Иногда доносится тяжелый вздох, тихое ржание, топот.
Мы в ночном.
Мне повезло. Мать куда-то ушла. И я отпросился в ночное у отца. Он отпустил. Только велел захватить ватник. Утром будет холодно, можно простыть. А пока тепло. Лишь с оврага тянет свежестью. Туман уже поднялся снизу и колыхался вровень с краями оврага. Где-то в этом молоке пасутся кони.
Дым от костра отогнал комаров. Они чуть слышно гудят в стороне. Близко подлететь боятся.
— Картошку будем печь? — спрашиваю я. Мне захотелось горячей картошки с солью. Хлеба я прихватил из дому.
Олег достает из противогазной сумки картофелины. По одной запихивает в красноватую золу.
Пока печется картошка, мы разговариваем. О чем можно говорить летней звездной ночью? О ракетах, о дальних мирах. Вон сколько их мерцает над головой! Не перечесть. Даже не верится, что есть ученые-астрономы, которые знают, как называется каждая звезда или планета.
Больше говорю я, Бамбула молчит. Ковыряет прутом в золе. Картофелины переворачивает, чтобы со всех сторон пропеклись.
Мы разламываем горячую картошку, посыпаем крупной солью и едим. Картошка горячая, рассыпчатая. Мы едим ее вместе с поджаренной кожурой! Вкусно!
А потом я начинаю мужской разговор. Ночь, костер как-то располагают к этому.
— Скажи, Олег, — спрашиваю я, — правильно меня крыли на собрании?
— За дело, — отвечает Олег.
Конечно, лучше было бы, если бы он сказал, что не за дело меня ругали. Но Бамбула говорит, что думает. У него характер такой.
— В воскресенье на базаре овощи продавал, — говорю. Мне захотелось обо всем рассказать. Освободиться от этих мыслей.
— С огорода?
— С дядей торговал… Он свои продавал, я — свои. У меня много денег.
Олег молча ест картошку. Корочка аппетитно хрустит на зубах.
— Денег побольше накоплю, — продолжаю я, — куплю чего-нибудь.
— Торгаш ты, — говорит Бамбула, глядя в огонь.
— Один я торгую, что ли?
— Я не торгую, — говорит Олег. — Никто в нашем классе не торгует. Только ты.
— Я же свое продаю — не краденое!
— Противно тебя слушать, — говорит Бамбула. — «Продаю», «покупаю»…
— Заткни уши, — советую я.
— Буржуй ты! — говорит Олег, выковыривая из золы картофелину.
— Кто?
— Буржуи раньше торговали и деньги прятали в эти… кубышки.
— Как картошиной засвечу… — замахиваюсь я.
— Полегче, — спокойно говорит Олег. — Буржуй.
Я вскакиваю на ноги. Я готов наброситься с кулаками на Бамбулу. Мне очень не нравится это слово «буржуй». Я не могу его переносить. «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Это мы в школе учили, и вот я «буржуй»! Я хватаю ватник, набрасываю на плечи. Я больше не могу смотреть на Бамбулу.
Мне хочется хлопнуть чем-нибудь по круглой стриженой голове. Какой я буржуй? Подумаешь, два огурца продал. И уже буржуй?!
Я напролом через кусты иду к дороге.
— Не в ту сторону ударился… — говорит Олег.
Я поворачиваюсь и иду в другую сторону.
После костра ничего не видно. С ходу налетаю на дерево. Кажется, шишку на лбу набил…
— Шею не сверни, — слышится из темноты голос Бамбулы.
— Можешь убираться с моей парты, — кричу я. — Дурак ты, Бамбула!
28. КУТЕРЬМА
29. А МОЛЬ ДОБРО СЪЕЛА…
30. ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
31. МЫ БУДЕМ ЖИТЬ В ОДНОЙ ПАЛАТКЕ
Мы в ночном.
Мне повезло. Мать куда-то ушла. И я отпросился в ночное у отца. Он отпустил. Только велел захватить ватник. Утром будет холодно, можно простыть. А пока тепло. Лишь с оврага тянет свежестью. Туман уже поднялся снизу и колыхался вровень с краями оврага. Где-то в этом молоке пасутся кони.
Дым от костра отогнал комаров. Они чуть слышно гудят в стороне. Близко подлететь боятся.
— Картошку будем печь? — спрашиваю я. Мне захотелось горячей картошки с солью. Хлеба я прихватил из дому.
Олег достает из противогазной сумки картофелины. По одной запихивает в красноватую золу.
Пока печется картошка, мы разговариваем. О чем можно говорить летней звездной ночью? О ракетах, о дальних мирах. Вон сколько их мерцает над головой! Не перечесть. Даже не верится, что есть ученые-астрономы, которые знают, как называется каждая звезда или планета.
Больше говорю я, Бамбула молчит. Ковыряет прутом в золе. Картофелины переворачивает, чтобы со всех сторон пропеклись.
Мы разламываем горячую картошку, посыпаем крупной солью и едим. Картошка горячая, рассыпчатая. Мы едим ее вместе с поджаренной кожурой! Вкусно!
А потом я начинаю мужской разговор. Ночь, костер как-то располагают к этому.
— Скажи, Олег, — спрашиваю я, — правильно меня крыли на собрании?
— За дело, — отвечает Олег.
Конечно, лучше было бы, если бы он сказал, что не за дело меня ругали. Но Бамбула говорит, что думает. У него характер такой.
— В воскресенье на базаре овощи продавал, — говорю. Мне захотелось обо всем рассказать. Освободиться от этих мыслей.
— С огорода?
— С дядей торговал… Он свои продавал, я — свои. У меня много денег.
Олег молча ест картошку. Корочка аппетитно хрустит на зубах.
— Денег побольше накоплю, — продолжаю я, — куплю чего-нибудь.
— Торгаш ты, — говорит Бамбула, глядя в огонь.
— Один я торгую, что ли?
— Я не торгую, — говорит Олег. — Никто в нашем классе не торгует. Только ты.
— Я же свое продаю — не краденое!
— Противно тебя слушать, — говорит Бамбула. — «Продаю», «покупаю»…
— Заткни уши, — советую я.
— Буржуй ты! — говорит Олег, выковыривая из золы картофелину.
— Кто?
— Буржуи раньше торговали и деньги прятали в эти… кубышки.
— Как картошиной засвечу… — замахиваюсь я.
— Полегче, — спокойно говорит Олег. — Буржуй.
Я вскакиваю на ноги. Я готов наброситься с кулаками на Бамбулу. Мне очень не нравится это слово «буржуй». Я не могу его переносить. «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Это мы в школе учили, и вот я «буржуй»! Я хватаю ватник, набрасываю на плечи. Я больше не могу смотреть на Бамбулу.
Мне хочется хлопнуть чем-нибудь по круглой стриженой голове. Какой я буржуй? Подумаешь, два огурца продал. И уже буржуй?!
Я напролом через кусты иду к дороге.
— Не в ту сторону ударился… — говорит Олег.
Я поворачиваюсь и иду в другую сторону.
После костра ничего не видно. С ходу налетаю на дерево. Кажется, шишку на лбу набил…
— Шею не сверни, — слышится из темноты голос Бамбулы.
— Можешь убираться с моей парты, — кричу я. — Дурак ты, Бамбула!
28. КУТЕРЬМА
Утром отец разбудил мать.
— Опять опоздаешь, — сказал он. — Серафима ушла.
Мать ничего не сказала. Встала, оделась и, не затопив печку, ушла. Сначала она крепко хлопнула дверью в горнице, потом в сенях. Что-то упало на пол и покатилось. Сердитая ушла мать на работу, даже завтраком нас не накормила.
Мы с отцом принялись хозяйничать. Он затопил печку. Я начистил картошки, принес воды. Через полчаса завтрак был на столе.
— Что-то ты рано из ночного вернулся? — спросил отец. — Комары одолели?
— Не комары…
— Подрался?
Я пощупал лоб. Там и правда вскочила увесистая шишка.
К утру злость на Бамбулу прошла. Пожалуй, я погорячился. Не надо было уходить. Не по-товарищески… Всю ночь Бамбула пас лошадей один.
— С кем, спрашиваю, подрался?
Я объяснил отцу, что шишки бывают не только от драк, а по другим причинам. Сверху, например, может что-нибудь упасть. Или жук-носорог с лету ударится в лоб — раз! — и шишка. Обязательно драться?
Отец выслушал меня и ничего не сказал. Я понимал: ему тоже несладко. Поросят надо везти из Полоцка. В купейном вагоне.
— Скорей бы вырасти, — сказал я. — Ушел бы тоже на поезд проводником.
Отец положил вилку на сторону, посмотрел на меня.
— Глупый ты, — сказал он. — Нашел героическую профессию… «Чаю не желаете?» Не мужское это дело — подносы носить.
— А-а… ты ведь…
— И я занимаюсь ненастоящим делом. Конечно, без проводника тоже нельзя. Проводник не последняя гайка на железной дороге. Только не по душе мне это дело! Сиди в купе и чаек попивай. А тут в деревне люди маются, рабочих рук не хватает. А я гляжу в окошко да чаи гоняю…
— Меня вчера Бамбула буржуем обозвал, — сказал я.
— Вот почему ты рано пришел.
— Я хотел ему по морде дать…
— Ну и что же?
— Не за что, — сказал я. — Я и есть буржуй…
Я рассказал отцу, как мы с дядей продавали лук, редиску, огурцы. Отец все больше мрачнел. Он смотрел в окно и постукивал черенком вилки по краю стола. Потом встал, прошелся по избе. Половицы заскрипели.
— Чего ты дяде надоедаешь? — сказал он. — У него свои дела, у тебя свои… Не лезь ты к нему, ради бога!
— На мотоцикле катает…
Отец остановился, сурово посмотрел мне в глаза:
— На базаре чтобы больше твоей ноги не было.
— В школу опаздываю, — сказал я.
— Обещаешь?
Я собрал портфель. На пороге остановился. Отец стоял у окна и смотрел на меня. Ждал.
— По мне, хоть ясным огнем сгори этот базар, — сказал я и отворил дверь.
У калитки столкнулся с дядей Матвеем. Бригадир был чисто побрит, в белой безрукавке. Большие руки загорели. Лицо и шея тоже черные. Настроение у дяди Матвея хорошее.
— Мать в поле? — спросил он.
— Чуть свет ушла.
— Хор-рошо-о… Отец дома?
— Собирается в поездку.
Бригадир нагнулся ко мне, положил тяжелую руку на плечо.
— Глаза у тебя невеселые… На улице такая благодать, а ты нос повесил. Не годится, друг!
— Обыкновенные глаза, — сказал я. — Выдумываете.
— На второй год хотят оставить?
— В школу пора, — сказал я.
— Пошутил я, — засмеялся дядя Матвей. — А глаза у тебя невеселые — это факт.
Он отворил калитку, пропустил меня и пошел в наш дом.
— Опять опоздаешь, — сказал он. — Серафима ушла.
Мать ничего не сказала. Встала, оделась и, не затопив печку, ушла. Сначала она крепко хлопнула дверью в горнице, потом в сенях. Что-то упало на пол и покатилось. Сердитая ушла мать на работу, даже завтраком нас не накормила.
Мы с отцом принялись хозяйничать. Он затопил печку. Я начистил картошки, принес воды. Через полчаса завтрак был на столе.
— Что-то ты рано из ночного вернулся? — спросил отец. — Комары одолели?
— Не комары…
— Подрался?
Я пощупал лоб. Там и правда вскочила увесистая шишка.
К утру злость на Бамбулу прошла. Пожалуй, я погорячился. Не надо было уходить. Не по-товарищески… Всю ночь Бамбула пас лошадей один.
— С кем, спрашиваю, подрался?
Я объяснил отцу, что шишки бывают не только от драк, а по другим причинам. Сверху, например, может что-нибудь упасть. Или жук-носорог с лету ударится в лоб — раз! — и шишка. Обязательно драться?
Отец выслушал меня и ничего не сказал. Я понимал: ему тоже несладко. Поросят надо везти из Полоцка. В купейном вагоне.
— Скорей бы вырасти, — сказал я. — Ушел бы тоже на поезд проводником.
Отец положил вилку на сторону, посмотрел на меня.
— Глупый ты, — сказал он. — Нашел героическую профессию… «Чаю не желаете?» Не мужское это дело — подносы носить.
— А-а… ты ведь…
— И я занимаюсь ненастоящим делом. Конечно, без проводника тоже нельзя. Проводник не последняя гайка на железной дороге. Только не по душе мне это дело! Сиди в купе и чаек попивай. А тут в деревне люди маются, рабочих рук не хватает. А я гляжу в окошко да чаи гоняю…
— Меня вчера Бамбула буржуем обозвал, — сказал я.
— Вот почему ты рано пришел.
— Я хотел ему по морде дать…
— Ну и что же?
— Не за что, — сказал я. — Я и есть буржуй…
Я рассказал отцу, как мы с дядей продавали лук, редиску, огурцы. Отец все больше мрачнел. Он смотрел в окно и постукивал черенком вилки по краю стола. Потом встал, прошелся по избе. Половицы заскрипели.
— Чего ты дяде надоедаешь? — сказал он. — У него свои дела, у тебя свои… Не лезь ты к нему, ради бога!
— На мотоцикле катает…
Отец остановился, сурово посмотрел мне в глаза:
— На базаре чтобы больше твоей ноги не было.
— В школу опаздываю, — сказал я.
— Обещаешь?
Я собрал портфель. На пороге остановился. Отец стоял у окна и смотрел на меня. Ждал.
— По мне, хоть ясным огнем сгори этот базар, — сказал я и отворил дверь.
У калитки столкнулся с дядей Матвеем. Бригадир был чисто побрит, в белой безрукавке. Большие руки загорели. Лицо и шея тоже черные. Настроение у дяди Матвея хорошее.
— Мать в поле? — спросил он.
— Чуть свет ушла.
— Хор-рошо-о… Отец дома?
— Собирается в поездку.
Бригадир нагнулся ко мне, положил тяжелую руку на плечо.
— Глаза у тебя невеселые… На улице такая благодать, а ты нос повесил. Не годится, друг!
— Обыкновенные глаза, — сказал я. — Выдумываете.
— На второй год хотят оставить?
— В школу пора, — сказал я.
— Пошутил я, — засмеялся дядя Матвей. — А глаза у тебя невеселые — это факт.
Он отворил калитку, пропустил меня и пошел в наш дом.
29. А МОЛЬ ДОБРО СЪЕЛА…
Нина Шарова никому не сказала, что я продавал на рынке огурцы и редиску. Ни вчера, ни сегодня. Но мне было не легче. Я сразу увидел, что часов на ее руке нет. И вправду сняла. Мне стало тревожно и тоскливо. Неужели мы теперь с Ниной никогда не будем разговаривать? Проклятые огурцы и «крысиные хвостики»! Знал бы я, что все так получится…
Я спокойно вздохнул, когда пришел Олег. Он не пересел на другую парту! Сел рядом. Бамбула не Грач. Вид у него такой же, как всегда. Будто он и не был в ночном.
— Волки тебя ночью не съели? — спросил я.
— Как видишь, — ответил Бамбула и, заглянув мне в лицо, спросил: — Дерево боднул?
Я кивнул. Олег на меня не сердился. Ровный человек Олег. И умный. Все понимает. А я, дурак, хотел ему в лоб запустить печеной картофелиной. Это он в шутку сказал, что я буржуй. Чтобы рассеять последние сомнения, я спросил:
— Это ты понарошку насчет буржуя?
— Буржуй ты, — сказал Олег, — не настоящий, конечно, а так — буржуенок.
Я тихонько ущипнул себя за кончик уха, чтобы не рассердиться. Мне не хотелось опять ссориться с Бамбулой. И потом, он сказал, что я не настоящий буржуй… А то бы он и не сел со мной за одну парту.
По-прежнему я хранил гордое молчание. Ни с кем не разговаривал, не участвовал в играх, спорах. Правда, был в классе один человек, который готов был со мной на всех переменках напролет разговаривать. Это Люда Парамонова. Уже несколько дней она без передышки меня перевоспитывала. Я даже стал прятаться от нее. Как прозвенит звонок, так пулей лечу на улицу. Ребята на спортплощадке упражняются, а я прячусь в саду.
После уроков я забежал на минутку к дяде. Я увидел его мотоцикл. Он стоял у ворот. Дядя сидел на березовом пне и сумрачно глядел на свои любимые фруктовые деревья. На каменный чай глядел. И думал, наверное, что мужик все-таки надул его. Иначе отчего лицо у Петра Севастьяновича такое хмурое?
Картуз, положив тупую морду на лапы, лежал около конуры. Картуз тоже был не в духе. От кого-то я слышал, что собакам передается настроение хозяина. В огороде, перегнувшись пополам, полола морковь тетя Матрена. Она подняла голову, посмотрела на меня, но ничего не сказала. И тетя Матрена не ясное солнышко. Не вовремя пришел я в этот дом. Все хмурые, рассерженные.
— А калитку за тебя Пушкин будет закрывать? — спросил дядя.
Я вернулся и закрыл калитку на засов.
— Зачем пожаловал?
Дядя сверлил меня своими серыми глазками и крутил в руках цепочку с ключами. Ключи негромко позвякивали. Картуз тоже смотрел на меня. Даже уши навострил. Вспомнил, как я отправил его домой. Не позволил укусить Нинку Шарову.
— Дядю Матвея видел, — первое, что на ум мне пришло, сказал я. — В белой рубахе.
Петра Севастьяновича это известие заинтересовало. Он сунул ключи в карман и вроде поласковее стал смотреть на меня.
— В белой, говоришь…
— К папке пришел, веселый такой.
— Веселый…
— Шутит, — сказал я.
— О чем ты толкуешь? — спросил дядя. — При чем тут бригадир? Рубаха?
— Мать в бригаде? — спросила тетя Матрена, разгибая спину.
— Ходит, — ответил я. — С неделю, как работает.
И тут я вспомнил, зачем зашел к дяде. Мне нужно было выяснить один важный вопрос.
— Тебе не стыдно на базаре торговать? — спросил я.
Дядя так и подскочил на месте. Побагровел. Я думал, он меня ударит. Уж и не рад был, что так сказал. Но мне очень хотелось знать, стыдно моему дяде торговать продуктами или нет.
Дядя не стал кричать на меня. Он сорвал с ветки вишневый лист, пожевал, а потом нормальным голосом сказал:
— Своим, племяш, торговать не стыдно. Краденым — грех.
— А мне вот стыдно. Свои огурцы и редиску продавал, а все равно стыдно.
— Голова ты два уха, — сказал дядя. — Подрастешь — поумнеешь. Запомни: «Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше». И папка твой рохля. Человеку счастье подвалило, а он…
— Ты обедал? — перебила тетя Матрена. — А то накормлю.
— Папка обед сготовил, — сказал я.
— И за свое место ему нужно обеими руками держаться… Доходное место. Где еще так устроишься?
— Пойдешь провожать отца? — спросила тетя Матрена. Петр Севастьянович неодобрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.
— Когда еще поезд? Успею.
— Чуть не забыл, — сказал дядя, достав кошелек. — Вот получи свои кровные…
Он отсчитал несколько серебряных монет и протянул мне.
— Мои? — удивился я.
— Со старичка получил, которому ты овощ в сумку высыпал… Покряхтел маленько, а деньги отдал. «Не к лицу, — говорю, — вам, старому человеку, мальчонкиной слабостью пользоваться…» Бери деньги-то — твои.
Я спрятал руки за спину.
— Нет! — сказал я. — Не возьму!
— Хозяин — барин, — сказал дядя, ссыпав мелочь в кошель. — Гляжу, племянник, ты выторгуешь у кукиша мякиш… Я так с малолетства с копейкой дружил и вот, слава богу, не жалуюсь на жизнь. У людей ни ума, ни денег в долг не занимаю.
— И когда маленький был, торговал? — спросил я.
— А ежели кому не нравится, как я живу, — продолжал дядя, — не обессудьте…
— Почернел от жадности, — сказала тетя Матрена. — Копишь, копишь! В могилу с собой все равно все не заберешь. Сундуки-то полные набил, а что проку? Кто пользуется твоим добром? Моль одна.
— Моль? — Дядя вскочил с березового чурбака. — Я из города нафталину привез! Три пакета… О чем ты думаешь?!
Я не слышал, что ответила тетя Матрена. Они забыли про меня. Ругаться стали. Не заметили, как я ушел и закрыл на засов калитку. Дядя не любил, когда калитка отворена. А что тут страшного? Если вор и зайдет, так Картуз живо возьмет в оборот. А в нашей деревне воров давно никто не видел. Ничего я не понимаю: что такое творится кругом? У нас дома кутерьма. У дяди еще хуже. Забыла тетя Матрена нафталином добро посыпать, а моль обрадовалась — все сожрала! Отец говорит: «Не ходи к дяде, незачем ему надоедать». Родня он мне, как не ходить?
И на базар ездить не велит. На базар-то я и сам больше не поеду. Хватит, наездился! А как же быть с деньгами? Хотел на приемник накопить или на велосипед, а теперь как? Все прахом. Мне стало жалко того старичка, у которого дядя деньги стребовал. Может быть, ему и не нужны были огурцы или редиска.
Отец говорит одно, дядя и мать — другое. Разберись тут: где правда?
И в школе какая-то ерунда получается. А ведь все началось с ножика. Пожалел! Не дал Грачу. И вот какая петрушка вышла.
Может, зря я это на ребят так думаю? Подойти к ним и сказать: «Давайте как раньше. Виноват я!»
А вот в чем виноват? До сих пор не знал я.
Я спокойно вздохнул, когда пришел Олег. Он не пересел на другую парту! Сел рядом. Бамбула не Грач. Вид у него такой же, как всегда. Будто он и не был в ночном.
— Волки тебя ночью не съели? — спросил я.
— Как видишь, — ответил Бамбула и, заглянув мне в лицо, спросил: — Дерево боднул?
Я кивнул. Олег на меня не сердился. Ровный человек Олег. И умный. Все понимает. А я, дурак, хотел ему в лоб запустить печеной картофелиной. Это он в шутку сказал, что я буржуй. Чтобы рассеять последние сомнения, я спросил:
— Это ты понарошку насчет буржуя?
— Буржуй ты, — сказал Олег, — не настоящий, конечно, а так — буржуенок.
Я тихонько ущипнул себя за кончик уха, чтобы не рассердиться. Мне не хотелось опять ссориться с Бамбулой. И потом, он сказал, что я не настоящий буржуй… А то бы он и не сел со мной за одну парту.
По-прежнему я хранил гордое молчание. Ни с кем не разговаривал, не участвовал в играх, спорах. Правда, был в классе один человек, который готов был со мной на всех переменках напролет разговаривать. Это Люда Парамонова. Уже несколько дней она без передышки меня перевоспитывала. Я даже стал прятаться от нее. Как прозвенит звонок, так пулей лечу на улицу. Ребята на спортплощадке упражняются, а я прячусь в саду.
После уроков я забежал на минутку к дяде. Я увидел его мотоцикл. Он стоял у ворот. Дядя сидел на березовом пне и сумрачно глядел на свои любимые фруктовые деревья. На каменный чай глядел. И думал, наверное, что мужик все-таки надул его. Иначе отчего лицо у Петра Севастьяновича такое хмурое?
Картуз, положив тупую морду на лапы, лежал около конуры. Картуз тоже был не в духе. От кого-то я слышал, что собакам передается настроение хозяина. В огороде, перегнувшись пополам, полола морковь тетя Матрена. Она подняла голову, посмотрела на меня, но ничего не сказала. И тетя Матрена не ясное солнышко. Не вовремя пришел я в этот дом. Все хмурые, рассерженные.
— А калитку за тебя Пушкин будет закрывать? — спросил дядя.
Я вернулся и закрыл калитку на засов.
— Зачем пожаловал?
Дядя сверлил меня своими серыми глазками и крутил в руках цепочку с ключами. Ключи негромко позвякивали. Картуз тоже смотрел на меня. Даже уши навострил. Вспомнил, как я отправил его домой. Не позволил укусить Нинку Шарову.
— Дядю Матвея видел, — первое, что на ум мне пришло, сказал я. — В белой рубахе.
Петра Севастьяновича это известие заинтересовало. Он сунул ключи в карман и вроде поласковее стал смотреть на меня.
— В белой, говоришь…
— К папке пришел, веселый такой.
— Веселый…
— Шутит, — сказал я.
— О чем ты толкуешь? — спросил дядя. — При чем тут бригадир? Рубаха?
— Мать в бригаде? — спросила тетя Матрена, разгибая спину.
— Ходит, — ответил я. — С неделю, как работает.
И тут я вспомнил, зачем зашел к дяде. Мне нужно было выяснить один важный вопрос.
— Тебе не стыдно на базаре торговать? — спросил я.
Дядя так и подскочил на месте. Побагровел. Я думал, он меня ударит. Уж и не рад был, что так сказал. Но мне очень хотелось знать, стыдно моему дяде торговать продуктами или нет.
Дядя не стал кричать на меня. Он сорвал с ветки вишневый лист, пожевал, а потом нормальным голосом сказал:
— Своим, племяш, торговать не стыдно. Краденым — грех.
— А мне вот стыдно. Свои огурцы и редиску продавал, а все равно стыдно.
— Голова ты два уха, — сказал дядя. — Подрастешь — поумнеешь. Запомни: «Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше». И папка твой рохля. Человеку счастье подвалило, а он…
— Ты обедал? — перебила тетя Матрена. — А то накормлю.
— Папка обед сготовил, — сказал я.
— И за свое место ему нужно обеими руками держаться… Доходное место. Где еще так устроишься?
— Пойдешь провожать отца? — спросила тетя Матрена. Петр Севастьянович неодобрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.
— Когда еще поезд? Успею.
— Чуть не забыл, — сказал дядя, достав кошелек. — Вот получи свои кровные…
Он отсчитал несколько серебряных монет и протянул мне.
— Мои? — удивился я.
— Со старичка получил, которому ты овощ в сумку высыпал… Покряхтел маленько, а деньги отдал. «Не к лицу, — говорю, — вам, старому человеку, мальчонкиной слабостью пользоваться…» Бери деньги-то — твои.
Я спрятал руки за спину.
— Нет! — сказал я. — Не возьму!
— Хозяин — барин, — сказал дядя, ссыпав мелочь в кошель. — Гляжу, племянник, ты выторгуешь у кукиша мякиш… Я так с малолетства с копейкой дружил и вот, слава богу, не жалуюсь на жизнь. У людей ни ума, ни денег в долг не занимаю.
— И когда маленький был, торговал? — спросил я.
— А ежели кому не нравится, как я живу, — продолжал дядя, — не обессудьте…
— Почернел от жадности, — сказала тетя Матрена. — Копишь, копишь! В могилу с собой все равно все не заберешь. Сундуки-то полные набил, а что проку? Кто пользуется твоим добром? Моль одна.
— Моль? — Дядя вскочил с березового чурбака. — Я из города нафталину привез! Три пакета… О чем ты думаешь?!
Я не слышал, что ответила тетя Матрена. Они забыли про меня. Ругаться стали. Не заметили, как я ушел и закрыл на засов калитку. Дядя не любил, когда калитка отворена. А что тут страшного? Если вор и зайдет, так Картуз живо возьмет в оборот. А в нашей деревне воров давно никто не видел. Ничего я не понимаю: что такое творится кругом? У нас дома кутерьма. У дяди еще хуже. Забыла тетя Матрена нафталином добро посыпать, а моль обрадовалась — все сожрала! Отец говорит: «Не ходи к дяде, незачем ему надоедать». Родня он мне, как не ходить?
И на базар ездить не велит. На базар-то я и сам больше не поеду. Хватит, наездился! А как же быть с деньгами? Хотел на приемник накопить или на велосипед, а теперь как? Все прахом. Мне стало жалко того старичка, у которого дядя деньги стребовал. Может быть, ему и не нужны были огурцы или редиска.
Отец говорит одно, дядя и мать — другое. Разберись тут: где правда?
И в школе какая-то ерунда получается. А ведь все началось с ножика. Пожалел! Не дал Грачу. И вот какая петрушка вышла.
Может, зря я это на ребят так думаю? Подойти к ним и сказать: «Давайте как раньше. Виноват я!»
А вот в чем виноват? До сих пор не знал я.
30. ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
Я собрал отцу сумку, и мы отправились на разъезд.
В сумке кроме всего прочего я обнаружил большущий серый мешок. Мать запихала. Это для поросят.
Я вспомнил, как дядя Петя сказал, что хоть мешок и хороший, но ради такого дела нечего жалеть.
И еще одну интересную штуку обнаружил я в сумке — заявление. Оно лежало в инструкции по технической эксплуатации. Я нечаянно открыл инструкцию и мельком прочитал: «…освободить меня от занимаемой должности, потому что…».
Дальше я не успел прочитать. Отец отобрал книжку и заявление, засунул в сумку, а мне сказал: «Твоим бы носом да щели затыкать… Глядишь, и мыши перевелись бы».
Ишь, как мудрено сказано! Нос, мыши, щели. Я сразу почувствовал, что настроение у отца улучшилось. Значит, он уходит с поезда… И мне сразу стало как-то легче.
Теперь отец будет с нами. А почему он мешок взял? Напоследок решил поросят привезти.
Когда по одной и той же дороге не так уж часто ходишь, то замечаешь, как все вокруг изменяется.
Рожь поднялась до пояса.
В овраге зацвели волчьи ягоды. Их есть нельзя: можно отравиться.
Отец не мог пройти мимо поля и не остановиться. Раньше он мрачнел, а нынче лицо его было светлым. Значит, рожь выправилась, пошла в рост, набирает силу. Дядя Матвей не пожалел минеральной подкормки.
— Если хороший урожай уродится, на трудодень много дадут? — спросил я.
— Не обидят, — сказал отец.
— И мама много получит.
— Сомневаюсь.
— А тетя Серафима?
Отец не ответил. Он вырвал длинный стебель ржи, сложил в несколько раз и сунул в карман кителя. Потом отобрал у меня сумку, раскрыл. Вытащил мешок, развернул.
— Все-таки втиснула! Да-а… сюда десять поросят влезут.
— Тесно им. Визжать будут, — сказал я.
— Не будут! — засмеялся отец и отдал мне мешок. — Верни дядюшке. Скажи, плакали его поросята…
— А полушубок мой еще носить и носить, — сказал я. — Обойдусь.
— Купим, сын, пальто и шапку, — сказал отец. — Когда еще зима!
Уехал мой отец в Полоцк. В последний раз. Больше не буду провожать я его на разъезд. И поезд не будет притормаживать. И никто без билета до города не будет ездить в седьмом вагоне.
Вернулся я с мешком домой. С пустым. Без поросят. Не понесу я дяде мешок. И не скажу, что его поросята плакали. Не хочется что-то. За мешком дядя сам прибежит. Посыплет его нафталином и в сундук спрячет.
В сумке кроме всего прочего я обнаружил большущий серый мешок. Мать запихала. Это для поросят.
Я вспомнил, как дядя Петя сказал, что хоть мешок и хороший, но ради такого дела нечего жалеть.
И еще одну интересную штуку обнаружил я в сумке — заявление. Оно лежало в инструкции по технической эксплуатации. Я нечаянно открыл инструкцию и мельком прочитал: «…освободить меня от занимаемой должности, потому что…».
Дальше я не успел прочитать. Отец отобрал книжку и заявление, засунул в сумку, а мне сказал: «Твоим бы носом да щели затыкать… Глядишь, и мыши перевелись бы».
Ишь, как мудрено сказано! Нос, мыши, щели. Я сразу почувствовал, что настроение у отца улучшилось. Значит, он уходит с поезда… И мне сразу стало как-то легче.
Теперь отец будет с нами. А почему он мешок взял? Напоследок решил поросят привезти.
Когда по одной и той же дороге не так уж часто ходишь, то замечаешь, как все вокруг изменяется.
Рожь поднялась до пояса.
В овраге зацвели волчьи ягоды. Их есть нельзя: можно отравиться.
Отец не мог пройти мимо поля и не остановиться. Раньше он мрачнел, а нынче лицо его было светлым. Значит, рожь выправилась, пошла в рост, набирает силу. Дядя Матвей не пожалел минеральной подкормки.
— Если хороший урожай уродится, на трудодень много дадут? — спросил я.
— Не обидят, — сказал отец.
— И мама много получит.
— Сомневаюсь.
— А тетя Серафима?
Отец не ответил. Он вырвал длинный стебель ржи, сложил в несколько раз и сунул в карман кителя. Потом отобрал у меня сумку, раскрыл. Вытащил мешок, развернул.
— Все-таки втиснула! Да-а… сюда десять поросят влезут.
— Тесно им. Визжать будут, — сказал я.
— Не будут! — засмеялся отец и отдал мне мешок. — Верни дядюшке. Скажи, плакали его поросята…
— А полушубок мой еще носить и носить, — сказал я. — Обойдусь.
— Купим, сын, пальто и шапку, — сказал отец. — Когда еще зима!
Уехал мой отец в Полоцк. В последний раз. Больше не буду провожать я его на разъезд. И поезд не будет притормаживать. И никто без билета до города не будет ездить в седьмом вагоне.
Вернулся я с мешком домой. С пустым. Без поросят. Не понесу я дяде мешок. И не скажу, что его поросята плакали. Не хочется что-то. За мешком дядя сам прибежит. Посыплет его нафталином и в сундук спрячет.
31. МЫ БУДЕМ ЖИТЬ В ОДНОЙ ПАЛАТКЕ
На последнем уроке Кира Андреевна сказала, что пятый «б» идет на прополку сорняков.
Этой весной нам уже пришлось поработать в колхозе.
Наш класс три гектара посадил картошки и золы собрал больше всех в школе. Я принес десять ведер. Про меня Люда Парамонова написала в стенгазете. Грач на одно ведро меньше собрал золы. Про него Люда тоже написала. А Миша Комов вполовину меньше собрал, чем мы. Про него Людка тоже написала, что он отличился. Неудобно знатного кукурузовода оставить в тени.
Про Мишу в каждой стенгазете пишут.
— Сбор у школы, — сказала Кира Андреевна. — Пообедайте и — все, как один!
Получилось так, что домой мы пошли вместе с учительницей.
Желтые волосы ее светились на солнце, маленький нос немножко покраснел. Дня через три облупится.
— Как думаешь каникулы провести? — спросила Кира Андреевна.
Об этом я еще не думал. Каждое лето мы всей семьей собираемся в Чебоксары. Но почему-то так уж получается, что я не попадаю в Чебоксары. Может быть, в этом году удастся?
— Я в овраге нашла лисью нору, — сказала учительница. — Хочешь покажу?
Куда она клонит? Уж очень ласковая со мной. Нору хочет показать. Как будто не видел я лисьих нор. Спустились в овраг — на каждом шагу лисья нора. Я даже енотовую нашел. Поковырял палкой, но енот почему-то не захотел вылезать.
— У меня одна идея, — толковала Кира Андреевна. — А что, если мы всем классом совершим туристский поход? Куда-нибудь далеко-далеко, где кочуют туманы…
Я сбоку посмотрел на учительницу.
Лицо у нее было задумчивым. Она, наверное, видела эти туманы и горы, через которые нам придется карабкаться.
Я ни разу не был в туристском походе. Но отправляться всем классом в дальний путь у меня особенного желания не было. Крыли на сборе, а я с ними в походах топ-топ! Нет уж, братцы-кролики, топайте в горы без меня, а я в Чебоксары поеду.
— Мы пойдем по нехоженым тропам, будем сидеть у костра, спать в палатках… Умываться на заре речной водой. Мы будем идти, а над нами пусть плывут облака. Мы долго-долго будем идти. Я бы очень хотела, чтобы ты с нами пошел в этот поход.
— Я подумаю, — сказал я.
Мне нужно было поворачивать налево. Я не стал прощаться с учительницей: после обеда сбор у школы. Она тоже придет.
На углу я повстречался с Ленькой Грачом. Он стоял посреди улицы, смотрел мимо меня. Черные лохмы спустились на лоб. Книжки оттопыривали за пазухой рубаху. Кого это ждет Грач? Щуку? Я оглянулся, но никого на дороге не увидел. Щука первым выскочил из класса и помчался обедать.
Я поравнялся с Грачом, он пошел рядом. Неужели меня дожидался?
Уж сколько дней прошло, и наша ссора теперь оказалась пустой и никому не нужной. Я рад был помириться с Грачом. Но он шел рядом и помалкивал.
— Ты в туристский поход пойдешь? — первым заговорил я.
— Отличная штука, — ответил Ленька. — Только я не пойду. — Он умолк. Я догадался, в чем дело: у Леньки не было денег. В прошлом году он не поехал на экскурсию, потому что мать купила ему костюм и денег не осталось. И я вдруг подумал: а что, если я отдам свои деньги Леньке? Чего они без толку валяются в старом башмаке? А человек пойдет в туристский поход. Купит, что ему необходимо.
Я хотел сразу предложить ему деньги, но вовремя опомнился. Грач — парень гордый и может обидеться. Надо отдать при удобном случае.
И еще я подумал, что мне совсем не жалко этих денег.
Если бы Ленька взял, я тут же отдал бы ему.
У меня даже настроение упало: почему я не могу вот сейчас отдать деньги? Сию минуту! Не дожидаясь удобного случая!
А пока молча шли.
Я вдруг подумал, что и расстояние-то от школы до моего дома — пустяк. А как долго одному шагать домой.
Вдвоем хорошо. Веселее как-то. И мысли у меня стали веселее. Я даже не заметил, как мы прошли мимо дядиного дома. Раньше я всегда замедлял шаги возле калитки, а сегодня проскочил и не заметил.
Хорошо Кира Андреевна говорила про костер и облака.
Я ни разу не был в туристском походе. Я представил раннее утро, зарю, речку.
Мы будем жить с Грачом в одной палатке. Будем купаться в речке, ловить рыбу. А когда надоест одно место, свернем палатку и снова пойдем далеко-далеко…
Я пойду вслед за Ниной Шаровой. Когда она устанет, я понесу что-нибудь. Интересно: возьмет она с собой часы?
Мы одновременно отворили калитки. Когда Грач поднялся на крыльцо, я спросил:
— Свистнешь, когда пообедаешь?
Ленька взялся за ручку двери, с секунду помолчал.
— Свистну, — сказал он. — Только ты быстрее!
Этой весной нам уже пришлось поработать в колхозе.
Наш класс три гектара посадил картошки и золы собрал больше всех в школе. Я принес десять ведер. Про меня Люда Парамонова написала в стенгазете. Грач на одно ведро меньше собрал золы. Про него Люда тоже написала. А Миша Комов вполовину меньше собрал, чем мы. Про него Людка тоже написала, что он отличился. Неудобно знатного кукурузовода оставить в тени.
Про Мишу в каждой стенгазете пишут.
— Сбор у школы, — сказала Кира Андреевна. — Пообедайте и — все, как один!
Получилось так, что домой мы пошли вместе с учительницей.
Желтые волосы ее светились на солнце, маленький нос немножко покраснел. Дня через три облупится.
— Как думаешь каникулы провести? — спросила Кира Андреевна.
Об этом я еще не думал. Каждое лето мы всей семьей собираемся в Чебоксары. Но почему-то так уж получается, что я не попадаю в Чебоксары. Может быть, в этом году удастся?
— Я в овраге нашла лисью нору, — сказала учительница. — Хочешь покажу?
Куда она клонит? Уж очень ласковая со мной. Нору хочет показать. Как будто не видел я лисьих нор. Спустились в овраг — на каждом шагу лисья нора. Я даже енотовую нашел. Поковырял палкой, но енот почему-то не захотел вылезать.
— У меня одна идея, — толковала Кира Андреевна. — А что, если мы всем классом совершим туристский поход? Куда-нибудь далеко-далеко, где кочуют туманы…
Я сбоку посмотрел на учительницу.
Лицо у нее было задумчивым. Она, наверное, видела эти туманы и горы, через которые нам придется карабкаться.
Я ни разу не был в туристском походе. Но отправляться всем классом в дальний путь у меня особенного желания не было. Крыли на сборе, а я с ними в походах топ-топ! Нет уж, братцы-кролики, топайте в горы без меня, а я в Чебоксары поеду.
— Мы пойдем по нехоженым тропам, будем сидеть у костра, спать в палатках… Умываться на заре речной водой. Мы будем идти, а над нами пусть плывут облака. Мы долго-долго будем идти. Я бы очень хотела, чтобы ты с нами пошел в этот поход.
— Я подумаю, — сказал я.
Мне нужно было поворачивать налево. Я не стал прощаться с учительницей: после обеда сбор у школы. Она тоже придет.
На углу я повстречался с Ленькой Грачом. Он стоял посреди улицы, смотрел мимо меня. Черные лохмы спустились на лоб. Книжки оттопыривали за пазухой рубаху. Кого это ждет Грач? Щуку? Я оглянулся, но никого на дороге не увидел. Щука первым выскочил из класса и помчался обедать.
Я поравнялся с Грачом, он пошел рядом. Неужели меня дожидался?
Уж сколько дней прошло, и наша ссора теперь оказалась пустой и никому не нужной. Я рад был помириться с Грачом. Но он шел рядом и помалкивал.
— Ты в туристский поход пойдешь? — первым заговорил я.
— Отличная штука, — ответил Ленька. — Только я не пойду. — Он умолк. Я догадался, в чем дело: у Леньки не было денег. В прошлом году он не поехал на экскурсию, потому что мать купила ему костюм и денег не осталось. И я вдруг подумал: а что, если я отдам свои деньги Леньке? Чего они без толку валяются в старом башмаке? А человек пойдет в туристский поход. Купит, что ему необходимо.
Я хотел сразу предложить ему деньги, но вовремя опомнился. Грач — парень гордый и может обидеться. Надо отдать при удобном случае.
И еще я подумал, что мне совсем не жалко этих денег.
Если бы Ленька взял, я тут же отдал бы ему.
У меня даже настроение упало: почему я не могу вот сейчас отдать деньги? Сию минуту! Не дожидаясь удобного случая!
А пока молча шли.
Я вдруг подумал, что и расстояние-то от школы до моего дома — пустяк. А как долго одному шагать домой.
Вдвоем хорошо. Веселее как-то. И мысли у меня стали веселее. Я даже не заметил, как мы прошли мимо дядиного дома. Раньше я всегда замедлял шаги возле калитки, а сегодня проскочил и не заметил.
Хорошо Кира Андреевна говорила про костер и облака.
Я ни разу не был в туристском походе. Я представил раннее утро, зарю, речку.
Мы будем жить с Грачом в одной палатке. Будем купаться в речке, ловить рыбу. А когда надоест одно место, свернем палатку и снова пойдем далеко-далеко…
Я пойду вслед за Ниной Шаровой. Когда она устанет, я понесу что-нибудь. Интересно: возьмет она с собой часы?
Мы одновременно отворили калитки. Когда Грач поднялся на крыльцо, я спросил:
— Свистнешь, когда пообедаешь?
Ленька взялся за ручку двери, с секунду помолчал.
— Свистну, — сказал он. — Только ты быстрее!