Козлов Вильям Федорович. Президент Каменного острова

   — На какой вы улице живете? — спросил он.
   Мы жили на Потемкинской улице. Из окна нашего дома виден Таврический сад. И панорамный кинотеатр «Ленинград». Только я там редко бываю. Один фильм полгода идет. Зимой мы с Аленкой в Таврический на каток ходим. И летом в саду хорошо. Вот только купаться не разрешают. Однажды я с приятелем все-таки выкупался. Правда, еле убежали потом. За нами дядька гнался.
   Сорока сказал, что был в Ленинграде. Ему там очень нравится. Удивил — Ленинград всем нравится. Разве есть еще лучше город, чем наш Ленинград?
   — Летчик там один жил… — Сорока замолчал и стал смотреть на облако, которое никак не могло перевалить через высокую сосну.
   — Он двадцать фашистов сбил, — сказал Коля. Он только что пришел. Видя, что Президент с нами разговаривает по-хорошему, Коля тоже смягчился.
   Облако наконец перекочевало на другое место. Оно теперь стояло над нами.
   — Ты это дело брось, — сказал Сорока.
   — Какое дело?
   — Гриб тебе не компания.
   — У него кепка замечательная!
   — Я знаю, это его работа…
   — Известный мародер, — поддакнул Коля.
   — О чем вы говорите? — спросила Аленка.
   — Вы ленинградцы, и я не хочу с вами ссориться… А с Федькой у нас старые счеты.
   — Это вы про того, в клетчатой кепке? — сказала Аленка.
   — Ну да, — сказал Сорока.
   — Отдай лодку, — попросил я. — Без лодки он пропал.
   — Я ему говорил: доиграешься, мальчик!
   — У тебя прозвище Сорока? — спросила Аленка. — Или мама так назвала?
   — Допустим, прозвище. А что?
   — Я вчера видела сороку, — сказала Аленка. — Она прилетела из лесу, такая белая с черным. Уселась на крышу нашего дома и стала трещать без умолку. И еще хвостом вертела. Хвост у нее длинный-предлинный!
   — Надо же, — сказал Сорока.
   — Интересная птица…
   Я взглянул на Президента. Из рубахи выпирали широкие плечи. На крепкой загорелой шее — крупная голова. Темные волосы слиплись после купания и косо лежали на лбу.
   Сорока поднялся со скамейки, взял кролика за уши.
   — Ему ведь больно! — сказала Аленка.
   Президент погладил кролика и отпустил. Тот поскакал за дом. Сорока посмотрел на Аленку и в первый раз улыбнулся. Я заметил, что у него один зуб сломан пополам.
   — Хочешь поймать большую рыбу?
   — Я пробовала, — сказала Аленка. — Большие срываются.
   — Поймаешь, — сказал Сорока.
   — Мне не везет…
   — Камыши видишь? Встань на лодке в тресту и лови. Утром.
   — Ершей?
   — Леща поймаешь, — уверенно сказал Сорока.
   — Кто это? — воскликнула Аленка и схватила Президента за руку.
   Из бора не спеша вышел огромный лось. Его бурые рога были как раз на одном уровне с крышей. Этот лось как две капли был похож на того, который погиб в болоте. Выбрасывая длинные ноги, лось подошел к Сороке, ткнулся горбатой мордой в его шею, потом обнюхал руки.
   — Сережа… — сказал Сорока. Если бы это не прозвучало так ласково, я подумал бы, что он меня позвал. Но это относилось к лосю. Зверь величаво повернул огромную голову и посмотрел на нас. Аленка спряталась за спину Сороки. Лось потянулся было к ней, но она вскрикнула, и лось отвернулся. Коля достал из кармана кусок хлеба и протянул ему. Лось мягкими губами осторожно подобрал с ладони хлеб и в знак признательности покачал рогами.
   — А где Борька? — спросил лося Коля, почесывая ему мощное выпуклое плечо.
   Лось с минуту постоял, помаргивая длинными седыми ресницами, так же величаво ушел в бор. Нижние ветви сосен касались его спины.
   Я удивился, как может такой огромный зверь так бесшумно ходить. Не треснул ни один сучок. Лось словно растворился в лесу.
   Аленка, заметив, что стоит совсем близко от Сороки и держится за его руку, отодвинулась.
   — Я вспомнила про того… — сказала она.
   — Был лось — и нет…
   — Сорока на лосе верхом ездил, — сказал Коля. — А потом Сережа его как об ель…
   — А кто такой Борька? — спросил я.
   — Лосенок, — ответил Коля. — Сережин сын.
   — И мама у них есть? — спросила Аленка.
   — Ее зимой убили, — сказал Сорока. — Те самые, которые рыбу в озере толом глушат.
   — Порохом, — сказал я. Как будто это имело значение.
   — Мы Борьку в снегу нашли, — стал рассказывать Коля, — он дрожал. У него одна нога подвернулась, когда от охотников удирал. А Сережа стоял рядом и лизал его. Мы Борьку на санках на свою ферму привезли. К коровам. Он до весны с нами жил. И Сережа часто приходил к хлеву. Мы ему в ящик сено клали. Страсть как собак не любит. Как увидит собаку, так рога в землю и копытами стучит…
   — Зачем вы шары в небо пускаете? — спросил я.
   Коля хотел что-то ответить, но, перехватив взгляд Сороки, промолчал.
   — Какие шары? — переспросил Сорока.
   — Вы к ним рыб и картонных человечков привязываете.
   — Ты видел какие-нибудь шары? — Сорока посмотрел на Колю.
   — Нет у нас шаров.
   — И я не видел, — сказал Сорока.
   — Значит, показалось… — ответил я. Не хотят про шары говорить. Тайна.
   — А вертолеты…
   — Летают, — перебил Сорока. — И вертолеты, и самолеты…
   Он встал. Мы поняли, что пора и честь знать.
   По той же тропинке мы пришли к колодцу. Один кролик увязался провожать нас.
   Васька все еще нырял с доски. Бока и живот у него были красные, словно кирпичом натерты. Те трое тоже ныряли. Обучали Ваську. Когда мы подошли, Васька сказал:
   — Двадцать раз прыгнул…
   — Ну и как?
   — Полный порядок!
   Васька разбежался и лихо сиганул в воду.
   Я думал, что больше нам повязку на глаза не наденут, но не тут-то было. Коля протянул нам тряпки и сказал, что завязать глаза придется в колодце.
   Мы спустились в грот. Он был темный и вместительный. С земляного потолка капала вода. Мне показалось, что в углу стоит лодка, а может быть, я ошибся. В одном месте скупо пробивался свет. Очевидно, вход у них закрывается, иначе любой заметил бы пещеру. Впотьмах мы надели повязки. Снять их Коля разрешил, когда вывел лодку на чистую воду. Искусно замаскировались они. Мы отплыли всего метров на сто от острова, но я так и не смог точно определить, где вход. Лишь приблизительно заприметил то место по сосне, которая возвышалась над колодцем.
   — Пока, — сказал Коля и прыгнул с лодки в воду.
   Я видел, он нарочно стал кружиться на одном месте, дожидаясь, когда мы отплывем подальше.
   Сорока стоял на берегу и смотрел на нас. Ветер дул с озера. Он полоскал парусиновые штаны Президента. На остров катились небольшие волны. То и одном, то в другом месте вскипали белые гребешки. И тут же исчезали. Добежав до острова, волна громко чмокала и откатывалась назад.
   — Умеешь рано вставать? — спросил Сорока Аленку.
   — У нас будильника нет, — ответила она.
   — В шесть утра становись вон там в тресту — леща поймаешь. — Он показал на наш берег. Немного в сторону от дома. Выдумывает он, нет там никаких лещей. Я ловил, даже крошечный подлещик не клюнул.
   — Я проснусь, — сказала Аленка. В это я тоже не очень-то верю. Аленка не любит рано вставать. А без будильника и подавно не проснется.
   — Тут лещи по расписанию клюют? — спросил я.
   — А ты лучше помалкивай, — сказала Аленка.
   — В семь часов ловить уже бесполезно? — допытывался я.
   — Попробуй, — ответил Сорока.
   — Я обязательно встану, — сказала Аленка.
   Пока мы разговаривали, Коля, улучив момент, юркнул в камыш. Я так и не успел подсмотреть. Ну хорошо, найдешь грот, они колодец крышкой прихлопнут — и на задвижку.
   Когда мы отплыли подальше, Аленка спросила:
   — И ты глушил?
   — Глушил, — сказал я.
   — Вот почему вы в одних трусах пришли!
   — Зато загорели, — сказал я.
   — Мне этот Гриб в клетчатой кепке не нравится.
   — Ты ему тоже.
   — Чтобы я тебя вместе с ним больше не видела!
   — Ишь, какой командир, — сказал я.

Глава девятнадцатая

   На берегу дожидались Гарик и Гриб. Они были в трусах. Поеживались на ветру. Штаны и рубахи висели на кустах. Мокрая кепка сушилась у Гриба на голове. Не захотел расставаться. Края кепки обвисли. Не на пользу пошло ей купание. Резиновая лодка лежала на траве, рядом — спасательный круг. Аленка спрыгнула на берег и, задрав нос, прошествовала мимо ребят.
   — Как прогулка на таинственный остров? — спросил Гарик.
   Аленка не ответила.
   — Какая муха ее укусила?
   — Не знаю, — ответил я.
   — Девчонка, — рассудительно заметил Федя.
   — Видел, как вас понесло к берегу, — сказал я. — Течение? Гольфстрим?
   Гарик и Федя переглянулись.
   — Никуда нас не понесло, — ответил Гарик.
   — А лодку вашу ветром перевернуло?
   — Какую лодку? — спросил Федя, хлопая рыжими ресницами. В трусах и мокрой кепке он стал еще смешнее. Ноги у Феди были тонкие и кривые. У кого такие ноги, хорошо верхом на лошади ездить. Решили поиграть со мной в прятки. Дурака валяют!
   — Что там на острове? — помолчав, спросил Гарик.
   — На каком острове? — в свою очередь удивился я.
   — Кончай придуриваться, — сказал Федя. — Разговаривал с Президентом? Отдаст лодку?
   — Наверное, вода холодная…
   — Запомнил ход? — спросил Гарик.
   — Выкупаться или не стоит? — сказал я.
   Федя хмуро взглянул на меня и буркнул:
   — Президенту продался?
   — Он толковый парень, — сказал я.
   Федя растянул рот в презрительной улыбке:
   — Медом тебя попотчевал?
   — Чего не было, того не было, — сказал я.
   — Падло твой Сорока! Какой законник выискался… Штраф требует? А кукиш не хочет? Дождется, пока башку ему оторвут… Жалко, батя уехал на лесозаготовки, он бы его прищучил!
   — Это ты Сороке скажи…
   — Деньги ему за это платят, что ли? Ну чего он нос сует не в свое дело?
   — Не знаю, — сказал я.
   — Коли с председателем здоровается за ручку, так думает, сам начальник… Видали мы таких начальников!
   — Не надо рыбу глушить, — сказал я.
   — Умолкни, кочерыжка капустная…
   Я на всякий случай свистнул Деда. Он тотчас прибежал и, задрав вверх бородатую голову, уставился на меня: «Что скажешь?» Я погладил Деда, и он, довольно заворчав, улегся у моих ног. Теперь я мог с Федей разговаривать как хотел.
   — Лодку ты не получишь, понял? — сказал я. — И не двигай своим толстым носом, тебя никто не боится.
   Гриб еще сильнее задвигал носом и запыхтел.
   — Ткну — мокрое место останется, — пробурчал он, сжимая кулаки.
   Дед поднял голову и посмотрел на Федю, который все ближе подступал ко мне.
   — Куда он лодку заховал?
   — Откуда ему знать? — вступился Гарик.
   Но я уже и сам разозлился. С какой стати Гриб размахивает перед моим носом кулаками? Не я ведь спрятал его лодку? Опять зло на мне срывает. Хватит с меня! На лодке я тогда терпел, никуда не денешься — кругом вода. А на берегу меня лучше не тронь.
   — Клоун ты, — сказал я.
   Федя окончательно рассвирепел. Он сдвинул повыше свою сморщенную кепку и замахнулся. Это движение Дед не переносил. Терпеть не мог, когда люди друг на друга кричали и замахивались. Если мы с Аленкой не дурачились, а всерьез ругались, то он грозно рычал и показывал свои ослепительные клыки. Федя не успел меня ударить, Дед молчком цапнул его за ногу. Гриб завопил и схватил Деда за хвост. Дед зарычал и, извернувшись, прихватил Федю за руку. Гриб сразу перестал ерепениться и спрятал руки за спину.
   — Уйми собаку, — совсем другим тоном сказал он.
   — Дед, как тебе не стыдно? — сказал я и отозвал его. Войдя в раж, он намеревался еще раз вцепиться в Федю. Гарик во время этой короткой схватки отбежал в сторону и выломал здоровый сук, готовясь вступить в бой с Дедом. Я посоветовал ему бросить палку, пока Дед не заметил. Я сказал Гарику, что Деда палкой не удивишь. Эрдельтерьеры — отчаянные собаки и никого не боятся. Они даже охотятся на львов. А уж с Гариком ему и делать нечего. Гарик послушался и бросил палку. А Дед, схватив ее, стал яростно грызть, только щенки полетели.
   Федя осмотрел свои раны и, немного посопев, сказал:
   — В деревне собака покусала одного… Тридцать уколов влепили!
   — Сходи в больницу, пусть и тебе влепят, — посоветовал я.
   — Ты привяжи его, — сказал Гарик.
   — Он за дело кусает, — сказал я.
   Федя нагнулся к воде и стал обмывать ногу и руку. А Дед уже забыл про нас: подбросил палку вверх, поймал ее и помчался вдоль берега, лая и дурачась.
   — Нехорошо получилось, — сказал Гарик. — Человек переживает, лишился лодки.
   — По-твоему, лучше было, если бы он мне врезал?
   — Не надо было эту дурацкую бомбу в воду кидать, Столько мальков загубили. Зря ты Деда натравил, — сказал Гарик.
   — В другой раз не будет кулаками размахивать.
   Подошел Федя. На меня он не смотрел. Я понял, что наши отношения безнадежно испорчены. Признаться, Гриб мне не очень нравился. Орет, как на базаре, оскорбляет.
   На меня даже отец никогда не кричит. Бывает, что Аленка разойдется, да что с девчонки возьмешь?
   Федя сдернул с кустов свою одежду и, хотя она еще не просохла, оделся. К рамкам прилепил по кусочку листа подорожника.
   — Пока, — мрачно сказал он и, прихрамывая, ушел. Гарик проводил его взглядом и, посмотрев на остров, пробурчал:
   — Все из-за него…

Глава двадцатая

   — Ну где же вы?! Сю-да-а!
   Я решил, что Аленка тонет. Иначе с чего бы она так кричала? Наперегонки с Гариком мы бросились к озеру. Аленка стояла в лодке и обеими руками держала за длинное удилище.
   — Я наконец поймала большую рыбину, — сказала она, не глядя на нас. Лицо у нее было удивленное.
   Конец удилища ходил, леска натянулась.
   — Давай я, — сказал Гарик, собираясь прямо в штанах лезть в воду!
   — Не мешайте! — ответила Аленка. И даже ногой топнула. Она стала подводить добычу к лодке. Но лещ упирался, не шел.
   — Уйдет! — стонал Гарик. — Как пить дать уйдет.
   — Она же ловила, — сказал я.
   — Где подсачок?
   — Не кричи под руку, — ответила Аленка. — Я и без этого… сачка.
   — Тащи подсачок! — приказал Гарик.
   Я пулей бросился к палатке, схватил подсачок на бамбуковой ручке и прибежал обратно. Рыбина еще держалась на крючке. Гарик вырвал подсачок из рук и ловко забросил в лодку. Аленка, не отрывая глаз от лески, взяла его.
   — Леску не ослабляй! — переживал Гарик. — Сорвется, слышишь?
   — Никто не ослабляет…
   — Пускай воздуха глотнет… Легче тащить будет!
   — Он не хочет воздуха…
   Аленка все-таки подвела рыбину к борту и стала просовывать под нее подсачок. Рыбина всплеснула, и мы увидели золотистый бок и черный плавник.
   — Лещ! — сказал Гарик. Рыба высунула из воды голову и, глотнув воздуха, добровольно легла на бок.
   — Чего ждешь? — крикнул Гарик. — Тащи!
   Аленка все еще никак ни могла просунуть подсачок.
   — Бери с хвоста! С хвоста, говорю!
   — Лопнешь, — сказала Аленка.
   Гарик стукнул себя кулаком по лбу и в одежде полез в воду. Но когда он подплыл к лодке, торжествующая Аленка уже держала в подсачке изогнувшуюся рыбину. Крупная чешуя отливала золотом.
   — Просто удивительно, почему не ушел, — говорил Гарик, плавая вокруг лодки.
   — Всю рыбу распугал, — сказала Аленка.
   — Давай к берегу, — позвал я. Мне тоже хотелось посмотреть на леща. Аленке самой не терпелось показать рыбину. Она стала грести к берегу. Гарик плыл рядом.
   — Она чуть удочку не утащила, — рассказывала Аленка. — Смотрю, удочка сползает в воду, я как дернула! Тяжелое что-то. Тут я как закричу…
   — Слышали, — сказал я.
   Лещ был килограмма на полтора. Он смирно лежал на траве и ворочал глазами. Почему-то он почти не брыкался.
   — Везет же… — сказал Гарик. Мокрая рубаха и штаны облепили его, у ног — лужа.
   — Я говорила, что поймаю… — ликовала Аленка. — Это Сорока мне место показал. Я с шести утра сижу тут. Сначала одни ерши, а потом…
   — Что дальше было — мы знаем, — сказал я.
   Аленка умолкла. И правильно, нечего задаваться. Повезло, так помалкивай! Вот мне почему-то не везет…
   Я вдруг увидел, как недалеко от того места, где ловила Аленка, закачались камыши, скрипнула осока. Негромко всплеснуло, разбежались круги. Когда солнце вышло из-за облака, я увидел под водой ррасплывчатую двигающуюся тень. Я думал, что увижу и зеленую трубку, но трубки не было. Тень ушла в глубину, растворилась. И сколько я ни смотрел — трубку так и не увидел. Маленькие волны сомкнулись над таинственным пловцом. Опять загадка: кто это? У Сороки была трубка, он не мог так глубоко уходить под воду.
   — Я вечером опять на этом месте встану, — сказала Аленка.
   — Теперь все лещи твои, — сказал я.

Глава двадцать первая

   С утра стал накрапывать дождь. Он глухо стучал по крыше нашего дома. Под окном росли лопухи, слышно было, как дождевые капли, скатываясь с крыши, барабанят по широким зеленым тарелкам. Сосны стояли потемневшие и взъерошенные. На остриях зеленых иголок повисли блестящие капли. Небо затянули серые облака. В той стороне, где должно быть солнце, облака были светлые. Я не любил такой дождь. То ли дело гром и молния! Налетит гроза, все кругом потемнеет, а потом как заполыхает и загремит! И дождь не такой маленький и нудный, а как ударит косым ливнем, так трава ложится на землю.
   Отец, подперев руками голову, читает рукопись. Он не слышит дождя. Аленка, положив ноги на спинку кровати, лежит с книжкой в руках. Дед растянулся посередине комнаты. Он побывал на улице и вымок. Глаза прижмурены. Но я знаю: Дед не спит. Уши шевелятся. Он слушает, что творится снаружи. Когда Дед попадает под дождь, от него несет псиной. Мне нравится этот запах. А вот Аленка не выносит. Она изредка поглядывает на Деда и морщит нос. Но Деду наплевать на Аленку. Он все равно не уйдет из дому, пока самому ме захочется. Иногда наш старик становится упрямым как осел. С места не сдвинешь, рычит, клыки показывает: и у собак бывает разное настроение. Наверное, не нравится ему, что дождь идет.
   Я сижу на подоконнике, положив руки на колени. Смотрю на мокрый лес и жду чего-то. Вдруг из леса выйдет лось Сережа? Или сын его — Борька?
   — Лоси умеют плавать? — спрашиваю я.
   Отец отрывается от бумаг и смотрит на меня. Я уверен, что он меня не видит. Отец видит пересекающиеся линии, кривые и прямые.
   — Лоси? — спрашивает отец и, подперев ладонью лоб, снова углубляется в рукопись, забыв про лосей.
   — Как они попали на остров? — говорит Аленка.
   На этот вопрос трудно ответить. Если даже и умеют плавать, они все равно не заберутся на остров.
   — Зимой! — осенило меня. — По сугробам.
   Аленка молча смотрит в потолок. Немного помолчав, соглашается:
   — Иногда и тебе приходят в голову разумные мысли.
   — А тебе никогда, — отвечаю я.
   Но Аленке ругаться лень. Она не обижается.
   — А медведи умеют плавать? — снова спрашиваю я.
   Все молчат. Никого не волнуют медведи. Конечно, умеют плавать. Почему бы им не уметь?
   — Убей меня громом, если они не позаимствовали этот грот и колодец у Жюля Верна, — сказала Аленка.
   Где-то далеко и впрямь громыхнуло.
   — Убьет, — говорю я.
   — А Коля Гаврилов — его верный паж?
   — Оруженосец, — соглашаюсь я. Аленка любит употреблять эти старинные словечки из романов.
   — Как ты думаешь, Сережа, кто из них храбрее?
   Я понял, о чем идет речь, но на всякий случай спросил:
   — Гарик или Сорока?
   — Кто это придумал ему такое имя?
   Непонятная это вещь — храбрость. Гриб держал дымящуюся бомбу в руках и посмеивался. Мы с Гариком чуть со страху не умерли, а он хоть бы что. А когда Дед насел на него, так сразу побелел и быстренько домой смотался. И Аленка одна может по лесу бродить весь день, не боится ночью выходить из дому, а как гром загремит, так побледнеет и начинает полотенцем закрывать зеркало. А потом ложится на диван и на голову подушку кладет. А я люблю смотреть на грозу. И не страшно мне, а, наоборот, весело — так и хочется выбежать под хлесткий дождь и прыгать по лужам. Я иногда так и делаю. Когда никто не видит. А до чего приятно стоять под ливнем без кепки и чувствовать, как по голове щелкают капли, а рубаха прилипает к телу! Говорят, кто простоволосый стоит под дождем, тот быстрее вырастет. И еще я люблю смотреть, как дождевые капли хлещут по лужам. Лужа пузырится и кипит. А иногда появляется маленькая радуга. Из звона и пузырей. Поиграет маленько и пропадет. Аленка этого никогда не видит. Она прячется под подушкой.
   — Где же ты, солнце ясное? — произнес отец, поднимаясь из-за стола. — За горами, за долами, за дремучими лесами… Пойдемте, ребятишки, за солнцем?
   Мы с Аленкой посмотрели на окно. Капли суетливо торкались в стекло. Не успеешь до озера дойти, как холодные струйки потекут за воротник.
   — Вы знаете, чем сейчас в лесу пахнет?
   Мы не знали.
   — Грибами, — сказал отец, — Грибами, которые еще не вылупились на свет божий.
   Грибы, которые еще не вылупились, не интересовали нас с Аленкой. Вот если бы они появились, тогда бы мы побежали в лес.
   — Вы слышали когда-нибудь, дикари несчастные, как шумят березы под дождем?
   И этого мы не слышали. Я полагаю, что они шумят под дождем так же, как и осины, и клены, и вязы, и другие лиственные деревья.
   — А кукушку хотите послушать?
   Зачем обязательно это делать на дожде? Кукушку можно послушать и потом, когда дождь перестанет. Здесь какие-то скупые кукушки. Несколько раз я просил их посчитать, сколько лет мне жить. Раза два прокукуют — и молчок.
   Отец прошелся по комнате. Он на ходу взял Аленкину книжку, прочитал название и снова положил.
   — «Роб Рой»… Вальтер Скотт. А ты «Гойю» читала?
   — Про что это?
   — Про Гойю.
   — Он был рыцарь?
   — Шпион какой-нибудь, — сказал я.
   Отец схватился за голову:
   — Они до сих пор не знают, кто такой Гойя!
   — Мы еще маленькие, — сказал я.
   — Папа, ты хотел идти за солнцем, — сказала Аленка. — Только сначала скажи, кто такой Гойя?
   — И вы не знаете, кто такой Микеланджело? Рубенс? Тициан? Рембрандт? Ван-Дейк?
   — Великие художники, — сказала Аленка.
   — Нет, скульпторы, — заметил я.
   — Дети! — вскричал отец. — Немедленно собирайте чемоданы, летим в Ленинград!
   — Зачем? — в один голос спросили мы, — Я вас поведу в Эрмитаж, потом в Русский музей, потом в Казанский и Исаакиевский соборы…
   — Мы там были, — сказал я.
   — Мы будем туда ходить каждый день! — гремел отец. — Мы будем там ночевать. И изучать, изучать, изучать произведения великих живописцев и скульпторов.
   — Это великолепно! — воскликнула Аленка. — Сережа, ты слышал? Наш папа теперь каждый день будет приходить в четыре с работы, и мы вместе будем ходить по музеям и картинным галереям! Наконец-то наш дорогой папочка вплотную займется воспитанием своих необразованных детей!
   — Почему в четыре? — перестал ходить по комнате отец. — У меня ведь на вечернем отделении лекции… Мы будем иногда по утрам ходить. Да-а… По утрам я должен быть и лаборатории. Мы будем ходить…
   — Ночью! — воскликнула Алеика. — Кругом тишина, а со стен во всей своей первозданности смотрят на нас картины гениальных художников. Потрясающее зрелище! Вот только нужно договориться с администрацией музеев, чтобы нас пускали туда по ночам… Ну, это папа возьмет на себя.
   Отец улыбнулся и озадаченно почесал затылок.
   — Почему, собственно, я с вами должен ходить в музеи? Так сказать, водить вас за ручку? А сами? Дорогу не найдете?
   — Ты всегда прав, — сказала Аленка. — А все-таки скажи: кто такой Гойя?
   — Ничего не выйдет, — ответил отец. Он надел плащ и ушел в лес слушать кукушку. Дед проводил его до порога и остановился в глубокой задумчивости: перевалить через порог или остаться в избе? Он повернул морду в нашу сторону, как бы спрашивая совета, но мы молчали. И тогда Дед тяжело, как он это умел, вздохнул и, отворив мордой дверь, ушел вслед за отцом. Весь вид его говорил: служба есть служба, ничего не поделаешь.
   — Какие мы с тобой неотесанные, — сказала Аленка, — Отешемся, — сказал я.
   — Раз в неделю можно ходить в музеи, — продолжала Аленка. — Живем в таком городе, а совсем не знаем его.
   — В музеях пахнет мышами, — сказал я.
   — На чердаках не только мышами пахнет, а и кошками… А ты иногда часами торчишь на чердаке.
   — То на чердаке, — сказал я.
   В сенях хлопнула дверь. Кто-то идет к нам. Наверное, отец раздумал идти в лес. Кукушку можно слушать и дома, стоит только окно распахнуть.
   Дверь отворилась, и на пороге появился Сорока. В руках у него мокрый мешок.
   — Вот не ждали! — сказала Аленка.

Глава двадцать вторая

   Волосы у Сороки мокрые. Рубаха на груди и плечах потемнела. Он был босиком, штаны подвернуты. Я удивился не меньше Аленки: зачем к нам пожаловал Президент?
   Но он не торопился объяснять. Положил мешок под скамейку. Мне показалось, что в мешке кто-то шевелится. Я хотел пригласить Сороку в комнату, но он и сам, без приглашения, подошел к столу и сел на табуретку. Рукой пригладил взъерошенные волосы. Ладонь стала мокрой, и он, взглянув на нее, вытер о штанину.
   Аленка по-прежнему лежала на кровати, положив ноги на спинку. Книжку она засунула под подушку и с любопытством смотрела на незваного гостя.
   — Я поймала леща, — похвасталась Аленка.
   — Вот видишь, — сказал Сорока.
   — Мы из него уху сварим.
   — Да, — сказал Сорока.
   Я посмотрел на него. Сорока был невозмутим. Зачем все-таки он пришел? И что у него в мешке? Снова там кто-то пошевелился.