Страница:
Гриваков без особого труда угнал молоковоз, — шофер жил на окраине поселка, — подкараулил на дороге Клавдию Михайловну, к его великой досаде она возвращалась с какой-то женщиной. Делать было нечего — когда еще представится случай? — и он решил их вдвоем накрыть… От Лепкова узнал, что Клавдия Михайловна отделалась испугом, а погибла какая-то учительница…
Шофера забрали в милицию. Пока суд да дело, он, Гриваков, отсюда смоется, кроме того, он чисто сработал — ни одна живая душа не видела его за рулем, — однако досада грызла: Клава-то осталась живой… Пришлось срочно уезжать с турбазы, Лидии Андреевне он сказал, что знает чудесное озеро (знала бы она, что это за озеро!), где он поныряет с маской и подводным ружьем, там такие щуки водятся!..
И вот они на берегу Мертвого озера, он знал, что тут никого не будет. Воспоминания о кровавой расправе с отрядом Филина не вызывали в его очерствелой душе раскаяния, он не жалел о том, что было. Там, в Канаде, оказавшийся за бортом жизни самозваный «граф» не раз задавал себе вопрос: почему он изменил Родине, стал карателем? Конечно, он не простил Советской власти высылки в Сибирь отца. Для вида отрекся от него, уехал из родной деревни, но ненависть к людям, лишившим его обеспеченной жизни, тлела в его душе… Потом скитания по чужим людям, экономия на каждой копейке. И все-таки не будь войны, наверное, с этим как-нибудь примирился бы. Война же заставила его снова все вспомнить: отца, раскулачивание, унизительное обивание порогов у дальних родственников… Гриваков тайком читал немецкие листовки, оккупанты сулили рай тому, кто добровольно перейдет на их сторону… Видя неодолимое наступление гитлеровцев, засомневался в могуществе Красной Армии, незыблемости Советской власти, но, не желая попасть впросак, искал подтверждения своим сомнениям, сам искал немецкие листовки, впитывал эту отраву. Даже себе он не мог признаться, что за всем этим скрывается животный страх смерти. Он читал в газетах и слышал от очевидцев, что гитлеровцы жестоко расправляются с непокорными, особенно ненавидят коммунистов и комиссаров… Им овладел ужас, что он не сможет вовремя перейти к врагам и доказать свою покорность. И тогда он зашил в командирские галифе листовку-пропуск — такие немцы тоже разбрасывали над линией фронта с воздуха. Тогда, у безымянной высотки, где разгорелся его последний бой, Гриваков — он был легко ранен в плечо — заполз в воронку от снаряда и, размазав кровь по лицу, притворился мертвым. Вечером, когда вдали утихли взрывы снарядов, он услышал немецкую речь, лающий смех, одиночные выстрелы — гитлеровские солдаты бродили по полю и пристреливали раненых. Дикий страх обуял его: пересидеть в воронке весь бой и теперь бессмысленно погибнуть! Он выскочил из воронки, поднял руки и стал кричать, путая немецкие слова с русскими, что сдается, в дрожащей руке трепетала листовка-пропуск… Ну а потом, в лагере для военнопленных, куда приехал за очередным пополнением оберштурмфюрер СС Рудольф Барк, начальник ГФП, они быстро договорились. Гриваков подписал все бумаги и заявил, что выбор он сделал еще будучи в рядах Красной Армии, немецкое командование может рассчитывать на него. Дальше — диверсионная школа, взвод тайной полевой полиции. Поняв, что для него назад пути нет, Гриваков стал верой и правдой служить фашистам. Опытный вербовщик Барк был неплохим психологом, своих подопечных быстро втягивал в кровавую работу: заставлял участвовать в казнях, облавах, вешать, расстреливать — в общем, навсегда обрубать за собой концы. Никто из карателей ГФП уже не надеялся на прощение у Советской власти. Это им внушали и эсэсовцы. Потому и побеги из подразделения Рудольфа Барка были большой редкостью.
Лишь в августе 1943 года «граф» понял, что сильно просчитался, добровольно став немецким холуем. Красная Армия нанесла сокрушительный удар гитлеровским армиям на Курской дуге, освободила Орел, Белгород. Нужно было думать о спасении собственной шкуры и обеспечивать себя на будущее…
13. ТЕРМОС С БРИЛЛИАНТАМИ
14. МЕСТЬ МЕРТВЫХ
15. ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ПЕНСИОНЕР
Шофера забрали в милицию. Пока суд да дело, он, Гриваков, отсюда смоется, кроме того, он чисто сработал — ни одна живая душа не видела его за рулем, — однако досада грызла: Клава-то осталась живой… Пришлось срочно уезжать с турбазы, Лидии Андреевне он сказал, что знает чудесное озеро (знала бы она, что это за озеро!), где он поныряет с маской и подводным ружьем, там такие щуки водятся!..
И вот они на берегу Мертвого озера, он знал, что тут никого не будет. Воспоминания о кровавой расправе с отрядом Филина не вызывали в его очерствелой душе раскаяния, он не жалел о том, что было. Там, в Канаде, оказавшийся за бортом жизни самозваный «граф» не раз задавал себе вопрос: почему он изменил Родине, стал карателем? Конечно, он не простил Советской власти высылки в Сибирь отца. Для вида отрекся от него, уехал из родной деревни, но ненависть к людям, лишившим его обеспеченной жизни, тлела в его душе… Потом скитания по чужим людям, экономия на каждой копейке. И все-таки не будь войны, наверное, с этим как-нибудь примирился бы. Война же заставила его снова все вспомнить: отца, раскулачивание, унизительное обивание порогов у дальних родственников… Гриваков тайком читал немецкие листовки, оккупанты сулили рай тому, кто добровольно перейдет на их сторону… Видя неодолимое наступление гитлеровцев, засомневался в могуществе Красной Армии, незыблемости Советской власти, но, не желая попасть впросак, искал подтверждения своим сомнениям, сам искал немецкие листовки, впитывал эту отраву. Даже себе он не мог признаться, что за всем этим скрывается животный страх смерти. Он читал в газетах и слышал от очевидцев, что гитлеровцы жестоко расправляются с непокорными, особенно ненавидят коммунистов и комиссаров… Им овладел ужас, что он не сможет вовремя перейти к врагам и доказать свою покорность. И тогда он зашил в командирские галифе листовку-пропуск — такие немцы тоже разбрасывали над линией фронта с воздуха. Тогда, у безымянной высотки, где разгорелся его последний бой, Гриваков — он был легко ранен в плечо — заполз в воронку от снаряда и, размазав кровь по лицу, притворился мертвым. Вечером, когда вдали утихли взрывы снарядов, он услышал немецкую речь, лающий смех, одиночные выстрелы — гитлеровские солдаты бродили по полю и пристреливали раненых. Дикий страх обуял его: пересидеть в воронке весь бой и теперь бессмысленно погибнуть! Он выскочил из воронки, поднял руки и стал кричать, путая немецкие слова с русскими, что сдается, в дрожащей руке трепетала листовка-пропуск… Ну а потом, в лагере для военнопленных, куда приехал за очередным пополнением оберштурмфюрер СС Рудольф Барк, начальник ГФП, они быстро договорились. Гриваков подписал все бумаги и заявил, что выбор он сделал еще будучи в рядах Красной Армии, немецкое командование может рассчитывать на него. Дальше — диверсионная школа, взвод тайной полевой полиции. Поняв, что для него назад пути нет, Гриваков стал верой и правдой служить фашистам. Опытный вербовщик Барк был неплохим психологом, своих подопечных быстро втягивал в кровавую работу: заставлял участвовать в казнях, облавах, вешать, расстреливать — в общем, навсегда обрубать за собой концы. Никто из карателей ГФП уже не надеялся на прощение у Советской власти. Это им внушали и эсэсовцы. Потому и побеги из подразделения Рудольфа Барка были большой редкостью.
Лишь в августе 1943 года «граф» понял, что сильно просчитался, добровольно став немецким холуем. Красная Армия нанесла сокрушительный удар гитлеровским армиям на Курской дуге, освободила Орел, Белгород. Нужно было думать о спасении собственной шкуры и обеспечивать себя на будущее…
13. ТЕРМОС С БРИЛЛИАНТАМИ
Не один он в ГФП об этом подумывал. Рудольф Барк несколько раз летал в Берлин с кожаным саквояжем, набитым награбленным добром. Оберштурмфюрер предпочитал золотые вещи: кольца, перстни, портсигары, не гнушался и золотыми зубами, которые каратели вырывали у своих жертв. Конечно, все это якобы забиралось для нужд третьего рейха, но «граф» знал, куда идет золотишко, попавшее к Барку!
Первым взводом командовал обер-лейтенант Ганс Майер, по-русски он изъяснялся лучше самого Барка. Не то чтобы «граф» подружился с Майером, но отношения они поддерживали приятельские, хотя вообще-то немцы посматривали на своих русских коллег из ГФП несколько свысока; как-никак они чистые арийцы, а славяне — низшая раса… Как-то после успешной операции — они тогда поймали трех русских военнопленных, убежавших со строительства подземного завода, — «граф» и Ганс Майер крепко подвыпили, у немца развязался язык, он сначала хвастался своими победами над польками, француженками, потом рассказал, как во Львове ему попался в руки польский еврей-ювелир. Он вместе с красавицей дочерью прятался две недели в полутемной комнатке второго этажа старинного особняка с мраморными колоннами, его укрывал какой-то украинец. Понятно, хозяина кокнули, вслед за ним хотели отправить на тот свет ювелира с дочерью, разумеется побаловавшись с нею, но в самый последний момент, когда над стариком уже закачалась петля, красотка бросилась перед ним, Майером, на колени, протянула сафьяновую коробочку, в которой оказались роскошные бриллианты чистейшей воды! Ювелир самое лучшее захватил с собой, а уж он-то понимал толк в камнях! Короче говоря, в любой стране на них можно безбедно всю жизнь прожить и еще детям и внукам кое-что останется… Еврея, конечно, повесили, девушку Майер пощадил: с неделю подержал возле себя, а потом передал солдатам…
«Граф» знал, что англичане разбомбили дом в Мюнхене, где проживала семья Майера, все погибли. Значит, сокровище Ганс хранил где-то при себе… Эти бриллианты крепко засели в голове «графа», по примеру обер-лейтенанта он тоже стал рыскать по селам и деревням, надеясь найти своего «еврея», но попадалась мелочь. Награбленные золотые вещи, сережки, кольца он передавал Кузьме Лепкову, который хранил их в тайнике. Этому человеку Гриваков доверял, знал, что он его не продаст, — слишком зависим от него и боится… Но все это было мелочью по сравнению с фантастическими бриллиантами Майера.
Несколько раз в отсутствие Ганса «граф» побывал в его комнате, все тщательно обшарил, но бриллиантов нигде не нашел. Тогда он стал внимательно наблюдать за обер-лейтенантом, — скорее всего, сокровища он хранил при себе: камни много места не займут. И бросилась ему в глаза одна любопытная вещь: Майер почти никогда не расставался с литровым алюминиевым термосом в брезентовом чехле, часто доставал его из кожаного портфеля, отвинчивал колпак, наливал в него горячий черный кофе и с удовольствием пил; случалось, наливал в термос шнапс или коньяк. Во время карательных экспедиций Майер пристегивал термос к офицерскому ремню рядом с парабеллумом. Скорее можно было вытащить у пьяного обер-лейтенанта парабеллум из кобуры, чем подержать в руках заветный термос… «Граф» сообразил, что вероятнее всего бриллианты спрятаны между днищем стеклянной фляги и алюминиевым корпусом.
Когда советские войска подступили совсем близко и Барк приказал жечь документы и готовиться к эвакуации, Гриваков решился во что бы то ни стало воспользоваться всеобщей нервозной суматохой и завладеть заветным термосом.
И случай представился! Ночью налетели советские бомбардировщики, все бросились из здания в вырытые неподалеку убежища, Гриваков затаился у комнаты Майера — тот почему-то замешкался и не спешил в укрытие. С финкой в руке «граф» ждал у двери, — в здании никого не было, — и тут он услышал раздраженные голоса, затем два выстрела подряд. Отскочив от двери, спрятался в соседней комнате. Бомбы взрывались неподалеку, из окон со звоном сыпались стекла, осколки с шипением впивались в бревенчатые стены. Когда наступила минута затишья, «граф» услышал, как в комнате Майера кто-то передвигал мебель, опрокидывал стулья. Наконец оттуда вышел взъерошенный Рудольф Барк в распахнутом мундире — нескольких пуговиц на нем не хватало. Лицо у шефа злое, кобура не застегнута… Вот кто, значит, тоже охотился за бриллиантами Майера!
Оберштурмфюрер, поддав сапогом валявшуюся на полу бронзовую настольную лампу, выскочил из здания, а «граф» немедля юркнул в комнату Майера. Тот лежал без мундира на полу, из виска вытекала черная струйка крови. Скомканный, с разодранной подкладкой мундир валялся рядом. Все в комнате было перевернуто вверх дном, но откатившийся и смятый у горловины термос лежал у окна. Умен был оберштурмфюрер Барк, и нюх у него, как у овчарки, а тут допустил большую промашку: внимания не обратил на неказистый, потертый, в брезентовом чехле термос… Полыхнувший снаружи разрыв фугаски осветил на миг засверкавшие на полу осколки стекла. Схватив бесценный термос, «граф» запихал его в карман галифе и с колотящимся сердцем выбежал на грохочущую улицу. Вскочил на мотоцикл, стоявший у входа, крутанул ногой стартер и, не обращая внимания на свистевшие осколки, вой пикирующих бомбардировщиков над головой, помчался к Мертвому озеру. Он и до сих пор не знает, почему именно понесло его туда. Наверное, где-то в подсознании понимал, что нет сейчас для него места надежнее, — Барк так просто не оставит это дело. Он будет искать бриллианты и ради них пойдет на все, застрелил же своего ближайшего помощника!
В тот день светила над озером полная луна, кроны сосен нежно серебрились, отчетливо выделялась на темном фоне двухголовая сосна. Гриваков, стараясь унять дрожь в пальцах, разобрал термос. Несмотря на вмятину, стеклянная посеребренная фляга уцелела; как он и предполагал, бриллианты были спрятаны между дном фляги и алюминиевым корпусом. Они были завернуты в замшу.
При лунном свете на его растопыренной ладони засверкали крупные камни, этот волшебный блеск ослепил его, он чуть было не закричал от радости на весь лес… Может быть, впервые в жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым.
Полюбовавшись на бриллианты — их было около двух десятков, — Гриваков снова завернул их в замшу, положил на место. Мелькнула было мысль взять хоть парочку, но раздумал: это то же самое, что носить с собой свою собственную смерть!
Дальше он действовал как автомат: отыскал в коляске мотоцикла цинковую коробку, высыпал из нее часть патронов, вложил туда тщательно закрытый термос, плотно прижал крышку коробки, чтобы термос не выскочил оттуда, и, шагая от сосны к берегу, поймал глазами желтый лик луны, как раз застрявший между двумя кронами огромной сосны. Размахнулся и зашвырнул коробку в озеро. Отражавшееся в тихой воде звездное небо раскололось вдребезги…
Он немного посидел в мокрой траве, пристально глядя на успокаивающуюся воду, — метрах в пяти от берега покоится цинковая коробка с термосом… Здесь глубоко, рыбаков почти не бывает, теперь Мертвое озеро не только кладбище партизан, но и клад его, Гривакова.
Он быстро поднялся и пошел к мотоциклу. Уже на ходу придумал правдоподобную историю на тот случай, если шеф узнает про его отлучку.
Может быть, Рудольф Барк и заподозрил «графа», но уже было не до бриллиантов: каратели вместе с частями потрепанной германской армии стремительно откатывались на запад, а скоро и сам Барк куда-то исчез.
Все сорок лет на чужбине ослепительный блеск бриллиантов согревал в годы лишений сердце «графа». И вот он у цели, но бриллианты пока не даются ему в руки…
Первым взводом командовал обер-лейтенант Ганс Майер, по-русски он изъяснялся лучше самого Барка. Не то чтобы «граф» подружился с Майером, но отношения они поддерживали приятельские, хотя вообще-то немцы посматривали на своих русских коллег из ГФП несколько свысока; как-никак они чистые арийцы, а славяне — низшая раса… Как-то после успешной операции — они тогда поймали трех русских военнопленных, убежавших со строительства подземного завода, — «граф» и Ганс Майер крепко подвыпили, у немца развязался язык, он сначала хвастался своими победами над польками, француженками, потом рассказал, как во Львове ему попался в руки польский еврей-ювелир. Он вместе с красавицей дочерью прятался две недели в полутемной комнатке второго этажа старинного особняка с мраморными колоннами, его укрывал какой-то украинец. Понятно, хозяина кокнули, вслед за ним хотели отправить на тот свет ювелира с дочерью, разумеется побаловавшись с нею, но в самый последний момент, когда над стариком уже закачалась петля, красотка бросилась перед ним, Майером, на колени, протянула сафьяновую коробочку, в которой оказались роскошные бриллианты чистейшей воды! Ювелир самое лучшее захватил с собой, а уж он-то понимал толк в камнях! Короче говоря, в любой стране на них можно безбедно всю жизнь прожить и еще детям и внукам кое-что останется… Еврея, конечно, повесили, девушку Майер пощадил: с неделю подержал возле себя, а потом передал солдатам…
«Граф» знал, что англичане разбомбили дом в Мюнхене, где проживала семья Майера, все погибли. Значит, сокровище Ганс хранил где-то при себе… Эти бриллианты крепко засели в голове «графа», по примеру обер-лейтенанта он тоже стал рыскать по селам и деревням, надеясь найти своего «еврея», но попадалась мелочь. Награбленные золотые вещи, сережки, кольца он передавал Кузьме Лепкову, который хранил их в тайнике. Этому человеку Гриваков доверял, знал, что он его не продаст, — слишком зависим от него и боится… Но все это было мелочью по сравнению с фантастическими бриллиантами Майера.
Несколько раз в отсутствие Ганса «граф» побывал в его комнате, все тщательно обшарил, но бриллиантов нигде не нашел. Тогда он стал внимательно наблюдать за обер-лейтенантом, — скорее всего, сокровища он хранил при себе: камни много места не займут. И бросилась ему в глаза одна любопытная вещь: Майер почти никогда не расставался с литровым алюминиевым термосом в брезентовом чехле, часто доставал его из кожаного портфеля, отвинчивал колпак, наливал в него горячий черный кофе и с удовольствием пил; случалось, наливал в термос шнапс или коньяк. Во время карательных экспедиций Майер пристегивал термос к офицерскому ремню рядом с парабеллумом. Скорее можно было вытащить у пьяного обер-лейтенанта парабеллум из кобуры, чем подержать в руках заветный термос… «Граф» сообразил, что вероятнее всего бриллианты спрятаны между днищем стеклянной фляги и алюминиевым корпусом.
Когда советские войска подступили совсем близко и Барк приказал жечь документы и готовиться к эвакуации, Гриваков решился во что бы то ни стало воспользоваться всеобщей нервозной суматохой и завладеть заветным термосом.
И случай представился! Ночью налетели советские бомбардировщики, все бросились из здания в вырытые неподалеку убежища, Гриваков затаился у комнаты Майера — тот почему-то замешкался и не спешил в укрытие. С финкой в руке «граф» ждал у двери, — в здании никого не было, — и тут он услышал раздраженные голоса, затем два выстрела подряд. Отскочив от двери, спрятался в соседней комнате. Бомбы взрывались неподалеку, из окон со звоном сыпались стекла, осколки с шипением впивались в бревенчатые стены. Когда наступила минута затишья, «граф» услышал, как в комнате Майера кто-то передвигал мебель, опрокидывал стулья. Наконец оттуда вышел взъерошенный Рудольф Барк в распахнутом мундире — нескольких пуговиц на нем не хватало. Лицо у шефа злое, кобура не застегнута… Вот кто, значит, тоже охотился за бриллиантами Майера!
Оберштурмфюрер, поддав сапогом валявшуюся на полу бронзовую настольную лампу, выскочил из здания, а «граф» немедля юркнул в комнату Майера. Тот лежал без мундира на полу, из виска вытекала черная струйка крови. Скомканный, с разодранной подкладкой мундир валялся рядом. Все в комнате было перевернуто вверх дном, но откатившийся и смятый у горловины термос лежал у окна. Умен был оберштурмфюрер Барк, и нюх у него, как у овчарки, а тут допустил большую промашку: внимания не обратил на неказистый, потертый, в брезентовом чехле термос… Полыхнувший снаружи разрыв фугаски осветил на миг засверкавшие на полу осколки стекла. Схватив бесценный термос, «граф» запихал его в карман галифе и с колотящимся сердцем выбежал на грохочущую улицу. Вскочил на мотоцикл, стоявший у входа, крутанул ногой стартер и, не обращая внимания на свистевшие осколки, вой пикирующих бомбардировщиков над головой, помчался к Мертвому озеру. Он и до сих пор не знает, почему именно понесло его туда. Наверное, где-то в подсознании понимал, что нет сейчас для него места надежнее, — Барк так просто не оставит это дело. Он будет искать бриллианты и ради них пойдет на все, застрелил же своего ближайшего помощника!
В тот день светила над озером полная луна, кроны сосен нежно серебрились, отчетливо выделялась на темном фоне двухголовая сосна. Гриваков, стараясь унять дрожь в пальцах, разобрал термос. Несмотря на вмятину, стеклянная посеребренная фляга уцелела; как он и предполагал, бриллианты были спрятаны между дном фляги и алюминиевым корпусом. Они были завернуты в замшу.
При лунном свете на его растопыренной ладони засверкали крупные камни, этот волшебный блеск ослепил его, он чуть было не закричал от радости на весь лес… Может быть, впервые в жизни он почувствовал себя по-настоящему счастливым.
Полюбовавшись на бриллианты — их было около двух десятков, — Гриваков снова завернул их в замшу, положил на место. Мелькнула было мысль взять хоть парочку, но раздумал: это то же самое, что носить с собой свою собственную смерть!
Дальше он действовал как автомат: отыскал в коляске мотоцикла цинковую коробку, высыпал из нее часть патронов, вложил туда тщательно закрытый термос, плотно прижал крышку коробки, чтобы термос не выскочил оттуда, и, шагая от сосны к берегу, поймал глазами желтый лик луны, как раз застрявший между двумя кронами огромной сосны. Размахнулся и зашвырнул коробку в озеро. Отражавшееся в тихой воде звездное небо раскололось вдребезги…
Он немного посидел в мокрой траве, пристально глядя на успокаивающуюся воду, — метрах в пяти от берега покоится цинковая коробка с термосом… Здесь глубоко, рыбаков почти не бывает, теперь Мертвое озеро не только кладбище партизан, но и клад его, Гривакова.
Он быстро поднялся и пошел к мотоциклу. Уже на ходу придумал правдоподобную историю на тот случай, если шеф узнает про его отлучку.
Может быть, Рудольф Барк и заподозрил «графа», но уже было не до бриллиантов: каратели вместе с частями потрепанной германской армии стремительно откатывались на запад, а скоро и сам Барк куда-то исчез.
Все сорок лет на чужбине ослепительный блеск бриллиантов согревал в годы лишений сердце «графа». И вот он у цели, но бриллианты пока не даются ему в руки…
14. МЕСТЬ МЕРТВЫХ
«Граф» бога благодарил, что не взял из термоса ни одного камешка. Два или три раза его чемоданы кем-то перерывались; даже пока был в бане, невидимка ощупал его одежду и распорол сапог… Он догадывался, что это работа Барка, а тот, по-видимому, догадывался, что Гриваков знает, кто отправил на тот свет Ганса Майера. Знал бы оберштурмфюрер, что бриллианты Майера перекочевали к Гривакову, тому бы не сносить головы. Уж он-то знал, во что ценится у Барка человеческая жизнь! Да и союзники, к которым он угодил, особенно не церемонились поначалу с немецкими прислужниками: захваченные с собой ценности (кольца, серьги, жемчуг) при первом же обыске отобрали американские солдаты. Ну а дальше — годы странствий, поиски работы, попытки разбогатеть на чужой стороне, но ренегатов и предателей не любили нигде. «Свободный мир» встретил «графа» настороженно, со скрытой неприязнью. А что мог в ту пору Гриваков, кроме умения изощренно убивать? В Канаде хватался за любую работу: был официантом, автомехаником, лесорубом, наконец, осел в Монреале на стекольной фабрике, а как только стукнуло пятьдесят лет, уволили. И снова временная поденная работа, случайные заработки, жена — из русских эмигранток — его бросила, посчитала неудачником.
Еще на стекольном заводе Гриваков сблизился с Николаем Семеновичем Севастьяновым — тот был эмигрантом двадцатых годов, под Ленинградом у него жила двоюродная сестра, так вот она приглашала брата, писала, что у нее дача, на жизнь не жалуется. Николай Семенович выехал из России мальчишкой, зла на Советскую власть у него не было, и вот под старость стало тянуть в родные края. Тянуло туда и «графа», только по другой причине, — ностальгия его не мучила. Бриллианты в термосе мерещились ему во сне и наяну, лишь животный страх перед расплатой за содеянное удерживал его от поездки туда даже под чужой фамилией. Когда был помоложе, сотрудник американской разведки предлагал ему устроить такую поездку, но задание показалось Гривакову слишком сложным… Себе-то он впоследствии мог признаться, что просто в самый последний момент струсил.
Оставалась последняя надежда — Николай Семенович Севастьянов: он был чист, его приглашали, но русский приятель не торопился на Родину, а годы шли, нужда держала за горло. Неужели бриллианты ювелира так и останутся на дне озера? Нет, этого «граф» не мог допустить! Знать, что где-то находится твое богатство, и вместе с тем жить и трястись за каждый цент…
Наконец в 1968 году Севастьянов решился поехать в СССР. Конечно, он не отказался выполнить пустяковую просьбу старого приятеля — написать его знакомому коротенькое письмо… Он уехал, а «граф» загадал: если все обойдется благополучно, то есть и у него надежный шанс попасть на бывшую Родину…
После возвращения Севастьянова из СССР Гриваков больше не мог уже ни о чем другом и думать, кроме своей поездки туда. Пришлось посвятить в свою тайну Николая Семеновича, а через него выйти на одного из правительственных чиновников, имеющих отношение к оформлению выезда из страны. Призрачный блеск бриллиантов ослепил и Севастьянова и чиновника — они оба стали помогать «графу». Дважды оформлялись документы Гривакову, который должен был поехать в СССР вместо Севастьянова, и оба раза в самый последний момент нервы сдавали и он отказывался. И вот из России пришло тревожное письмо от сестры Севастьянова, что у нее плохо со здоровьем, если сможет Николай Семенович, то пусть поскорее приезжает, а то больше никогда не увидит ее… Севастьянов предупредил, что это последняя возможность, срок вызова истекает, чиновник — он тоже потомок белоэмигрантов — торопил: дескать, может случиться, что его переведут в другой отдел…
И «граф» решился, тем более что договор оставался в силе. За годы знакомства с Николаем Семеновичем он изучил его привычки, да и внешне они походили. Все до приезда на турбазу «Солнечный лотос» шло, как говорится, без сучка и задоринки, и вдруг — нелепая встреча с Клавой!.. После того как сорвалось на нее покушение, он в страхе и впрямь уже хотел было удрать отсюда на юг, но потом взял себя в руки. Без термоса с бриллиантами он никуда не уедет!
Лепков трусил, даже в лице менялся, когда «граф» к нему наведывался. Без споров выложил несколько тысяч рублей, — Гриваков в 1943 году передал ему на сохранение немало золотых вещей, — но посоветовал поскорее отсюда убираться, толковал про какого-то корреспондента, который заинтересовался его партизанским прошлым.
Проклятое озеро не отдавало сокровище. До посинения нырял и нырял в маске с ластами и подводным ружьем Гриваков, а цинковой банки не находил, сто раз проделал тот самый ночной путь от большой сосны к берегу, но подвела двухголовая сосна, даже пня от нее не осталось! Лида только удивлялась: весь день не вылезает из озера, а ни одной щуки не подстрелил…
И как назло луна на небе не всходит, — может, по ней можно поточнее определить место? Тоже сомнительно…
Накинув на плечи теплую куртку, продрогший Гриваков сидел на пне у костра и мрачно смотрел на озеро: почему оно не хочет отдать бриллианты? Уж не месть ли это мертвых?..
— Чего не ешь? — спросила Лида. — Невкусно?
Он зачерпнул жидкого варена алюминиевой ложкой из закопченного котелка, небрежно похвалил, достал из сумки бутылку коньяка, ножом открыл банку шпрот. Лида аккуратно разложила на расстеленной на траве клетчатой льняной скатерти нарезанный хлеб, огурцы и помидоры, принесла с озера опущенные в воду две бутылки пепси-колы. Гриваков разлил в пластмассовые стаканчики коньяк, приготовил два бутерброда со шпротами. Золотистая капля прованского масла запятнала чистую скатерть.
— Тебе нравится здесь? — выпив, спросил он.
Лида запила коньяк пепси-колой, подняла на него повлажневшие большие глаза.
— Хочется выкупаться, а я чего-то боюсь, — раздумчиво произнесла она, переведя взгляд на зеленоватую безмятежную поверхность озера. — Будто кто-то огромный там прячется и ждет… Так красиво кругом и почему-то тревожно.
Он еще налил себе коньяка, залпом выпил и, глядя в глаза женщине, глухо уронил:
— Мертвые хватают живых… А я не боюсь их, эй вы, утопленники, слышите, и не боюсь вас! — Он вскочил на ноги, сбросил рубашку, брюки и в бордовых плавках с разбегу бухнулся в воду, взметнув хрустальные брызги. Долго плавал, фыркал, выбравшись на берег, обтерся махровым полотенцем, повесил его на сук, снова присел к скатерти и налил себе коньяку.
— Чудной ты, — сказала Лида. — Какие утопленники?
— Это озеро называется Мертвым, — вяло ответил он, закусывая бутербродом.
— Я здесь больше не буду купаться, Коля, — помолчав, произнесла женщина. — Поищем другое место?
— Мое место здесь, — наливая в стаканчик, сказал он.
— Ты мне рассказывал про Канаду, — заговорила о другом Лида. — Я читала какую-то книжку, забыла название, там непроходимые леса, реки и много бобров… Ты видел бобров?
— Бобров? — переспросил он — Нет, не видел.
Бобры отлично под водой плавают, а ему не хватает воздуха, да и глубина тут оказалась больше пяти метров. Все исползал на коленках, и видимость приличная — озеро-то светлое, — а цинковой банки не видно. Найти ее никто не мог, здесь рыбу редко ловят и не купаются, тогда где же она, проклятая? Неужели он с риском для жизни приехал сюда с другого края земли, чтобы воспаление легких схватить и уехать ни с чем? Об этом было страшно и думать, он чувствовал, что банка где-то здесь, близко. Еще повезло, что теплынь, солнце, но на глубине вода холодная. Он нырял в шерстяном костюме, а надо было бы купить костюм аквалангиста… Боже, как же он раньше не додумался: нужно достать акваланг! С аквалангом он прочешет все озеро вдоль и поперек! Он видел в спортивных магазинах — Лида любила по дороге останавливаться и заходить даже в маленькие сельские магазины — поролоновые костюмы и полный набор для аквалангиста…
Сколько же можно торчать на этом проклятом озере? От ныряния у него звенит в ушах, давит на виски, пальцы рук сморщились, побелели.
— Лида, хочешь меду? — вдруг спросил он. — У меня тут есть знакомый пасечник, не очень дорого возьмет.
— Поедем! — обрадовалась она.
Но в планы «графа» не входило брать ее с собой: после встречи с Клавой он стал осторожным и старался нигде не показываться. Продукты у них были, а за хлебом, молоком, картошкой он пару раз поздно вечером наведался к Лепкову. Единственная ниточка, связывающая его с миром, — это пасечник. Ему и поручит Гриваков купить акваланг и костюм, мужик он прижимистый, но даже не пикнет: и десятую часть не вернул Гривакову из того, что тот отдал ему на хранение. Но бог с ним, бриллианты еще можно провезти с собой, — они много места не займут, — а золотые вещи на таможне могут обнаружить.
— А палатка, вещи? — сказал он. — У меня в лопухах коньяк припрятан. Не годится все без присмотра оставлять, да ты не волнуйся, я скоро.
— Сколько мы здесь? Неделю? И ни одной души не видели.
— Я тебе лучшего меда раздобуду. — Он погладил женщину по округлому плечу. — Целую трехлитровую банку.
Поцеловал, быстро оделся, завел машину и скрылся, будто растворился в пышных прибрежных кустах. Еще какое-то время слышен был ровный гул мотора, потом стало тихо. Женщина вздохнула и улеглась на нагретый надувной матрац.
Еще на стекольном заводе Гриваков сблизился с Николаем Семеновичем Севастьяновым — тот был эмигрантом двадцатых годов, под Ленинградом у него жила двоюродная сестра, так вот она приглашала брата, писала, что у нее дача, на жизнь не жалуется. Николай Семенович выехал из России мальчишкой, зла на Советскую власть у него не было, и вот под старость стало тянуть в родные края. Тянуло туда и «графа», только по другой причине, — ностальгия его не мучила. Бриллианты в термосе мерещились ему во сне и наяну, лишь животный страх перед расплатой за содеянное удерживал его от поездки туда даже под чужой фамилией. Когда был помоложе, сотрудник американской разведки предлагал ему устроить такую поездку, но задание показалось Гривакову слишком сложным… Себе-то он впоследствии мог признаться, что просто в самый последний момент струсил.
Оставалась последняя надежда — Николай Семенович Севастьянов: он был чист, его приглашали, но русский приятель не торопился на Родину, а годы шли, нужда держала за горло. Неужели бриллианты ювелира так и останутся на дне озера? Нет, этого «граф» не мог допустить! Знать, что где-то находится твое богатство, и вместе с тем жить и трястись за каждый цент…
Наконец в 1968 году Севастьянов решился поехать в СССР. Конечно, он не отказался выполнить пустяковую просьбу старого приятеля — написать его знакомому коротенькое письмо… Он уехал, а «граф» загадал: если все обойдется благополучно, то есть и у него надежный шанс попасть на бывшую Родину…
После возвращения Севастьянова из СССР Гриваков больше не мог уже ни о чем другом и думать, кроме своей поездки туда. Пришлось посвятить в свою тайну Николая Семеновича, а через него выйти на одного из правительственных чиновников, имеющих отношение к оформлению выезда из страны. Призрачный блеск бриллиантов ослепил и Севастьянова и чиновника — они оба стали помогать «графу». Дважды оформлялись документы Гривакову, который должен был поехать в СССР вместо Севастьянова, и оба раза в самый последний момент нервы сдавали и он отказывался. И вот из России пришло тревожное письмо от сестры Севастьянова, что у нее плохо со здоровьем, если сможет Николай Семенович, то пусть поскорее приезжает, а то больше никогда не увидит ее… Севастьянов предупредил, что это последняя возможность, срок вызова истекает, чиновник — он тоже потомок белоэмигрантов — торопил: дескать, может случиться, что его переведут в другой отдел…
И «граф» решился, тем более что договор оставался в силе. За годы знакомства с Николаем Семеновичем он изучил его привычки, да и внешне они походили. Все до приезда на турбазу «Солнечный лотос» шло, как говорится, без сучка и задоринки, и вдруг — нелепая встреча с Клавой!.. После того как сорвалось на нее покушение, он в страхе и впрямь уже хотел было удрать отсюда на юг, но потом взял себя в руки. Без термоса с бриллиантами он никуда не уедет!
Лепков трусил, даже в лице менялся, когда «граф» к нему наведывался. Без споров выложил несколько тысяч рублей, — Гриваков в 1943 году передал ему на сохранение немало золотых вещей, — но посоветовал поскорее отсюда убираться, толковал про какого-то корреспондента, который заинтересовался его партизанским прошлым.
Проклятое озеро не отдавало сокровище. До посинения нырял и нырял в маске с ластами и подводным ружьем Гриваков, а цинковой банки не находил, сто раз проделал тот самый ночной путь от большой сосны к берегу, но подвела двухголовая сосна, даже пня от нее не осталось! Лида только удивлялась: весь день не вылезает из озера, а ни одной щуки не подстрелил…
И как назло луна на небе не всходит, — может, по ней можно поточнее определить место? Тоже сомнительно…
Накинув на плечи теплую куртку, продрогший Гриваков сидел на пне у костра и мрачно смотрел на озеро: почему оно не хочет отдать бриллианты? Уж не месть ли это мертвых?..
— Чего не ешь? — спросила Лида. — Невкусно?
Он зачерпнул жидкого варена алюминиевой ложкой из закопченного котелка, небрежно похвалил, достал из сумки бутылку коньяка, ножом открыл банку шпрот. Лида аккуратно разложила на расстеленной на траве клетчатой льняной скатерти нарезанный хлеб, огурцы и помидоры, принесла с озера опущенные в воду две бутылки пепси-колы. Гриваков разлил в пластмассовые стаканчики коньяк, приготовил два бутерброда со шпротами. Золотистая капля прованского масла запятнала чистую скатерть.
— Тебе нравится здесь? — выпив, спросил он.
Лида запила коньяк пепси-колой, подняла на него повлажневшие большие глаза.
— Хочется выкупаться, а я чего-то боюсь, — раздумчиво произнесла она, переведя взгляд на зеленоватую безмятежную поверхность озера. — Будто кто-то огромный там прячется и ждет… Так красиво кругом и почему-то тревожно.
Он еще налил себе коньяка, залпом выпил и, глядя в глаза женщине, глухо уронил:
— Мертвые хватают живых… А я не боюсь их, эй вы, утопленники, слышите, и не боюсь вас! — Он вскочил на ноги, сбросил рубашку, брюки и в бордовых плавках с разбегу бухнулся в воду, взметнув хрустальные брызги. Долго плавал, фыркал, выбравшись на берег, обтерся махровым полотенцем, повесил его на сук, снова присел к скатерти и налил себе коньяку.
— Чудной ты, — сказала Лида. — Какие утопленники?
— Это озеро называется Мертвым, — вяло ответил он, закусывая бутербродом.
— Я здесь больше не буду купаться, Коля, — помолчав, произнесла женщина. — Поищем другое место?
— Мое место здесь, — наливая в стаканчик, сказал он.
— Ты мне рассказывал про Канаду, — заговорила о другом Лида. — Я читала какую-то книжку, забыла название, там непроходимые леса, реки и много бобров… Ты видел бобров?
— Бобров? — переспросил он — Нет, не видел.
Бобры отлично под водой плавают, а ему не хватает воздуха, да и глубина тут оказалась больше пяти метров. Все исползал на коленках, и видимость приличная — озеро-то светлое, — а цинковой банки не видно. Найти ее никто не мог, здесь рыбу редко ловят и не купаются, тогда где же она, проклятая? Неужели он с риском для жизни приехал сюда с другого края земли, чтобы воспаление легких схватить и уехать ни с чем? Об этом было страшно и думать, он чувствовал, что банка где-то здесь, близко. Еще повезло, что теплынь, солнце, но на глубине вода холодная. Он нырял в шерстяном костюме, а надо было бы купить костюм аквалангиста… Боже, как же он раньше не додумался: нужно достать акваланг! С аквалангом он прочешет все озеро вдоль и поперек! Он видел в спортивных магазинах — Лида любила по дороге останавливаться и заходить даже в маленькие сельские магазины — поролоновые костюмы и полный набор для аквалангиста…
Сколько же можно торчать на этом проклятом озере? От ныряния у него звенит в ушах, давит на виски, пальцы рук сморщились, побелели.
— Лида, хочешь меду? — вдруг спросил он. — У меня тут есть знакомый пасечник, не очень дорого возьмет.
— Поедем! — обрадовалась она.
Но в планы «графа» не входило брать ее с собой: после встречи с Клавой он стал осторожным и старался нигде не показываться. Продукты у них были, а за хлебом, молоком, картошкой он пару раз поздно вечером наведался к Лепкову. Единственная ниточка, связывающая его с миром, — это пасечник. Ему и поручит Гриваков купить акваланг и костюм, мужик он прижимистый, но даже не пикнет: и десятую часть не вернул Гривакову из того, что тот отдал ему на хранение. Но бог с ним, бриллианты еще можно провезти с собой, — они много места не займут, — а золотые вещи на таможне могут обнаружить.
— А палатка, вещи? — сказал он. — У меня в лопухах коньяк припрятан. Не годится все без присмотра оставлять, да ты не волнуйся, я скоро.
— Сколько мы здесь? Неделю? И ни одной души не видели.
— Я тебе лучшего меда раздобуду. — Он погладил женщину по округлому плечу. — Целую трехлитровую банку.
Поцеловал, быстро оделся, завел машину и скрылся, будто растворился в пышных прибрежных кустах. Еще какое-то время слышен был ровный гул мотора, потом стало тихо. Женщина вздохнула и улеглась на нагретый надувной матрац.
15. ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ПЕНСИОНЕР
Кузьма Данилович ничуть не удивился, когда ему почтальонша принесла бумагу из райвоенкомата, где предлагалось в среду к 12.00 явиться к капитану Ильину Н. Д. Дело в том, что Лепков с полгода как хлопотал, чтобы ему, как бывшему партизану, предоставили персональную пенсию. Директор совхоза дал свое ходатайство, вроде все справки и документы собраны, по-видимому, дело идет к тому, что он скоро станет персональным пенсионером, будет бесплатно ездить по своему району на транспорте, иметь раз в год железнодорожный билет туда и обратно, хоть на Камчатку! И без этих привилегий хорошо жил Кузьма Данилович, да вот беда — чем больше получал денег, тем больше их хотелось… И тогда, в 1941-м, купили его Гриваков и Барк деньгами да бесплатными продуктами, пообещали после окончательной победы над Советами отрезать ему изрядный кусок земли с березовой рощей в придачу. Сколько помнит себя Кузьма Данилович, он всегда деньги любил, всю жизнь старательно копил их. В подвале у фундамента вырыт тайник, где уж который год хранится в дубовой кадушке клад. В полиэтиленовых пакетах завернуты золотые вещи, серебряные ложки-вилки, подстаканники, в отдельном пакете — заработанная у немцев «ост-медаль», парабеллум с несколькими пачками патронов, Гриваковские ценности он давно считал своими и не собирался возвращать. Часть золота и серебра он после войны продал в городе, но кое-что еще осталось… У Лепкова самый большой дом в поселке, холодильник, цветной телевизор, на сберкнижках кругленькая сумма. И пчелами занялся потому, что за мед платят хорошие деньги. Пчелы сейчас — золотое дно. Каждую зиму ездит он с полными кадушками в Ленинград и, надев белый фартук, торгует на Некрасовском рынке янтарным тягучим медом. Додумался заворачивать прямо с сотами в целлофановую пленку по сто — двести граммов — такие пакетики люди охотнее берут, цена-то та же, но на вид всем кажется дешевле. У него и в неурожайные годы доход: покупает в сельмаге мешок сахару, делает для пчел сироп, а они перерабатывают его на мед. Поди отличи сахарный мед от цветочного!
В военкомате Лепков на какое-то время лишился дара речи: на месте начальника отдела Ильина сидел в форме капитана молоденький писатель Павел Шорохов, тот самый, что настырно выпытывал у него дома, где он партизанил в Прибалтике, кого помнит из товарищей, переписывается ли с ними, и еще купил два килограмма майского меда. Если уж по совести, то Кузьма Данилович налил ему в банки июньского, на майский и без него охотников много…
Придя в себя, Лепков подумал, что и капитаны, наверное, пишут рассказы да повести… Чего он испугался? Но сердце снова обмерло: вспомнил, что Васька Ершов — это он, паскуда, приволок липового писателя к нему! — говорил, мол, тот уезжает домой…
— Здравствуйте, Кузьма Данилович, — вежливо поздоровался Шорохов. — Вот мое удостоверение, — он протянул красную книжечку с гербом. — Я бы хотел с вами поговорить не о пенсионных делах… — Он сделал паузу, — а об Александре Ильиче Гривакове, который, как говорится, из дальних странствий воротясь, не так давно навестил вас… Полагаю, он не за медом приезжал к вам на светлых «Жигулях»?
Это был, как говорится, удар под ложечку — аж дыхание перехватило, а сердце молотком замолотило в ребра, мысль Лепкова бешено заработала, он машинально вытер испарину со лба: что еще знает сидящий перед ним капитан госбезопасности?..
— Многие ко мне приезжают, даже вы были, — пробормотал он, переводя дыхание.
Неужели конец?! О «графе» ни слова, — он ведь говорил, что скоро обратно в Канаду, виза кончается… Кузьма Данилович думал, что он единственный, кто знает Гривакова, не считая Клавку, но даже она не догадывается о трагедии на Мертвом озере. Есть на свете только два свидетеля: он, Лепков, и Гриваков, остальные погибли в войну — так говорил «граф». И какого черта он застрял на озере? Теперь этот дурацкий акваланг… Не рыбку же он собирался там ловить со своей рыжей кралей? Знает ли этот молоденький капитан КГБ, где сейчас Гриваков? Вряд ли, иначе не спрашивал бы про него…
— О «графе», я вижу, не хотите говорить, — медленно произнес капитан. — Тогда расскажите про Филимона Ивановича Храмцова.
«Знают! — пронеслось в голове пасечника. — Всё знают!» Капитан Шорохов спокойно смотрел на Лепкова, его вопросы попали в точку. Тот больше не смог скрыть свое смятение — лицо стало белым, будто присыпанным мукой, загорелые руки он сцепил вместе, чтобы не так было заметно, как они дрожат.
В военкомате Лепков на какое-то время лишился дара речи: на месте начальника отдела Ильина сидел в форме капитана молоденький писатель Павел Шорохов, тот самый, что настырно выпытывал у него дома, где он партизанил в Прибалтике, кого помнит из товарищей, переписывается ли с ними, и еще купил два килограмма майского меда. Если уж по совести, то Кузьма Данилович налил ему в банки июньского, на майский и без него охотников много…
Придя в себя, Лепков подумал, что и капитаны, наверное, пишут рассказы да повести… Чего он испугался? Но сердце снова обмерло: вспомнил, что Васька Ершов — это он, паскуда, приволок липового писателя к нему! — говорил, мол, тот уезжает домой…
— Здравствуйте, Кузьма Данилович, — вежливо поздоровался Шорохов. — Вот мое удостоверение, — он протянул красную книжечку с гербом. — Я бы хотел с вами поговорить не о пенсионных делах… — Он сделал паузу, — а об Александре Ильиче Гривакове, который, как говорится, из дальних странствий воротясь, не так давно навестил вас… Полагаю, он не за медом приезжал к вам на светлых «Жигулях»?
Это был, как говорится, удар под ложечку — аж дыхание перехватило, а сердце молотком замолотило в ребра, мысль Лепкова бешено заработала, он машинально вытер испарину со лба: что еще знает сидящий перед ним капитан госбезопасности?..
— Многие ко мне приезжают, даже вы были, — пробормотал он, переводя дыхание.
Неужели конец?! О «графе» ни слова, — он ведь говорил, что скоро обратно в Канаду, виза кончается… Кузьма Данилович думал, что он единственный, кто знает Гривакова, не считая Клавку, но даже она не догадывается о трагедии на Мертвом озере. Есть на свете только два свидетеля: он, Лепков, и Гриваков, остальные погибли в войну — так говорил «граф». И какого черта он застрял на озере? Теперь этот дурацкий акваланг… Не рыбку же он собирался там ловить со своей рыжей кралей? Знает ли этот молоденький капитан КГБ, где сейчас Гриваков? Вряд ли, иначе не спрашивал бы про него…
— О «графе», я вижу, не хотите говорить, — медленно произнес капитан. — Тогда расскажите про Филимона Ивановича Храмцова.
«Знают! — пронеслось в голове пасечника. — Всё знают!» Капитан Шорохов спокойно смотрел на Лепкова, его вопросы попали в точку. Тот больше не смог скрыть свое смятение — лицо стало белым, будто присыпанным мукой, загорелые руки он сцепил вместе, чтобы не так было заметно, как они дрожат.