* * *
Утро. Минский вокзал. Воняет гарью и мазутом. По засранному перрону лениво катит тележку одинокий носильщик в замасленной телогрейке. Я выхожу из вагона, подаю руку Оле. Она, спускается по ступенькам, крепко держится за меня. К ней подскакивает невысокий чувак с редкими усиками. Они обнимаются и целуются.
Отцепившись от чувака, Оля говорит:
– Знакомьтесь. Это – Вова, а это – Вадим.
Мы жмем руки. Вадим ниже меня, одет в совковую серую куртку и коричневые брюки.
– Ну что, на автовокзал? – спрашивает Вадим.
– Нет, нам сначала в комитет комсомола – забрать паспорта, – говорит Оля. Мы сдавали советские, когда ехали, и сейчас нам должны их вернуть. А заграничные надо сдать.
Идем к метро. Вадим тащит Олину сумку, я – свою. Она говорит ему:
– Ну, я потом уже все расскажу – дома. Чтобы не повторять одно и то же сто раз, хорошо?
* * *
Отдираю фотографии от полированных пластин электроглянцевателя. На одной – Оля, она в одном платье: в тот день было очень тепло, мы ездили в парк аттракционов на окраине Бремена. Я катался на какой-то штуке, где кабина с людьми вращалась вокруг своей оси, и в какой-то момент мы зависли вверх ногами. Я боялся, что из кармана посыплется мелочь. Потом я фотографировал Олю на фоне светящихся балаганов.
На другой фотографии мы вчетвером – я, Катя, Оля и Клаус, сын моих «гостевых родителей». Он некрасивый, со скобой на зубах и обезьяньей челюстью.
Я беру трубку, набираю номер Оли.
– Алло, здравствуйте, а Олю можно?
– Привет, это Оля.
– А… Я тебя не узнал. Это Вова. Я напечатал вот фотографии, мог бы как-то тебе передать… Можно завтра встретиться в центре…
– Нет, завтра не выйдет. Завтра я выхожу замуж…
– Извини, не знал. Ну, я тебя поздравляю.
– Спасибо. Ты звони потом, обязательно, хорошо?
– Да, хорошо.
* * *
В аудиторию заходит Илья Николаевич Литвинюк – препод философии. За окном торчит громадина Дома советов. Моросит дождь. Литвинюк невесело улыбается.
– Да, такое впечатление, что мы медленно, но верно движемся к диктатуре.
– Чего это вы так думаете? – спрашивает кретин Фальковский, золотой медалист деревенской школы, директор которой – его отец.
– Ну, не один я так думаю… Вон, по телевизору всякие люди про это уже говорят. Так что, не удивлюсь, если к концу учебного года ваш староста будет вставать и докладывать в полувоенной форме о том, что группа готова к занятию.
Староста, «армеец» Валькович, неопределенно хмыкает.
– А вообще, у меня к вам такое объявление, – говорит Литвинюк. – В институте решили делать газету. Называться будет «Инженер», печататься у нас же на ротапринте, и распространяться среди, по-казенному говоря, профессорско-преподавательского состава и студентов. И меня назначили главным редактором. Поэтому предлагаю тем, кто хочет попробовать себя на ниве журналистики, не стесняться и подойти ко мне после пары. Договорились?
Некоторые кивают.
– А сейчас чем хотите заняться? Древнегреческой философией, или обсуждением актуальных тем?
– Обсуждением! – раздаются несколько голосов.
У нас с Литвинюком не было еще ни одной «нормальной» пары – мы все время говорим с ним «за жизнь».
* * *
На полке коммерческого отдела в универсаме «Габрово» – бутылки водки «Столичная» и ценник: «пятнадцать рублей, без талонов».
– Ну что, берем одну «банку»? – спрашивает Рыжов.
– А ты что предлагаешь – сразу две? – Рацкевич хохочет.
Я отдаю ему пятерку, он сует деньги продавщице.
Стоим во дворе серой сталинской пятиэтажки. Бутылка в руках у Рыжова – он только что сделал глоток.
– Пятнадцать – это еще ничего, – говорит Рацкевич. – Скоро сделают тридцать, а может и больше. Все будет дорожать раза в три, скорей всего, с нового года.
Я спрашиваю:
– Откуда ты знаешь?
– Мне мать говорила – им в райкоме недавно сказали. Но по секрету, чтоб всем подряд не болтали, а то старики всю муку скупят и сахар – вообще в магазинах будет пустец.
* * *
Глаза замдекана Дымковича бегают. Он смотрит то на меня, то в окно.
– Значит, решил заняться журналистикой?
– Да.
– И что за тема? Зачем надо брать у меня интервью?
– Ну, редактор сказал – Илья Николаевич – что интересно было бы сделать два интервью – с человеком, который вступает в КПСС, и с тем, кто вышел из партии…
– И какие ко мне вопросы?
– Ну… В-общем, основной вопрос, почему вы решили сейчас вот вступить в партию?
– Потому что идет борьба, можно сказать, за КПСС в обновленном составе, за то, чтобы в партию пришли новые энергичные люди, которые будут принимать решения… Скажем так, не только проводить в жизнь линию Политбюро, но и выдвигать инициативы…
У Дымковича нос с горбинкой и довольно длинные волосы сзади. В институт он приезжает на новой «восьмерке» кофейного цвета – на такой же ездит декан и второй его зам, Курченко.
Последний раз я приходил к Дымковичу летом, за разрешением на поездку в Германию. Он посмотрел на меня и сказал:
– Ну, ты вроде и сейчас неплохо одет, зачем тебе еще ехать?
На мне были дешевые польские джинсы-«мальвины» и черная майка с надписью красными буквами «Chanel», тоже из Польши. Дымкович поулыбался и подписал заявление.
* * *
Кто-то хлопает меня по плечу сзади. Это – Вадим.
– Что, тоже в четвертый корпус?
Я киваю.
– А что за пара?
– Электроника.
– «Шляпа» ведет? Ну, Акуленко?
– Да.
– Помню урода. Он у нас тоже вел. Доколупался что-то до меня, курсовую раза три переписывал. Ну, сдал в конце концов, и по экзамену он вписал мне тройбан – и отлично, мне больше не надо. Госоценка! Зато теперь никогда не здороваюсь с ним.
Мы подходим к четвертому корпусу. Он новый, построили только в прошлом году, но штукатурка на фасаде уже обвалилась.
– Ну, давай, – говори Вадим.
Мы жмем руки.
– Давай. Оле – привет!
– Обязательно.
[20]
Я сижу в палате и смотрю в окно. В доме через дорогу, на втором этаже, горит лампочка без абажура. Я жду, когда в комнате кто-нибудь появится, чтобы посмотреть, кто там живет. Но никто не приходит.
В палате больше никого нет. К обоим соседям пришли их родственники, и они вышли в фойе. А меня сегодня никто не навестил.
В семь старуха-медсестра зовет на ужин. Я беру с тумбочки стакан, который принес из дома вместе с ложкой – все больные сами приносят стаканы и ложки, потому что посуды в больнице на всех не хватает. На дне стакана плавает пенка от киселя, который давали на обед, но мне лень идти в туалет и мыть его. Я выхожу из палаты.
Еду приносят из главного корпуса и раздают в угловой комнате, за ординаторской. Я встаю в очередь. Через пять минут пожилая санитарка сует мне овальную металлическую тарелку с куском жареной рыбы и размазней картофельного пюре. Подставляю стакан, и она из чайника наливает мне компот из сухофруктов.
Сажусь за свободный столик в углу. Рядом, за другими столиками, сидят больные из нашего отделения: тетки в надетых под фланелевые халаты спортивных штанах, мужики в застиранных больничных пижамах. Кроме них – несколько парней примерно моего две возраста и двое девушек. У одной перебинтованы оба запястья.
Я заметил ее уже давно. Вчера мы вместе с ней были на групповой терапии. Она пришла в майке с портретом Курта Кобэйна и надписью «I hate myself and want to die».
Нас всех – несколько человек из разных палат – посадили в мягкие, «самолетные» кресла. Перед началом один высокий мужик в синем спортивном костюме и больших очках в черной оправе сказал врачу, невысокой темноволосой тетке:
– Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.
Кожа у него была бледная, и на ней выделялись красно-сизые полопавшиеся сосуды на щеках.
Врач посмотрела на него и сказала:
– Ни один здравомыслящий врач не может дать вам стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения, будут эффективны.
Мужик открыл рот, хотел что-то возразить, но так ничего и не сказал.
Потом все по очереди несли чушь про свои проблемы. Девушка в майке с Кобэйном рассказывала:
– …Мы еще некоторое время встречались, потом он сказал, что все кончено, и он уходит и потом… ну, потом… короче, я решила…
В ее обоих ушах по несколько дырочек, в которых раньше были сережки. Но сейчас она без сережек и вообще без украшений и косметики.
После ужина захожу в туалет. Там пахнет сигаретным дымом, и хлоркой. В унитазе плавает размокший бычок, а пол засыпан пеплом. Тут же на полу валяются куски ваты с засохшей коричневой кровью. Такие дают в процедурном кабинете после укола, чтобы подержать у того места, куда сделали укол.
Двое ребят – примерно, мои ровесники – стоят у окна, курят и пьют пиво из бутылок. Один – невысокий, стриженый налысо, со шрамами на голове и поломанным носом. Второй – с длинными волосами, серьгой в ухе и фенечками.
– …Ну и, короче, он подваливает ко мне – ну, типа, что за дела и хуе-мое и тэ дэ и тэ пэ, – рассказывает лысый. – И я ему прямого. Он – на жопу.
Лысый делает затяжку, и я вижу, как дрожат его пальцы.
Я выхожу из туалета. По коридору идет Поэтесса. Я так ее называю, потому что случайно узнал, что она пишет стихи.
Это было во второй день утром. После завтрака меня вызвали к врачу, в ординаторскую. Врачей там оказалось двое, обе женщины. Когда я вошел, одна из них уже разговаривала с Поэтессой – бледной, коротко стриженной, в черном спортивном костюме. Я сел на стул у другого стола и оказался к ним спиной.
«Моя» врач посмотрела на меня и подбадривающе улыбнулась.
– На что жалуемся, молодой человек?
– Ну, безразличие какое-то ко всему, ничего делать не хочется.
– А когда началось?
– Не знаю. Не помню. А вообще – не так давно. Этой осенью.
– А причины какие-нибудь были? Ну, там, разрыв с девушкой?
– Нет, не было.
– А девушка есть у тебя?
– Нету.
– И не было?
– Была.
– И что?
– Разошлись.
– Мирно и спокойно?
– Да, мирно и спокойно.
– Ты расстроился?
– Нет, не очень.
– Почему?
– Не знаю.
Образовалась пауза, и я услышал, как вторая врач спросила у Поэтессы:
– И ты вообще не хотела идти домой?
– Нет, не хотела. Оставалась на работе и сидела там и писала стихи…
«Моя» врач полистала мою историю болезни, подняла на меня глаза и снова улыбнулась.
– Ну, пока ничего страшного я у тебя не вижу, Владимир. Некоторое нервное истощение. Отсюда – апатия и безразличие. Никаких симптомов депрессии нет. Полежишь, пройдешь курс – уколы, таблетки, иглоукалывание…
– …Ты до сих пор пишешь стихи?
– Да, пишу.
– А пробовала их публиковать?
– Нет. А зачем?
– Ну, можешь идти, – сказала «моя» врач.
– Спасибо.
Я встал и вышел, закрыв за собой дверь.
* * *
Утро. Только что закончился завтрак. Я иду в процедурный кабинет на укол. В процедурном пахнет спиртом. Пожилая медсестра отбивает головку у капсулы с лекарством, набирает его в шприц и колет меня в задницу. Ногу сводит противная судорога. Я натягиваю штаны и, прихрамывая, выхожу из кабинета.
В палате вытаскиваю из шкафа куртку, надеваю ботинки и иду гулять. Выпал снег, и унылый окраинный пейзаж с корпусами заводов, пустырями, железной дорогой, автостоянками и облезлыми домами, кажется каким-то новым.
Прохожу мимо магазина. У дверей стоят несколько алкашей. Они смотрят на меня злобно и тоскливо. Внизу, у речушки, гуляет Поэтесса. На ней черная куртка и темно-синяя вязаная шапочка.
Мне хочется подойти к ней и познакомиться и поговорить о чем-нибудь, может быть, о стихах… Но я знаю, что никогда не подойду.
* * *
После тихого часа ко мне приходит мама – приносит апельсиновый сок, бананы и яблоки.
– Ну, как ты здесь?
– Нормально.
– Что-нибудь болит?
– Нет, все в порядке.
– А настроение как?
– И настроение нормальное.
– Смотрю, ты совсем не рад меня видеть.
– Рад, конечно. Что ты такое говоришь?
– По твоему голосу этого не скажешь.
– Обычный голос.
Мама смотрит по сторонам. Соседей сейчас нет. У них на тумбочках – книги, и яблоки, и бананы, и апельсиновый сок, и стаканы, с которыми мы ходим в столовую.
– А как тебя пустили в палату?
– Обыкновенно. Поговорила с дежурной медсестрой – она и разрешила. Я пообещала, что недолго.
– Обычно не пускают никого. Все сидят в фойе.
– Видела я это ваше фойе. Там сейчас даже сесть негде – все занято. Поговорить по человечески не дадут.
Говорить нам больше не о чем. Я механически открываю «Солярис» – я читал его перед приходом мамы. Прочитываю полстраницы. Мама недовольно говорит:
– Ты что, книжку читаешь? Тебе со мной и говорить не о чем?
Я закрываю книгу и смотрю на нее. Она улыбается и обнимает меня. Я молчу.
* * *
Вечером сижу в коридоре и смотрю телевизор. Рядом еще человек десять. По телевизору – бразильский сериал. Я не видел ни одной предыдущей серии, и не знаю, о чем речь, но мне надоела палата, надоели соседи, и я просто хотел куда-нибудь сбежать.
На посту медсестры начинает звонить телефон – один гудок за другим: значит, междугородный звонок. Толстая тетка в спортивных штанах, обтягивающих ее зад так плотно, что пропечатываются контуры трусов, вскакивает и бежит к посту.
– Ес, хэллоу май дарлинг, – орет она в трубку. Народ поворачивает головы в ее сторону.
– Ес. Ес. Ай ноу. Ес, – продолжает она орать, потом надолго замолкает: слушает. Ей лет тридцать пять, и у нее нелепая завивка на выбеленных волосах.
– Ай мис ю, ай нид ю, ай лов ю, – орет она и кладет трубку. На место не возвращается, а уходит в свою палату на другом конце коридора.
– Вот выйдет замуж за своего голландца, вылечится там, и будет жить «тип-топ», а мы будем тут всю жизнь париться. Так ведь? – говорит тощая некрасивая тетка. Никто ей не отвечает.
* * *
Меня вызывают на иглоукалывание. Врача еще нет – она приходит три раза в неделю из другой больницы, и сейчас опаздывает. Я лежу на кушетке в полутемной комнате. За неплотно прикрытой дверью разговаривают медсестры.
– …а он еще и орет. Понимает ведь, на какую зарплату здесь люди работают, но все туда же.
– Уйти бы в частную поликлинику: там и зарплата, и условия человеческие, а здесь…
– Как ты уйдешь? Везде нужен блат, а раз нет блата, то будем здесь киснуть, и нет никому до нас дела.
Поэтесса сегодня выписалась. Ее никто не встречал, и она шла к остановке одна, в той же черной куртке и черных спортивных штанах, с сумкой через плечо.
Входит врач – еще довольно молодая, с усталым лицом.
– Здравствуйте.
– Добрый вечер.
– Как самочувствие?
– Как обычно.
Она моет руки, достает иголки и начинает втыкать их мне в лоб, переносицу, за уши. Это неприятно, но я уже привык. Она заканчивает и куда-то уходит. Я открываю глаза и смотрю на тусклый потолок.
* * *
Меня выписали. Я иду от здания больницы к остановке мимо витрин, безвкусно украшенных к Новому году, до которого еще полмесяца. Несколько дней назад я нашел под креслом в фойе скомканный листок из тетради в клеточку. На нем было стихотворение. Не знаю, кто его написал – Поэтесса или девушка в майке с Кобэйном или кто-то еще.
Ненавижу себя и хочу умереть
Ненавижу себя но хочу жить
Люблю себя но хочу умереть
Ненавижу себя и хочу умереть.
[21]
На экране телевизора в углу вагона – фильм «Красная жара». Американцы в форме наших ментов говорят по-русски с корявым акцентом. В другом углу – еще один телевизор, на него смотрят те, кто сидит напротив. Окна занавешены серыми пыльными шторами.
Хозяин видеосалона, чувак в обрезанных джинсах, без майки идет по вагону, собирает деньги.
Пожилая тетка говорит:
– Не буду я платить, я села, потому что в тех вагонах сидячих мест нет. Я вообще туда не смотрю.
– Меня не волнует, смотришь ты, или нет. Раз села, то давай плати, а то выкину из вагона – пойдешь пешком по шпалам.
Тетка лезет в сумку, достает смятые рубли.
Я сую пацану трешку и рубль, говорю:
– За двоих.
Папа дремлет, прислонив голову к стене.
Я спрашиваю у тетки:
– А какая следующая станция?
– Каролино-Бугаз.
Толкаю папу в плечо.
– Сейчас наша, выходим.
Он снимает с полки чемодан, я беру сумку.
На экране у Шварца спрашивают:
– А вы чем обычно расслабляетесь?
– Водкой.
У здания станции – старый «пазик». Папа спрашивает водилу:
– До базы отдыха «Светлый путь» не довезете?
– «Светлый путь»? Вообще я еду в «Строитель», но это рядом. Могу и вас докинуть. Сколько дадите?
– А сколько вы просите?
– Ну, десятку, хотя бы.
– Мы от Одессы, с видеосалоном за столько доехали. Давай хотя бы за пятерку.
– Ладно, садитесь. Сейчас еще подождем троих в «Строитель»…
Автобус трясется на дороге из бетонных плит. По левой стороне – бараки баз отдыха, за ними – море. У бараков с криками носятся дети, ходят загорелые до черноты дядьки и тетки.
Папа выбрасывает бычок в окно, говорит:
– Я как услышал название базы отдыха, долго смеялся. Думал – есть чувство юмора у тех, кто названия придумывает. Потом сказали, что есть колхоз такой – «Светлый путь», и это его база отдыха, потому и название такое.
Я спрашиваю:
– Что, там одни колхозники будут?
– Вряд ли. Им никуда ездить не надо, у самих море под боком. А база – это чтоб денег заработать, путевки вон нам на завод дали. Мы раньше арбузы у них покупали по дешевке – по двадцать копеек за килограмм, а в этом году уже все – цены поднялись, теперь по пятьдесят, почти как в овощном.
Выпрыгиваем из автобуса. За металлической оградой – два двухэтажных корпуса, крытых шифером. К одному приделана вывеска «б/о Светлый путь». Между корпусами – проход к морю. У двери с надписью «Администрация» толпятся несколько человек, на асфальте стоят чемоданы и сумки. Худой мужик в голубой расстегнутой тенниске улыбается и кричит папе:
– А вот и Николаич! А я в профкоме спрашиваю – кто еще будет из наших? Они говорят – Семенов с техотдела. А помнишь, как мы в восемьдесят восьмом отдыхать от завода ездили? Тоже под Одессу, только со стороны Николаева. Жили в палатках, и каждый день – дождь… Помнишь?
Папа подходит к мужику, жмет его руку.
– Конечно, помню. Такое, Костя, не забывается.
– Ты с пацаном приехал? И я тоже со своим, и с Любой.
Рядом стоит толстая тетка в старомодном летнем платье в горошек и соломенной шляпе. Ноги у нее белые, с выпершими венами.
– Игорь! – орет Костя. – Я тут тебе друга нашел, иди познакомься.
Пацан примерно моего года курит, облокотившись на ограду. Он в синих спортивных штанах и тенниске «Lacosta» в красно-черную полоску, выше меня сантиметров на десять.
Пацан поворачивается и подмигивает мне. Я подхожу, мы жмем руки.
– Я – Игорь. Ты слышал, короче.
– А я – Сергей.
– Ты где живешь, на Рабочем?
– Да.
– А я – на КСИ. Враги, короче. – Игорь улыбается. Половина переднего зуба у него отколота. – Но это херня, здесь не до того. Все будем с местными крестами махаться.
– А они что, полезут?
– Ясен пень, полезут. – Он кидает бычок под ноги, сплевывает. – Ты учишься или работаешь?
– Поступил учиться. В машиностроительный.
– А-а, ученый будешь, значит. А я в тридцать третьем училе, на автокрановщика. Последний курс остался. Ты с семьдесят четвертого года?
– Да.
– Ну и я тоже. Слушай анекдот. Идет мужик по улице. Остановится – харкнет и говорит, типа – петь я им еще буду, петь я им еще буду. Потом еще остановится, харкнет – и опять – петь я им еще буду. Подходит второй – что такое, типа? А вот доколупались придурки и говорят – спой нам или мы тебе за щеку дадим. Петь я им еще буду…
Папа махает мне, я подхожу. Он обнимает меня за плечи и негромко говорит:
– Соцков этот Костя предлагает нам с ними в одной комнате… Здесь комнаты все, в основном, на четыре человека, и можно поставить пятую кровать…
– А двухместных что – нет?
– Есть пару штук, но только для блатных. Давай, может, с ними, а то как подселят кого-нибудь… И тебе веселее будет с этим Игорем. Ну что?
– Ладно, давай.
Директор базы ведет нас в комнату. Он без рубашки, в светлых штанах, над ремнем торчит резинка трусов. Мы идем по скрипучим доскам мимо дверей комнат. На ржавых перилах сушатся купальники и плавки.
Директор открывает ключом дверь, крутит ручку старого черного выключателя. Загорается лампочка без абажура, вокруг нее летают мошки.
Пол в комнате засыпан песком, вдоль стен – железные кровати с тюфяками и подушками в пятнах.
– Ну, располагайтесь, не буду вам мешать. Пятую кровать сейчас принесем, – говорит директор и выходит из комнаты.
Игорь прыгает на кровать у окна.
Идем с Игорем вдоль баз. Он напевает:
– «Россия», «Космос» и «Континенталь»…
Навстречу – две девушки в вареных польских шортах и майках «Chanel». Игорь подмигивает им. Одна, с длинными светлыми волосами, улыбается. Мы идем дальше.
– Я вчера в такое время был уже в ауте, – говорит Игорь. – Сначала шахнули с батькой по две пива, потом я к мужикам подсел – тоже в Одессу ехали. Мы с ними водочки, все чики-чики. Херово, что мамаша поехала – будет мозги ебать. С батькой мы это… поймем друг друга, короче. Ладно, пошли назад – нечего тут ловить, надо посмотреть, что на своей базе, какие там пилы, а то пока будем еблом щелкать, всех разберут.
Народу на пляже немного. Некоторые сворачивают одеяла и простыни, идут к корпусам. Три девушки загорают на простынях.
– Ну что, пойдем побазарим? – спрашивает Игорь.
– Ай, неохота.
– Ну, как хочешь. А я пойду.
Он идет к девушкам, присаживается на корточки, что-то говорит им. Они поднимают головы, улыбаются.
Игорь возвращается.
– Знаешь, кто они? Поварихи, здесь, на базе, в столовой работают. Практика у них типа. Это заебись, значит можно будет чики-чики. – Он улыбается. – «Россия», «Космос» и «Континенталь»…
– Купаться будешь?
– Не-а. Что-то не стоит у меня сегодня на это дело. А ты?
– Я искупнусь.
Я снимаю шорты, майку, бросаю на песок и иду к воде.
Стоим с Игорем у металлической сетки, за ней – дискотека. Парочки танцуют ламбаду.
– Секани, вон та ничего.
Он показывает на девушку в короткой джинсовой юбке. Она танцует с высоким волосатым пацаном.
– Пацаны, бухнуть не хотите?
Мы поворачиваемся. Два пацана в джинсах-«мальвинах» и черных майках. У одного в сетке трехлитровая банка, закрытая крышкой.
– Бухнуть – это всегда пожалуйста, – говорит Игорь.
Пацан достает банку, снимает крышку, отпивает сам, передает приятелю. Приятель делает глоток, дает банку Игорю. Игорь надолго присасывается к банке, икает, передает ее мне.
– Нет, я не буду.
– Чего так?
– Неохота.
– Ты вообще не пьешь или перед батькой не хочешь?
– Вообще.
– Ну ты, Серый… Ладно, херня. – Он отдает банку пацанам. – Слушайте, это самое, мы тут только приехали сегодня, где здесь баб зацепить можно?
– На трассе. Ну, на этой дороге, короче, на которой все базы. – Пацан с банкой махает рукой. – Только не нарвитесь на аккерманских – будете пизжены. По себе знаем. – Он улыбается. – Ну, мы порыли. Держите краба.
Пацаны жмут нам руки и уходят.
Игорь спрашивает:
– Ну что, на дискотеку пойдем?
– Ай, ну ее…
– Правильно. В жопу дискотеку. Пошли лучше в бар – я там один видел. Бар «Ольга».
– Ну пошли.
В баре накурено, играет песня Газманова «Есаул». Мы садимся за столик. Игорь спрашивает:
– Ты точно ничего не будешь?
– Точно.
Он приносит себе вино в пластиковом стакане, садится, достает пачку «Астры», закуривает. Я смотрю на двух девушек в углу. На столе у них – бутылка вина, два пластиковых стакана и распечатанная шоколадка в фольге. Игорь спрашивает:
– Тебе что, они понравились?
– Нет, так просто.
– Ладно, не пизди. Так и скажи, что понравились. Но мы к ним не пойдем, понял? Потому что они уродины. Мы себе лучше найдем. Не сегодня, так завтра. Еще две недели есть, да?
– Ага.
На столе в комнате – наполовину пустая трехлитровая банка с самодельным вином. Мать Игоря лежит на кровати с газетой «Совершенно секретно», папа и Костя сидят за столом.
– А вот и наши ребятки, – говорит Костя. – Что, выпьете по пять капель?
– Мой не пьет, – говорит папа и улыбается. – Он у нас трезвенник.
– Трезвенники и язвенники… – начинает Костя. – Игорь, а как дальше?
– Не помню.
– Так, ладно, допиваем и ложимся, а то уже первый час ночи. Да, Николаич?
Сижу на одеяле на пляже. Медленно темнеет. На скамейке у моря девушка читает книгу и курит. Я встаю, подхожу к скамейке, спрашиваю:
– Можно?
– Нет.
– Что, нельзя сесть?
– А, сесть… Я думала – ты просишь сигарету. Как сигареты подорожали, все сразу стали просить.
– Нет, я вообще не курю.
Я сажусь на край скамейки.
– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, да?
– Наверное.
– Ты тоже на этот заезд, с двенадцатого?
– Да.
– А сам откуда?
– Из Могилева.
– А я с Киева.
– И как здесь тебе нравится?
– Нормально.
– А как тебя зовут?
– Лариса.
– Очень приятно. А я – Сергей.
– Взаимно.
– Покажи, что читаешь…
Она поворачивает книгу обложкой ко мне. Жорж Сименон «Неизвестные в городе».
– Читал?
– Не-а. Интересно?
– Нормально.
Сидим молча. Далеко на горизонте плывет пароход. Я говорю:
– Смотри, пароход.
– Ага, вижу.
– А что, если…