Страница:
Отгремело метро, я выбрался наповерхность и пошел к магазину: к одному из тех, которым посвящен был как минимум десяток пленок моего брака(представляю, скольких обменщиков я спугнул, снимая из-заугла!), к одному из тех фантастических нелегальных магазинов, фантастичнее которых разве только распределители ЦК; к магазину, витрины коего, вопреки элементарной логике торговли, не заманивающе изукрашены лучшими образцами товаров, но, напротив -глухо занавешены былыми складчатыми шторами; к магазину, у чьих дверей -когдахвост совершенно ГУМовской очереди с номерами наладошках, привлекая десяток-другой ментов, не делает присутствие швейцараизлишним и даже бессмысленным, -- у чьих дверей швейцар с военною выправкою проводит в жизнь вывешенное тут же, рядом, требование: вход только по предъявлению чеков ЫВнешпосылторгаы, впрочем, не столько проверяя наличие этих чеков, сколько привычным, опытным и оттого не слишком даже пристальным взглядом оценивая входящих и из внешнего их обликаи манеры держаться выводя факт этого наличия или отсутствия; к магазину, стоянкавозле которого всегдапереполненаЫЖигулямиы и даже ЫВолгамиы: главными, может быть, показателями принадлежности к определенной касте, не самой, разумеется, высокойю с чем бы ее сравнить? с тою, пожалуй, что прежде, лет сто пятьдесят назад, называлась мелкопоместным дворянством; к магазину, который, разумеется, заслужил бы отдельного, подробнейшего и саркастичного описания, если бы оно давным-давно (ничего, увы, в принципе не меняется -- уровень только чуть понижается, круг становится шире, демократичнее) -- если бы оно давным-давно не было сделано в ЫМастере и Маргаритеы; пошел штирлицем по направлению к магазину, внимательно, но делая изо всех вид, будто вовсе никого и не высматриваю, -- внимательно высматривая потенциального покупателя.
Покупатель был тут как тут: словно меня только и ждал метрах в десяти от входа: грузин средних лет в дубленке и ондатровой крашеной шапке, -- впрочем, может, и не грузин: осетин какой-нибудь, адыгеец -- я в этом ничего не смыслю, -- зверь, короче; чеки сдаешь? -- я кивнул полуутвердительно, оценивая его сразу по двум параметрам: не мент ли и не кидала? -- оценивая и, наконец, оценив, что, надо думать, ни тот, ни другой: для ментаслишком волен, нестрижен, слишком не туп, -- нет, не так, не знаю, в чем там еще дело, не литератор, наблюдательность моя лишенаспособности к вербализации, -- но наментане похож или слишком уж хороший актер, то есть талант, аталантов везде мало, даже в правоохраняющих или как их там? органах, а, может, там и особенно мало, и вряд ли натакие мизерные делакак спекуляция чеками ЫВнешпосылторгаы органы станут свои таланты разбазаривать; для кидалы жею ну, во-первых, зверь, то есть приезжий, то есть богатый, то есть ненадолго -- ergo, психологически оправдано, что ему действительно нужны чеки и побыстрее; во-вторыхю впрочем, что же, пусть даже и кидала, -- дабудь ты кидалою из кидал -- кинешь не всякого, ауж я-то предупрежден, постараюсь быть достаточно внимательным, я не писатель, зато фотограф, у меня глаз-ватерпас. Однако же, подозрение накидалу рассеивалось с каждым новым словом, с каждым новым жестом потенциального покупателя: сколько? Четырестаю тристасемьдесят семью Почем сдаешь? (стал бы кидалаговорить нажаргоне: сдаешь? -- наоборот, теленочком бы прикинулся, интеллигентом)! Двашестьдесят пять, мне кусок нужен. Отдашь по двас полтиной -- возьму, -- этафразаменя особенно успокоила: нафигакидале торговаться? -ему хоть по три с полтиною -- все равно накалывать! Ладно, согласился я, взвесив, пусть будет двас полтиной -- даешь девятьсот пятьдесят? -- полтинник мы с Дашею где-нибудь наскребем, полтинник -- не тысяча! анервы у меня уже были наисходе, всего трясло, искать другого покупателя сил могло бы и не хватить, -- девятьсот пятьдесят дам; а, может, ты больше сдашь? мне больше надо; мне тысячачеков нужна -- жене дубленку привезти обещал, -- тут уж я почти совсем успокоился: дубленкажене дело очень понятное, и запросы не неограниченные, авот именно тысяча: мне тысячанужна, ему тысячанужна; правда, вопрос прозвучал в самой глубине как-то неорганично: зачем у человека, явно последние, единственные чеки продающего -- иначе почему бы тристасемьдесят семь было, ане тристаровно, или четырестаровно, или, нахудой конец, тристапятьдесят -- зачем у такого человекаспрашивать: нет ли, мол, еще? -- но, может, просто туповат зверь, несообразителен, -- нет, покачал я головою, с удовольствием бы, дабольше нету. Пошли, кивнул не кидалакуда-то замагазин, -ну, далеко-то я, положим, с ним не пойду, еще давно решил я про себя. Знаю, слыхал, как в машины заманивают, в подъезды темные, -- но покупатель и не тянул никудаособенно далеко, и это меня еще больше успокоило наего счет, -тут же, под магазином, стоящим эдак нахолме, -- под магазином, во дворе, посреди детской площадки, покрытой убитым, посеревшим в ожидании запаздывающей весны снегом, мы и остановились.
Девятьсот пятьдесятю покупатель, отвернувшись от магазина, от улицы, распахнул дубленку и достал крокодиловый бумажник: сотни лежали в нем тонкой пачечкою. Здесь у меня как раз девятьсот. Он начал перебирать сотенные, я внимательно следил заего пальцами: по моим подсчетам получилось восемь бумажек, ане девять, и только я собрался покупателя уличить, как он и сам сказал, что их почему-то только восемь, ане девять, и стал рыться по карманам, нету, пожал плечами, странно, кудаб я мог ее засунуть?! Странным мне показалось другое: коль уж собрался покупать целую тысячу чеков -- почему у тебя в бумажнике только восемьсот рублей, ну ладно, с тою, потерянной, сотнею -- девятьсот, то есть, довольно мало и вместе с тем как-то слишком уж ровненько по моему заказу, которого ты заранее знать, естественно, не мог, но и тут я подумал: у богатых свои причуды: может, остальные где-нибудь в другом бумажнике или в трусах зашиты, мне-то что?! и тут покупатель достал из карманатолстую пачку пятерок и отсчитал тридцать штук: проверь, не ошибся? Пятерок было действительно тридцать -- я передал их ему назад, он зажал эту довольно толстую пачку в кулак, и я, несколько все же встревоженный вышеприведенными своими рассуждениями, не спускал с нее глаз, -- кидалаже другой рукою достал пачечку из восьми сотенных и, помогая большим пальцем руки, держащей пятерки, перелистал бело-коричневые бумаги с вождем в овале: восемь, так их восемь и было, -- и сложил обе пачки вместе: толстую и тоненькую: девятьсот пятьдесят.
Тут насталамоя очередь: предъявить чеки, и я стал делать это ощупью, чтобы ни намгновенье не выпустить из виду руку кидалы с деньгами. Чеки лежали в почтовом конверте, который я раскрыл, все поглядывая намохнатый кулак, раскрыл и, оставив надне маленькие бумажные прямоугольнички копеек, с которыми сейчас мне стало как-то стыдно, неуместно соваться, тем более что не по двашестьдесят пять, апо двас полтиною пошл, -- достал чеки и начал пересчитывать, чтобы ему было видать. Пересчитав, протянул свою пачечку, сам потянувшись к его, и, перехватывая, почувствовал, что сотенных вроде маловато наощупь, и, едвапочувствовал, -- тут же крепко прихватил пальцами чеки, совсем уж было перешедшие к кидале, и потащил назад: давай-капересчитаем еще разок!
Зверь аж взорвался весь, отдернул деньги, сунул в карман: ты что, не хочешь продавать?! -- так бы и сказал, голову тут морочишь, считали уж, пересчитывали! юДанет, почемую только яю -- мне самому уже как-то стыдно, как-то неудобно становилось засвою недоверчивость, азверь накачивал, накачивал, вон, кивал головою, видишь машинавон подъехала?.. (в самом деле: нахолме, рядом с магазином, показалась белая ЫВолгаы под государственными номерами) -- мне-то что, мое дело маленькое, я покупатель, атебя заспекуляцию!..
Мы вышли из поля зрения машины; действительно, зверь прав, следует спешить, и так мы тут слишком долго топчемся навиду у всех! -- но и я был прав тоже, потому что сотенная пачечкаточно слишком уж казалась тонка; кидала! твердо решил я. Безусловно -- кидала. Но и меня голыми руками не возьмешь! Я сноваполез зачеками, кидалазаденьгами, пересчитал намоих глазах сотенные: восемь их было, восемь! -- и принялся запятерки, но тут уж я сам остановил его жестом: ладно, мол, верю тебе, кидала! -- даи насколько пятерок можешь ты меня надуть? -- натри, начетыре? -- дая страху надороже натерпелся уже от белой этой ЫВолгиы и всего прочего! Я ж вон у тебя чеки не проверяю, продолжал обиженно, но вместе и примирительно бурчать зверь, ананих должны стоять какие-то штампикию (А, может, и не кидалавовсе -- показалось, может?..) Даесть, есть штампики, все o'key! тоже примирительно сказал я, разворачивая чеки веером изнаночной стороною к нему, но глаз с мохнатой руки и денежной пачки в ней все же не спуская.
Наконец, мы обменялись. И ни намгновенье не потерял я из поля зрения зверьих денег, и пачечканаощупь былатеперь вполне нормальная, соответствующая, -- я сунул ее в конверт, конверт в карман и, так и не уверенный, кидалазверь или не кидала -- уверенный в том только, что, если и кидала -- насей раз кидалаобхезавшийся, -- сказал ему, улыбаясь и вроде как извиняясь заинцидент (это если не кидала) или издевательски объясняя (это если кидала) -- сказал ему дашиными словами: знаешь, какие мошенники бывают у ЫБерезкиы, кидалы почище Кио; и углядеть не успеешь. Правда? удивился зверь. Спасибо тебе, что предупредил. Мне ж тут еще, наверное, с полдня гужеваться, поканадубленку наторгую. Спасибо, друг.
Эти несколько фраз, эти взаимные наши улыбки -- все это было коротенькой передышкою после кровопролитной схватки натерритории общего врага: сейчас, когдаденьги лежали в кармане, следовало думать, как уйти: воображение, прежде отвлеченное вниманием, заработало, словно наверстывая упущенное, с утроенной интенсивностью: демонстрировало то группу захвата, выбегающую из белой ЫВолгиы под государственными номерами -- пистолеты наизготовку; то отшлепанные через телевик изобличающие снимки, что подкладывает следователь в самый неожиданный момент допроса; то отпечатки пальцев, снимаемые с меня деловитым прапорщиком; то тюремный -- по Ван-Гогу -- двор, -- если уж дойдет до снимков, до отпечатков пальцев, до тюрьмы -- тут и дядя Нолик не поможет, не захочет ввязываться: не сын же я ему и даже не зятью Я еще раз улыбнулся покупателю, удаляющемуся как раз по направлению к загадочной белой ЫВолгеы (почему к белой ЫВолгеы?) и низом, дворами почесал в сторону метро. Только там, под землею, в вагоне, в случайном многолюдье, мог я почувствовать себя относительно спокойно, адело осознать сделанным. Я стал наплатформе, с которой поездашли не в мою -- в противоположную -- сторону и, кося глазом, когдаподойдет мой поезд, когдаотстоит отпущенные ему секунды, и двери вот-вот уже будут закрываться, -выждав этот момент, резко пересек зал, успев обратить внимание, что замною не рванулся никто; получил по бокам жесткой резиною сходящихся створок и влетел в вагон. Привалился к стенке, отдыхая от неимоверного напряжения, в котором пребывал последние пятнадцать -- двадцать минут, показавшиеся -- извините заштамп -- несколькими часами, и, чтобы реально, зрительно, осязательно, обонятельно (потому что, знаете, деньги пахнут, особенно новенькие хрустящие сотенные -- и пахнут весьмаприятно!) ощутить результат проведенной операции и несколько успокоить иррациональную тревогу, которая так меня и не покинуласо вчерашнего вечера, -- достал из карманаконверт и открыл флажок клапана.
Сотенных было три.
Я перевернул, перетряхнул конверт -- чековые копеечки, кружась, полетели напол -- я даже подбирать не стал, аначал шарить по карманам: может, остальные деньги завалились куда? но, обшаривая, знал уже твердо, даи прежде знал, когдаконверт перетряхивал, и даже еще раньше знал, что не завалились, что так их три и было, сотенных, и что, действительно, почище Кио работают у нас ребятишки, и не мне с ними тягаться, глазу-ватерпасу, фотографу фуеву, не мне лезть в их компанию и ходить навсяческие ужины. Ноги мои ослабли, коленки задрожали, во рту пересохло, рев метро перестал быть слышен, и вместо него в ушах возник высокочастотный, как от разреженной атмосферы, шум. Я принялся считать пятерки, хоть оно сейчас, в общем-то, казалось и незачем, все равно; даи, наверное, не до пятерок было зверю во время операции: он сотенными занималсяю Но нет, и пятерок получилось не тридцать, атолько пятнадцать, и, как в издевку, двапотрепанных рубля затесалось между ними: купюры, которых и помину не было в наших с кидалою расчетах. Не знаю, откудахватило у меня соображения перемножить все и сложить, однако, хватило, и результат вызвал из пересохшего горланеестественный какой-то, кашляющий смешок: ровно тристасемьдесят семь, ровнехонько -- сколько чеков было, столько и рублей оказалось, ни накопеечку меньше, один к одному! то есть, каким же надо было быть зверю виртуозом, Паганини, чтобы не просто надуть меня, аеще и издевательски щелкнуть в нос: отсчитать точную сумму по курсу (ибо, если в ЫБерезкеы продавали что-нибудь отечественного производства: холодильник ЫЗИЛы, фотоаппарат ЫЗениты, хрусталь дурацкий прессованный, -- цену ставили как в нормальных магазинах: рубль к рублю; не хочешь, дескать, -- не бери!) -- то есть, не просто надуть, анадуть воспитательно! С другой стороны, следовало отдать долг и своеобразному великодушию надувателя: с его техникою мог бы он, вероятно, оставить меня вообще без полушки, подсунув резаную ЫПравдуы -выкинув шуточку в духе Басаврюкаиз гоголеваЫИванаКупалаы.
Садитесь, пожалуйста, -- молоденькая девушкауступаламесто: видно, насамом деле совсем я позеленел. Спасибою Онаподобралабумажные копеечки с пола, протянула. Спасибо-спасибо, мятым ворохом сунул я их в карман. Я проехал мою станцию: встать, выйти не было сил; вагон гремел, гремел, гремел сквозь шум в ушах, покудане уперся в конечную. Поезд дальше не идет, объявил по радио хорошо поставленный голос. Просьбаосвободить вагоны.
Я не освободил. Какая-то пассивность наменя напала, оцепенение. Я понял вдруг -- не понял, желудком почувствовал, что ужинас дядей Ноликом не будет, для меня во всяком случае не будет, да, пожалуй, что через меня -- и для Дашеньки, зря онасо мною связалась! -- и дело не в тысяче рублей и не в шанели несчастной, ав этой вот произошедшей у ЫБерезкиы истории, то есть, во мне, с которым могласлучиться подобная история: мысль метафизическая, но показавшаяся мне очень убедительною. И еще вспомнилось, что добрую неделю трутся насгибах в моем кармане командировкаи авиабилет в Грузию: в тепло, в зелень, в нарядную вечернюю толпу проспектаРуставели, к изумрудному Ытархунуы, которым запиваешь, заливаешь жар обжигающего, расплавленного хачапури, к голубой, почти сиреневой воде горной какой-нибудь Чакухи, -- вон из зимних сырости, серости, гнили, пасмури, черноты: март уже исходил нанет, авесною в Москве и не пахло! вон из грязного столичного рассола, в который превращается посыпаемый дворниками снег, -- вспомнилось, что вылетать я должен завтра, как раз в день ужина, и я решил, что непременно полечу, и стыдно, стыдно мне засебя стало, что поддался наавантюру с дядей Ноликом. Не пойду, не пойду, не пойду!.. Не пойду из вагона. Пускай вот приходит дежурная, проверяющая наконечных поезда, будящая заснувших и выталкивающая пьяных, -- пускай вот приходит, тормошит меня, ей заэто деньги платят, по собственной воле я и пальцем теперь не шевельну! но дежурная почему-то не вошла: видно, то, что ей платили, с ее точки зрения было не деньги, двери схлопнулись, зашипел стравливаемый тормозной воздух, мы тронулись и скрылись в недрах стратегического объекта, недоступных взору обыкновенных смертных. Погас свет, замелькали, замельтешили настенные фонари, выхватывая изо тьмы лаокооновы переплетения черных кабелей, застучали колесанарезких стрелках, мотающих состав, и, наконец, поезд прекратил движение, замер. Стали доноситься гулкие звуки, отдающиеся под сводом основного тоннеля и в рукавах разветвленных пещер: металлический стук, шаги, выкрики. Потом мы тронулись в обратный путь, и таинственный запретный мир сменился рутиною метростанции.
Ад словно прыснул наменя живой водою: ужинане было жалко ни капельки, я даже радовался, даже зверя благодарил, что вовремя успел очухаться, освободиться от наваждения, и только чувство вины перед Дашею сосало душу: над метафизикою, положим, я не властен, но столь бездарно, столь самонадеянно профуфуканные деньги я обязан вернуть! Ведь это я сам -- никто заязык не тянул! -- связал все дашенькины надежды наchanel именно с собою! -- и я поехал дальше, сновамимо своей остановки, только уже в другую сторону, и ехал, перебирая варианты, покаодин из них, в сущности -- не менее безумный, чем намерение попасть наужин, не подвиг меня к действию. Я вышел наслучайной станции и направился к автомату: решился попросить в долг у Геры!
Странное дело: номер телефонаее родителей, номер, который десять лет я носил в оперативной памяти и думал: впечатал его навсегда, -- номер этот, всего два-три месяцапобывший в праздности, теперь совершенно не припоминался: цифры путались, прыгали однанаместо другой, но собственного местаникак занять не могли, мало того -- я не был даже уверен, что прыгают именно те цифры; в книжке этого номеракак слишком уж само собою разумеющегося, естественно, не значилось -- мне пришлось прибегнуть к помощи полчасазанятого ноль-девять. Геру? Геры нету, Герав больнице. В какой больнице, что с ней? А кто это звонит? -- ужасный уличный автомат так исказил голос, что тещане узналаего? -я назвался. Попрошу вас никогдав жизни больше сюдане звонить! Никогдав жизни! -- пронзительные, нудные короткие гудки оборвали беседу. Васю С первого дня знакомстваи даже в разводные тяжелые временатещавсегданазываламеня натыю
Очередная неудачасовсем уже подкосиламеня, парализовалаволю. Я поплелся по улице, оттягивая момент возвращения. Вывескамаленького кинотеатрика: знаете, таких, расположенных в первых этажах сталинских краснокирпичных домов, есть несколько по Москве, -- вывескаэтаприманиламеня, даеще фамилия режиссера, стоящая наафише, показалась чем-то знакомою, хоть и никак я не мог понять, чем именно: Долгомостьев. Сеанс уже начался, но совсем недавно, минут пять назад; я вошел в темный полупустой зал, сел, повалился наближайшее свободное место, и мне почему-то припомнилась ЫКамера-обскураы Набокова. Наэкране происходило что-то ужасно идиотическое, рэволюцьонное, кто-то куда-то вез ЫИскруы, жандармы с умными лицами разворачивали антибольшевистские дискуссии в стиле журналаЫКонтиненты, но вся этамурабылаужасно изысканно снята, по-набоковски: с цветным светом, с применением экстравагантной оптики и прочими вывертами9.
Примерно насередине сеансамне вдруг сновастало тревожно: странные волны шли из источникасзади и несколько слеваот меня. Я обернулся: там сиделапарочка, целовалась, и я подумал, что это не иначе как Ксения со своим Мышкиным, и совсем перестал следить заэкраном, авсе пытался разглядеть: они или не они? апересесть поближе не то бестактным казалось, не то просто не пришло в голову. Только когдауже покатился по экрану желтый трамвайчик, метафорически увозя героя-большевикав бессмертие, и застыл в стоп-кадре, перечеркнутый кровавым (по цвету) словом ЫКонецы, и в зале зажегся свет, -только тогдаубедился я, что это не они, мало того -- что наних и вовсе, и тенью не похожи.
Наулице уже слегкатемнело, день прошел, как в трубу вылетел. Знакомый номер маршрутакачнулся занечистым стеклом остановившегося рядом автобуса: нанем можно было добраться до Даши, правда -- с пересадкою и в лучшем случае минут запятьдесят, но как раз это-то мне и подходило. Автобус, поначалу относительно просторный, постепенно набивался народом: во многих местах уже кончилась работа; усталые женщины с авоськами, поддатые перепачканные мужики, школьники в куртках нараспашку, под которыми виднелись заляпанные чернилами, мятые, бахромящиеся пионерские галстуки, -- все это мелькало перед глазами, входило, выходило, менялось и, вместе с тем, фактически не отличаясь друг от друга, словно бы и не менялось, оставалось наместе.
К подъезду дашиного домая подходил, когдауже совсем стемнело, -- подходил с легкой глуповатой надеждою не увидеть настоянке зеленого (сновазеленого: верность!) ее Ыжигулькаы, -- глуповатой и напрасною. Едвая взялся заручку двери парадной, откуда-то из темноты, словно чертик из коробочки, выскочил совершенно промерзший, не час и не двапрождавший (даже беглого взглядав полутьме достало, чтобы это понять) Мышкин, неловко, нелепо как-то и совсем не больно ударил меня по щеке закоченевшей, негнущеюся ладошкою, другой рукою протянул конверт и убежал, словно пощечинабылане пощечиною, апервым поцелуем влюбленного школьникапятого, приблизительно, класса, и потому в конверте следовало предположить неловкое любовное объяснение, выполненное натетрадном листке в клетку. Я сунул конверт в карман, рядышком к тому, утреннему, с тремя сотенными, пятнадцатью пятерками и двумя рублями внутри, -- сунул, не вскрывая, потому что не до объяснений в первой любви было мне сейчас: я ждал встречи с Дашею и объяснения иного рода.
Она, изволновавшаяся -- заменя изволновавшаяся, не засебя! -отвориладверь и вздохнулаоблегченно, но тут же облегчение сменилось тревогою: что с тобой? что случилось? поймали? А!.. махнул я рукою, хуже! Кинули. Вот -все, что мне удалось получитью и вытащил конверт, естественно -- мышкинский. Ой, извини, не тою
Ни звукаупрека: сочувствие, сожаление, ая уж, честно сказать, приготовился защищаться, словапро государственный неспекулятивный эквивалент висели накончике языка, про унизительные приглашения, про косноязыкого борова, -- но нет, ни звукаупрека, и даже Бог с ней, с этой шанелью, сказалаДаша, но я-то видел, по глазам, по лицу ее видел, что с шанелью вовсе не Бог с ней, что без шанели кончится дашенькинажизнь и что задолгие годы одинокого существования привыкшая стоять засебя сама, из-под земли нужные деньги Дашенькадобудет, ав березочном ширпотребе, в комбинезончике вельветовом, к Вальке наужин не пойдет. Видел, но все это было мне сейчас все равно, ноги ныли, будто я прошел без остановки километров сорок или перекидал пару вагонов угля: можно, я прилягу? Бедненькийю Дашавместо того, чтобы тут же, сию секунду, как, наверное, сделал бы наее месте я, броситься напоиски денег, нашлаеще в себе силы ласково и внешне неторопливо принести подушку, накрыть меня пледом, адальше -- дальше я уже не помнил ничего. Дальше я провалился в спасительное небытие.
Тут же, кстати, чтобы уж больше не возвращаться к этой материи, расскажу, как своеобразно закончилась история с недоданными мне зверем деньгами. В Тбилиси, несколько дней спустя, как раз накануне моего оттудаотлета, я, напившись намаленьком банкете с коньяком и хинкали, устроенном в мою честь, высказал всю свою наних, нагрузинов, навосточных людей, заполонивших Москву, обиду, и, уже летя над горами, обнаружил в кармане плащаровнехонько недоданную кидалою сумму: пятьсот семьдесят три рубля ноль ноль копеечек: предположительные соотечественники кидалы восстанавливали национальный престиж и одновременно демонстрировали некоторое ко мне презрение. Я даже не знал, кому их вернуть, эти купюры: набанкете было много народа, причем, в большинстве совершенно незнакомого; Дашеньке тоже я не сумел возвратить долг, потому что к тому моменту, когдастал кредитоспособен, онабылауже недееспособна. 5 Без чего-то четыре в изломанном углами и косяками свете прихожей показывали карельской березы шестиугольные часы, -- Дашенькавернулась под утро. Я проснулся заминуту до ее появления: должно быть, услышал сквозь сон знакомый шум ЫЖигулейы внизу, -- Дашенькабылавозбуждена, веселаи капельку поддата, фирменный пакет держалаузкая ее рука, фирменный пакет, скрывающий, надо думать, chanel. Где, как раздобылаДашенькаденьги, откудаприехаластоль поздно? -- безумная ревнивая мысль мелькнулав тяжелой моей голове, безумная, однако, после истории с Герою мог ли я быть уверенным хоть в одной женщине наземле? Подожди, подожди минутку! -- это я сунулся к пакету: посмотреть, подожди, я сейчас! Бросив шубку прямо настул, Дашенькаскрылась в ванной (отмываться пошла!), заперладверь. Я, одуревший от неурочного сна, неурочного пробуждения, злой от невероятной, грязной своей догадки, сидел надиване, идиот идиотом, со слипшимися глазами, с конюшней во рту. Отвернись! крикнуладашенькинавысунувшаяся голова. Не смотри! но и, не смотря, увидал я, как Даша, голая, тряся грудями, скользнулав спальню, потом назад в ванную, держазазолоченые кожаные хвосты вечерние туфли и шкатулку с украшениями -- под мышкою. Меня всегдапоражали в Дарье Николаевне, в немолодой этой женщине, такие вот минуты совершенно юношеского азарта, увлеченности, поражали и восхищали, но сейчас злоба, раздражение заняли место привычного любования. Я поплелся накухню, занеся по дороге шубку в прихожую, повесив навешалку, продрал глаза, прополоскал рот и вернулся надиван. Спустя некоторое время Дашенькавышлаи остановилась, предлагая оценить платье и себя.
Покупатель был тут как тут: словно меня только и ждал метрах в десяти от входа: грузин средних лет в дубленке и ондатровой крашеной шапке, -- впрочем, может, и не грузин: осетин какой-нибудь, адыгеец -- я в этом ничего не смыслю, -- зверь, короче; чеки сдаешь? -- я кивнул полуутвердительно, оценивая его сразу по двум параметрам: не мент ли и не кидала? -- оценивая и, наконец, оценив, что, надо думать, ни тот, ни другой: для ментаслишком волен, нестрижен, слишком не туп, -- нет, не так, не знаю, в чем там еще дело, не литератор, наблюдательность моя лишенаспособности к вербализации, -- но наментане похож или слишком уж хороший актер, то есть талант, аталантов везде мало, даже в правоохраняющих или как их там? органах, а, может, там и особенно мало, и вряд ли натакие мизерные делакак спекуляция чеками ЫВнешпосылторгаы органы станут свои таланты разбазаривать; для кидалы жею ну, во-первых, зверь, то есть приезжий, то есть богатый, то есть ненадолго -- ergo, психологически оправдано, что ему действительно нужны чеки и побыстрее; во-вторыхю впрочем, что же, пусть даже и кидала, -- дабудь ты кидалою из кидал -- кинешь не всякого, ауж я-то предупрежден, постараюсь быть достаточно внимательным, я не писатель, зато фотограф, у меня глаз-ватерпас. Однако же, подозрение накидалу рассеивалось с каждым новым словом, с каждым новым жестом потенциального покупателя: сколько? Четырестаю тристасемьдесят семью Почем сдаешь? (стал бы кидалаговорить нажаргоне: сдаешь? -- наоборот, теленочком бы прикинулся, интеллигентом)! Двашестьдесят пять, мне кусок нужен. Отдашь по двас полтиной -- возьму, -- этафразаменя особенно успокоила: нафигакидале торговаться? -ему хоть по три с полтиною -- все равно накалывать! Ладно, согласился я, взвесив, пусть будет двас полтиной -- даешь девятьсот пятьдесят? -- полтинник мы с Дашею где-нибудь наскребем, полтинник -- не тысяча! анервы у меня уже были наисходе, всего трясло, искать другого покупателя сил могло бы и не хватить, -- девятьсот пятьдесят дам; а, может, ты больше сдашь? мне больше надо; мне тысячачеков нужна -- жене дубленку привезти обещал, -- тут уж я почти совсем успокоился: дубленкажене дело очень понятное, и запросы не неограниченные, авот именно тысяча: мне тысячанужна, ему тысячанужна; правда, вопрос прозвучал в самой глубине как-то неорганично: зачем у человека, явно последние, единственные чеки продающего -- иначе почему бы тристасемьдесят семь было, ане тристаровно, или четырестаровно, или, нахудой конец, тристапятьдесят -- зачем у такого человекаспрашивать: нет ли, мол, еще? -- но, может, просто туповат зверь, несообразителен, -- нет, покачал я головою, с удовольствием бы, дабольше нету. Пошли, кивнул не кидалакуда-то замагазин, -ну, далеко-то я, положим, с ним не пойду, еще давно решил я про себя. Знаю, слыхал, как в машины заманивают, в подъезды темные, -- но покупатель и не тянул никудаособенно далеко, и это меня еще больше успокоило наего счет, -тут же, под магазином, стоящим эдак нахолме, -- под магазином, во дворе, посреди детской площадки, покрытой убитым, посеревшим в ожидании запаздывающей весны снегом, мы и остановились.
Девятьсот пятьдесятю покупатель, отвернувшись от магазина, от улицы, распахнул дубленку и достал крокодиловый бумажник: сотни лежали в нем тонкой пачечкою. Здесь у меня как раз девятьсот. Он начал перебирать сотенные, я внимательно следил заего пальцами: по моим подсчетам получилось восемь бумажек, ане девять, и только я собрался покупателя уличить, как он и сам сказал, что их почему-то только восемь, ане девять, и стал рыться по карманам, нету, пожал плечами, странно, кудаб я мог ее засунуть?! Странным мне показалось другое: коль уж собрался покупать целую тысячу чеков -- почему у тебя в бумажнике только восемьсот рублей, ну ладно, с тою, потерянной, сотнею -- девятьсот, то есть, довольно мало и вместе с тем как-то слишком уж ровненько по моему заказу, которого ты заранее знать, естественно, не мог, но и тут я подумал: у богатых свои причуды: может, остальные где-нибудь в другом бумажнике или в трусах зашиты, мне-то что?! и тут покупатель достал из карманатолстую пачку пятерок и отсчитал тридцать штук: проверь, не ошибся? Пятерок было действительно тридцать -- я передал их ему назад, он зажал эту довольно толстую пачку в кулак, и я, несколько все же встревоженный вышеприведенными своими рассуждениями, не спускал с нее глаз, -- кидалаже другой рукою достал пачечку из восьми сотенных и, помогая большим пальцем руки, держащей пятерки, перелистал бело-коричневые бумаги с вождем в овале: восемь, так их восемь и было, -- и сложил обе пачки вместе: толстую и тоненькую: девятьсот пятьдесят.
Тут насталамоя очередь: предъявить чеки, и я стал делать это ощупью, чтобы ни намгновенье не выпустить из виду руку кидалы с деньгами. Чеки лежали в почтовом конверте, который я раскрыл, все поглядывая намохнатый кулак, раскрыл и, оставив надне маленькие бумажные прямоугольнички копеек, с которыми сейчас мне стало как-то стыдно, неуместно соваться, тем более что не по двашестьдесят пять, апо двас полтиною пошл, -- достал чеки и начал пересчитывать, чтобы ему было видать. Пересчитав, протянул свою пачечку, сам потянувшись к его, и, перехватывая, почувствовал, что сотенных вроде маловато наощупь, и, едвапочувствовал, -- тут же крепко прихватил пальцами чеки, совсем уж было перешедшие к кидале, и потащил назад: давай-капересчитаем еще разок!
Зверь аж взорвался весь, отдернул деньги, сунул в карман: ты что, не хочешь продавать?! -- так бы и сказал, голову тут морочишь, считали уж, пересчитывали! юДанет, почемую только яю -- мне самому уже как-то стыдно, как-то неудобно становилось засвою недоверчивость, азверь накачивал, накачивал, вон, кивал головою, видишь машинавон подъехала?.. (в самом деле: нахолме, рядом с магазином, показалась белая ЫВолгаы под государственными номерами) -- мне-то что, мое дело маленькое, я покупатель, атебя заспекуляцию!..
Мы вышли из поля зрения машины; действительно, зверь прав, следует спешить, и так мы тут слишком долго топчемся навиду у всех! -- но и я был прав тоже, потому что сотенная пачечкаточно слишком уж казалась тонка; кидала! твердо решил я. Безусловно -- кидала. Но и меня голыми руками не возьмешь! Я сноваполез зачеками, кидалазаденьгами, пересчитал намоих глазах сотенные: восемь их было, восемь! -- и принялся запятерки, но тут уж я сам остановил его жестом: ладно, мол, верю тебе, кидала! -- даи насколько пятерок можешь ты меня надуть? -- натри, начетыре? -- дая страху надороже натерпелся уже от белой этой ЫВолгиы и всего прочего! Я ж вон у тебя чеки не проверяю, продолжал обиженно, но вместе и примирительно бурчать зверь, ананих должны стоять какие-то штампикию (А, может, и не кидалавовсе -- показалось, может?..) Даесть, есть штампики, все o'key! тоже примирительно сказал я, разворачивая чеки веером изнаночной стороною к нему, но глаз с мохнатой руки и денежной пачки в ней все же не спуская.
Наконец, мы обменялись. И ни намгновенье не потерял я из поля зрения зверьих денег, и пачечканаощупь былатеперь вполне нормальная, соответствующая, -- я сунул ее в конверт, конверт в карман и, так и не уверенный, кидалазверь или не кидала -- уверенный в том только, что, если и кидала -- насей раз кидалаобхезавшийся, -- сказал ему, улыбаясь и вроде как извиняясь заинцидент (это если не кидала) или издевательски объясняя (это если кидала) -- сказал ему дашиными словами: знаешь, какие мошенники бывают у ЫБерезкиы, кидалы почище Кио; и углядеть не успеешь. Правда? удивился зверь. Спасибо тебе, что предупредил. Мне ж тут еще, наверное, с полдня гужеваться, поканадубленку наторгую. Спасибо, друг.
Эти несколько фраз, эти взаимные наши улыбки -- все это было коротенькой передышкою после кровопролитной схватки натерритории общего врага: сейчас, когдаденьги лежали в кармане, следовало думать, как уйти: воображение, прежде отвлеченное вниманием, заработало, словно наверстывая упущенное, с утроенной интенсивностью: демонстрировало то группу захвата, выбегающую из белой ЫВолгиы под государственными номерами -- пистолеты наизготовку; то отшлепанные через телевик изобличающие снимки, что подкладывает следователь в самый неожиданный момент допроса; то отпечатки пальцев, снимаемые с меня деловитым прапорщиком; то тюремный -- по Ван-Гогу -- двор, -- если уж дойдет до снимков, до отпечатков пальцев, до тюрьмы -- тут и дядя Нолик не поможет, не захочет ввязываться: не сын же я ему и даже не зятью Я еще раз улыбнулся покупателю, удаляющемуся как раз по направлению к загадочной белой ЫВолгеы (почему к белой ЫВолгеы?) и низом, дворами почесал в сторону метро. Только там, под землею, в вагоне, в случайном многолюдье, мог я почувствовать себя относительно спокойно, адело осознать сделанным. Я стал наплатформе, с которой поездашли не в мою -- в противоположную -- сторону и, кося глазом, когдаподойдет мой поезд, когдаотстоит отпущенные ему секунды, и двери вот-вот уже будут закрываться, -выждав этот момент, резко пересек зал, успев обратить внимание, что замною не рванулся никто; получил по бокам жесткой резиною сходящихся створок и влетел в вагон. Привалился к стенке, отдыхая от неимоверного напряжения, в котором пребывал последние пятнадцать -- двадцать минут, показавшиеся -- извините заштамп -- несколькими часами, и, чтобы реально, зрительно, осязательно, обонятельно (потому что, знаете, деньги пахнут, особенно новенькие хрустящие сотенные -- и пахнут весьмаприятно!) ощутить результат проведенной операции и несколько успокоить иррациональную тревогу, которая так меня и не покинуласо вчерашнего вечера, -- достал из карманаконверт и открыл флажок клапана.
Сотенных было три.
Я перевернул, перетряхнул конверт -- чековые копеечки, кружась, полетели напол -- я даже подбирать не стал, аначал шарить по карманам: может, остальные деньги завалились куда? но, обшаривая, знал уже твердо, даи прежде знал, когдаконверт перетряхивал, и даже еще раньше знал, что не завалились, что так их три и было, сотенных, и что, действительно, почище Кио работают у нас ребятишки, и не мне с ними тягаться, глазу-ватерпасу, фотографу фуеву, не мне лезть в их компанию и ходить навсяческие ужины. Ноги мои ослабли, коленки задрожали, во рту пересохло, рев метро перестал быть слышен, и вместо него в ушах возник высокочастотный, как от разреженной атмосферы, шум. Я принялся считать пятерки, хоть оно сейчас, в общем-то, казалось и незачем, все равно; даи, наверное, не до пятерок было зверю во время операции: он сотенными занималсяю Но нет, и пятерок получилось не тридцать, атолько пятнадцать, и, как в издевку, двапотрепанных рубля затесалось между ними: купюры, которых и помину не было в наших с кидалою расчетах. Не знаю, откудахватило у меня соображения перемножить все и сложить, однако, хватило, и результат вызвал из пересохшего горланеестественный какой-то, кашляющий смешок: ровно тристасемьдесят семь, ровнехонько -- сколько чеков было, столько и рублей оказалось, ни накопеечку меньше, один к одному! то есть, каким же надо было быть зверю виртуозом, Паганини, чтобы не просто надуть меня, аеще и издевательски щелкнуть в нос: отсчитать точную сумму по курсу (ибо, если в ЫБерезкеы продавали что-нибудь отечественного производства: холодильник ЫЗИЛы, фотоаппарат ЫЗениты, хрусталь дурацкий прессованный, -- цену ставили как в нормальных магазинах: рубль к рублю; не хочешь, дескать, -- не бери!) -- то есть, не просто надуть, анадуть воспитательно! С другой стороны, следовало отдать долг и своеобразному великодушию надувателя: с его техникою мог бы он, вероятно, оставить меня вообще без полушки, подсунув резаную ЫПравдуы -выкинув шуточку в духе Басаврюкаиз гоголеваЫИванаКупалаы.
Садитесь, пожалуйста, -- молоденькая девушкауступаламесто: видно, насамом деле совсем я позеленел. Спасибою Онаподобралабумажные копеечки с пола, протянула. Спасибо-спасибо, мятым ворохом сунул я их в карман. Я проехал мою станцию: встать, выйти не было сил; вагон гремел, гремел, гремел сквозь шум в ушах, покудане уперся в конечную. Поезд дальше не идет, объявил по радио хорошо поставленный голос. Просьбаосвободить вагоны.
Я не освободил. Какая-то пассивность наменя напала, оцепенение. Я понял вдруг -- не понял, желудком почувствовал, что ужинас дядей Ноликом не будет, для меня во всяком случае не будет, да, пожалуй, что через меня -- и для Дашеньки, зря онасо мною связалась! -- и дело не в тысяче рублей и не в шанели несчастной, ав этой вот произошедшей у ЫБерезкиы истории, то есть, во мне, с которым могласлучиться подобная история: мысль метафизическая, но показавшаяся мне очень убедительною. И еще вспомнилось, что добрую неделю трутся насгибах в моем кармане командировкаи авиабилет в Грузию: в тепло, в зелень, в нарядную вечернюю толпу проспектаРуставели, к изумрудному Ытархунуы, которым запиваешь, заливаешь жар обжигающего, расплавленного хачапури, к голубой, почти сиреневой воде горной какой-нибудь Чакухи, -- вон из зимних сырости, серости, гнили, пасмури, черноты: март уже исходил нанет, авесною в Москве и не пахло! вон из грязного столичного рассола, в который превращается посыпаемый дворниками снег, -- вспомнилось, что вылетать я должен завтра, как раз в день ужина, и я решил, что непременно полечу, и стыдно, стыдно мне засебя стало, что поддался наавантюру с дядей Ноликом. Не пойду, не пойду, не пойду!.. Не пойду из вагона. Пускай вот приходит дежурная, проверяющая наконечных поезда, будящая заснувших и выталкивающая пьяных, -- пускай вот приходит, тормошит меня, ей заэто деньги платят, по собственной воле я и пальцем теперь не шевельну! но дежурная почему-то не вошла: видно, то, что ей платили, с ее точки зрения было не деньги, двери схлопнулись, зашипел стравливаемый тормозной воздух, мы тронулись и скрылись в недрах стратегического объекта, недоступных взору обыкновенных смертных. Погас свет, замелькали, замельтешили настенные фонари, выхватывая изо тьмы лаокооновы переплетения черных кабелей, застучали колесанарезких стрелках, мотающих состав, и, наконец, поезд прекратил движение, замер. Стали доноситься гулкие звуки, отдающиеся под сводом основного тоннеля и в рукавах разветвленных пещер: металлический стук, шаги, выкрики. Потом мы тронулись в обратный путь, и таинственный запретный мир сменился рутиною метростанции.
Ад словно прыснул наменя живой водою: ужинане было жалко ни капельки, я даже радовался, даже зверя благодарил, что вовремя успел очухаться, освободиться от наваждения, и только чувство вины перед Дашею сосало душу: над метафизикою, положим, я не властен, но столь бездарно, столь самонадеянно профуфуканные деньги я обязан вернуть! Ведь это я сам -- никто заязык не тянул! -- связал все дашенькины надежды наchanel именно с собою! -- и я поехал дальше, сновамимо своей остановки, только уже в другую сторону, и ехал, перебирая варианты, покаодин из них, в сущности -- не менее безумный, чем намерение попасть наужин, не подвиг меня к действию. Я вышел наслучайной станции и направился к автомату: решился попросить в долг у Геры!
Странное дело: номер телефонаее родителей, номер, который десять лет я носил в оперативной памяти и думал: впечатал его навсегда, -- номер этот, всего два-три месяцапобывший в праздности, теперь совершенно не припоминался: цифры путались, прыгали однанаместо другой, но собственного местаникак занять не могли, мало того -- я не был даже уверен, что прыгают именно те цифры; в книжке этого номеракак слишком уж само собою разумеющегося, естественно, не значилось -- мне пришлось прибегнуть к помощи полчасазанятого ноль-девять. Геру? Геры нету, Герав больнице. В какой больнице, что с ней? А кто это звонит? -- ужасный уличный автомат так исказил голос, что тещане узналаего? -я назвался. Попрошу вас никогдав жизни больше сюдане звонить! Никогдав жизни! -- пронзительные, нудные короткие гудки оборвали беседу. Васю С первого дня знакомстваи даже в разводные тяжелые временатещавсегданазываламеня натыю
Очередная неудачасовсем уже подкосиламеня, парализовалаволю. Я поплелся по улице, оттягивая момент возвращения. Вывескамаленького кинотеатрика: знаете, таких, расположенных в первых этажах сталинских краснокирпичных домов, есть несколько по Москве, -- вывескаэтаприманиламеня, даеще фамилия режиссера, стоящая наафише, показалась чем-то знакомою, хоть и никак я не мог понять, чем именно: Долгомостьев. Сеанс уже начался, но совсем недавно, минут пять назад; я вошел в темный полупустой зал, сел, повалился наближайшее свободное место, и мне почему-то припомнилась ЫКамера-обскураы Набокова. Наэкране происходило что-то ужасно идиотическое, рэволюцьонное, кто-то куда-то вез ЫИскруы, жандармы с умными лицами разворачивали антибольшевистские дискуссии в стиле журналаЫКонтиненты, но вся этамурабылаужасно изысканно снята, по-набоковски: с цветным светом, с применением экстравагантной оптики и прочими вывертами9.
Примерно насередине сеансамне вдруг сновастало тревожно: странные волны шли из источникасзади и несколько слеваот меня. Я обернулся: там сиделапарочка, целовалась, и я подумал, что это не иначе как Ксения со своим Мышкиным, и совсем перестал следить заэкраном, авсе пытался разглядеть: они или не они? апересесть поближе не то бестактным казалось, не то просто не пришло в голову. Только когдауже покатился по экрану желтый трамвайчик, метафорически увозя героя-большевикав бессмертие, и застыл в стоп-кадре, перечеркнутый кровавым (по цвету) словом ЫКонецы, и в зале зажегся свет, -только тогдаубедился я, что это не они, мало того -- что наних и вовсе, и тенью не похожи.
Наулице уже слегкатемнело, день прошел, как в трубу вылетел. Знакомый номер маршрутакачнулся занечистым стеклом остановившегося рядом автобуса: нанем можно было добраться до Даши, правда -- с пересадкою и в лучшем случае минут запятьдесят, но как раз это-то мне и подходило. Автобус, поначалу относительно просторный, постепенно набивался народом: во многих местах уже кончилась работа; усталые женщины с авоськами, поддатые перепачканные мужики, школьники в куртках нараспашку, под которыми виднелись заляпанные чернилами, мятые, бахромящиеся пионерские галстуки, -- все это мелькало перед глазами, входило, выходило, менялось и, вместе с тем, фактически не отличаясь друг от друга, словно бы и не менялось, оставалось наместе.
К подъезду дашиного домая подходил, когдауже совсем стемнело, -- подходил с легкой глуповатой надеждою не увидеть настоянке зеленого (сновазеленого: верность!) ее Ыжигулькаы, -- глуповатой и напрасною. Едвая взялся заручку двери парадной, откуда-то из темноты, словно чертик из коробочки, выскочил совершенно промерзший, не час и не двапрождавший (даже беглого взглядав полутьме достало, чтобы это понять) Мышкин, неловко, нелепо как-то и совсем не больно ударил меня по щеке закоченевшей, негнущеюся ладошкою, другой рукою протянул конверт и убежал, словно пощечинабылане пощечиною, апервым поцелуем влюбленного школьникапятого, приблизительно, класса, и потому в конверте следовало предположить неловкое любовное объяснение, выполненное натетрадном листке в клетку. Я сунул конверт в карман, рядышком к тому, утреннему, с тремя сотенными, пятнадцатью пятерками и двумя рублями внутри, -- сунул, не вскрывая, потому что не до объяснений в первой любви было мне сейчас: я ждал встречи с Дашею и объяснения иного рода.
Она, изволновавшаяся -- заменя изволновавшаяся, не засебя! -отвориладверь и вздохнулаоблегченно, но тут же облегчение сменилось тревогою: что с тобой? что случилось? поймали? А!.. махнул я рукою, хуже! Кинули. Вот -все, что мне удалось получитью и вытащил конверт, естественно -- мышкинский. Ой, извини, не тою
Ни звукаупрека: сочувствие, сожаление, ая уж, честно сказать, приготовился защищаться, словапро государственный неспекулятивный эквивалент висели накончике языка, про унизительные приглашения, про косноязыкого борова, -- но нет, ни звукаупрека, и даже Бог с ней, с этой шанелью, сказалаДаша, но я-то видел, по глазам, по лицу ее видел, что с шанелью вовсе не Бог с ней, что без шанели кончится дашенькинажизнь и что задолгие годы одинокого существования привыкшая стоять засебя сама, из-под земли нужные деньги Дашенькадобудет, ав березочном ширпотребе, в комбинезончике вельветовом, к Вальке наужин не пойдет. Видел, но все это было мне сейчас все равно, ноги ныли, будто я прошел без остановки километров сорок или перекидал пару вагонов угля: можно, я прилягу? Бедненькийю Дашавместо того, чтобы тут же, сию секунду, как, наверное, сделал бы наее месте я, броситься напоиски денег, нашлаеще в себе силы ласково и внешне неторопливо принести подушку, накрыть меня пледом, адальше -- дальше я уже не помнил ничего. Дальше я провалился в спасительное небытие.
Тут же, кстати, чтобы уж больше не возвращаться к этой материи, расскажу, как своеобразно закончилась история с недоданными мне зверем деньгами. В Тбилиси, несколько дней спустя, как раз накануне моего оттудаотлета, я, напившись намаленьком банкете с коньяком и хинкали, устроенном в мою честь, высказал всю свою наних, нагрузинов, навосточных людей, заполонивших Москву, обиду, и, уже летя над горами, обнаружил в кармане плащаровнехонько недоданную кидалою сумму: пятьсот семьдесят три рубля ноль ноль копеечек: предположительные соотечественники кидалы восстанавливали национальный престиж и одновременно демонстрировали некоторое ко мне презрение. Я даже не знал, кому их вернуть, эти купюры: набанкете было много народа, причем, в большинстве совершенно незнакомого; Дашеньке тоже я не сумел возвратить долг, потому что к тому моменту, когдастал кредитоспособен, онабылауже недееспособна. 5 Без чего-то четыре в изломанном углами и косяками свете прихожей показывали карельской березы шестиугольные часы, -- Дашенькавернулась под утро. Я проснулся заминуту до ее появления: должно быть, услышал сквозь сон знакомый шум ЫЖигулейы внизу, -- Дашенькабылавозбуждена, веселаи капельку поддата, фирменный пакет держалаузкая ее рука, фирменный пакет, скрывающий, надо думать, chanel. Где, как раздобылаДашенькаденьги, откудаприехаластоль поздно? -- безумная ревнивая мысль мелькнулав тяжелой моей голове, безумная, однако, после истории с Герою мог ли я быть уверенным хоть в одной женщине наземле? Подожди, подожди минутку! -- это я сунулся к пакету: посмотреть, подожди, я сейчас! Бросив шубку прямо настул, Дашенькаскрылась в ванной (отмываться пошла!), заперладверь. Я, одуревший от неурочного сна, неурочного пробуждения, злой от невероятной, грязной своей догадки, сидел надиване, идиот идиотом, со слипшимися глазами, с конюшней во рту. Отвернись! крикнуладашенькинавысунувшаяся голова. Не смотри! но и, не смотря, увидал я, как Даша, голая, тряся грудями, скользнулав спальню, потом назад в ванную, держазазолоченые кожаные хвосты вечерние туфли и шкатулку с украшениями -- под мышкою. Меня всегдапоражали в Дарье Николаевне, в немолодой этой женщине, такие вот минуты совершенно юношеского азарта, увлеченности, поражали и восхищали, но сейчас злоба, раздражение заняли место привычного любования. Я поплелся накухню, занеся по дороге шубку в прихожую, повесив навешалку, продрал глаза, прополоскал рот и вернулся надиван. Спустя некоторое время Дашенькавышлаи остановилась, предлагая оценить платье и себя.