Крапивин Владислав Петрович. Нарисованные герои

   – Интересно, кто сочинил… – сказал Лёвка.
   Я пожал плечами: разве узнаешь теперь?
 
   Но мы узнали.
   Не помню уже в деталях, как развивался сюжет, но оказалось, что тетрадка принадлежит девятикласснику Саше Баруздину – известному в школе баянисту, неизменному участнику школьных концертов. Зимой на Баруздина в сквере напала шпана, его крепко побили, сумку сорвали с плеча и убежали с ней. А потом, видимо выкинули за ненадобностью. Но это выяснилось не сразу. Может быть, никогда бы не выяснилось, если бы Баруздин не сделался вожатым отряда в нашем пятом классе.
   Однажды в апреле наша «классная» Галина Григорьевна велела нам остаться после уроков и кого-то позвала из коридора. И вошел этот девятиклассник-баянист.
 
   –  Ребята! Это ваш новый вожатый Саша Баруздин, – сказала Галина Григорьевна своим круглым голосом. – Он будет заниматься с вами пионерской работой не только в учебное время, но и в каникулы. С теми, кто никуда не уедет из города…
   Ребята зашумели: Баруздина все знали. Только звали его не Сашей, а Сандро. Наверно, за черные волосы и нос с горбинкой, как у грузина.
   – Привет, Сандро! – крикнул Ноздря.
   – Носов! – сказала Галина Григорьевна. Почему-то все засмеялись. Сандро тоже…
 
   (Потом в моей повести «Валькины друзья и паруса» появился вожатый с таким именем. Но он был не тот Сандро, не школьный – старше, опытнее. Так что одинаковость имен можно считать просто совпадением.)
 
   Сандро никакой пионерской работы с нами не вел. Но иногда приходил к нам после уроков с баяном и пел песни. Чаще всего это были знакомые (и любимые нами) песни недавней военной поры. Но иногда – незнакомые. Чаще всего эти песни были про море. И вот однажды мы услышали спетые под незнакомую мелодию строчки про облака. Те самые, что в тетради.
   На улице, когда Сандро шагал домой, Лёвка, Женька, Кнабе и я догнали его. (Сашки Регена с нами не было, он сильно кашлял и не ходил в школу).
   Я протянул тетрадку: «Твоя?».
   Сандро смутился, но не стал отпираться. Только спросил: «Где нашли-то?»
   Я рассказал. Лёвка добавил:
   – Сумка тоже у нас. Завтра принесем…
   – Да сумка-то все равно утиль… – неловко сказал Сандро. – Я только вот что попрошу… – И замолчал.
   – Что? – наконец поторопил его Кнабе, самый деликатный, но и самый нетерпеливый.
   – Вы про тетрадку никому не говорите, ладно?
   – Ладно, – согласился за всех Лёвка. И тут же спросил: – А эти стихи в тетрадке, ты сам сочинил, да?
   – Да, – буркнул Сандро и тяжко засопел. – Только вы никому…
   – Само собой, – сказал Женька. Но, видимо, его обещание показалось Сандро не слишком весомым. И он потребовал более прочной гарантии:
   – Честное пионерское?
   – Честное пионерское, – тут же сказал Кнабе, видимо, машинально. И виновато понурился на ходу. Сандро ждал того же от остальных. И Лёвка объяснил, пряча досаду под «одесской» тональностью:
   – А мы не можем давать такое честное. Вы спросите: с какой стати? Есть причина? Так и да. Мы не вступали в славные ряды…
   – Почему? – искренне удивился Сандро.
   – Рылом не вышли, – сказал Женька.
 
   Женьку в третьем классе, когда в пионеры принимали почти всех, не приняли за какое-то хулиганство. Я в ту пору болел скарлатиной, а потом вопрос о приеме никто больше не поднимал (о, неповоротливая система школьной бюрократии). Почему в пионерах не был Лёвка, я не знал. Но, возможно, именно эта «беспартийность» была одной из причин, которая соединяла в классе нас троих.
   А ведь хотелось в пионеры!
   Более поздним поколениям уже ничего не объяснишь и не докажешь. Стараниями нынешней публицистики пионеры давней поры представлены этакими болванчиками, вроде гипсовых горнистов в замусоренных скверах. Они слушались учительниц, старательно собирали металлолом, помогали старушкам, хором декламировали речёвки, хрипло трубили в помятые фанфары и не были способны к самостоятельным делам и суждениям. Из них воспитывали «верных ленинцев и помощников коммунистической партии». Кому теперь объяснять, что многое было вовсе не так? Кто станет это слушать в наше время, когда один за другим закрываются детские клубы и открываются казино и клубы «сексуальных меньшинств»?
   …А мы мечтали о красных галстуках, как о символах иной, более чистой жизни. Она, эта жизнь, как бы позволяла сделать шаг на ступеньку вверх – из нашего привычного дворового бытия с его играми в «чику» и в «пристенок», неприличными анекдотами, блатными песенками и шастаньем по чужим огородам. Нельзя сказать, что это бытие нам не нравилось, но порой душа просила одухотворенности и простора для благородства и подвигов. Хотелось ясности и честности отношений, доверчивого товарищества между всеми, когда нет боязни насмешек и злобной задиристости. Хотелось походов, костров, веселой маршировки под барабанную дробь, когда барабанщик – твой хороший приятель, сосед по парте, и в шеренгах – тоже все друзья-приятели, не дадут никого никому в обиду. Один за всех. Все за тебя…
   Порой ведь так и бывало: и костры, и походы, и сигналы барабанщика, и хорошие песни у костра, когда ты веришь, что все сидящие рядом – самые замечательные люди…
   А еще были память и знание о пионерах, совсем недавно доказавших верность красному галстуку кровью и жизнью. О пацанах – по возрасту таких же, как мы, – которые воевали, рисковали и умирали, как взрослые. Сыны полков, партизанские разведчики, юнги бронекатеров… Это потом, через много-много лет нашлись те, кто стал писать и говорить о таких ребятах с ухмылкой. А мы-то, мальчишки сороковых годов, знали, что все это – чистая боевая правда.
   И герои повести «Облака возвращаются с запада» знали это твердо.
   И даже в обычной жизни уличных и дворовых компаний давали себя знать некоторые «пионерские» понятия, они вплетались в неписанные кодексы ребячьего сообщества. По крайней мере, «честное пионерское» считалось нерушимым. И даже шпана не решалась хихикать над человеком в красном галстуке, если он вдруг отдавал салют проходящему по мостовой солдатскому строю. А перед дракой один на один (других тогда честный ребячий мир и не признавал) ее участники свои галстуки непременно снимали – дабы не запятнать их непионерским поведением.
   Надо сказать, что почтение к красному галстуку испытывали и взрослые. Хотя иногда это выражалось издевательски. Я имею в виду отца Кнабе, известного в городе врача Стальского. Да, был он известный и с весьма представительной, интеллигентной наружностью дядя, а все равно гад (Лёвка, Женька, Сашка и я были убеждены в этом). Своего сына он учил хорошим правилам жизни не только словами, но и тонким резиновым шлангом от стетоскопа. И перед тем, как заставить Олега снять то, что мешало воспитательной процедуре, он говорил: «Сними сначала галстук. Неприлично наказывать человека, на котором частица красного знамени»… Кнабе сам рассказал нам об этом в минуту горькой откровенности, когда мы были уже так дружны, что ничего не скрывали друг от друга.
   Именно страх за Кнабе (которого мы все чаще звали не этим прозвищем, а Олежкой) помешал нам стать пионерами в конце учебного года.
   Я излагаю этот случай не теме словами, что в тетради, потому что там – каша из отдельных фраз, поправок, зачеркиваний. Но, в общем-то, близко к намеченному содержанию…
 
   Был май, и была контрольная по арифметике (теперь сказали бы «по математике»). Возможно – не простая, а за четверть, или даже за год. Эту нелюбимую всеми нами науку преподавала Галина Григорьевна. Мы решали написанные на доске «варианты», а она ходила между партами и смотрела, чтобы не списывали. Задача и примеры оказались не трудными. Все мы более или менее справлялись. Кроме Ноздри. Он то и дело махал над плечом растопыренными пальцами, что означало сигнал бедствия.
   Конечно, был Ноздря порядочная скотина, но существовали тогда железные правила, по которым следовало в такие вот отчаянные минуты помогать любому. Кнабе (Олежка Стальский), видимо, раньше других управился со своим вариантом. Он что-то быстро написал на промокашке, скомкал ее и бросил в сторону Ноздри. Розовый комок не долетел. А опытное Галинино ухо уловило еле слышный шорох. Она обернулась и кошачьим движением подняла комок с пола.
   Оглядела всех. Сказала:
   – Кто?
   Кнабе сжался. Видимо, папин призрак навис над ним во всей его безжалостности. Лёвка сообразил первый:
   – Это я… – Он довольно развязно поднялся из-за парты.
   – Это я! – пришлось подняться и мне (а куда деваться-то?).
   – Это мы, – сказал Сашка, который сидел рядом со мной. – Мы вместе решали…
   И конечно, тут же вскочил Кнабе – благородство пуще страха! (черт бы его побрал с этим благородством и правдивостью!)
   – Галина Григрьевна, это не они, это я!
   – Сядь, Стальский, – поморщилась Галина. – Твое чахлое великодушие в данном случае неуместно…
   – Но правда же я!
   И ведь в конце концов он мог убедить математичку!
   Тогда Лёвка сказал с ленцой:
   – Он таки врет. Он берет на себя, потому что боится, что нас за это девятого мая не примут в пионеры…
   Мы потом крепко накинулись на Лёвку за такие слова. Но он оправдывался: иначе, мол, Галина не поверила бы нам. И, скорее всего, он был прав… А сейчас Галина поверила! Или ей просто было лень разбираться. Она всем нам велела сесть и сказала, что удалять с контрольной нас не будет, хотя стоило бы выгнать и вляпать двойки. Но в пионеры нам соваться с таким поведением и в самом деле нечего…
   Тогда пионерскими делами (как и во все последующие времена) заправляли в школах учителя и завучи. Поэтому сразу стало ясно, что ситуация наша такая, когда говорят: «Настроение бодрое, идем ко дну»…
   Дело усугубил Женька. Заявил тут же, что в таком случае он тоже не будет вступать в пионеры, потому что с нами поступают несправедливо. Естественно, Галина лишь разозлилась пуще прежнего и пообещала, что «Сергиенко сейчас вылетит отсюда пулей, а решать будет в августе…»
   На перемене Кнабе устроил нам скандал. Даже со слезами. С какой стати, мол, мы сунулись со своим заступничеством! Вон как себе навредили! Лёвка наконец велел ему заткнуться. Потом мы ругали Женьку – его-то кто дергал за язык? Тогда Женька посоветовал заткнуться нам. А еще посоветовал очень умную вещь: пойти к Сандро и все рассказать ему без утайки.
   И мы пошли. И Сандро выслушал. И сказал, что попробует заступиться, только «вряд ли эта корова послушает».
   «Корова» не послушала. Сбор девятого мая прошел без нас. Но на следующий день Сандро встретил нас после уроков и сказал: «Не все патроны еще кончились, парни. Может прорвемся…» И мы приободрились. А еще Сандро сказал, чтобы мы обратили внимание на Ноздрю.
   – Вам не кажется, что на вашу компанию он поглядывает, словно подойти хочет да боится?
   Мы такого не замечали.
   – Это из-за того, что Олежка его на контрольной хотел из дыры вытащить? – хмуро сказал Сашка.
   – Да нет, по-моему, это еще раньше…
   Мы не стали продолжать разговор. На фиг нужен нам этот Ноздря с его блатными ухватками. (Кстати, за контрольную он все же получил трояк с минусом).
   А потом пришло лето…
 
   Это было второе мирное лето. Стояли безоблачные дни, и теплый ветер носил по переулкам тополиный пух. Этот пух щекотал лица, липнул к губам. Он был всюду: ложился светлыми полосками на траву вдоль заборов, плавал высоко-высоко в очень синем небе. Потом тополя отцвели, а в сквере у низкой кирпичной изгороди распустил красные цветы куст шиповника.
   В сквере стояло круглое здание цирка. Этим летом впервые после войны ожидали его открытия. Ветхий деревянный цирк был сплошь оклеен афишами и походил на старый, потемневший от времени корабль, который украсили сигнальными флагами в честь близкого праздника.
   Внутри цирк ремонтировали. Там работали плотники и маляры из пленных немцев. Но большой заросший сквер никто не расчищал и никто не мешал нам устраивать здесь свои игры.
   Недалеко от того места, где рос шиповник, среди кустов желтой акации громоздилась куча камней и битого кирпича. На самом большом камне Женька написал: NO PASARAN! Здесь не раз отбивала атаки наша интербригада.
   У нас было много разных игр. Но прежде всего я вспоминаю эту «баррикаду» среди кустов, солнечные пятна на оранжевых кубиках битого кирпича и колыхание высокой травы, в которой залег, приготовив бомбы из сырого песка, наш неприятель. Мы ждем атаки. Неудобно лежать на острых камнях, и сверху печет солнце, но мы лежим и ждем. Слева от меня устроился Лёвка Штейн. Он нахлобучил на глаза большую, не по размеру, пилотку и лениво жует травинку. Справа – Женька Сергиенко. Несмотря на жару, он перетянул рубашку широким краснофлотским ремнем…
 
   Об этом ремне в повести должен был появиться отдельный сюжет. Ремень подарил нам Сандро. Мы по очереди носили этот широкий кожаный пояс с «якорной» бляхой, которую ежедневно надраивали кирпичом. Но деталей этого сюжета я не помню, а придумывать сейчас не хочу…
 
   Сашка Реген снял с себя майку, скрутил жгутом и завязал вокруг живота. Кепка у него на затылке, козырьком назад. В щель между кирпичами Сашка воткнул перед собой деревянный кинжал. На правом фланге за камнями примостился Кнабе в своем зеленом костюмчике. Костюмчик основательно полинял и украшен сзади двумя заплатами. Кнабе держит под рукой тяжеленный «фугас» – большую банку из-под американской тушенки, набитую пылью. Всем ясно, что Кнабе дальше пяти шагов не кинет такой снаряд. Но с этим оружием он чувствует себя спокойней…
   Иногда мы встречали в сквере Ноздрю. Его брат устроился в цирке прожектористом, и Ноздря теперь всем обещал бесплатные контрамарки.
   Нам при встречах он нерешительно говорил «здорово…» Можете, мол, не отвечать, но я все же благодарен за попытку прийти на помощь. И не друзья-приятели мы, конечно, однако все же одноклассники и теперь уже не враги… И мы снисходительно кивали или даже бросали: «Здорово, Нос…» Помнили разговор с Сандро.
   И однажды Ноздря сказал:
   – Вы… это… вот начнутся представления, и если охота будет, то скажите… я это…
   – Ладно, – снизошел наконец до ответа Лёвка. – Если ты это, то мы это…
   Но я отвлекся. Я ведь рассказывал, как мы защищали баррикаду.
   Против нас сражались пацаны с улицы Челюскинцев, и было их больше, чем нас.
   Мы держались «до последнего патрона». Мы израсходовали все песочные бомбы, и Кнабе швырнул свой фугас. Конечно, он не добросил его до «челюскинцев», которые двинулись на штурм нашего укрепления. И чуть не заревел от обиды.
   – Мне нечего кидать! – крикнул Кнабе.
   – Не скули, – сказал Женька. – Всем нечего кидать. Вечно ты ноешь…
   Сашка повернул козырьком вперед свою перепачканную в боях кепку и вытащил из кирпичей деревянный клинок.
   Мы поняли, что пора подыматься в контратаку.
   И в это время нас со спины окликнул Сандро…
 
   Дальше ход событий я могу восстановить лишь коротко, по сохранившимся мелким наброскам, отдельным абзацам.
   Кстати, на одной из страниц – первоначальное название задуманной повести: «Орден цветущего шиповника». И рисунок: черная свастика, рассеченная деревянным ребячьим мечом (о, почти детская непосредственность и патетика романтичного автора-студента, еще не забывшего горячие партизанские игры школьной поры!)… И еще рисунок – на отдельном, вложенном между страниц листке: замахнувшийся большущей банкой-гранатой Кнабе (Олежка!). Весь в отчаянии последнего, безнадежного боя…
   Впрочем, сейчас я не про это. Я про то, о чем сказал нам в сквере Сандро. Оказывается, бригада старшеклассников работала за городом на заготовке дров для госпиталя, в котором до сих пор залечивали раны инвалиды, солдаты недавней войны, и этой бригаде нужна была помощь. Большие ребята на берегу реки пилили бревна приткнувшихся к земле плотов, кололи кругляки на поленья, а те, кто помладше, должны были укладывать дрова в поленницы. Ну и делать всякую мелкую работу, помогать при погрузке, когда приходят машины.
   Нельзя сказать, что мы пришли в восторг от такого предложения. Женька сказал:
   – Ни фига себе, вкалывать в каникулы…
   Сандро сказал в ответ:
   – Парни, это же для раненных. Люди за нас кровь проливали…
   В то время это был аргумент.
   Ну и кроме того… чем плохо-то? Река рядом, обед, сваренный на костре, азарт общей работы. Пожалуй, это не менее интересно, чем бои на игрушечной баррикаде. А пользы больше не в пример. И… какая-то причастность к боевым делам недавней войны…
   Мы уезжали на берег у пригородной деревеньки Ольховки утром и возвращались около шести вечера. И однажды случилось так (подробные причины не помню) что кому-то надо было остаться на берегу на ночь, караулить дрова. Деревенские жители не прочь были поживиться за счет топливных запасов, приготовленных для госпиталя. Сейчас мне уже трудно объяснить, почему вышло так, что из старших остался только Сандро. Главное, что остался. И наша компания – с ним. В том числе и Женька Носов по привычке именуемый Ноздрей.
   Только Кнабе не остался. Днем ему родители еще кое-как разрешали участвовать в общей работе, но чтобы ночевать вне дома – об этом и думать нечего. Он с горечью признался нам в этом (и опять намокли у него глаза). Мы утешали его, как могли.
   В тот день работу закончили раньше обычного. Старшие (и Олежка с ними) уехали в город на грузовике. А мы остались сладко бездельничать. Искупались…
 
   Сандро и Ноздря бродили среди дровяных штабелей, а Лёвка, Сашка, Женька и я лежали на песке и смотрели, как в небе проплывают маленькие желтые облака.
   – Какие быстрые, – сказал я.
   – Облака? – спросил Сашка.
   – Ну да. Быстро летят…
   – Облака-облака, солнце жарит вам бока… – вдруг срифмовал Женька. И усмехнулся.
   – А помните стихи Сандро? Тоже про облака, – вдруг сказал Лёвка. – В той тетрадке, что мы нашли весной.
   Я помнил, но промолчал. Тогда Лёвка проговорил:

 
Разные бывают облака.
У одних дорога не легка,
А другие, улетев высоко,
Солнцем наливаются, как соком…
 

   Мы промолчали, и Лёвка тоже стал молчать. А минут через пять сказал:
   – Пошли, искупнемся еще.
   – Айда! – вскочил я…
 
   Мы тогда не знали, что в Лёвке бродят его собственные стихи. Те, которые он еще стеснялся показать нам.
 
   Вечером, когда солнце пряталось за рощу на том берегу, вдруг появился Кнабе. Исцарапанный (шел пешком по пустырям), сердитый и решительный. Он сказал, что ушел без спросу, только оставил дома записку.
   – Папаша с тебя шкуру снимет, – высказал общий страх Ноздря. Без насмешки, с искренней боязнью.
   – А вот черта с два, – сказал маленький воспитанный Олежка Стальский. – Я ему больше не позволю. Я… кусаться буду, как волк… Да им там и не до меня нынче…
   – Почему? – вырвалось у меня.
   – Потому что он уходит от нас, – не стал скрывать Олежка. И всхлипнул.
   Мы помолчали. «Может, и к лучшему», – подумал я. Наверно, так же подумали и другие. И Олежка стал еще ближе – как бы полностью вошел в наше братство, где общим признаком была безотцовщина.
   – Пойдемте чай пить, – сказал Ноздря. – Котелок уже булькает.
   И мы у костра стали пить чай из солдатских кружек. А потом еще долго сидели у огня и наконец улеглись. У нас были с собой две плащ-палатки, большущие. Одну постелили на траву, другой укрылись. Договорились, что дежурить будем по очереди.
   Видимо, дежурили спустя рукава, потому что ночью… Да, я понимаю, что такой ход традиционен (как и многое другое в этой ненаписанной повести), но теперь никуда от этого не деться. Короче говоря, в середине душной ночи загорелись дрова. Отчего? Кто знает… Может быть, злившиеся на нас, мальчишек-сторожей, деревенские пацаны (а то и взрослые) подпалили на дальней поленнице бересту.
   К счастью, огонь заметили в самом начале. Кнабе понадобилось отойти по известному делу подальше от нашего костра, а Сашка (понимая, что Олежке одному страшновато в сумерках) пошел следом. И они увидели среди штабелей пламя…
   Описывать, как мы тушили огонь, я не буду. Черновиков не осталось, а сочинять за юного автора не хочется. В общем, разбрасывали поленья, куртками сбивали огонь, таскали из реки котелками и ведерком воду… Все обошлось, если не считать кровоточащих ссадин, синяков и застрявшей в гортани горечи от дыма. Потом Сандро мазал наши царапины йодом из аптечки, которую предусмотрительно таскал в своей кирзовой сумке. Мы подвывали – наполовину шутя, наполовину всерьез. Мы считали, что после проявленного героизма (это слово сказал Сандро) можем позволить себе маленькие слабости. Только Олежка не пикнул. Он был приучен к боли. Увы, даже слишком…
   Сандро сказал, что, если бы он был маршалом, то каждому тут же выдал бы по медали.
   Мы договорились, что теперь до утра будем обходить всю территорию с дровами дозором. Попарно. Сашка и Олежка, Ноздря и Женька, Лёвка и я. А Сандро на всякий случай будет ходить с каждой парой. «И не вякайте, раз я сказал…» Ну, мы и не «вякали». Наоборот, радовались…
   Утром на берегу появилось множество народа во главе с учителем физкультуры Борисом Борисычем. Мы отсыпались под плащ-палаткой, а Сандро в это время на чьем-то велосипеде сгонял в город и вернулся.
   Пришли два ЗИСа, ребята погрузили в кузова дрова, после чего было сказано, что сегодня работы больше не будет. Старшеклассники и учитель укатили домой в крытом «студебеккере», а ребят из нашего пятого (то есть уже шестого) «А» и из параллельного – «Б» – Сандро задержал:
   – Дело есть… Ничего, потом пешком дотопаем…
   Какое дело, он не успел объяснить, накатила гроза. Нас было человек пятнадцать, и Сандро весь народ кинул на постройку шалаша – рядом был лесок с сухостоем.
 
   …Ветер нарастал. Он шел порывами, прижимая траву и срывая листья. Березы гудели
   – Хлопцы, шевелитесь! – покрикивал Сандро.
   – Кажется, дело опять пахнет керосином, – проворчал Ноздря. Издалека донесся раскатистый удар. Над головами уже летели серые косматые облака.
   Сандро стал раскачивать ствол сухой березы.
   – Что вы ветки собираете! – крикнул он. – Большие палки нужны! Ох и люди!..
   Ему никак не удавалось обломить березу.
   – Ну-ка помоги! – велел мне Сандро. Я подскочил и тоже ухватился за ствол. Сандро тяжело дышал.
   – Целый отряд… не могут шалаш сделать, – сказал он сквозь зубы. – Ну и народ…
   – Разве мы отряд? – удивился я.
   – Конечно. Сводный…
   «Мы-то все равно не… – мелькнуло у меня. – Как ни своди…»
   В это время ударил ливень, и дальнейшее строительство оказалось не нужным. Сгрудившись, мы набросили на головы две плащ-палатки, по которым хлестало, как из пожарных шлангов. А кругом гремело и сверкало. Ну, прямо, как во время шторма в трофейном фильме «Королевские пираты». Кто-то вдруг тонким голоском запел «Наверх вы товарищи…» И мы подхватили. А что оставалось делать? И гроза… она, видимо, из уважения к нашей отваге снисходительно откатила и выключила ливень. И даже сделала в туче форточку, чтобы сквозь нее ударили горячие и радостные лучи…
   Конечно, плащ-палатки не смогли нас полностью защитить от ливня-водопада. Даже те, кто укрывался в середине нашей тесной кучки, оказались промокшими. Мы развесили наши рубашки и штаны на ветках. А сами – коричневые, мокрые и блестящие – нервно хохотали и приплясывали, изображая папуасов…
   – Отряд! – вдруг закричал Сандро. – Отряд, кончай пляски под пальмами, стройся! – Он махнул рукой, словно прочертил линию, вдоль которой должны выстроиться полтора десятка взъерошенных полуголых мальчишек.
   Никого не удивило это слово – «отряд». Почти все послушно и быстро встали в шеренгу. Ведь Сандро обещал какое-то «дело»! Только мы четверо – Лёвка, Женька, Ноздря и я замялись, переглядываясь и переступая в мокрой траве.
   – Мне два раза командовать? – цыкнул на нас Сандро. И мы суетливо пристроились вчетвером с левого края. Я торопливо поправил надетый поверх трусов морской ремень…
   – Р-равняйсь… Смирно! – Сандро прошелся взглядом по шеренге. И стал смотреть выше голов. И сказал нарочито сухим тоном:
   – Лев Штейн, Евгений Сергиенко, Дмитрий Вехов, Борис Носов… два шага вперед.
   И мы, цепляя босыми ступнями мокрые ромашки, неуверенно сделали эти два шага. А тучи разошлись шире и солнце сияло вовсю…
   Сандро вытащил из широкого брючного кармана газетный сверток, и сквозь порванную газету алел блестящий сатин. И мы сразу поняли, что именно за этим Сандро утром ездил в город…
   …Уже после, когда мы с алыми галстуками на голых шеях сидели у стреляющего искрами костра (сколько труда стоило развести его из мокрых-то сучьев!), Женька неуверенно сказал нашему командиру:
   – Галина сожрет тебя… за это…
   – Подавится, – сказал Сандро.
   – А галстуки… не отберет? – непривычно робким тоном спросил Ноздря.
   – Че-во? – сказал Сандро. И взгляд его на миг сделался стальным…
   …Галстуки мы потом не снимали даже во время уличных игр, лишь перед футбольными матчами прятали в карманы – очень уж отчаянными бывали эти схватки…
 
   Ну вот, а дальше – то, о чем я уже писал здесь: футбольный матч на улице, потом разговор о стихах и Лёвка, задавивший в себе великое смущение, чтобы эти стихи прочитать нам, друзьям.
 
   Лёвка как-то странно посмотрел на меня, опустил голову и стал говорить свои стихи:

 
Под ветром западным качаются
Листы и сучья тополька…
Война утихла. Возвращаются
С попутным ветром облака…
 

   Дальше Лёвка читал, как в сорок первом уходили на фронт эшелоны, а облака летели вслед за ними, словно хотели прикрыть поезда от немецких самолетов.
   Теперь облака возвращаются. Путь их был очень длинный.

 
…Он в небе разных стран пролег.
И вот встречает их на родине