Страница:
Владислав Крапивин
Стеклянные тайны Симки Зуйка
Роман совпадений
Памяти моего младшего брата Олега,
памяти нашего детства…
Первая часть Стёкла
Старинный пятак
Разве можно было ждать, что лучистое, пересыпанное желтыми одуванчиками утро начнется с неприятности…
В Нагорном переулке тротуар был дощатый, пружинистый такой. Вплотную к нему стоял низкий штакетник из реек. Одна рейка оторвалась от бруса и криво торчала над крайней доской. Симка на бегу не заметил рейку. О-о… В глазах – мокрые бенгальские огни! Симка стремительно сел на корточки, выпустил сумку, вспотевшими от боли ладонями вцепился в щиколотку. И, чтобы не разреветься на глазах у прохожих (правда, их не было, но вдруг появятся!), он включил внутри себя музыку.
Случается, что музыка помогает в трудные минуты. Не всегда, но случается. Может она задавить страх и унять душевную дрожь, может вернуть сбежавшую ясность ума (как, например, на годовой контрольной по арифметике, когда Симка запутался было в правилах деления дробей). Может силы дать, чтобы скрутить боль. Особенно такая, как эта – марш героических повстанцев «Двадцать шестое июля»:
Симка сделал глубокий вдох и выдох, проглотил слюну. И осторожно убрал с ноги ладони. Ссадина была небольшая, без крови. Но кожа синевато потемнела, косточка припухла.
…– Чё, Зуёк, малость покалечился?
Симка, не разгибаясь, поднял лицо и увидел над собой Фатяню.
Фатяня был парень лет шестнадцати. Из тех, про кого в школе и милиции говорят «трудные подростки». А другие взрослые, попроще, говорят: «Обалдуй, тунеядец, шпана». К тому же он был двоечник, в шестом или седьмом классе сидел два года, да и в других учился еле-еле. Водил компанию с такими же балбесами, за которыми (это по слухам!) водились всякие нехорошие дела. Толстая инспекторша детской комнаты старший лейтенант Гулевина при встрече с ним печально, как добрая родственница, покачивала головой:
«Ох, Фатунов-Фатунов, когда ты возьмешься за ум? Не кончишь ты, Вова, добром…»
«А чё, Майя Борисовна, у вас разве против меня какой-то материал?»
«Да ты весь – сплошной материал для комиссии по делам несовершеннолетних, – сокрушенно убеждала его старшая лейтенантша. – Посмотри на себя…»
Тощий и малость косоплечий Фатяня ходил в похожей на заграничную рубахе с узором из пальм и мартышек. Уже одно это позволяло зачислить его в стиляги, за которыми охотятся в городском парке и на клубных танцплощадках комсомольские патрули. Правда, была рубаха изрядно замызганная, а в распахнутом вороте виднелась полинялая тельняшка. И стильные узкие штаны Фатяни тоже были неглаженые, с пузырями на коленях. А вместо иностранных (и полузапрещенных) башмаков на толстенной каучуковой подошве) были на Фатяне брезентовые полуботинки за двадцать два рубля пятьдесят копеек (почти такие, как у Симки, лишь разлапистей). Все это, пожалуй, мешало записать Фатяню в окончательные стиляги, из которых, как известно, американская недремлющая агентура вербует своих помощников. К тому же на танцы Фатяня не ходил, а развлекался тем, что гонял со своими большими приятелями на пустыре за водокачкой футбол или чинил дряхлый мопед «Рига» . А еще он собрал из старых деталей электропроигрыватель с динамиком, который иногда выставлял на подоконник своего кривого деревянного дома, и тогда из-за палисадника с ревом и барабанным боем неслась вредная для советской молодежи музыка под названием «Буги-вуги». Бабки и прочие взрослые соседи плевались, а девчонки всякого возраста собирались перед палисадником и вращали на себе пластмассовые обручи. Дело это называлось «хула-хуп» и, конечно, тоже отдавало американским образом жизни, но в то же время оно имело отношение к физкультуре, поэтому слишком сильно не запрещалось.
Симка с Фатяниной компанией дел не имел, ни в чику, ни в футбол с большими парнями не играл, а к музыке «Буги-вуги» относился отрицательно, потому что любил другую. С Фатяней он был еле знаком – просто жители одного квартала. И он даже удивился, что Фатяня знает его прозвище.
И вот Симка, сидя на корточках и вскинув голову, смотрел на Фатяню из-под вздернутого козырька обшарпанной школьной фуражки, а Фатяня смотрел на него – непонятно как.
Лицо Фатяни вообще было непонятным. Левый глаз его косил, а угол рта кривился вверх, словно Фатяня на весь мир глядел с ехидцей. На самом деле это не так – знающие люди говорили, что косоватость лица (как и плеч) у него от рождения. Но что за этой косоватостью на самом деле, поди разберись.
– Покалечился, говорю?
– Да не-е… Так, не сильно… – выдавил Симка с некоторой опаской.
– Дай-ка гляну… – Фатяня вдруг сложился, как складной метр, и присел рядом. Тронул пальцем косточку (Симка ойкнул). – Похромать придется… Хорошо бы что-то холодное приложить. А?
Симка шевельнул шелушащимся от июньского загара плечом (он был в сизой полинялой майке).
– Чего приложить-то…
– А погоди-ка! – Фатяня растопырил локти, полез в брючный карман. – Вот… – он протянул на ладони старинный пятак.
– Спасибо… Только разве он холодный? – осторожно усомнился Симка (и прыгала мысль: чего это Фатяня такой заботливый?).
– А ты думал! Конечно, холодный! У таких монет, у старинных, особое качество: они холод в себе держат при любой погоде… Ну-ка…
Фатяня взял Симку под мышки, усадил на край тротуара, цепко ухватил пострадавшую ногу выше башмака (несмотря на боль, Симка хихикнул от щекотки).
– Не вздрагивай… Давай-ка, вот так… – Медный кружок прижался к припухшей косточке. Медь и правда была холодная. Этот холод почти совсем успокоил боль, растворил ее в себе.
– Ну что?
– Ага… хорошо…
– Я ж говорил! Теперь подержи минут пятнадцать, и все пройдет.
– Ага… Только я не могу пятнадцать минут, – виновато объяснил Симка. – Мне надо скорее…
– Платка-то небось нету?
– Не-а…
Фатяня распрямился и, глядя на Симку с высоты, вытянул из кармана белый с полосочками платок. Мятый, но довольно чистый. Рванул его на несколько полос. Опять присел.
– Давай…
Не туго, но плотно Фатяня примотал к ноге пятак, затянул узелок. При этом шумно дышал. От Фатяни ощутимо пахло куревом и чем-то еще – вроде горелой изоляции. Он полюбовался своей работой. Симка тоже смотрел с удовольствием. Повязка героически белела на загорелой ноге. Фатяня поднял Симку за локти, поставил на тротуар.
– Потопчись-ка…
Симка потоптался. Осторожно, потом смелее. Остатки тупой боли в ноге угасали. Монета держалась плотно.
– Все в аккурат… Спасибо… – Симка поднял с доски сумку, глянул вопросительно: я пойду?
– На здоровье, – хмыкнул Фатяня. – Не кашляй, не хромай… Да сперва-то слишком не скачи. Куда торопишься с утра?
– К мамке в больницу, с передачей… – Симке сразу стало противно. Из-за этого «к мамке». Никогда он маму так не называл, а сейчас вот дернуло за язык. Наверно, чтобы подладиться к Фатяне, оказаться с ним «на одной доске».
Фатяня, видать, сразу учуял эту неуклюжую хитрость. Ехидство проступило на косом лице – теперь уже настоящее… но тут же и пропало.
– А что с мамой-то? – сказал он, деликатно ставя глупого Зуйка на привычные рельсы.
Симка заговорил торопливо и с облегчением:
– С мамой-то ничего. Это она из-за Андрюшки, из-за брата, ему полтора года, он скарлатиной заболел, да так тяжело, что маму положили вместе с ним… Теперь-то уже все в порядке, но еще не выписывают, потому что полагается не меньше месяца… А идти надо скорее, потому что скоро там перерыв в приемном пункте…
– Ладно, двигай… – Фатяня повернул Симку к себе спиной, приятельски хлопнул между лопаток. – Да больше не спотыкайся.
– Ага… – Симка оглянулся. – А пятак я тебе завтра принесу. Я знаю, где ты живешь.
– Да на фиг он мне! У меня этого добра… Возьми себе, сгодится как бит о к для чики..
– Спасибо, – опять сказал Симка. И пошел (все-таки прихрамывая) по крайней упругой доске. И размышлял о странном поведении Фатяни. С чего он такой добрый?.. Но с другой стороны – а чего ему быть недобрым? Что он, Симка, знает про Фатяню? Мало ли что говорят, а сам-то Симка разве видел от него что-то худое? Да и другие мальчишки… Ну, ругается порой так, что уши в трубочку, а то и пинка может дать самым настырным, кто лезет к мопеду. Зато иногда и прокатиться дает…
– Эй, Зуёк! Тормозни на минутку!
Симка «тормознул». Оглянулся. Фатяня подошел. Высокий, костлявый, странно потоптался рядом.
– Ты… это… Просьбочка к тебе одна… Можешь помочь?
Ага, вот оно! А Симка-то, глупый, размяк, думал, что Фатяня лечит без всякой выгоды…
– Ну… я могу. Если смогу…
– Да ты не бойся, дело-то вовсе ерундовское. Только не говори никому, а то подумают, что я совсем… того этого… – Фатяня крутнул пальцем у виска.
– Я не скажу… а что надо-то? – Стало и страшновато, и любопытно.
– Сегодня к трем часам понесу документы в училище. Новое открыли, при судостроительном заводе… Ну, известно, какие у меня документы. Седьмой класс-то я закончил, да только там еще справки и характеристики всякие нужны, а сам понимаешь, что у меня за характеристики… Дядька мой, брат отца, он на заводе в управлении, обещал похлопотать, но сказал: «Точно не обещаю. Начальство будет смотреть и решать». Ну вот, сегодня я и пойду на беседу. Это не совсем экзамен, но вроде того… Врубаешься в суть?
Симка кивнул, хотя не очень врубался.
Фатяня совсем по-ребячьи ковырнул брезентовым башмаком тротуар. Выговорил:
– Я это… вообще-то не суеверный, но тут, говорят, есть одна верная примета. Чтобы на экзамене все было нормально, надо такое… в общем, надо, чтобы кто-то ради того, кто сдает, макнул палец в чернила и не смывал, пока экзамен не кончится… Может, это и глупость, но я слыхал, что помогает… А ты не слыхал?
– Не-е… Я слышал, что надо новенькую денежку, нынешнего года, в ботинок положить. Лучше всего двадцать копеек. Я так и делал на контрольной по арифметике. И помогло…
О том, что главным образом помогла мысленная музыка, боевая песня «Легендарный Севастополь», Симка говорить не стал.
– Всякому свое… А мне вот палец… Русский когда сдавал, его один… одна знакомая мизинец в чернилку макала. И помогло. Да потом я с ней малость поссорился. А надо, чтобы тот макал, кто на тебя никакой обиды не держит. Ты ведь ко мне ничего не имеешь?
Симка так мотнул головой, что фуражка крутнулась и осела на уши. Никакой обиды на Фатяню у него никогда не было.
– Я макну! Трудно, что ли!
– Ты не думай, что я это за пятак прошу. Я уж потом подумал, что хорошо, если ты…
Симка теперь и не думал, что эта просьба – за пятак. Ясное дело, мается Фатяня от беспокойства и неизвестности.
– Я макну, честно! Ты не бойся! По самый корешок!
– Да не надо по корешок. Можно по первую костяшку. И сразу замотай, будто порезал, чтобы никто не спрашивал… Только не позднее трех, ладно?
– Ладно! Какой палец макать-то, на какой руке?
– Какой хочешь. Лишь бы обязательно.
– Я обязательно, не сомневайся… Только знаешь чего?
– Чего?
– Ты… в этой рубахе в училище лучше не ходи. Скажут – вот стиляга явился. Тогда и палец не поможет.
– Само собой! В белой пойду, как юный пионер… А в училище форму дают знаешь какую? Не как в обычной ремеслухе, а флотскую. Судостроители потому что. А можно, говорят, и на матроса выучиться и даже в мореходку оттуда пойти, если занимаешься нормально…
– Зд о рово! – одобрил Симка, хотя и не был уверен в будущем прилежании курсанта Вовы Фатунова.
– Еще бы не здорово!.. У тебя, видать, к флотскому делу тоже есть притяжение? Вон сколько якорей…
Якорей было три. Два скрещенных – на фуражке, третий, с наложенным на него штурвалом, приделан к пряжке школьного ремня, продетого в петли потрепанных (но зато заграничных) штанишек, которые в нынешние времена назывались новомодным словом «шорты».
Симка повел плечом: может быть, мол, «имею притяжение», но чего об этом говорить.
Фатяня хлопнул его по этому плечу.
– Договорились, значит?
– Железно… Ни пуха, ни пера!
– Само собой, к черту. Не обижайся.
– Да что ты! Ну, пока!
– Бывай…
И они разошлись.
Шагов через двадцать Симка оглянулся. Фатяни уже не было, свернул на Запольную. Симка шагнул еще, еще… и снова остановился. Можно, конечно, опоздать в больницу, но… Он с торопливым прихрамываньем вернулся к зловредной рейке. Выпрямил, прислонил ее к брусу. Торчавший гвоздь заупрямился, не хотел лезть в прежнее гнездо. К счастью, за штакетником, в густых одуванчиках, притаился обломок кирпича. Этим обломком Симка вколотил гвоздь и выпрямился. Теперь не будет на душе опасения. А то вдруг кто-нибудь вроде Симки побежал бы тем же путем и тоже – бряк ногой! Или еще хуже: если еле научившаяся ходить кроха вроде Андрюшки…
В Нагорном переулке тротуар был дощатый, пружинистый такой. Вплотную к нему стоял низкий штакетник из реек. Одна рейка оторвалась от бруса и криво торчала над крайней доской. Симка на бегу не заметил рейку. О-о… В глазах – мокрые бенгальские огни! Симка стремительно сел на корточки, выпустил сумку, вспотевшими от боли ладонями вцепился в щиколотку. И, чтобы не разреветься на глазах у прохожих (правда, их не было, но вдруг появятся!), он включил внутри себя музыку.
Случается, что музыка помогает в трудные минуты. Не всегда, но случается. Может она задавить страх и унять душевную дрожь, может вернуть сбежавшую ясность ума (как, например, на годовой контрольной по арифметике, когда Симка запутался было в правилах деления дробей). Может силы дать, чтобы скрутить боль. Особенно такая, как эта – марш героических повстанцев «Двадцать шестое июля»:
Слов Симка почти не знал, но достаточно было и мелодии. Боль обмякла, ослабела, как слабеет враг перед лицом героических бородатых бойцов в косо надвинутых беретах…
Сражайтесь, кубинцы!
Свобода родины пусть будет вам наградой!
Сражайтесь, кубинцы!
Тарам-там-там, тарам-там-там, там-там!…
Симка сделал глубокий вдох и выдох, проглотил слюну. И осторожно убрал с ноги ладони. Ссадина была небольшая, без крови. Но кожа синевато потемнела, косточка припухла.
…– Чё, Зуёк, малость покалечился?
Симка, не разгибаясь, поднял лицо и увидел над собой Фатяню.
Фатяня был парень лет шестнадцати. Из тех, про кого в школе и милиции говорят «трудные подростки». А другие взрослые, попроще, говорят: «Обалдуй, тунеядец, шпана». К тому же он был двоечник, в шестом или седьмом классе сидел два года, да и в других учился еле-еле. Водил компанию с такими же балбесами, за которыми (это по слухам!) водились всякие нехорошие дела. Толстая инспекторша детской комнаты старший лейтенант Гулевина при встрече с ним печально, как добрая родственница, покачивала головой:
«Ох, Фатунов-Фатунов, когда ты возьмешься за ум? Не кончишь ты, Вова, добром…»
«А чё, Майя Борисовна, у вас разве против меня какой-то материал?»
«Да ты весь – сплошной материал для комиссии по делам несовершеннолетних, – сокрушенно убеждала его старшая лейтенантша. – Посмотри на себя…»
Тощий и малость косоплечий Фатяня ходил в похожей на заграничную рубахе с узором из пальм и мартышек. Уже одно это позволяло зачислить его в стиляги, за которыми охотятся в городском парке и на клубных танцплощадках комсомольские патрули. Правда, была рубаха изрядно замызганная, а в распахнутом вороте виднелась полинялая тельняшка. И стильные узкие штаны Фатяни тоже были неглаженые, с пузырями на коленях. А вместо иностранных (и полузапрещенных) башмаков на толстенной каучуковой подошве) были на Фатяне брезентовые полуботинки за двадцать два рубля пятьдесят копеек (почти такие, как у Симки, лишь разлапистей). Все это, пожалуй, мешало записать Фатяню в окончательные стиляги, из которых, как известно, американская недремлющая агентура вербует своих помощников. К тому же на танцы Фатяня не ходил, а развлекался тем, что гонял со своими большими приятелями на пустыре за водокачкой футбол или чинил дряхлый мопед «Рига» . А еще он собрал из старых деталей электропроигрыватель с динамиком, который иногда выставлял на подоконник своего кривого деревянного дома, и тогда из-за палисадника с ревом и барабанным боем неслась вредная для советской молодежи музыка под названием «Буги-вуги». Бабки и прочие взрослые соседи плевались, а девчонки всякого возраста собирались перед палисадником и вращали на себе пластмассовые обручи. Дело это называлось «хула-хуп» и, конечно, тоже отдавало американским образом жизни, но в то же время оно имело отношение к физкультуре, поэтому слишком сильно не запрещалось.
Симка с Фатяниной компанией дел не имел, ни в чику, ни в футбол с большими парнями не играл, а к музыке «Буги-вуги» относился отрицательно, потому что любил другую. С Фатяней он был еле знаком – просто жители одного квартала. И он даже удивился, что Фатяня знает его прозвище.
И вот Симка, сидя на корточках и вскинув голову, смотрел на Фатяню из-под вздернутого козырька обшарпанной школьной фуражки, а Фатяня смотрел на него – непонятно как.
Лицо Фатяни вообще было непонятным. Левый глаз его косил, а угол рта кривился вверх, словно Фатяня на весь мир глядел с ехидцей. На самом деле это не так – знающие люди говорили, что косоватость лица (как и плеч) у него от рождения. Но что за этой косоватостью на самом деле, поди разберись.
– Покалечился, говорю?
– Да не-е… Так, не сильно… – выдавил Симка с некоторой опаской.
– Дай-ка гляну… – Фатяня вдруг сложился, как складной метр, и присел рядом. Тронул пальцем косточку (Симка ойкнул). – Похромать придется… Хорошо бы что-то холодное приложить. А?
Симка шевельнул шелушащимся от июньского загара плечом (он был в сизой полинялой майке).
– Чего приложить-то…
– А погоди-ка! – Фатяня растопырил локти, полез в брючный карман. – Вот… – он протянул на ладони старинный пятак.
– Спасибо… Только разве он холодный? – осторожно усомнился Симка (и прыгала мысль: чего это Фатяня такой заботливый?).
– А ты думал! Конечно, холодный! У таких монет, у старинных, особое качество: они холод в себе держат при любой погоде… Ну-ка…
Фатяня взял Симку под мышки, усадил на край тротуара, цепко ухватил пострадавшую ногу выше башмака (несмотря на боль, Симка хихикнул от щекотки).
– Не вздрагивай… Давай-ка, вот так… – Медный кружок прижался к припухшей косточке. Медь и правда была холодная. Этот холод почти совсем успокоил боль, растворил ее в себе.
– Ну что?
– Ага… хорошо…
– Я ж говорил! Теперь подержи минут пятнадцать, и все пройдет.
– Ага… Только я не могу пятнадцать минут, – виновато объяснил Симка. – Мне надо скорее…
– Платка-то небось нету?
– Не-а…
Фатяня распрямился и, глядя на Симку с высоты, вытянул из кармана белый с полосочками платок. Мятый, но довольно чистый. Рванул его на несколько полос. Опять присел.
– Давай…
Не туго, но плотно Фатяня примотал к ноге пятак, затянул узелок. При этом шумно дышал. От Фатяни ощутимо пахло куревом и чем-то еще – вроде горелой изоляции. Он полюбовался своей работой. Симка тоже смотрел с удовольствием. Повязка героически белела на загорелой ноге. Фатяня поднял Симку за локти, поставил на тротуар.
– Потопчись-ка…
Симка потоптался. Осторожно, потом смелее. Остатки тупой боли в ноге угасали. Монета держалась плотно.
– Все в аккурат… Спасибо… – Симка поднял с доски сумку, глянул вопросительно: я пойду?
– На здоровье, – хмыкнул Фатяня. – Не кашляй, не хромай… Да сперва-то слишком не скачи. Куда торопишься с утра?
– К мамке в больницу, с передачей… – Симке сразу стало противно. Из-за этого «к мамке». Никогда он маму так не называл, а сейчас вот дернуло за язык. Наверно, чтобы подладиться к Фатяне, оказаться с ним «на одной доске».
Фатяня, видать, сразу учуял эту неуклюжую хитрость. Ехидство проступило на косом лице – теперь уже настоящее… но тут же и пропало.
– А что с мамой-то? – сказал он, деликатно ставя глупого Зуйка на привычные рельсы.
Симка заговорил торопливо и с облегчением:
– С мамой-то ничего. Это она из-за Андрюшки, из-за брата, ему полтора года, он скарлатиной заболел, да так тяжело, что маму положили вместе с ним… Теперь-то уже все в порядке, но еще не выписывают, потому что полагается не меньше месяца… А идти надо скорее, потому что скоро там перерыв в приемном пункте…
– Ладно, двигай… – Фатяня повернул Симку к себе спиной, приятельски хлопнул между лопаток. – Да больше не спотыкайся.
– Ага… – Симка оглянулся. – А пятак я тебе завтра принесу. Я знаю, где ты живешь.
– Да на фиг он мне! У меня этого добра… Возьми себе, сгодится как бит о к для чики..
– Спасибо, – опять сказал Симка. И пошел (все-таки прихрамывая) по крайней упругой доске. И размышлял о странном поведении Фатяни. С чего он такой добрый?.. Но с другой стороны – а чего ему быть недобрым? Что он, Симка, знает про Фатяню? Мало ли что говорят, а сам-то Симка разве видел от него что-то худое? Да и другие мальчишки… Ну, ругается порой так, что уши в трубочку, а то и пинка может дать самым настырным, кто лезет к мопеду. Зато иногда и прокатиться дает…
– Эй, Зуёк! Тормозни на минутку!
Симка «тормознул». Оглянулся. Фатяня подошел. Высокий, костлявый, странно потоптался рядом.
– Ты… это… Просьбочка к тебе одна… Можешь помочь?
Ага, вот оно! А Симка-то, глупый, размяк, думал, что Фатяня лечит без всякой выгоды…
– Ну… я могу. Если смогу…
– Да ты не бойся, дело-то вовсе ерундовское. Только не говори никому, а то подумают, что я совсем… того этого… – Фатяня крутнул пальцем у виска.
– Я не скажу… а что надо-то? – Стало и страшновато, и любопытно.
– Сегодня к трем часам понесу документы в училище. Новое открыли, при судостроительном заводе… Ну, известно, какие у меня документы. Седьмой класс-то я закончил, да только там еще справки и характеристики всякие нужны, а сам понимаешь, что у меня за характеристики… Дядька мой, брат отца, он на заводе в управлении, обещал похлопотать, но сказал: «Точно не обещаю. Начальство будет смотреть и решать». Ну вот, сегодня я и пойду на беседу. Это не совсем экзамен, но вроде того… Врубаешься в суть?
Симка кивнул, хотя не очень врубался.
Фатяня совсем по-ребячьи ковырнул брезентовым башмаком тротуар. Выговорил:
– Я это… вообще-то не суеверный, но тут, говорят, есть одна верная примета. Чтобы на экзамене все было нормально, надо такое… в общем, надо, чтобы кто-то ради того, кто сдает, макнул палец в чернила и не смывал, пока экзамен не кончится… Может, это и глупость, но я слыхал, что помогает… А ты не слыхал?
– Не-е… Я слышал, что надо новенькую денежку, нынешнего года, в ботинок положить. Лучше всего двадцать копеек. Я так и делал на контрольной по арифметике. И помогло…
О том, что главным образом помогла мысленная музыка, боевая песня «Легендарный Севастополь», Симка говорить не стал.
– Всякому свое… А мне вот палец… Русский когда сдавал, его один… одна знакомая мизинец в чернилку макала. И помогло. Да потом я с ней малость поссорился. А надо, чтобы тот макал, кто на тебя никакой обиды не держит. Ты ведь ко мне ничего не имеешь?
Симка так мотнул головой, что фуражка крутнулась и осела на уши. Никакой обиды на Фатяню у него никогда не было.
– Я макну! Трудно, что ли!
– Ты не думай, что я это за пятак прошу. Я уж потом подумал, что хорошо, если ты…
Симка теперь и не думал, что эта просьба – за пятак. Ясное дело, мается Фатяня от беспокойства и неизвестности.
– Я макну, честно! Ты не бойся! По самый корешок!
– Да не надо по корешок. Можно по первую костяшку. И сразу замотай, будто порезал, чтобы никто не спрашивал… Только не позднее трех, ладно?
– Ладно! Какой палец макать-то, на какой руке?
– Какой хочешь. Лишь бы обязательно.
– Я обязательно, не сомневайся… Только знаешь чего?
– Чего?
– Ты… в этой рубахе в училище лучше не ходи. Скажут – вот стиляга явился. Тогда и палец не поможет.
– Само собой! В белой пойду, как юный пионер… А в училище форму дают знаешь какую? Не как в обычной ремеслухе, а флотскую. Судостроители потому что. А можно, говорят, и на матроса выучиться и даже в мореходку оттуда пойти, если занимаешься нормально…
– Зд о рово! – одобрил Симка, хотя и не был уверен в будущем прилежании курсанта Вовы Фатунова.
– Еще бы не здорово!.. У тебя, видать, к флотскому делу тоже есть притяжение? Вон сколько якорей…
Якорей было три. Два скрещенных – на фуражке, третий, с наложенным на него штурвалом, приделан к пряжке школьного ремня, продетого в петли потрепанных (но зато заграничных) штанишек, которые в нынешние времена назывались новомодным словом «шорты».
Симка повел плечом: может быть, мол, «имею притяжение», но чего об этом говорить.
Фатяня хлопнул его по этому плечу.
– Договорились, значит?
– Железно… Ни пуха, ни пера!
– Само собой, к черту. Не обижайся.
– Да что ты! Ну, пока!
– Бывай…
И они разошлись.
Шагов через двадцать Симка оглянулся. Фатяни уже не было, свернул на Запольную. Симка шагнул еще, еще… и снова остановился. Можно, конечно, опоздать в больницу, но… Он с торопливым прихрамываньем вернулся к зловредной рейке. Выпрямил, прислонил ее к брусу. Торчавший гвоздь заупрямился, не хотел лезть в прежнее гнездо. К счастью, за штакетником, в густых одуванчиках, притаился обломок кирпича. Этим обломком Симка вколотил гвоздь и выпрямился. Теперь не будет на душе опасения. А то вдруг кто-нибудь вроде Симки побежал бы тем же путем и тоже – бряк ногой! Или еще хуже: если еле научившаяся ходить кроха вроде Андрюшки…
Вода и огонь
Симка вышел на взгорок, с которого виден был плоский берег с Заречной слободой и уходящие к горизонту дали. Они поблескивали озерками и старицами, курчавились рощами, зеленели лугами и пестрели рассыпанными в зелени деревнями. Над этим простором висели несколько пухлых желтых облаков.
Неподалеку глубокий лог, что тянулся на задах Нагорного переулка, соединялся с рекой. Соединялась с ней и речка Туренька, журчавшая на дне лога. По имени этой речки и был назван город, в котором все свои одиннадцать лет прожил Симка Стеклов.
У большой реки тоже было имя, но его почему-то называли редко, обычно говорили просто «река». Даже пристанская станция железной дороги называлась «Река». А город назывался Тур е нь. Имя женского рода…
Симка спустился по расшатанным ступенькам к Речному проезду, прошагал по мосту через лог (высоченному, Туренька далеко внизу) и вышел на другой мост – ведущий через реку.
Это было старое сооружение на обитых досками опорах. Его венчали две решетчатые фермы из косых балок. Под фермами неспешно двигались туда-сюда грузовики и порой проползал рейсовый автобус. Недавно в Турени построили еще один мост, из бетона и железа. Однако одного моста – даже широкого и современного – было мало. Поэтому деревянный старик по-прежнему кряхтел и трудился изо всех сил.
Правее и левее ферм тянулись дощатые настилы для пешеходов. С перилами. Перила были прочные, из крепких брусьев, а настилы жиденькие, в один слой. Между щелями далеко внизу видна была желтоватая вода. Лучше шагать побыстрее и не думать, какая хлипкость отгораживает тебя от воздушной пустоты и текучей глубины… Симка и не думал! Уж под ним-то, легоньким, как бумажный солдатик, доски никогда не проломятся. Да и привык он к мосту, к его высоте – последние три недели каждый день топал туда и обратно. И сейчас он поглядывал вниз и вдаль без всякой боязни.
Река трудилась, как и мост. Сновали катера. Появился из-за поворота однопалубный «Стахановец» – пароходик местной пассажирской линии. Был он древний и обшарпанный, но издали и под ярким солнцем казался белым, как черноморский лайнер. Вдоль стоявших у низкого берега плотов прокопченный коричневый буксир с белыми кожухами гребных колес тащил вниз по течению тупоносую баржу. На барже громоздились штабеля новых фанерных ящиков, они горели на солнце, как позолоченные…
Буксир (назывался он «Красин», как знаменитый ледокол), выталкивая из трубы густые клубы, ушел под середину моста. Клочья сажистого дыма пробились сквозь щели, и показалось даже – пушисто защекотали ноги. Запахло сгоревшим углем. Симка хихикнул и грудью лег на перила. Под ним скользила баржа. На ящиках стояла светлоголовая девчонка в зеленом, как березка, платьице (волосы ее тоже золотились). Смотрела вверх. Симка подумал и помахал ей ладонью. Девочка заулыбалась и тоже замахала – двумя руками. И… уплыла под мост.
Славная, наверно, раз помахала незнакомому мальчишке. Может быть, такая же, как Соня… Жаль только, что не успели даже как следует разглядеть друг друга. Можно было бы перебежать мост и помахать еще, с другой стороны. Однако грузовики, как назло, ползли в оба конца вереницами – не проскочишь… Да и зачем? Все равно буксир утащит баржу с девочкой своим путем, а Симке надо шагать своим. Жаль, что так получается – взглянут друг на друга два человека, протянется между ними ниточка, и сразу надо расходиться.
Симка вспомнил прошлогоднюю встречу с мальчиком на берегу залива и слегка загрустил.
Но грусть была на две секунды. Потому что сияло солнце, веял пахнущий рекой и береговыми тополями ветерок, и, кроме того, надо было спешить.
Симка заспешил вприпрыжку. Но на середине моста опять пришлось задержаться. Сделанная Фатяней повязка ослабла, пятак под ней елозил и грозил вывалиться. Будь на Симке гольфы или хотя бы носочки с резинками, можно было бы натянуть их на бинт. Но Симка гулял в башмаках на босу ногу. Он потоптался на месте. А может, убрать повязку и пятак? Пострадавшая косточка вовсе и не болит уже (или самую чуточку). Симка опустил на доски сумку. Поставил ногу на нижний брус перил, размотал матерчатые ленты, скомкал их в левой ладони, а на правой покачал тяжелую монету. Красивый такой пятак, хотя и поцарапанный. На отчеканенных крыльях двуглавого орла различимо каждое перышко. А древность какая! 1898 год! Прошлый век!
Может, кинуть в воду? Симка давно уже не приносил реке никакой жертвы.
Был у него такой тайный обычай: примерно раз в неделю Симка бросал с моста или берега какую-нибудь мелкую денежку (так бросил и двугривенный, который помог ему на контрольной). Это чтобы река всегда была доброй к Симке… Но нет, пятак все-таки жаль: он почти что музейная редкость да и подарок к тому же.
Симка опустил монету в правый карман и там же нащупал трехкопеечную монетку. Ногтем подбросил ее в воздух (словно играл в «орел-решку»), поймал на ладонь и с размаха кинул через перила. Та долго летела вниз, мелькая желтой искоркой.
Хотел Симка бросить и скомканные тряпичные ленты, но вдруг стало неловко. Словно Фатяня мог обидеться. Я, мол, старался, мастерил бинт, а ты выбрасываешь. Конечно, эти клочья уже не сшить в целый платок, но, может быть, они зачем-нибудь пригодятся. Он скатал полоски в тугую муфточку, затолкал ее в левый карман. А в кармашке у пояса привычно потрогал (проверил – на месте ли?) стеклянный значок – память о прошлогоднем путешествии. Симка не решался носить его на рубашке или майке, когда в одиночку уходил далеко от дома. Встретится какая-нибудь шпана, сорвет, и что тогда делать…
Симка поднял сумку, распрямился и оглянулся на город.
Турень протянулась над высоким берегом. Откосы косматились репейно-полынными и крапивно-бурьянными джунглями (лишь кое-где – опасливые тропинки). Над откосами стояли тонкие колокольни. Розовая Знаменская церковь – с золотым крестом. Ильинская – обшарпанная и без креста, потому что там водочный завод. Справа громоздились белые башни и темные купола старинного монастыря. Купола тоже были без крестов и с дырами, потому что в монастыре давно не жили монахи, а была какая-то секретная фабрика. Но все равно монастырь выглядел сказочно – словно городок из книжки с былинами. Он был похож на крепость: зубчатые стены, башенки по углам…
А еще стояли над берегом старые купеческие дома – деревянные и каменные. И белый двухэтажный музей с колоннами и черными часами над фасадом. И длинное здание военного училища (бывшие торговые ряды) с полукруглыми окнами, и вековые тополя. Главный город – с новыми кварталами, вокзалом, цирком, садами и школами – не был виден за гребнем берега. Здесь – только его «историческое лицо», неизменное в течение многих лет.
«От «исторического лица» в трех местах тянулись по откосам к воде извилистые деревянные лестницы. Они вели к причальным к переправам. Потому что мостов не хватало и жителей с берега на берег возили маленькие чихающие катера, а на одной переправе даже гребной баркас. Билет стоил как в автобусе – сорок копеек, а на баркасе, кто не хотел платить, спешили занять места у весел. Тогда – бесплатно. Симка тоже однажды устроился у весла (чтобы прокатиться) и помогал дюжему небритому дядьке. Тот подмигивал Симке, который в одиночку весло и не повернул бы: «Жми, юнга, без тебя я никак…» Но на обратном пути пробраться к веслу не удалось и пришлось отдать два двугривенных крикливой тетке, которая грозила всех безбилетников «покидать за борт к водяному лешему»…
Симка прошелся глазами по городскому берегу с удовольствием – свою Турень он любил. А на золотом кресте Знаменской церкви остановил взгляд уважительно и с некоторой осторожностью: нет ли за ним, за Симкой, больших грехов?
Настоящим верующим (как, например, соседка тетя Капа) Симка не был. Прошлой весной, когда мама и тетя Капа тайком пригласили священника, чтобы окрестить Андрюшку, и предложили Симке окреститься тоже, он сдержанно возмутился: «Вы что! У меня же красный галстук!» Но летом, после разговоров с Норой Аркадьевной, Симка ощутил, что есть все же Высшая Сила, от которой зависит жизнь Вселенной и каждого человека. Ну, каждым отдельным человеком эта Сила постоянно не занимается, пусть тот живет своим умом, но если он творит что-то очень скверное, тогда можно ждать расплаты…
Сейчас ни в чем слишком скверном Симка не был виноват, а мелкие грехи есть у каждого, Высшая Сила на них не обращает внимания. Он мысленно попросил у креста: «Пусть у мамы и Андрюшки все будет хорошо», и прикрыл веки. Как обещание, что «все будет хорошо», в упавшей на глаза тьме светился след сияющего креста. Симка благодарно улыбнулся, затем посмотрел на музейные часы. Глаза у него были как у индейца по имени Зоркий Сокол (Симка сам его придумал), и он различил, что стрелки на далеких курантах показывают без десяти одиннадцать. Ой-ей-ей!.. Он заспешил, чиркая ногой о скользкую клеенчатую сумку, в минуту миновал мост, который превратился в дамбу, уходившую в заречные дали. Крутой тропинкой Симка сбежал с дамбы на улицу – она тянулась вдоль реки и называлась Береговая Односторонка.
Вместо обычной дороги здесь была устроена мостовая из досок и уложенных между колеями бревен – «лежнёвка». Шагать по ней было удобнее, чем по кривому тротуару, что тянулся вблизи от буйной крапивы. Симка зашагал, поглядывая вперед и назад – нет ли машин. Машин не было, стояла солнечная тишина и летали бабочки. Улица пахла деревом. Сухим – от лежневки и заборов и сырым – от плотов и сложенных на песке штабелей.
Через два квартала Симка свернул в Сосновый переулок (где не было никаких сосен, а росли вдоль канавы жидкие рябинки). Больница располагалась в обычном двухэтажном доме, каких немало вокруг, – с кирпичным низом и деревянным верхом. Симка, привычно заробев, оттянул тяжелую дверь с противовесом и оказался в полутемной после солнца прихожей. Вдохнул душноватый больничный запах. В широком окне перегородки разглядел тощую и неласковую санитарку, ведавшую передачами.
– Здрасте, Василиса Григорьевна, – сказал он со всевозможной вежливостью.
Вежливость не помогла.
– Чего пожаловал? Здесь больница, а не Дом пионеров…
Будто не понимает!
– Вот… передача маме…
– Передачи когда принимают, не знаешь? Первый раз? Санитарный час у нас! С одиннадцати до двенадцати!
За суровой Василисой белел круглый циферблат электрических часов. А слева от окошка зачем-то висели старые жестяные ходики, постукивали маятником. На тех и других часах было одно время.
– Еще же без трех минут!
– Я гляжу, ты шибко умный, считать умеешь. Это я за три минуты должна туда-обратно мотаться? Ради тебя одного…
– Ну, Василиса Григорьевна…
– Давай передачу, после двенадцати снесу.
Ха, снесет она! А дальше-то что! Надо ведь еще сказать маме, что к ней и Андрюшке именно сейчас пришел сын и стоит на улице под окном. Окна маминой палаты выходят на больничный двор, туда не проберешься, поэтому мама должна выйти в коридор, открыть там на втором этаже оконные створки, принести Андрюшку, и тогда получится свидание…
– Лучше я приду через час, – буркнул Симка.
– Ну и гуляй… Да не бухай дверью-то, придерживай.
Симка все-таки бухнул – не нарочно, а потому, что такая здоровенная гиря подвешена в тамбуре. И пошел на берег.
Штабеля из крепких бревен лежали тесно, однако между ними оставались неширокие проходы. Настоящий лабиринт. И Симка побрел по этому лабиринту, впитывая горький запах сосновой коры. Толстенный кусок такой коры он отодрал от бревна и затолкал в сумку – пригодится, чтобы смастерить кораблик.
Поплутав, Симка вышел к воде. Желтоватая от растворенной глины вода языками лизала плоский песок, шевелила на нем сверкающую жестянку – это под плотами подкралась от пробежавшего катера волна. Пахло здесь уже не только бревнами, а еще влажным песком, и… просто рекой. И никого на берегу не было. Как на острове Робинзона.
Симка, дрыгнув ногами, сбросил брезентовые полуботинки. Потопал по песку, полюбовался отпечатками. Представил, что это следы дикарей, побоялся понарошку. Но играть не хотелось. Он побродил по щиколотку в воде. Забытая боль в припухшей косточке толкнулась опять, но тут же приятно растворилась в речной прохладе. А солнце сверху жарило, как в Сахаре. Искупаться бы! Но Симка клятвенно пообещал маме, что купаться в одиночку не будет (впредь до специального разрешения). И нарушить это обещание… Ну, Высшая Сила, может быть, помилует даже такой поганый поступок и мама ничего не узнает, но сам Симка себе этого не простит. Бывало, что скрывал он от мамы двойки, врал, что «ничего не задано», дулся с пацанами в запретную «чику», но если давал специальное честное слово, то знал: тут уж не извернешься. Иначе заедят угрызения. Это, кажется, Гек Финн в книжке Марка Твена говорил: «Если бы у меня была собака с таким характером, как у совести, я бы ее утопил…» Это он, конечно, зря: собака-то при чем?
Неподалеку глубокий лог, что тянулся на задах Нагорного переулка, соединялся с рекой. Соединялась с ней и речка Туренька, журчавшая на дне лога. По имени этой речки и был назван город, в котором все свои одиннадцать лет прожил Симка Стеклов.
У большой реки тоже было имя, но его почему-то называли редко, обычно говорили просто «река». Даже пристанская станция железной дороги называлась «Река». А город назывался Тур е нь. Имя женского рода…
Симка спустился по расшатанным ступенькам к Речному проезду, прошагал по мосту через лог (высоченному, Туренька далеко внизу) и вышел на другой мост – ведущий через реку.
Это было старое сооружение на обитых досками опорах. Его венчали две решетчатые фермы из косых балок. Под фермами неспешно двигались туда-сюда грузовики и порой проползал рейсовый автобус. Недавно в Турени построили еще один мост, из бетона и железа. Однако одного моста – даже широкого и современного – было мало. Поэтому деревянный старик по-прежнему кряхтел и трудился изо всех сил.
Правее и левее ферм тянулись дощатые настилы для пешеходов. С перилами. Перила были прочные, из крепких брусьев, а настилы жиденькие, в один слой. Между щелями далеко внизу видна была желтоватая вода. Лучше шагать побыстрее и не думать, какая хлипкость отгораживает тебя от воздушной пустоты и текучей глубины… Симка и не думал! Уж под ним-то, легоньким, как бумажный солдатик, доски никогда не проломятся. Да и привык он к мосту, к его высоте – последние три недели каждый день топал туда и обратно. И сейчас он поглядывал вниз и вдаль без всякой боязни.
Река трудилась, как и мост. Сновали катера. Появился из-за поворота однопалубный «Стахановец» – пароходик местной пассажирской линии. Был он древний и обшарпанный, но издали и под ярким солнцем казался белым, как черноморский лайнер. Вдоль стоявших у низкого берега плотов прокопченный коричневый буксир с белыми кожухами гребных колес тащил вниз по течению тупоносую баржу. На барже громоздились штабеля новых фанерных ящиков, они горели на солнце, как позолоченные…
Буксир (назывался он «Красин», как знаменитый ледокол), выталкивая из трубы густые клубы, ушел под середину моста. Клочья сажистого дыма пробились сквозь щели, и показалось даже – пушисто защекотали ноги. Запахло сгоревшим углем. Симка хихикнул и грудью лег на перила. Под ним скользила баржа. На ящиках стояла светлоголовая девчонка в зеленом, как березка, платьице (волосы ее тоже золотились). Смотрела вверх. Симка подумал и помахал ей ладонью. Девочка заулыбалась и тоже замахала – двумя руками. И… уплыла под мост.
Славная, наверно, раз помахала незнакомому мальчишке. Может быть, такая же, как Соня… Жаль только, что не успели даже как следует разглядеть друг друга. Можно было бы перебежать мост и помахать еще, с другой стороны. Однако грузовики, как назло, ползли в оба конца вереницами – не проскочишь… Да и зачем? Все равно буксир утащит баржу с девочкой своим путем, а Симке надо шагать своим. Жаль, что так получается – взглянут друг на друга два человека, протянется между ними ниточка, и сразу надо расходиться.
Симка вспомнил прошлогоднюю встречу с мальчиком на берегу залива и слегка загрустил.
Но грусть была на две секунды. Потому что сияло солнце, веял пахнущий рекой и береговыми тополями ветерок, и, кроме того, надо было спешить.
Симка заспешил вприпрыжку. Но на середине моста опять пришлось задержаться. Сделанная Фатяней повязка ослабла, пятак под ней елозил и грозил вывалиться. Будь на Симке гольфы или хотя бы носочки с резинками, можно было бы натянуть их на бинт. Но Симка гулял в башмаках на босу ногу. Он потоптался на месте. А может, убрать повязку и пятак? Пострадавшая косточка вовсе и не болит уже (или самую чуточку). Симка опустил на доски сумку. Поставил ногу на нижний брус перил, размотал матерчатые ленты, скомкал их в левой ладони, а на правой покачал тяжелую монету. Красивый такой пятак, хотя и поцарапанный. На отчеканенных крыльях двуглавого орла различимо каждое перышко. А древность какая! 1898 год! Прошлый век!
Может, кинуть в воду? Симка давно уже не приносил реке никакой жертвы.
Был у него такой тайный обычай: примерно раз в неделю Симка бросал с моста или берега какую-нибудь мелкую денежку (так бросил и двугривенный, который помог ему на контрольной). Это чтобы река всегда была доброй к Симке… Но нет, пятак все-таки жаль: он почти что музейная редкость да и подарок к тому же.
Симка опустил монету в правый карман и там же нащупал трехкопеечную монетку. Ногтем подбросил ее в воздух (словно играл в «орел-решку»), поймал на ладонь и с размаха кинул через перила. Та долго летела вниз, мелькая желтой искоркой.
Хотел Симка бросить и скомканные тряпичные ленты, но вдруг стало неловко. Словно Фатяня мог обидеться. Я, мол, старался, мастерил бинт, а ты выбрасываешь. Конечно, эти клочья уже не сшить в целый платок, но, может быть, они зачем-нибудь пригодятся. Он скатал полоски в тугую муфточку, затолкал ее в левый карман. А в кармашке у пояса привычно потрогал (проверил – на месте ли?) стеклянный значок – память о прошлогоднем путешествии. Симка не решался носить его на рубашке или майке, когда в одиночку уходил далеко от дома. Встретится какая-нибудь шпана, сорвет, и что тогда делать…
Симка поднял сумку, распрямился и оглянулся на город.
Турень протянулась над высоким берегом. Откосы косматились репейно-полынными и крапивно-бурьянными джунглями (лишь кое-где – опасливые тропинки). Над откосами стояли тонкие колокольни. Розовая Знаменская церковь – с золотым крестом. Ильинская – обшарпанная и без креста, потому что там водочный завод. Справа громоздились белые башни и темные купола старинного монастыря. Купола тоже были без крестов и с дырами, потому что в монастыре давно не жили монахи, а была какая-то секретная фабрика. Но все равно монастырь выглядел сказочно – словно городок из книжки с былинами. Он был похож на крепость: зубчатые стены, башенки по углам…
А еще стояли над берегом старые купеческие дома – деревянные и каменные. И белый двухэтажный музей с колоннами и черными часами над фасадом. И длинное здание военного училища (бывшие торговые ряды) с полукруглыми окнами, и вековые тополя. Главный город – с новыми кварталами, вокзалом, цирком, садами и школами – не был виден за гребнем берега. Здесь – только его «историческое лицо», неизменное в течение многих лет.
«От «исторического лица» в трех местах тянулись по откосам к воде извилистые деревянные лестницы. Они вели к причальным к переправам. Потому что мостов не хватало и жителей с берега на берег возили маленькие чихающие катера, а на одной переправе даже гребной баркас. Билет стоил как в автобусе – сорок копеек, а на баркасе, кто не хотел платить, спешили занять места у весел. Тогда – бесплатно. Симка тоже однажды устроился у весла (чтобы прокатиться) и помогал дюжему небритому дядьке. Тот подмигивал Симке, который в одиночку весло и не повернул бы: «Жми, юнга, без тебя я никак…» Но на обратном пути пробраться к веслу не удалось и пришлось отдать два двугривенных крикливой тетке, которая грозила всех безбилетников «покидать за борт к водяному лешему»…
Симка прошелся глазами по городскому берегу с удовольствием – свою Турень он любил. А на золотом кресте Знаменской церкви остановил взгляд уважительно и с некоторой осторожностью: нет ли за ним, за Симкой, больших грехов?
Настоящим верующим (как, например, соседка тетя Капа) Симка не был. Прошлой весной, когда мама и тетя Капа тайком пригласили священника, чтобы окрестить Андрюшку, и предложили Симке окреститься тоже, он сдержанно возмутился: «Вы что! У меня же красный галстук!» Но летом, после разговоров с Норой Аркадьевной, Симка ощутил, что есть все же Высшая Сила, от которой зависит жизнь Вселенной и каждого человека. Ну, каждым отдельным человеком эта Сила постоянно не занимается, пусть тот живет своим умом, но если он творит что-то очень скверное, тогда можно ждать расплаты…
Сейчас ни в чем слишком скверном Симка не был виноват, а мелкие грехи есть у каждого, Высшая Сила на них не обращает внимания. Он мысленно попросил у креста: «Пусть у мамы и Андрюшки все будет хорошо», и прикрыл веки. Как обещание, что «все будет хорошо», в упавшей на глаза тьме светился след сияющего креста. Симка благодарно улыбнулся, затем посмотрел на музейные часы. Глаза у него были как у индейца по имени Зоркий Сокол (Симка сам его придумал), и он различил, что стрелки на далеких курантах показывают без десяти одиннадцать. Ой-ей-ей!.. Он заспешил, чиркая ногой о скользкую клеенчатую сумку, в минуту миновал мост, который превратился в дамбу, уходившую в заречные дали. Крутой тропинкой Симка сбежал с дамбы на улицу – она тянулась вдоль реки и называлась Береговая Односторонка.
Вместо обычной дороги здесь была устроена мостовая из досок и уложенных между колеями бревен – «лежнёвка». Шагать по ней было удобнее, чем по кривому тротуару, что тянулся вблизи от буйной крапивы. Симка зашагал, поглядывая вперед и назад – нет ли машин. Машин не было, стояла солнечная тишина и летали бабочки. Улица пахла деревом. Сухим – от лежневки и заборов и сырым – от плотов и сложенных на песке штабелей.
Через два квартала Симка свернул в Сосновый переулок (где не было никаких сосен, а росли вдоль канавы жидкие рябинки). Больница располагалась в обычном двухэтажном доме, каких немало вокруг, – с кирпичным низом и деревянным верхом. Симка, привычно заробев, оттянул тяжелую дверь с противовесом и оказался в полутемной после солнца прихожей. Вдохнул душноватый больничный запах. В широком окне перегородки разглядел тощую и неласковую санитарку, ведавшую передачами.
– Здрасте, Василиса Григорьевна, – сказал он со всевозможной вежливостью.
Вежливость не помогла.
– Чего пожаловал? Здесь больница, а не Дом пионеров…
Будто не понимает!
– Вот… передача маме…
– Передачи когда принимают, не знаешь? Первый раз? Санитарный час у нас! С одиннадцати до двенадцати!
За суровой Василисой белел круглый циферблат электрических часов. А слева от окошка зачем-то висели старые жестяные ходики, постукивали маятником. На тех и других часах было одно время.
– Еще же без трех минут!
– Я гляжу, ты шибко умный, считать умеешь. Это я за три минуты должна туда-обратно мотаться? Ради тебя одного…
– Ну, Василиса Григорьевна…
– Давай передачу, после двенадцати снесу.
Ха, снесет она! А дальше-то что! Надо ведь еще сказать маме, что к ней и Андрюшке именно сейчас пришел сын и стоит на улице под окном. Окна маминой палаты выходят на больничный двор, туда не проберешься, поэтому мама должна выйти в коридор, открыть там на втором этаже оконные створки, принести Андрюшку, и тогда получится свидание…
– Лучше я приду через час, – буркнул Симка.
– Ну и гуляй… Да не бухай дверью-то, придерживай.
Симка все-таки бухнул – не нарочно, а потому, что такая здоровенная гиря подвешена в тамбуре. И пошел на берег.
Штабеля из крепких бревен лежали тесно, однако между ними оставались неширокие проходы. Настоящий лабиринт. И Симка побрел по этому лабиринту, впитывая горький запах сосновой коры. Толстенный кусок такой коры он отодрал от бревна и затолкал в сумку – пригодится, чтобы смастерить кораблик.
Поплутав, Симка вышел к воде. Желтоватая от растворенной глины вода языками лизала плоский песок, шевелила на нем сверкающую жестянку – это под плотами подкралась от пробежавшего катера волна. Пахло здесь уже не только бревнами, а еще влажным песком, и… просто рекой. И никого на берегу не было. Как на острове Робинзона.
Симка, дрыгнув ногами, сбросил брезентовые полуботинки. Потопал по песку, полюбовался отпечатками. Представил, что это следы дикарей, побоялся понарошку. Но играть не хотелось. Он побродил по щиколотку в воде. Забытая боль в припухшей косточке толкнулась опять, но тут же приятно растворилась в речной прохладе. А солнце сверху жарило, как в Сахаре. Искупаться бы! Но Симка клятвенно пообещал маме, что купаться в одиночку не будет (впредь до специального разрешения). И нарушить это обещание… Ну, Высшая Сила, может быть, помилует даже такой поганый поступок и мама ничего не узнает, но сам Симка себе этого не простит. Бывало, что скрывал он от мамы двойки, врал, что «ничего не задано», дулся с пацанами в запретную «чику», но если давал специальное честное слово, то знал: тут уж не извернешься. Иначе заедят угрызения. Это, кажется, Гек Финн в книжке Марка Твена говорил: «Если бы у меня была собака с таким характером, как у совести, я бы ее утопил…» Это он, конечно, зря: собака-то при чем?