Красавин Дмитрий. И здесь холодно

   Человек создал вот эти часы, булавку, пиджак... Сложность и совершенство человеческих изделий несравненно ниже сложности и совершенства "изделий" природы. Но почему-то человек не удивляется выросшему в лесу дереву, цветку... А опубликуй какая-нибудь газета заметку о том, что в лесу, путем случайного соединения атомов, самообразовался пиджак в клеточку, сорок восьмого размера, рост третий - не поверит! Ни один сколько-нибудь здравомыслящий человек не поверит не то, что в самообразование пиджака, а даже в произвольное самозарождение маленькой пуговки с четырьмя симметричными отверстиями под нитку. Но ведь это такая ерунда по сложности в сравнении с яблочным семечком! Тем не менее, находится масса верующих, которые именуют себя материалистами и утверждают, что все живое на Земле возникло в результате случайного соединения миллионов благоприятствующих такому событию причин. Так, в конце концов, появились и семечки от яблони, и яйца от курицы, и человек.... А тех, кто в их басни не верит, они называют темными, невежественными людьми.
   Интересный парадокс человеческого сознания!
   Немного о смысле
   01.08.79
   В чем смысл человеческой жизни? В счастье Человечества? Но Человечество - это и те, кто жил до нас, и те, кто будет жить после, и мы сами. Тем, кто жил раньше, наши прогресс и стремление к счастью не нужны, если полагать, что их сознание было одним из свойств их уже мертвых тел. Тел, которым не суждено возродиться. Не менее абсурдно искать смысл жизни в обеспечении счастливого настоящего современникам. Чтобы кто-то из них дольше жил, больше увидел, больше гаек выточил на работе...
   - Ах, Вася несчастный. Он умер в рассвете лет. Мог бы столько еще всего увидеть - раз сто сходить в кино, съездить в Китай... Он мог бы столько гаек еще наточить!
   Абсурд какой-то. Какое ему, в гробу, до этого дело?
   Может главное - счастье потомков? Но и их ждет точно такая же участь.
   Мне говорят, что надо воспринимать Человечество как неразрывное целое, как нечто уходящее в вечность.. Но это дикость! Человечество как целое абстрактное понятие. Для этого абстрактного монстра недоступны ни мои радости, ни мои слезы. Они живут во мне, живут со мной и, если я умираю, они тоже умирают. Радоваться, страдать, думать, чувствовать может только индивид. Только ему дано быть счастливым или несчастным. Вне человека, вне самого себя искать смысл жизни не более разумно, чем искать смысл существования какого-нибудь механизма или винтика. Ну а если ты не считаешь себя неодушевленным предметом, но, заглянув в глубины своей Души, не можешь отыскать в них неограниченного пространством и временем Начала, то твоя жизнь - занятие крайне бессмысленное. Но прежде, чем свести с ней счеты, оставь суетные дела, уйди в пустыню, как Христос, чтобы ничто тебя не отвлекало от самого главного, и постарайся еще раз, но уже более пристально, вглядеться в бесконечность своего внутреннего "Я". Для человека мыслящего глубоко пессимизм - явление нехарактерное.
   Л о з у н г и.
   09.08.79.
   Планы партии - планы народа!
   Партия - наш рулевой!
   Решения ХХIV съезда КПСС - в жизнь!
   Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи!
   С Л А В А К П С С!
   Интересно, есть ли где-нибудь на земном шаре какая-нибудь религиозная секта, с такой же бесцеремонностью и наглостью славящая себя и свое учение? А может кто-то видел над католическим храмом или над синагогой такие, например, лозунги:
   Планы баптистов - планы народа!
   Папа Римский - наш рулевой!
   Решения IV Вселенского Собора - в жизнь!
   Пятидесятники - ум, честь и совесть нашей эпохи!
   С Л А В А Б О Г У!
   Кому-то, может быть, смешно, а нам еще десятки лет под аналогичными лозунгами бродить по центральным площадям городов и поселков....
   Глава 3
   "Поиски"
   "Личности необыкновенно трудно удержаться в этой цивилизации," последняя запись в тетради К.М. Валевского.
   Прошло около двух недель после встречи в Кадриорге. В поисках Валевского я изъездил все пригороды Таллинна. Пытался навести справки в адресном бюро, но все было безрезультатно. На мои телеграммы Махову и Сантипову, посланные еще в июле месяце, ответов так и не последовало. В конце концов, я попросил на работе отгулы и в воскресенье, 10 сентября, выехал поездом в поселок Свободный.
   В понедельник утром я стоял возле здания больницы. За прошедшие девять лет оно почти не изменилось: те же балкончики в виде растворенных ракушечных створок; высокие стрельчатые окна, зарешеченные изнутри кованными прутьями; небольшой мраморный лев у входа, потерявший в схватке со временем кусок бедра и левое ухо. Вот только плющ раньше закрывал стены до второго этажа, а теперь подобрался к самой крыше, да вместо могучих, разросшихся тополей, которые при сильном ветре колотились ветками в окна палат, по краям тротуара росли невысокие березки. Я присел на лавочку возле одной из таких березок и стал ждать прихода сотрудников.
   Первым появился повар - Василий Андреевич Стулов. Потом прошла нянечка со второго этажа (не помню ни имени, ни фамилии). Минут сорок никого не было. Затем из-за угла бакалейного магазина вынырнула старшая медсестра, Лидия Сергеевна, - холостячка с двадцатилетним стажем. А может сейчас и замужем? Хотя, с таким, как у нее, характером разве можно выйти замуж? Медперсонал и больные за глаза называли ее "Инструкция". Она все время гоняла дежурных медсестер за нарушения всевозможных правил и инструкций. В ее присутствии никто из больных не смел во время тихого часа бродить по коридору. Однажды молодой парнишка из двести пятой палаты не успел после обеда в туалет сходить и, боясь получить нагоняй от Инструкции весь тихий час корчился в муках на кровати, пока не сходил по малому под себя... Поток сотрудников постепенно шел на убыль. Последней в дверь вбежала какая-то девчушка лет двадцати. Наверное, новая санитарка.
   Ни Махов, ни Сантипов так и не появились. Ждать дальше было бесполезно.
   Я поднялся с лавочки и, подойдя к дверям, нажал массивную бронзовую рукоятку. Дверь подалась внутрь и впустила меня в небольшой вестибюль, перегороженный до потолка барьером из толстых металлических прутьев. По ту сторону барьера, в зеленой деревянной будке сидела женщина-вахтер, а чуть дальше веером расходились три коридора с белыми проемами комнатных дверей. И этот вестибюль, и веер коридоров были мне знакомы. Вот только наблюдать их приходилось больше с другой стороны решетки. Я зажмурил глаза и на какой-то миг оказался перенесенным в хоровод полузабытых лиц. Реальность и былое, переплетаясь друг с другом, вызвали к жизни сюрреалистические образы молоденьких санитарок со сморщенными старушечьими лицами, закутанных в простыни врачей, пациентов, вперивших в Никуда улыбку Будды... Все эти образы раздваивались, мешались между собой, сливались в нечто бесформенное и постоянно тянулись вверх, заслоняя мелькавшую где-то у окна фигуру Валевского....
   - Кирилл Мефодьевич! - должно быть достаточно громко позвал я, потому что вахтерша испуганно высунула голову из окошечка своей будки и визгливым бабьим голосом переспросила:
   - Чей Кирилл? - но, увидев мое побледневшее лицо, уже более низким тоном поинтересовалась:
   - Что с Вами? Доктора позвать?
   - Извините, - я виновато потупил глаза перед стражем врат, разделяющих два мира. - Где я могу справиться о судьбе одного Вашего пациента? Мне б только адрес узнать...
   - А Вы кто?
   - Друг.
   - Чей?
   - Кирилла Мефодьевича Валевского.
   - А он кто?
   - Он у доктора Махова лечился. Мне хотя бы адрес узнать...
   - Кто ж Вам будет адрес искать? Тут не справочное бюро... А Махов уже четыре года на пенсии отдыхает.
   Я немного замешкался, обдумывая, как поступить дальше. Вахтерша, изучающе оглядев меня с ног до головы, скрылась где- то в глубине будки. Прошло минуты три, может чуть больше.
   - А Вы-то Махова знаете? - послышался вдруг снова ее голос.
   - А как же? Очень даже в хороших отношениях с ним был.
   Я слегка приободрился, обнадеженный возобновлением диалога.
   - Уж коль Вы так о друге знать хотите, - вахтерша снова высунула голову в окошечко будки, - зашли б сами к Махову, может что и узнаете от него. Старичок поболтать любит. Пациентов всех по имени отчеству помнит...
   Она вопросительно посмотрела на меня и, заметив на моем лице выражение нерешительности, окрепшим, уверенным голосом принялась убеждать:
   - Шесть лет назад и я его пациенткой была. Меня соседка через ЖЭК на комиссию сумасшедшей представила, чтобы выселить из коммуналки да зятя своего там с дочкой поселить. Но Анатолий Иванович распознал в чем дело. Два месяца я у него в палате не пробыла. Он похлопотал, где надо и, пристроив здесь на работу, дал флигелек при больнице под жилье. Век его благодарить буду. Вот на прошлой неделе...
   - А Сантипов еще работает у Вас? - не совсем вежливо перебил я женщину.
   Она замолчала, не досказав фразы. Достала из кармана халата носовой платок. Зачем-то развернула его, потом опять скомкала, убрала в карман и наконец, тяжело вздохнув, ответила:
   - Виктор Игнатьевич умер... Год уж скоро... Третий инфаркт был. Потом еще раз вздохнула и, в знак скорби по усопшему, подняла глаза к оклеенному обоями потолку будки.
   Я тоже посмотрел на потолок, затем уперся взглядом в носки собственных ботинок.
   - Так дать Вам адресок Махова? - нарушив молчание спросила вахтерша.
   - Да, конечно, - согласился я.
   Голова вахтерши скрылась внутри будки, вместо нее в проеме окошечка появился трехлитровый молочный бидон, а следом за ним - снова голова.
   - Вот, возьмите. Я ему утром обещалась молока занести, да уж больно поздно сегодня бочку подкатили - целый час прождала. А потом уж некогда было. Он, поди, ждет.
   Я перехватил из ее рук бидончик.
   - Адресок запишите, - напомнила она. - Индустриальная 8, квартира 5. Два квартала - налево, а там чуть пройти... Карандаш-то есть записать?
   - Спасибо, я запомнил.
   - Передайте, что я уж вечером заходить не буду - дочь надобно навестить.
   Я еще раз поблагодарил вахтершу и отправился в гости к Махову.
   ------------------
   Дом Махова я нашел довольно быстро. Хозяин узнал меня. Сказал, что телеграмму ему передали из больницы только неделю назад. Адрес Валевского пришлось узнавать в архиве больницы. Но достоверно известно только то, что Валевский жил по нему в 1980 году. Махов показал мне письмо. которое он собирался со дня на день мне отправить, но все как-то было недосуг... Мы поговорили немного о больнице, о моей болезни, о Валевском, в целом о жизни, о перестройке...
   Фрагменты нашего разговора, а также моих бесед с К.М. Валевским, в период его нахождения в больнице поселка Свободный, я привожу в следующей главе. Фрагментарность приводимых воспоминаний объясняется, главным образом, нежеланием заслонять образ мыслей и характер взглядов на мир Кирилла Мефодьевича Валевского кругом событийных проблем.
   Глава 4
   "Фрагментарные воспоминания"
   11 сентября 1989 года.
   Квартира А.И. Махова в пос. Свободный. Фрагмент беседы с хозяином квартиры.
   М а х о в:
   - Валевского никто судить не собирался. Было заявление коллектива НИИ. Коллектив сомневался в психическом здоровье своего члена. Комиссия рассмотрела, а тут как раз этот "Олимпийский набор", ну, его и оставили, временно, у нас. Определенный уклон в шизофрению у него был, но незначительный. Я особых отклонений в его психике не находил...
   - Вы говорили Сантипову, что Валевский здоров?
   - Я Вам уже сказал, что полностью к психически здоровым людям его нельзя было отнести. Диагноз - параноидная шизофрения - отчасти подтверждался и соответствующей симптоматикой - бредовые идеи о потусторонних мирах, о какой-то непонятной Формирующей Сущности Вселенной... Да и политические взгляды, по тем временам, выходили за рамки нормальных...
   - Это все?
   - Повышенная раздражительность, замкнутость... Я никак не мог к нему подобраться! Сантипов несколько лучше с ним контактировал. Кстати, именно Сантипов не дал мне возможности лечить заболевание на ранней стадии. Он запретил проводить Комарову и Валевскому сеансы краниоцеребральной гипотермии, не позволил применять нейролептические средства...
   - А что за капельницы им ставили ежедневно?
   - Через капельницы им вводили только витамины и глюкозу в качестве общеукрепляющих средств. Это было несерьезно. Я знал. что и Комаров, и Валевский при таком "лечении" опять к нам через годик другой попадут с тем же диагнозом.
   - Но Комаров о потусторонних мирах не говорил!
   - Он жаловался на Советскую власть, винил ее во всех своих личных неудачах, занимался клеветой. По тем временам это тоже вызывало сомнение в психическом здоровье.
   - А раньше Вы говорили, что их можно было и не держать в больнице, что при таком подходе пол страны надо за Вашу решетку запрятать. Как же так?
   - Да, но раз уж попали...Мы должны отвечать за леченье тех, кого к нам направили.
   - Когда Валевский попал к Вам повторно, Вы уже лечили его по всем правилам?
   - К нам больше таких не посылали. Условия не те. А Валевский и Комаров где-то году в восемьдесят втором, как я и предсказывал, были определены профессором Морозовым в одну из клиник Ленинграда.
   - Как сложилась их дальнейшая судьба?
   - Комаров, уже при Горбачеве, бежал в США, а следы Валевского мне отыскать не удалось... Вот, - Махов протянул клочок бумажки, - здесь записан адрес Валевского, где он жил до поступления в нашу клинику.
   Май 1980 года.
   Кабинет главного психиатра больницы. Вечер. Я и В.И. Сантипов* доигрываем шахматную партию.
   * В.И. Сантипов в 1980 году был главным психиатром больницы поселка Свободный. Будучи женат на двоюродной сестре моего отца, относился ко мне почти по-родственному: поместил в одну из лучших палат, разрешал некоторые вольности с нарушением режима. По пятницам, вечерами, приглашал в свой кабинет на партию в шахматы.
   С а н т и п о в, сделав очередной ход, обращается ко мне с неожиданным вопросом:
   - Ты не занимаешься поисками смысла жизни?
   - Я занимаюсь поисками хорошего хода в этой партии, а смысл жизни пусть ищут юноши - мне уже далеко за двадцать.
   - А как ты относишься к КПСС, к политике государства, к вопросам происхождения Вселенной?
   - Виктор Игнатьевич! Вы зря меня стараетесь отвлечь от игры! Смотрите, какая сейчас будет красивая позиция! - я быстро продвинул ладью в тыл белому королю: - Боюсь, Вам сегодня и белый цвет фигур не поможет.
   Сантипов на некоторое время задумался, перебирая в уме возможные варианты продолжения игры и, наконец, предложил:
   - Согласимся на ничью.
   - Сделайте ход - посмотрим.
   - Тогда сдаюсь.
   Он сгреб фигуры с доски на стол и начал укладывать их в коробку.
   Я посмотрел на часы. Идти в палату было еще рано, а больше одной партии Сантипов не разрешал мне играть.
   - Давай-ка чайку попьем да покалякаем немножко, - предложил он вдруг, закрывая коробку с шахматами: - Не возражаешь?
   Я не возражал. Сантипов встал из-за стола, положил шахматы в белый аптекарский шкаф, а из шкафа вытащил два стакана и бросил в них пакетики с заваркой. Потом поднял стоящий возле стола чайник, убедился, что в нем достаточно налито воды и, включая его в розетку, полуутвердительно спросил:
   - Так значит, тебя ни политика, ни философия не интересуют?
   - Я от политбесед устал еще на работе.
   Сантипов снова сел за стол, выдержал небольшую паузу и перешел к сути проблемы:
   - С понедельника в больнице будет большое пополнение. Из твоей палаты выписываем Канорского и Вишнева. Вместо них поселим двух новеньких.
   - Параноиков или шизиков? - поинтересовался я.
   Сантипов поморщился:
   - Не говори так о больных. Все они, в сущности, несчастные люди. А ты к тому же, и сам еще пациент нашей больницы.
   - Извините, - мне действительно стало неловко за свои слова, - больше не повторится.
   - Твои новые соседи, - продолжил Сантипов, - не обычные больные, отклонения психики у них незначительные, но носят политическую и религиозную направленность. В обычное время власти смотрят на таких людей сквозь пальцы (что с дурака возьмешь?), а сейчас, накануне Олимпиады, приходится принять меры по их временной изоляции от общества.
   - Они что, буйные?
   - Буйных я б к тебе не подселял. Просто, государство их изолирует. Олимпиада - это масса зарубежных гостей: спортсмены, болельщики, журналисты. Не все едут к нам с добрыми намерениями. Не надо забывать, что среди туристов немало таких, которые прибыли в Союз с единственной целью - собрать как можно больше негатива о нашей стране. А какой-нибудь Комаров только и ищет случая, чтобы все Советское грязью облить. Тут они и встретятся. Клейма, что он с отклонениями, у него на лбу нет, сам понимаешь...
   - А Вы б поставили, - сиронизировал я.
   - Тут не до шуток.
   Сантипов нагнулся к кипящему чайнику, вытащил шнур из розетки и, разлив кипяток по стаканам, продолжил свой инструктаж:
   - Всегда помни, что имеешь дело с больными людьми. Всякие споры с ними на политические, религиозные, философские темы - бесполезны. Больному невозможно доказать, что белое - это белое, а черное - это черное...
   - Ты пробовал доказать Камотской, что она не Терешкова? - внезапно огорошил он меня как бы не относящимся к теме разговора вопросом.
   - Я вообще с ней никогда не разговаривал.
   -И не надо. Она забудет о Терешковой только после излечения. Насильно уверять ее в том, что она - это она и никто иной, не только бесполезно, но и вредно.
   Я подвинул к себе горячий стакан с чаем, подул на воду, пошевелил в стакане ложкой:
   - Вы сахар не положили.
   - Ах, да. Извини.
   Сантипов снова встал из-за стола, подошел к шкафу, вытащил из него сахарницу, протянул ее мне:
   - Угощайся.
   Я принял от него сахарницу, подсластил чай. Разговор перешел в русло обычных житейских проблем.
   В тот вечер по странной логике больного человека, не учтенной главным психиатром больницы, я твердо решил в подробностях познакомиться с "ненормальным" мировоззрением своих будущих соседей.
   Июнь 1980 года.
   В понедельник, 2 июня, в палату привели Комарова и Валевского. Первые дни своего пребывания в больнице они держались от всех обиняком - в разговоры с больными и персоналом старались не вступать, на прогулках уединялись в дальних уголках парка. Белая бородка Комарова и сверкавшие на солнце очки Валевского почти всегда мелькали недалеко друг от друга. По интенсивности их колебаний нетрудно было догадаться - спорят между собой собеседники или ведут неспешный разговор на какую-нибудь отвлеченную, малозначащую тему. Однако, при всяком моем приближении к ним, разговоры стихали или намеренно переводились на непонятные для меня рассуждения о способах решения задачи Дирихле. Это несколько задевало мою гордость, и я, первоначально настойчиво искавший контактов с моими новыми соседями, стал демонстративно избегать всяческого общения.
   Конец взаимному отчуждению положил Комаров.
   Середина июня 1980 года.
   Больничная палата номер 23. В палате трое - я, Комаров и старожил больницы, В.Ф.Г.. Только что закончился тихий час. Комаров продолжает отдыхать на кровати. В.Ф.Г., сидя у окна, сосредоточенно рассматривает ногти на левой руке. В таком положении он может сидеть и час и два, пока не тронешь его рукой за плечо. Я, подняв подушку повыше и облокотившись на нее спиной, только что перевернул последнюю страницу очерка И.С. Тургенева "Казнь Тропмана".
   Очерк прочитан, перед глазами все еще стоит громадная толпа людей, пришедших посмотреть на процесс казни. Смотреть на то, как Государство убивает человека, для них хорошенькая забава, чудный способ немного пощекотать нервы. Воображение рисует катящуюся по подмосткам окровавленную человеческую голову с искривленным судорогой ртом...
   - Господи! Какая звериная душа должна быть у человека, чтобы из смерти ближнего устроить развлекательное шоу!
   Эту фразу я произношу, должно быть, вслух, потому что Комаров, очнувшись от дремотного состояния, резко переспросил:
   - Что Вы сказали?
   - Извините, я просто разволновался. Читал "Казнь Тропмана". Слыхали?
   Комаров присел на кровати:
   - И кто это додумался в психбольнице такие книги держать?
   Я не обратил внимания на его реплику. Мне надо было выговориться, найти понимание, и я продолжил:
   - Подумайте только! Среди многолюдной толпы один лишь герой очерка понял - это зрелище оскорбительно для человека, оно унижает, оно недостойно... Лишь один!
   - А зачем же он сам смотрел?
   - Он не смотрел. Он отвернулся в последний момент.
   В.Ф.Г. продолжал рассматривать свои ногти, настолько погруженный в свое занятие, что абсолютно никак не прореагировал на разворачивающуюся дискуссию.
   - Как же Вы собираетесь проситься на выписку, если считаете необходимым отворачиваться от мерзостей жизни? По-страусиному - голову в песок,выходит, достойнее? Отвернуться, закрыть глаза на все Зло мира... Вы же не сможете жить на воле! Для Вас противопоказано лишаться крепких стен и решеток на окнах. - Комаров откинул одеяло и сел на кровати, посматривая на меня со снисходительной усмешкой.
   Для меня было очевидно, что он не прав, я был уязвлен тоном его замечаний, разволновался и, вскочив с кровати на пол, в пижаме, босиком, размахивая руками, начал говорить сбивчиво, торопливо:
   - Вы... Вы.. Поймите, наконец. Не замечать и не участвовать - разные вещи! Смотреть это зрелище - значит, быть частью толпы, на потеху которой оно устраивается, значит быть соучастником! Вся эта жаждущая крови толпа соучастники преступления! Все, все они - преступники. Неужели, Вы, человек образованный, не понимаете? Вы! Да что я говорю - читайте Тургенева!
   - Если Вы будете так сильно волноваться, я не буду с Вами разговаривать.
   - А я и не приглашал Вас к разговору!
   Мы оба на какое-то время замолчали. Я положил книгу на стоящую сбоку от кровати тумбочку и, снова упав поверх смятого одеяла, демонстративно отвернулся от Комарова. Прошло пять, десять минут...
   - Разрешите, я перечитаю книгу? - услышал я над собой голос Комарова.
   Мне было все равно, я поднял вверх руку и вяло махнул ладонью:
   - Забирайте.
   ... Спор наш продолжился вечером, когда я уже мог вполне владеть своими эмоциями. Валевский тоже принял в нем участие.
   К о м а р о в, прочитав очерк и возвращая мне книгу, высказал свое мнение:
   - И все же, человек не должен отворачиваться от царящего в мире Зла.
   - А Тургенев к этому и не призывает, - ответил я, положив книгу в ящик тумбочки и усаживаясь на табуретку возле кровати.
   - Он казнит себя за то, что из ложного чувства стыда не смог отказаться от приглашения посмотреть на казнь и в какой-то мере сам стал соучастником преступления.
   - Герой Тургенева, - возразил Комаров, - как, впрочем, и сам Иван Сергеевич, изнежен, щепетилен и слегка надменен. Он постоянно выпячивает себя из толпы, открещивается от нее, как от чего-то низкого и подлого. Я чище, лучше, выше всех вас. Это его противопоставление - " я - толпа" напоминает сверхчеловека Ницше. Желание выделиться во всех его переживаниях превалирует над всеми другими чувствами.
   Валевский, до сего времени молча возлежавший на своей кровати с блокнотом в руках, заинтересовался нашим разговором, отложил блокнот с ручкой в сторону и нашел нужным высказать свое мнение:
   - Извините, что вмешиваюсь. Но я тоже на днях читал эту книгу и по-моему, Вы, - он показал пальцем на Комарова - Владимир Иванович, несколько поверхностно понимаете Тургенева.
   Комаров попытался что-то возразить, но Валевский остановил его жестом руки:
   - Во-первых, если человек, находясь в толпе, пытается отделить себя от нее, это еще не дает Вам право обвинять его в надменности. Если бы от толпы не отделялись одиночки, человечество до сих пор бы не слезло с деревьев. Во-вторых, я хочу напомнить Вам слова апостола Павла из "Послания к Римлянам". Не ручаюсь за точность цитаты - оригинала под рукой нет - но звучит, примерно, так: " Я не знаю, что совершаю: ибо делаю не то, что хочу, а то, что ненавижу. Если же я делаю то, что ненавижу, то это уже не я, а живущий во мне грех делает. Ибо я услаждаюсь Законом Божиим во внутреннем человеке, но вижу иной закон в членах моих, который воюет с законом ума моего и делает меня пленником закона греха".
   Закончив свой устный парафраз отрывка из Новозаветного текста, Валевский поднялся со своей кровати, поправил сбившееся одеяло и вышел в коридор.
   Я недоуменно посмотрел на Комарова:
   - Что он этим хотел сказать?
   - Все предельно ясно. Апостол Павел для Кирилла Мефодьевича - один из величайших мыслителей в истории мировой цивилизации. "Послание к Римлянам" жемчужина философской мысли. Таким образом...
   - Он что - в Бога верит? - перебил я Комарова.
   - Не совсем, но что-то вроде. Так вот, - продолжил Комаров, -человек с развитым умом всегда жаждет насытить свой ум познанием. Тяга к познанию Добра равновелика тяге к познанию Зла. Апостол называет себя пленником греха, так как его жаждущий познания ум одинаково тянется и к безднам Зла и к вершинам Добра. Противостоять искушению все познать - выше сил человеческих. Это искушение (райское яблоко на Древе Познания) - причина грехопадения человека согласно Библии... Я понятно объясняю?