Красавин Дмитрий. И здесь холодно

   - Выходит, чтобы стать святым, надо сначала стать убийцей, так?
   - Не совсем так. Чтобы стать, как Вы говорите, святым - надо доподлинно узнать все мерзости мира, все его пороки. Но, - Комаров поднял вверх указательный палец, -познавая Зло, человек не должен переступать той черты, за которой его ждет падение. Он должен познавать Зло, избегая в нем участия. Для мыслящего человека тяга к знаниям - такой же сильный инстинкт, как инстинкт голода или самосохранения. Святой человек находит в себе силы познавать Зло, противопоставляя ему Закон Божий.. Или, - Комаров заметил, как я слегка улыбнулся при упоминании им Закона Божьего, - Закон Совести, Закон Добра, Любви...
   Хотя эти понятия и менее емкие. Тот не святой, кто играя на дудочке танцует в райских кущах, не разумея того Зла, что творится на Земле. На Руси таких людей называли блаженными.
   - Я не думаю, что Тургенев - блаженный
   - Но, - Комаров возвысил голос, - в очерке его герой отворачивается от зрелища казни!
   Он замолчал и, видимо, ожидал аплодисментов. Я чувствовал, что он все равно не прав, несмотря на столь умные рассуждения.
   Выждав несколько секунд, я попытался уточнить:
   - Владимир Иванович, значит, все эти люди на площади, пришедшие насладиться зрелищем казни, имеют более развитый ум, чем герой Тургенева?
   Комаров неопределенно пожал плечами.
   - И потом, - воспрянул я духом, - Вы говорили о черте, за которой неминуемо следует падение... Разве познание того факта, что смертная казнь это отвратительно, невозможно без личного участия в ее свершении? Где же тогда Ваша черта?... Я согласен, необходимо знать о том, что мы живем не в Раю, что в мире есть Зло, что убийство человека - одно из самых мерзких проявлений Зла... Но быть соучастником проявляемого в этом мире Зла...? Разве Тургенев призывает избегать познания Зла, закрывать глаза на мерзости мира? Помилуйте! Он каждой строчкой этого очерка показывает нам Его, показывает во всем Его безобразии. Но, показывая Зло, он показывает и ту границу, за которой познание превращается в соучастие.
   Я сделал паузу.
   - Продолжайте, продолжайте, - одобрил меня Комаров.
   - Герой очерка, - продолжил я уже более спокойным тоном, - переступил границу. Ему не хватило мужества отказаться от приглашения. Поэтому так сильны его нравственные мучения, так велико желание "отвернуться", вернуться за черту, отделить себя от жаждущей крови толпы, от участников убийства. Разве это высокомерие и ницшеанство?
   - Продолжайте.
   - Я все сказал. Я сожалею, что Вы и тысячи других читателей не понимаете Тургенева. Всякое благо, в том числе и благо познания, имеет свои границы, за которыми оно перестает быть благом и превращается в свой антипод. В погоне за острыми ощущениями люди давно пересекли границу между Добром и Злом. Поэтому, куда ни глянь, кругом масса мерзостей. Мы, советские люди, воспитанные на высоких идеалах Коммунизма, скоро скатимся до уровня американцев....
   - А Вы верите в построение Коммунизма? - послышался от двери голос Валевского.
   - Кирилл Мефодьевич, а Вы когда так неслышно вошли? - удивился Комаров.
   - Я уже минут десять тут стою, слушаю. Вы так увлеклись анализом тургеневского очерка, что не замечаете ничего вокруг себя... У молодого человека, надо сказать, неплохое для его возраста мышление.. Так Вы верите в построение Коммунизма? - переспросил он меня.
   - Конечно, верю, - искренне заявил я. - Но Коммунизм можно построить тогда, когда каждый человек научится отличать "толпу" от "народа", когда противостояние личности толпе будет не ницшеанством, а достоинством... Возможно, будущий век нас к этому приблизит...
   - Спасибо за откровенность, - поблагодарил меня Валевский, прошел к своей кровати, достал из стоящей сбоку от нее тумбочки кружку с ложкой и предложил нам:
   - Пойдемте, возьмем на кухне кипяточку да попьем чайку.
   18 сентября 1989 года.
   Перечитал написанное. Слишком много чисто описательных подробностей, но рука уже не поднимается вычеркивать написанное, а память прибавляет все новые и новые штрихи - наклон головы, движение глаз, саркастическую улыбку, дружеский смех...
   Господи! Помоги мне сосредоточиться на главном - накинь узду на разбушевавшуюся память.
   Необходимо передавать только суть. Обрывать диалоги на середине, пропускать неуместные подробности, описания обстановки, поз, жестов...
   Сжимать, спрессовывать мысли, действия, чувства...
   Июнь 1980 года.
   Валевский, Комаров и я на прогулке в парке.
   В а л е в с к и й обратился ко мне:
   - Вы вчера сказали, что мы, советские люди, скоро скатимся до уровня американцев. Вы, конечно, имели в виду моральный уровень?
   - Разумеется.
   - А откуда Вы черпаете информацию об уровнях морали?
   - Как откуда, - удивился я. - Я живу, разговариваю, читаю газеты, у меня есть глаза... Мне не нравится то, что я вижу и слышу вокруг.
   - А причем тут газеты? Если судить по ним, то вокруг нас все прекрасно.
   - Да, газеты пытаются перевоспитать народ, показывая нашу жизнь исключительно в розовых тонах. Им поэтому у нас мало верят. Но не все же они врут - дыма без огня не бывает. Потом в газетах много говорят о жизни простых людей в странах капитализма, в Америке...
   - Вот по этим газетам, которым, по Вашим словам, мало кто верит, Вы и решили, что уровень морали у американцев ниже нашего?
   - Да что Вы американцев защищаете! Сколько людей от нас к ним за легкой жизнью перебегает, а через год-два все слезами обливаются, из их "Рая" назад, в наш грешный Союз, просятся.
   А я бы назад не пускал. Искали легкую жизнь? Получайте!
   ( Разговоры на тему "Мы - Они" возобновлялись неоднократно. К сожалению, я не запомнил аргументации Валевского в защиту "Их", так как считал свою аргументацию в защиту "Нас", не подлежащей сомнению)
   Глава 5
   "Последняя встреча"
   10 октября 1989 года. Парк Кадриорг. Снова вечер. Вдвоем с Валевским мы бредем по влажной тропинке куда-то в глубь парка. Мелкий дождик серой пеленой отделяет нас от шумного Нарвского шоссе, от увязнувших в мокрой хляби силуэтов деревьев, от прошлого, будущего, настоящего... Я рассказываю о том, как наводил о нем справки в поселке Свободный и в Питере, как, в конце концов, с помощью Антонины Мефодьевны Тамм (сестра К.М.Валевского) нашел его нынешнее место жительства. Он слушает мой рассказ безэмоционально, не перебивая вопросами, не требуя уточнений, не возражая, не кивая согласно головой... Из предварительных бесед с его сестрой, я был готов к такой реакции. Я предложил ему помощь с пропиской в Таллинне. Он ответил, что это невозможно, потому что и паспорт, и все другие документы он сжег еще в апреле 1986 года. Я заметил, что это глупо. "Не глупее, чем жить в этом обществе," - ответил Валевский.
   Из рассказа Антонины Федоровны Тамм.
   "Из "Свободного" он вышел в конце августа 1980 года. Он говорил, что та больница была для него чем-то вроде санатория по сравнению с другими, в которых ему пришлось потом побывать. Второй раз его забрали в психушку в марте 1983 года. Он послал в канцелярию Андропова письмо, в котором приводил сравнительный анализ источников затрат на пропаганду антинаучного, по его словам, атеистического, мировоззрения с источниками затрат на пропаганду религиозного мировоззрения. Начинал с воспитания дошкольников и заканчивал атеистическим лекциями в домах престарелых. Взывал к совести и разуму... Вероятно, это письмо и явилось последней каплей.. Два раза его выпускали на волю, но потом опять увозили в больницу. Один раз - прямо с работы. В Ленинграде была специальная психушка, где почти одних политических "лечили" . Он уже и не писал ничего и не разговаривал, почти..., а его все равно там держали."
   Где-то около получаса мы идем молча. В темных лужах плавают осенние листья, мы ступаем по ним, они погружаются вглубь... Валевский вполне в здравом рассудке. Он способен вести логическую беседу, но она не способна увлечь за собой его чувства. Кажется, ему безразличен весь этот мир, безразличны люди, безразличен я ... Можно ли будет его когда-нибудь вывести из этого состояния? Насколько тактично, насколько уместно сейчас задавать ему какие-либо вопросы?... Он заговорил первый. Так, будто разговор был прерван всего несколько секунд назад:
   - Они кололи мне "патриотические" уколы...
   - Что значит - "патриотические"?
   - Говорили, будут колоть, пока патриотом не стану..
   - А что за лекарства Вы помните?
   - Сульфазин... Часов через шесть после укола температура тела поднималась до 40 градусов, а пить не давали. Очень сильно хотелось пить... И было больно, когда кололи. Под кожей после первого же укола образовался шарик. Они потом всегда в него кололи. Было очень больно. Хотелось кричать. Я не кричал, но было больно...
   Он замолчал также внезапно, как и начал говорить. Прекратился дождь, потом начал накрапывать снова. Мы снова, некоторое время, шли молча. Наконец он продолжил. Он говорил медленно, иногда останавливался посреди фразы, пауза могла затянуться на две-три минуты, потом, как бы заставляя себя говорить, он устало вздыхал и продолжал рассказывать:
   - ....В качестве наказания за плохое поведение они применяли "укрутку". Заворачивали провинившегося больного в мокрую простынь. Простынь, высыхая, сжимала тело с такой силой, что дыхание почти полностью останавливалось. В таком положении больного могли оставлять одного в течение нескольких часов или даже целых суток...
   .... С Комаровым мне довелось встретиться в том же 1985 году. От него я первый раз услышал об утвержденной академиком Бабаяном 26.06.1984 года Инструкции, согласно параграфу 9 которой людей, жалующихся на Советскую власть, следует признавать психически нездоровыми и направлять на принудительное лечение...
   ...последний год меня "лечили" уколами инсулина.
   - Это те, что диабетикам жизнь спасают?
   - Не знаю. Может быть. Я часто терял сознание. Несколько раз находился в состоянии, близком к клинической смерти... В отличие от диабетиков, мне спасали жизнь глюкозой...
   - Кирилл Мефодьевич, Вы, конечно, знаете, что в стране сейчас началась перестройка. Почему Вы боитесь называть имена тех, кто Вас "лечил" такими варварскими методами? Вы могли бы дать мне адреса больниц. Я наведу справки. Неужели Вы полагаете, что все те издевательства, которые творили в них над Вами так называемые "врачи", можно оставить безнаказанными?!
   - То Зло, которое причинили мне, не больше того Зла, в котором мы жили и живем. Посвятить остатки своей жизни мести - значит быть самому побежденным Злом, стать слугой Зла...
   - Но, если Зло оставлять безнаказанным, оно вырастет в еще большее Зло!
   Валевский, казалось, не заметил моей горячности. Он снова надолго замолчал. Мое эмоциональное замечание зависло в воздухе.
   Было часов девять вечера, когда мы вышли к морю. На берегу валялись несколько порванных целлофановых пакетов, консервная банка, осколки бутылки... Гладкая, мраморная поверхность моря тускло светилась в искусственном свете фонарей - такая же отчужденная, неживая, как лицо Валевского. А может, напротив, лицо Валевского, было такое же неживое, отчужденное, как непроницаемая для света, загрязненная людьми поверхность моря? Я остановился и попытался заглянуть в его подслеповато щурившееся глаза. Валевский отвел взгляд в сторону и, тронув меня за рукав плаща, попросил:
   - Пойдемте на остановку. Уже очень поздно... Я устал, и здесь холодно...