– Что прикажете с ними делать, счастливый сьор Леннар? – скороговоркой спросил Майорг О-кан, сдобрив свой вопрос крепким ругательством на родном языке. – Они… Что это?
   – Помолчи, Майорг, – прервал его старший брат и занял выжидательную позу: подтолкнул обоих храмовников ближе к главе Обращенных и, сложив руки на груди, упер правый кулак в свой крепкий подбородок.
   Леннар произнес медленно и словно нехотя:
   – Я считаю, что это дурной знак. Переговоры отменяются. Нет, не так. Переговоры переносятся. Через шесть дней потрудитесь явиться сюда же. В том же составе. И тогда разговор состоится. Но не сейчас. Только не сейчас.
   И он устремил испытующий взгляд на бледного омм-Эрриваана, который, переступив с ноги на ногу и нервным движением поправив сбившееся от цепкой хватки Квана О облачение, сказал, уже не тая в голосе высокомерия:
   – Вы же образованный человек. – Он выделил интонацией именно последнее слово. – Неужели и вы не чужды суеверий и темных варварских предубеждений? «Дурной знак»! Или ваше окружение влияет на вас не меньше, чем вы на них?
   При этих словах Майорг О-кан сделал широкий шаг по направлению к старшему Ревнителю, и было видно, что он ожидает малейшего знака своего вождя, чтобы испепелить храмовников на месте. Но Леннар безмолвствовал и не шевелился. Более того, он даже опустил глаза, чтобы не смотреть на омм-Эрриваана. Наверное, он уже увидел все, что требовалось.
   – Положи камень в контейнер, – наконец проронил он, адресуясь к Майоргу О-кану И, вскинув глаза, сказал омм-Эрриваану: – Здесь же. Через шесть дней. Если сможете… Я все сказал.
   Послы Храма давно уже исчезли в тоннеле, а Леннар все еще не отдавал команды сниматься с места. В глубокой задумчивости он стоял у каменного стола, изредка касаясь рукой холодной пыльной поверхности и мизинцем выписывая какие-то замысловатые бессмысленные каракули. Уже трижды приближался Лайбо, желая вывести предводителя Обращенных из этой задумчивости, но зоркий Кван О всякий раз предостерегающе поднимал руку: дескать, не тревожь его, он сам знает, когда отдать соответствующий приказ.
   – Ты думаешь об Элькане? – наконец не выдержал Лайбо.
   Леннар поднял голову:
   – Что? Элькан? Да… в какой-то степени и о нем. Возможно, именно с ним будет связано наше спасение…
   – Что? Спасение? – возвысил голос Лайбо.
   На щеках Орианы проступил румянец, ее дыхание стало глубоким и учащенным, но она осталась на месте и не проронила ни звука. Прочие же Обращенные подступили ближе к Леннару.
   – Спасение? – повторил Лайбо.
   – Довольно пока… Не бери в голову, – в тон ему ответил Леннар. – Уходим. Теперь что касается возвращения… Едем все вместе. Садимся в один турболифт. Не рассредоточиваемся. По прибытии в отсеки Академии собираемся в третьем карантинном нефе. Всем все ясно?
   У Обращенных вытянулись лица. Даже невозмутимый Аррун экспансивно взмахнул рукой, и в такт этому движению подпрыгнула его массивная нижняя губа. Ориана осталась недвижима. Кван О и высоченный Майорг О-кан сохраняли совершенное спокойствие: мужчины из клана Желтой Лягушки славятся своим хладнокровием.
   Весь обратный путь не было сказано ни слова. Если у кого и возникало желание все-таки выяснить, чем вызвана необъяснимая отмена переговоров, на которых настаивал сам Леннар, если кто-то и хотел уточнить, к чему этот сбор в карантинном нефе номер три, так стоило лишь мельком взглянуть на каменное лицо предводителя Обращенных, чтобы словесный зуд тотчас же улегся с ворчанием и трепетом, как трусоватый пес при приближении более сильного собрата…
   Леннар настоял на том, чтобы прибытие в технологические отсеки Корабля, где базировались Обращенные, произошло втайне даже от собственных соратников. Теперь уже вопросов никто не задавал: стало очевидно, что дело серьезное и что без причины вождь никогда не станет прибегать к таким уловкам и предосторожностям.
   В карантинном помещении собралось девять человек, все те, кто принимал участие в посольской миссии: сам Леннар, с ним – молчаливая и задумчивая Ориана, затем глава информационной сети Академии Лайбо, братья Кван О и Майорг О-кан, могучие и невозмутимые; высокоученый Аррун из Ганахиды; Бер-Кун-Дак, наладчик памятных машин, уроженец славного королевства Кринну из знаменитого и таинственного города Дайлем; тун Гуриан, знаменитый мечник и стрелок, родом из славной Беллоны, как поговаривают, едва ли не превзошедший в благородном ратном искусстве самого Квана О (если не сказать шепотом – самого Леннара). Последней же следует назвать Гвейду, женщину-воина из Ланкарнака, славившуюся своей неуловимостью и отвагой, позволившими ей совершить не одну вылазку в стан врага.
   Однако сейчас все эти разумные и смелые люди молча смотрели на своего вождя и вдохновителя и ожидали, что он скажет.
   Леннар не делал долгих пауз. Ожидание и так затянулось.
   – Я должен сообщить вам, – заговорил он, – что мы поставлены в чрезвычайно трудное положение. Главным виновником признаю себя. Я должен был предусмотреть, что Храм хранит немало древних артефактов, которые в любой момент могут быть извлечены из его недр. Даже такие хрупкие и опасные, как этот пресловутый Камень Примирения. Омм-Эрриваан говорил правду. Кроме того, он, я в этом уверен почти совершенно, не знал об истинной природе того, что он с такой постной миной вознамерился вручить нам в знак примирения. Камень Примирения – это не что иное, как ампула амиацина-пять, которая хранится у Ревнителей, верно, все полторы тысячи лет с момента вылета Корабля с Леобеи, нашей старой родины. Я узнал геллианит, единственный материал, который способен хранить в себе амиацин. Именно из геллианита сработан Камень Примирения, и неудивительно, что он раскололся, потому что геллианит чрезвычайно хрупок. В свое время амиацин-пять вызвал гигантскую эпидемию, пандемию, в результате которой погибло больше половины командного состава «Арламдора». Уцелели очень немногие – либо те, кто пошел на службу к предшественникам нынешних Ревнителей, жрецам Купола, либо…
   – Либо?..
   – Либо те, кто позволил себе обезвредить амиацин-пять несколько иным способом, – вымолвил Леннар. – На самом деле у амиацина нет противоядия. Никакого противоядия. Даже тот, кто принял антидот из рук жрецов, спустя некоторое время умер в страшных муках. Противоядие лишь несколько замедлило действие яда. Правда, есть иные предположения, как и отчего выжили те немногие, кто был заражен… Но, думаю, истина куда более жестока, чем хрестоматийные рассуждения Храма о том, что сумели исцелиться лишь те, кто уверовал. Так что…
   – Но как же?.. Неужели мы все… – медленно выговорил весельчак Лайбо, и его обычно насмешливое и живое лицо помертвело. – На самом деле нет противоядия, а если и есть, то запрятано где-то в этих проклятых подвалах Первого Храма?
   У Орианы начали дергаться губы. Верно, она с трудом сдерживала слова, готовые сорваться с уст. Она даже приложила ладонь к нижней половине лица, словно ее рот и подбородок были обезображены. Леннар, не глядя на нее, продолжил:
   – В свое время я и Ориана уже были инфицированы амиацином пятого поколения. Мы сумели излечиться. Это страшный путь. Не скажу, что единственный, но другого я в то время не знал… как не знаю и сейчас. Один великий ученый поместил нас в саркофаги, поддерживавшие жизнь в нашем теле, но затормозившие все биологические процессы до состояния полного коллапса. Распад свободного амиацина занимает около семисот лет. Собственно, именно так, в ожидании нейтрализации яда, мы с Орианой прошли сквозь эти неповоротливые толщи веков и обнаружили, что наши имена уже стали священными… Вы видите, я совершенно откровенен.
   – Да, – сказал Аррун из Ганахиды, – откровенен, счастливый сьор Леннар… как с теми, кто уже обречен. Значит, мы заражены этим… амиацином?
   – Да.
   – Это точно? Тут не может быть… какой-нибудь ошибки, заблуждения? Отчего они так смело пошли на этот шаг? А они не боятся эпидемии? Если эта маленькая капсула, треснув, мгновенно заразила столько людей, то…
   – У амиацина пороговое действие. Сам первичный препарат заражает мгновенно. Для того чтобы инфекция перешла от одного человека к другому, требуются дополнительные факторы воздействия. И время. Довольно много времени. Амиацин пятого поколения – оружие точечного поражения, и эпидемия или тем паче пандемия может разразиться только при строго заданных условиях. Если даже Храму Благолепия и известна до сих пор эта убийственная рецептура, на эпидемию он не пойдет. Не верю!
   – И что же, нет… нет противоядия?
   – Никакого.
   – И… и даже ты?.. Ничего не?..
   – Я много раз говорил, что я не всемогущ. Хотя многие из Обращенных хотят считать иначе!
   – Но ты… счастливый сьор Леннар… упоминал… что ты уже был заражен и… и исцелился. Кто тот человек, тот великий ученый, который?..
   – Кто тот человек?!
   – Мы хотим знать!
   Все подобрались ближе к своему предводителю, сгрудились вокруг него, кто-то даже протянул руку, чтобы коснуться Леннара, словно такое прикосновение непременно усилит надежду и напоит ее новым теплом. И только Ориана, которая знала ответ на вопрос, закусила губу и зябко съежила плечи.
   – Кто?
   – Кто этот человек?
   – Говори, счастливый сьор Леннар!
   Из чьей-то груди вырвалось хриплое дыхание, рваный кашель. Леннар холодно улыбнулся и обронил:
   – Элькан.
   …Сын Неба своевременно узнал обо всем, что произошло в Круглом зале. Нельзя сказать, что на его лице появилась удовлетворенная улыбка. Храмовникам в таком высоком сане вообще возбраняется улыбаться. Верховный предстоятель смотрел на застывшего перед ним омм-Эрриваана и глухо бормотал себе под нос:
   – Ну что же… мудрый брат, лазутчик омм-Алькасоол, предложил рискованный шаг… Но вдруг этот древний яд в самом деле поразит Леннара и его ближних, так что все Обращенные бунтовщики увидят: он такой же, как и они, уязвимый и смертный? И тогда… Я хорошо знаю людскую породу: подданные скорее простят своему владыке жестокость и потоки крови, чем слабость и потоки слез… Долго ли проживешь ты после этого, о Леннар, тщащийся стать богом?..

Глава третья
Волею судеб

   Планета Земля, Россия, Подмосковье,
   сентябрь 2007 года

1

   Честное слово, Костя Гамов был чрезвычайно мирным человеком. В тот самый момент, когда Господу Богу заблагорассудилось поднять свою тяжелую морщинистую длань и приложиться ею хорошенько по этой темноволосой, модно остриженной головушке, наш герой был на природе и в общем-то никому не мешал. Сидя на берегу неглубокого, по берегам облепленного низеньким камышом водоема, он наблюдал за полетом стрекоз, устроившись на разлапистой шершавой коряге и окунув ноги в прохладную осеннюю воду. Нет надобности лишний раз подчеркивать, что похмелье было полновластным хозяином Костиного организма. В некоторой степени абстинентный синдром был смягчен пивом, несколько пустых и полных бутылок которого вперемешку стояли тут же, на бережку. Ну а с другой стороны, имеет ли право на приватный отдых молодой человек, которому три дня назад все-таки исполнилось двадцать девять лет? Имеет. Еще как имеет. Ух!..
   Стрекоза, как маленький вертолет, со стрекотанием, царапающим слух, спикировала прямо на Гамова и, ловко разминувшись с его худым плечом, зависла над поверхностью тихой заводи. Гамов поморщился и стал водить большим пальцем ноги по неподвижной воде. Легкие концентрические волны пробежали по поверхности водоема. Наблюдая за ними, Гамов неожиданно для себя задался вопросом: а что происходит там, под тусклым зеркалом темного и тихого озерца, под спудом тяжелых и неподвижных илистых вод, среди скользких придонных корней, в переплетении слизистых водорослей? Осознают ли те, кто обитает там и только там, что существует мир и вне пределов заболоченной заводи, за ветвями ленивых прибрежных ив? Могут эти пучеглазые лягушки, жучки-водомерки, жирные головастики и сонные пиявки хотя бы почувствовать, что их болото не одиноко во Вселенной? Найдется ли среди них инакоквакающая жаба-философ, которая, сидя в мутной илистой воде и уставив перед собой неподвижные выпученные глаза, взглядом высверлит тоннель в другой мир? В лес, в луга, в дымящиеся города людей, которые так же непостижимы для нее, как для человека непостижим, страшен и черен космос? Гамов качнул головой и сплюнул. Какая ерунда лезет в голову… Впрочем, подобное рефлексирующее мозговое усилие крайне характерно для людей, похмеляющихся на природе в гордом одиночестве.
   На берегу меж свисающих к воде ветвей ив появился Казаков. Он был в пиджаке, но без штанов. В руке держал полуторалитровую пластиковую бутылку, наполовину заполненную пивной пеной. Он иронично посмотрел на Константина и произнес насмешливо и чуть нараспев:
   – Опять размышляешь над бренностью, вечностью и прочей хреновиной? Странно, что такие размышления совпадают с запоями, а в приличном виде ты думаешь только о бабах и иногда о работе. Да и вчера был хорош… Поймал в спичечный коробок жука и слушал, как он долбится о картон и жужжит. Ты говорил, что, быть может, это насекомый Байрон в темнице сознания, слагающий сагу о свободе. Слава богу, Катька вовремя тебе дала…
   – Тебе чего надо? – спросил Гамов, не поднимая головы.
   – Я думал, у тебя пиво кончилось.
   – Если бы кончилось, я бы обратно в дом пришел.
   – Тоже логика, – охотно согласился Казаков. – Ну ты давай, откисай, а лучше к нам возвращайся, не строй из себя лорда-изгнанника с высшим образованием. А то последний день выходных. Завтра на работу…
   Гамов перекривил лицо так, словно только что раскусил одну из наблюдаемых им перед этим стрекоз и нашел ее весьма далекой от высоких гастрономических стандартов.
   – Не напоминай, – отозвался он. – Честное слово, как припомню кирпичную гэбэшную харю своего шефа, так хочется встать на колени…
   – Ого! Какое уважение к начальству!
   – …сунуть в рот два пальца и вывернуть себя наизнанку.
   – М-да… А что ты тогда вообще пошел в эту контору?
   – А как иначе? С предыдущей работы меня уволили с такой рекомендацией, что по прямой специальности больше толком и не поработаешь… Хорошо, подключился дядя и все-таки в кое-то веки помог… Теперь вот расхлебываю. Впрочем, – спохватился Гамов и впервые взглянул на хитрую физиономию Казакова, прихлебывающего пенный напиток, – довольно. Я это… скоро приду. Две бутылки вот… осталось… Так что… А что это, Антоха, у тебя такой вид… министерский? – Он подозрительно взглянул на изящный однобортный пиджак приятеля, чрезвычайно гармонировавший с трусами-«семейками», лопнувшими на заднице. – М-да…
   – Здоровье берегу, – отозвался Казаков. – Джинсы яйца натерли.
   – Давно предлагал совместить пост министра здравоохранения и министра ликеро-водочной промышленности, – непонятно к чему сказал Гамов.
   – А что, есть такой министр? – ехидно поинтересовался Казаков.
   – В России-матушке пора бы и ввести такой пост!
   Казаков чуть повел плечом:
   – Это верная мысль. Костян, может, все-таки к нам бухать? А то пивом душу не обманешь, как говорит Шурик Артеменко!
   Гамов сделал неопределенный жест, словно желая сказать: а утопись ты в болоте, сука, со своими предложениями и пословицами, пропагандирующими пользу алкоголизма. Казаков только ухмыльнулся лукаво и, пятясь, исчез в хитроумном сплетении шевелящихся ивовых ветвей. Гамов же вернулся к созерцанию вод и населяющей их живности. Он не слышал, как Казаков, который повстречал неподалеку от берега пруда еще одного приятеля, говорит ему – серьезно, без намека на ерничество и игривый шутовской тон:
   – Не пойму я что-то… Вот ты, Шурик, знаешь его относительно недавно, но ведь я-то знаком с ним больше десяти лет!
   – И что?
   – А то! Я ведь помню, каким он был четыре или пять лет назад. Другим… У него… ну как тебе объяснить?.. какой-то внутренний стержень вынули, что ли. Ну после дурацкого обвинения чуть ли не в убийстве… и еще… Не грей посуду! Давай сюда бутылку!
   – То есть ты хочешь сказать, Антоха, что?..
   – Да не хочу я ничего плохого про Гамова говорить. Хороший он парень. А раньше и вовсе большие надежды подавал, сотрудничал в изданиях с мировым именем, даже поработал на федеральном телеканале и едва не пробил свой сольный проект там. Что помешало, я уж не припомню, но наше телевидение – это ж как пауки Спинозы в банке. Так сам Гамов и говорит. Мне вот кажется, что ему в один прекрасный момент стало неинтересно жить. И топчется он на одном месте или сидит, как вот сейчас, на берегу одной и той же гнилой лужи, не видит смысла в дальнейшем росте и продвижении. Не ищет воли к этому.
   – Да ты философ… – одобрительно отозвался Шурик. – В тебе умер Шопенгауэр.
   Друзья ушли на дачу. Гамов же продолжал сидеть на бережку… После очередного глотка пива мир вдруг прояснился до ошеломляющей, ломящей глаза ясности, и только тут, встав на ноги и оставив насиженную корягу, Костя Гамов понял, что снова пьян. Да, завтра на работу. Да, завтра опять будет похмелье, будут недовольные лица сотрудников и суровый взгляд дяди Марка, свирепого повелителя пробирок и синхрофазотронов, как именовал его ироничный Антоха Казаков. Дурацкая работа… Вялое существование. Где они, былые перспективы, мать их?.. Да и не хочется их, да. Как там у Есенина: «Смешная жизнь, смешной разлад. Так было и так будет после…»
   Костя Гамов бросил свое тело в сторону, едва не потерял равновесие и, ввалившись в ивняк, который несколькими минутами ранее проглотил бесштанного Антоху Казакова, нащупал тропинку, ведущую к даче. На даче сейчас, верно, весело. Девчонки опять напились, и кто-то, уж будь уверен, танцует стриптиз на столе. И никого даже не смущает, что позавчера Ленка Курилова свалилась с упомянутого стола и проломила свою не бог весть какую башку.
   Хорошо еще, что соседей не наблюдается. Соседи, если по чести – редкие сволочи. Особенно старуха Кавалерова по прозвищу Холера, которой, правда, уже второй год не видать – может, померла, к общей радости родных, близких, соседей и всех тех, кто имел несчастье хоть раз подойти к ней ближе чем на тридцать метров. Есть еще алкаш Сайдуллин, спившийся кандидат технических наук, в трезвом виде совершенно невыносимая скотина. Впрочем, Гамов давно привык, что на него косятся вот уже который сезон и стараются не разговаривать. Наверное, дурные компании у Кости на даче собираются и ломают тихий и размеренный быт рядовых дачников, куда там…
   Собственно, Гамов никогда не был склонен к иллюзиям. Его сотрапезники, друзья и собутыльники в самом деле (в который раз!) отмечали последний выходной день по полной, если не сказать – расширенной, программе. Уже за сто метров от дачи слышалась разухабистая какофоническая музыка (одновременно из музыкального центра и аудиосистемы 5.1, подключенной к DVD-плееру). Два музыкальных источника находились в страшной оппозиции друг к другу. Из одного, нежно журча, истекала волшебная мелодия бетховенского «Письма к Элизе» в фортепианном исполнении Ричарда Клайдермана. Другой аудиоисточник, надрываясь, бешено орал о трагической истории кота и его репродуктивных принадлежностей:
 
Я кота-а отнес на свою беду,
И хозяйство врач отрубил коту,
Ходит он сейчас, словно пи-идарас,
На меня глядит, жалобно пищит:
«Где-е-е же вы, где-е, яйца пушистые?
Ве-те-ри-нааааар – сволочь фашистская!»
 
   Остаток биографии несчастного кота Костя Гамов дослушивал уже в канаве, куда он упал на последних метрах пути к даче, навернувшись через брошенную каким-то садово-огородным интеллектуалом тяпку.
   На даче его в самом деле ждало светопреставление. Женя Ежов по прозвищу Превед Ежег чинил телевизор. Он лежал под столом рядом с упомянутым телевизором и, откинув заднюю панель, рылся во внутренностях несчастного телевизионного приемника то куцей отверткой, обмотанной изолентой, то обшарпанным хвостом сушеной воблы. Последнее было вернее… Телевизор дергался и искрил. Женя старательно вытирал пот со лба волосами лежащей тут же, под столом, Кати Глазковой. В этой благородной миссии – если точнее, починке телевизора – ему помогал все тот же Антоха Казаков, который кидался в пустой черный экран тремя разноцветными лифчиками, черным, красным и белым.
   Из форточки торчали чьи-то ноги. Оказалось, что это толстый Дима Филиппов вознамерился выйти из дачи вот таким экстравагантным манером, но помешали излишки жира. Дима дергал коротенькими толстыми ножками и вопил, но никто не обращал на него внимания. Вдребезги пьяная парочка играла в шахматы на раздевание. Рябой Астафьев надел на голову черный чулок и выдавал себя за арапа Ганнибала, предка небезызвестного А. С. Пушкина.
   – Пир духа, – выразительно высказался Гамов, вползая на порог. – Соседи еще не приходили?
   – Мы и соседям налили, – отозвался Шурик Артеменко, упитанный молодой человек, самокритично именующий себя свиноящером. – Гена в кладовке спит.
   – Гена – это депутат от КПРФ, что ли? Сосед мой?
   – Сосед! А я что говорю?
   Из-под стола, вплетаясь в надрывные вопли про несчастного кота и в который раз запустившуюся с самого начала чудесную мелодию «К Элизе», посыпался какой-то треск, обрывочные хрипы, а потом бархатный баритон произнес: «Второй день… кгхррррм… ученые ищут объяснение… хврррр!.. НАСА объявило… хшшшш… профессор Гарвыы-ыардского университета и российский уч… че… Пшшш!» Мгновением позже из-под стола показалась довольная физиономия Жени Ежа. Он сказал:
   – П-починил. Там, правда, один канал только показывает. Метровые тут не ловятся, только РТР… Костян, помоги вытащить телик…
   – А как он туда закатился? – пробурчал Гамов, вытягивая теплое тельце несчастного телевизора из-под стола вместе с Катей Глазковой.
   Последняя, приняв Гамова за свою бабушку, начала путано излагать версию касательно того, отчего она, добропорядочная внучка, так набралась…
   Телевизор водрузили на колченогую тумбочку. Гордый своим мастерством телемастера Еж щелкнул древним тумблером и, не удовлетворившись качеством выскочившей на экран безъязыкой черно-белой картинки, с силой врезал кулаком по верхней панели «ящика». Это, как водится в России, тотчас же возымело действие: на экране появился многоцветный диктор и заговорил о коррупции в верхних эшелонах власти. Еж вырубил осточертевшую песню про кота и приглушил бесконечную бетховенскую «Элизу», поставленную на повтор. Он плеснул водки себе, Гамову и Антохе Казакову и сказал:
   – Ну вот. А говорили, не покатит.
   – Да это ты случайно починил. Наугад ткнул куда надо, и вот результат.
   – Наугад ткнул и результат – это ты в роддоме будешь акушерке говорить, – парировал Гамов, который определенно принял сторону Ежа. – Что касается случайности, то вообще нет ничего более закономерного, чем случайность, это всем известно, кто хотя бы поверхностно знаком с теорией вероятности. И вообще, есть такая поговорка… Еще давай лей, куда ты экономишь?.. Есть такая поговорка: случай – псевдоним бога. У меня был приятель, находившийся в особых, я бы даже сказал – интимных отношениях со случаем. Звали его Ваня Кульков, лимитчик из села Синенькие. Так вот этот синенький Ваня Кульков страдал суицидальным синдромом в особо тяжкой форме. Попытки свести с собой счеты странным образом совпадали с запоями… Однажды Ваню выгнали из университета за пьянство и растление дочери завкафедрой. Ваня выпил и пошел прыгать с моста. Выбрал самый высокий пролет и сиганул вниз. И надо же так тому случиться, что как раз в этот момент, как Ване приспичило топиться, из-под моста вынырнул пароходик. Ваня свалился прямо на тент, растянутый над верхней палубой, сломал две стойки, опрокинул стол, за которым бухала какая-то компания, и провалился в люк на нижнюю палубу. На нижней палубе прихорашивались три девицы в купальниках. Ваня свалился прямо на них, одна из девиц сломала руку, вторая стала заикой, а у третьей начались преждевременные роды. И все это в одной обойме! Ваню выволокли на верхнюю палубу, отметелили, поставили на бабло и сказали, чтоб он и не думал о самоубийстве, пока не расплатится. Ваня продал дедушкин гараж… Второй раз его бросила телка. Если бы я был девушкой, я бы тоже бросил Ваню и уехал на полюс, к тюленям и северному сиянию, лишь бы синенький Ваня Кульков меня не нашел. Узнав, что его бросили, Ваня решил отравиться. Раздобыл реланиума и феназепама, приготовил, чтобы выпить… А у Вани была бабушка. Она и так огорчилась, узнав, что внучек продал за долги гараж, а тут еще у нее возникли проблемы с кишечником… Короче, она перепутала лекарство и выпила реланиума, а Ваня сожрал целую упаковку бабушкиного слабительного, ибо был пьян, как сорок тысяч братьев, и не просек разницы… Что с ним было – Везувий отдыхает! Потом он еще пробовал вешаться, упал с табуретки и сломал ногу. Бросался под трамвай, но вагоновожатый успел затормозить, вышел и набил Ване морду… Потом Ваня Кульков поумнел и решил жениться. В этом он даже преуспел, но вот на третий день счастливого медового месяца вздумалось ему передвинуть шкаф. У шкафа отломилась ножка, он упал на ликующего новобрачного и придавил его насмерть… Вот и говори после этого о случайностях! – закончил Костя Гамов свой рассказ.
   Толстый Дима Филиппов, торчавший в форточке, тихо всхлипывал от смеха… Казаков сказал:
   – Да уж. Судьба.
   Шурик Артеменко, меланхолично восседавший на старой швейной машинке, заметил с фальшивым смирением: