Страница:
Ком подкатил к горлу Антонии, когда ей вспомнились все другие звенья этой роковой цепочки событий, обернувшихся большой бедой для Ремингтона: абсурдное обвинение графа в том, что он принуждает женщин к непосильной работе; репортаж с шабаша, устроенного суфражистками; слухи о его пагубном вмешательстве в чужие браки с целью разрушить их и тем самым расшатать нравственные устои Британской империи. Да за такие преступления его вполне могли и казнить!
Самое ужасное во всей этой дикой истории было то, что напечатанной в «Гафлингерс газетт» белиберде наивно верили добропорядочные подданные ее величества и даже сама королева! За графом Карром отныне прочно закрепилась скверная слава беспринципного развратника и разрушителя общественной морали. И ведь не знай она истинного положения вещей, подумала Антония, вполне возможно, что и сама потребовала бы публичной казни этого негодяя.
Экипаж остановился, извозчик спрыгнул с козел и распахнул дверцу. Ощущая себя пособницей опасного злодея, Антония спустилась по ступенькам на тротуар. Вестибюль Скотланд-Ярда кишел полицейскими в униформе и разношерстной публикой: здесь можно было встретить и нищего оборванца, и прилично одетого господина, и свидетеля, и просителя, и обвинителя, и защитника. Дежурный офицер, к которому они обратились за справкой, направил их вверх по лестнице в приемную, где другой полицейский, выслушав адвоката Денома Херриота, объяснившего ему суть проблемы, с подозрением покосился на Антонию и спросил:
– А кем вы доводитесь арестованному? Женой?
– Нет, подругой, – покраснев, ответила она.
– Все ясно. – Полицейский усмехнулся и сказал Паддингтону и адвокату, что они двое могут пройти вместе с ним. – А вам, мадам, придется подождать вон там. – Он указал Антонии на стулья в дальнем конце комнаты. – Женщины к заключенным не допускаются, за исключением их жен. Инструкция, не обессудьте! – Полицейский кивнул ее спутникам и повел их куда-то по коридору.
Антония готова была провалиться сквозь землю от стыда и негодования, но молча проглотила эту горькую пилюлю. Что за дурацкие правила? Почему даже в тюрьме права женщин ущемляются? Отчего у жен их больше, чем у любовниц? Разве не бывает, что последние значат для мужчин больше, чем их законные жены? Выходит, спать с мужчиной, пока тот на свободе, любовница может, а проведать его в тюрьме – нет? Антония битый час спорила сама с собой, но так и не нашла никакой логики в таком распорядке.
Появившиеся наконец Паддингтон и Херриот выглядели раздраженными и подавленными. Ничего не объяснив Антонии, они увлекли ее к выходу. На вопрос о здоровье графа Паддингтон ответил, что дорогой племянник выглядит бодрым, хотя его и содержат в кандалах.
– Какой позор – надеть железные оковы на аристократа! – негодовал адвокат Херриот. – Вот увидите, какой грандиозный скандал разразится в парламенте, когда там об этом узнают. Его не хотят отпускать вплоть до предварительного слушания дела. Я пригласил для его защиты барристера Кингстона Грея, одного из лучших юристов империи. Уж он-то сумеет доказать невиновность сэра Ландона. Но сначала нужно сделать все возможное для скорейшего освобождения графа под залог.
Уже в карете, по дороге домой, навещавшие графа джентльмены вспомнили, что он просил их передать Антонии привет и рассказать ей, в чем его обвиняют. Антония была потрясена, узнав, что Ремингтону ставят в вину разрушение им семейного союза пятерых его приятелей, а также распространение аморальных и бунтарских идей среди населения с целью опорочить священный институт брака и другие главные нравственные ценности Великобритании.
– Какое чудовищное мракобесие, – только и смогла промолвить она, ошеломленная до полуобморочного состояния.
– Обвинение составлено столь искусно, – заметил адвокат, – что не потребует особых доказательств. Достаточно лишь предъявить судье копии его статей и выступлений в палате лордов. Что же до другой части обвинения, то в его основу лягут показания свидетелей.
– Неужели ее величество королева Виктория допустит, чтобы знатного аристократа засудили на основании лживых публикаций в бульварной газетенке? – спросила Антония. – А к раздорам в семьях своих знакомых он вообще не имеет отношения! Бред какой-то…
– К сожалению, бедняга Ремингтон чем-то насолил ее величеству… – наморщив лоб, произнес Паддингтон. – Она не переносит разговоров об эмансипации женщин и не терпит рассуждений об их участии в бизнесе или какой-либо профессиональной деятельности. Вся эта бессмысленная шумиха вокруг его имени в прессе переполнила чашу ее терпения.
– Следует ли из этого, что брошенные своими женами мужья будут вынуждены свидетельствовать под присягой против Ремингтона в суде? – спросила Антония у адвоката, вновь приходя в жуткое волнение.
– Да, – невозмутимо подтвердил тот, заглянув в свои бумаги.
– И с этим ничего нельзя поделать?
– Нет! – констатировал адвокат и спрятал бумаги в портфель.
– И что же с ним станет, если его признают виновным?
– Посадят отбывать срок в тюрьму, возможно, до конца его дней.
От ужаса Антония онемела. Разлука с Ремингтоном означала крушение всех ее надежд. Ну почему ей не хватило духу признаться ему в любви? Ведь другой возможности произнести эти главные слова ей может и не представиться.
Она погрузилась в молчание. Дома ее тоже ждала тревожная, пронизанная скверными предчувствиями тишина. Еще никогда Антония не чувствовала себя такой беспомощной. Мысль о любимом мужчине, томящемся в тюрьме, угнетала ее и сводила с ума. Он ожидал от нее помощи, она же помочь ему ничем не могла, только корила себя за то, что не приняла тогда его предложения. Теперь выручать из беды требовалось уже не ее, а графа, и одной лишь клятвы в супружеской верности для этого было недостаточно.
После легкого ужина Антония пошла в комнату для прислуги, расположенную напротив кухни, чтобы поговорить с подругами. Но возле двери она замерла, услышав, как Гертруда говорит:
– Надеюсь, что леди Антония придумает, как помочь его сиятельству! Меня мучит совесть. И угораздило же меня заговорить с этим мерзавцем Фитчем!
– Не кори себя, – утешила ее Элинор. – Откуда же тебе было знать, что он предатель и негодяй!
Антония решила, что самое время вмешаться в их разговор, и спросила, войдя в комнату:
– О чем это вы здесь шепчетесь? Ты разговаривала с Рупертом Фитчем? – Она пристально взглянула в бегающие глаза кухарки.
– Я не хотела причинить вам зла, миледи! – воскликнула Гертруда, виновато потупившись. – Он заморочил мне голову анекдотами и смешными историями, притворился, что ухаживает за мной. А я-то, глупая, и развесила уши… Сама не знаю, с чего это вдруг я с ним разоткровенничалась…
Антонии стало жаль бесхитростную кухарку, она обняла ее за плечи и успокоила: – Не горюй, Гертруда, виноват во всем этот аспид Фитч.
– Надо его наказать! – в сердцах воскликнула Поллианна.
– Верно, – поддержала ее Молли. – Пора намять ему бока.
– Я не успокоюсь, пока не увижу, как этот гнусный червяк корчится, вымаливая пощаду! – воскликнула Гертруда.
Все заговорили разом, и Антония внезапно ощутила прилив свежих сил. Период колебаний и сомнений миновал, настало время для решительных действий. Она вновь обрела веру в себя.
Приехавшая на следующий день к ней тетушка Гермиона помогла Антонии подготовить корзиночку со снедью для Ремингтона, которую взялись ему передать Паддингтон и Херриот, отправлявшиеся в Скотланд-Ярд хлопотать о его освобождении. Не успел их экипаж отъехать от дома и на сотню ярдов, как нагрянули Картер Вулворт и Альберт Эверстон. Вид у обоих был встревоженный. Вулворт сказал:
– Мы прочли в газетах, что нас включили в число свидетелей обвинения, которым предстоит выступить в суде против графа Ландона. В статьях утверждается, что мы якобы пали жертвами его низких, аморальных козней. Вам об этом известно?
– Разумеется! Я читаю газеты, – с досадой ответила Антония, ожидавшая вовсе не этих опостылевших ей недотеп, а доставщика льда или мальчишек, забиравших из кухни пищевые отходы.
– Журналисты выдумали, будто бы Ремингтон разрушил наши семьи! – воскликнул Эверстон. – Теперь наши личные неурядицы станут известны всему городу. Какой стыд и срам!
– Скандал в свете – это только цветочки, – язвительно добавила Антония. – Гораздо хуже то, что прокурор принудит вас дать под присягой показания в поддержку обвинения. Процесс будет открытым, вам никогда неудастся замолить свои грехи, если вы смалодушничаете и оклевещете своего друга.
– Но я не желаю клясться на Библии! – жалобно проскулил Эверстон. – Они не имеют права подвергать меня публичному допросу! Я не хочу становиться посмешищем для всего Лондона!
– Если нас заставят выступить в качестве свидетелей, – задумчиво произнес Вулворт, – нам придется чистосердечно рассказать во всеуслышание обо всех наших семейных проблемах. Боже! Это конец. Что же делать? – Он с мольбой взглянул на Антонию, ожидая от нее совета.
– Вы забыли о другом существенном последствии своих выступлений на этом судилище, любезные господа, – подлила она масла в огонь. – От вас отвернутся все честные люди. И вам еще долго придется прозябать в одиночестве, без своих дорогих жен.
– Нет, я не перенесу этого! – простонал Эверстон. – Вы не посмеете удерживать их здесь!
– А ей и не придется этого делать, – раздался с лестницы голос Элизабет. Рядом с ней стояла Маргарет. – Попробуйте только оговорить невинного графа Карра! Тогда вам многие годы предстоит вкушать все прелести холостяцкой жизни.
– Вам нужно решительно отказаться отдачи каких-либо показаний в суде, – промолвила Маргарет.
В этот момент появился дворецкий Хоскинс с известием о том, что еще несколько возбужденных господ ожидают приема на крыльце.
Антония пошла встречать гостей. Ими оказались Ховард, Трублуд и Серл. Все они были в шоке и нуждались в ее совете, поскольку узнали, что их разыскивают судебные приставы, чтобы вручить им повестки. Трублуду лишь чудом удалось улизнуть от них через черный ход.
– Вам надо где-то спрятаться на время, – сказала Антония. – Коль скоро повестки вам не вручат, то и в суд идти не придется.
Все принялись предлагать удобные места для убежища. Но гостиницы для такого дела не годились, их легко могли проверить, по той же причине были исключены частные клубы и загородные дома родственников. Наконец молчавшая все это время тетушка Гермиона подала прекрасную идею – поселить свидетелей в пустующем доме Ремингтона. Кому придет в голову их там искать? Эта мысль была признана гениальной и с восторгом принята. Впервые за последние два дня Антония улыбнулась.
В ту же ночь в дверь черного хода дома леди Пакстон постучали. Пробравшись в темноте через кухню, дверь отворила кухарка Гертруда. На пороге стоял Руперт Фитч, одетый в новенький костюмчик и шикарный черный котелок.
– Привет, красотка! – войдя в коридор, воскликнул он. – Я получил твою записку. Зачем я вдруг тебе понадобился?
– Проходи в кухню, Руперт! – любезно предложила ему Гертруда. – Я приготовила для тебя угощение. Госпожа убита известием об аресте графа Карра и грядущем скандале. Бедняжка, она просто в отчаянии. Ты ведь поможешь ей, Руперт? Ты выслушаешь ее историю? Напишешь всю правду в своей газете?
Она смотрела на репортера так, словно он был ее единственной радостью и надеждой. Руперт заглотил наживку, уже предвкушая очередной крупный гонорар, и, обняв кухарку за талию, с нежностью сказал:
– Веди меня к ней скорее, и все будет в порядке. Завтра же утром ее история будет напечатана в нашей газете. И тогда весь Лондон узнает правду!
Он едва не разразился сардоническим смехом.
– Благодарю тебя, Руперт! – воскликнула Гертруда. – Я знала, что могу на тебя положиться. Не желаешь ли отведать фруктового пирога или вкусного рагу? Для тебя найдется и немного вина.
Фитч облизнулся, как голодный кот. Такого угощения, как здесь, ему нигде не предлагали. Он вообще частенько оставался голодным. Но сегодня ему привалила редкая удача: и сенсационные откровения жертвы лорда Карра, и вкусный ужин! Пока он уплетал за обе щеки то, что кухарка выставила на стол, Гертруда побежала за леди Антонией. Пирог с ягодной начинкой оказался настолько вкусным, что репортер никак не мог от него оторваться и отправлял в рот кусок за куском. Наконец он насытился и решил закурить сигарету. В этот момент в кухню и вошла леди Антония, бледная и убитая горем, но все равно привлекательная.
Репортер извлек из кармана свой желтый блокнот и приготовился записывать ее исповедь. Антония с невинным видом полюбопытствовала, как ему удается занести все в такую маленькую записную книжку. Он ответил, что записывает только голые факты, на основании которых и сочиняет позже свои репортажи.
– Понятно, – протянула Антония. – Так ваша статья будет напечатана в утреннем номере? – мелодично поинтересовалась она.
– Можете в этом не сомневаться, – с гордым видом выпятив грудь, ответил Руперт. – Кстати, не могли бы вы попросить кого-нибудь из ваших слуг отнести в редакцию записку? Мне срочно нужно сообщить ночному редактору, что для очередной сенсации требуется место!
Антония вызвала дворецкого и поручила эту миссию ему. Взяв записку, Хоскинс отправился в редакцию.
– Итак, на чем мы с вами остановились? – произнес репортер, мусоля пальцами карандаш. В животе у него подозрительно заныло и заурчало. Он подумал, что переел пирога с черной смородиной, и продолжил делать записи. Но уже спустя минуту-другую боль в желудке стала нестерпимой, казалось, промедли он еще немного, и произойдет ужасный конфуз. Фитч молча вскочил с табурета и бросился к выходу.
Женщины обменялись ироническими взглядами. Когда репортер, облегчив живот, вернулся со двора, бледный и дрожащий, Гертруда нахмурилась и озабоченно спросила:
– Дорогой, я надеюсь, это стряслось с тобой не из-за моего угощения? Тебе полегчало?
Фитч ответил, что ему уже значительно лучше, и снова стал записывать историю Антонии. Однако вскоре боли в желудке возобновились с новой силой. Гертруда понюхала мясное рагу и сказала, что оно, на ее взгляд, еще вполне свежее.
Фитч спросил, нельзя ли ему где-нибудь прилечь. Женщины сопроводили его в комнату для прислуги и уложили там на кушетку возле печки. Так скверно Руперту еще никогда не было, он стонал и корчился от страшной боли. В комнату внезапно вошла группа женщин, одна из которых насмешливо спросила:
– Вам плохо, мистер Фитч? Видимо, вы чего-то переели. Не надо жадничать! Не волнуйтесь, мы позаботимся о вас.
– Какая жалость, однако, что ты не сможешь теперь закончить репортаж для утреннего номера, Руперт, – промолвила с улыбкой Гертруда. – Но не расстраивайся, мы сделаем это за тебя, милый! – Она потрепала его по плечу.
Фитч попытался было встать, но не сумел: голова у него кружилась, а перед глазами все плыло.
– Вы не посмеете это сделать! – прохрипел он.
– Еще как посмеем, дорогой! – возразила Гертруда. – Ведь после всего, что ты для нас сделал, мы у тебя в долгу…
Глава 22
Самое ужасное во всей этой дикой истории было то, что напечатанной в «Гафлингерс газетт» белиберде наивно верили добропорядочные подданные ее величества и даже сама королева! За графом Карром отныне прочно закрепилась скверная слава беспринципного развратника и разрушителя общественной морали. И ведь не знай она истинного положения вещей, подумала Антония, вполне возможно, что и сама потребовала бы публичной казни этого негодяя.
Экипаж остановился, извозчик спрыгнул с козел и распахнул дверцу. Ощущая себя пособницей опасного злодея, Антония спустилась по ступенькам на тротуар. Вестибюль Скотланд-Ярда кишел полицейскими в униформе и разношерстной публикой: здесь можно было встретить и нищего оборванца, и прилично одетого господина, и свидетеля, и просителя, и обвинителя, и защитника. Дежурный офицер, к которому они обратились за справкой, направил их вверх по лестнице в приемную, где другой полицейский, выслушав адвоката Денома Херриота, объяснившего ему суть проблемы, с подозрением покосился на Антонию и спросил:
– А кем вы доводитесь арестованному? Женой?
– Нет, подругой, – покраснев, ответила она.
– Все ясно. – Полицейский усмехнулся и сказал Паддингтону и адвокату, что они двое могут пройти вместе с ним. – А вам, мадам, придется подождать вон там. – Он указал Антонии на стулья в дальнем конце комнаты. – Женщины к заключенным не допускаются, за исключением их жен. Инструкция, не обессудьте! – Полицейский кивнул ее спутникам и повел их куда-то по коридору.
Антония готова была провалиться сквозь землю от стыда и негодования, но молча проглотила эту горькую пилюлю. Что за дурацкие правила? Почему даже в тюрьме права женщин ущемляются? Отчего у жен их больше, чем у любовниц? Разве не бывает, что последние значат для мужчин больше, чем их законные жены? Выходит, спать с мужчиной, пока тот на свободе, любовница может, а проведать его в тюрьме – нет? Антония битый час спорила сама с собой, но так и не нашла никакой логики в таком распорядке.
Появившиеся наконец Паддингтон и Херриот выглядели раздраженными и подавленными. Ничего не объяснив Антонии, они увлекли ее к выходу. На вопрос о здоровье графа Паддингтон ответил, что дорогой племянник выглядит бодрым, хотя его и содержат в кандалах.
– Какой позор – надеть железные оковы на аристократа! – негодовал адвокат Херриот. – Вот увидите, какой грандиозный скандал разразится в парламенте, когда там об этом узнают. Его не хотят отпускать вплоть до предварительного слушания дела. Я пригласил для его защиты барристера Кингстона Грея, одного из лучших юристов империи. Уж он-то сумеет доказать невиновность сэра Ландона. Но сначала нужно сделать все возможное для скорейшего освобождения графа под залог.
Уже в карете, по дороге домой, навещавшие графа джентльмены вспомнили, что он просил их передать Антонии привет и рассказать ей, в чем его обвиняют. Антония была потрясена, узнав, что Ремингтону ставят в вину разрушение им семейного союза пятерых его приятелей, а также распространение аморальных и бунтарских идей среди населения с целью опорочить священный институт брака и другие главные нравственные ценности Великобритании.
– Какое чудовищное мракобесие, – только и смогла промолвить она, ошеломленная до полуобморочного состояния.
– Обвинение составлено столь искусно, – заметил адвокат, – что не потребует особых доказательств. Достаточно лишь предъявить судье копии его статей и выступлений в палате лордов. Что же до другой части обвинения, то в его основу лягут показания свидетелей.
– Неужели ее величество королева Виктория допустит, чтобы знатного аристократа засудили на основании лживых публикаций в бульварной газетенке? – спросила Антония. – А к раздорам в семьях своих знакомых он вообще не имеет отношения! Бред какой-то…
– К сожалению, бедняга Ремингтон чем-то насолил ее величеству… – наморщив лоб, произнес Паддингтон. – Она не переносит разговоров об эмансипации женщин и не терпит рассуждений об их участии в бизнесе или какой-либо профессиональной деятельности. Вся эта бессмысленная шумиха вокруг его имени в прессе переполнила чашу ее терпения.
– Следует ли из этого, что брошенные своими женами мужья будут вынуждены свидетельствовать под присягой против Ремингтона в суде? – спросила Антония у адвоката, вновь приходя в жуткое волнение.
– Да, – невозмутимо подтвердил тот, заглянув в свои бумаги.
– И с этим ничего нельзя поделать?
– Нет! – констатировал адвокат и спрятал бумаги в портфель.
– И что же с ним станет, если его признают виновным?
– Посадят отбывать срок в тюрьму, возможно, до конца его дней.
От ужаса Антония онемела. Разлука с Ремингтоном означала крушение всех ее надежд. Ну почему ей не хватило духу признаться ему в любви? Ведь другой возможности произнести эти главные слова ей может и не представиться.
Она погрузилась в молчание. Дома ее тоже ждала тревожная, пронизанная скверными предчувствиями тишина. Еще никогда Антония не чувствовала себя такой беспомощной. Мысль о любимом мужчине, томящемся в тюрьме, угнетала ее и сводила с ума. Он ожидал от нее помощи, она же помочь ему ничем не могла, только корила себя за то, что не приняла тогда его предложения. Теперь выручать из беды требовалось уже не ее, а графа, и одной лишь клятвы в супружеской верности для этого было недостаточно.
После легкого ужина Антония пошла в комнату для прислуги, расположенную напротив кухни, чтобы поговорить с подругами. Но возле двери она замерла, услышав, как Гертруда говорит:
– Надеюсь, что леди Антония придумает, как помочь его сиятельству! Меня мучит совесть. И угораздило же меня заговорить с этим мерзавцем Фитчем!
– Не кори себя, – утешила ее Элинор. – Откуда же тебе было знать, что он предатель и негодяй!
Антония решила, что самое время вмешаться в их разговор, и спросила, войдя в комнату:
– О чем это вы здесь шепчетесь? Ты разговаривала с Рупертом Фитчем? – Она пристально взглянула в бегающие глаза кухарки.
– Я не хотела причинить вам зла, миледи! – воскликнула Гертруда, виновато потупившись. – Он заморочил мне голову анекдотами и смешными историями, притворился, что ухаживает за мной. А я-то, глупая, и развесила уши… Сама не знаю, с чего это вдруг я с ним разоткровенничалась…
Антонии стало жаль бесхитростную кухарку, она обняла ее за плечи и успокоила: – Не горюй, Гертруда, виноват во всем этот аспид Фитч.
– Надо его наказать! – в сердцах воскликнула Поллианна.
– Верно, – поддержала ее Молли. – Пора намять ему бока.
– Я не успокоюсь, пока не увижу, как этот гнусный червяк корчится, вымаливая пощаду! – воскликнула Гертруда.
Все заговорили разом, и Антония внезапно ощутила прилив свежих сил. Период колебаний и сомнений миновал, настало время для решительных действий. Она вновь обрела веру в себя.
Приехавшая на следующий день к ней тетушка Гермиона помогла Антонии подготовить корзиночку со снедью для Ремингтона, которую взялись ему передать Паддингтон и Херриот, отправлявшиеся в Скотланд-Ярд хлопотать о его освобождении. Не успел их экипаж отъехать от дома и на сотню ярдов, как нагрянули Картер Вулворт и Альберт Эверстон. Вид у обоих был встревоженный. Вулворт сказал:
– Мы прочли в газетах, что нас включили в число свидетелей обвинения, которым предстоит выступить в суде против графа Ландона. В статьях утверждается, что мы якобы пали жертвами его низких, аморальных козней. Вам об этом известно?
– Разумеется! Я читаю газеты, – с досадой ответила Антония, ожидавшая вовсе не этих опостылевших ей недотеп, а доставщика льда или мальчишек, забиравших из кухни пищевые отходы.
– Журналисты выдумали, будто бы Ремингтон разрушил наши семьи! – воскликнул Эверстон. – Теперь наши личные неурядицы станут известны всему городу. Какой стыд и срам!
– Скандал в свете – это только цветочки, – язвительно добавила Антония. – Гораздо хуже то, что прокурор принудит вас дать под присягой показания в поддержку обвинения. Процесс будет открытым, вам никогда неудастся замолить свои грехи, если вы смалодушничаете и оклевещете своего друга.
– Но я не желаю клясться на Библии! – жалобно проскулил Эверстон. – Они не имеют права подвергать меня публичному допросу! Я не хочу становиться посмешищем для всего Лондона!
– Если нас заставят выступить в качестве свидетелей, – задумчиво произнес Вулворт, – нам придется чистосердечно рассказать во всеуслышание обо всех наших семейных проблемах. Боже! Это конец. Что же делать? – Он с мольбой взглянул на Антонию, ожидая от нее совета.
– Вы забыли о другом существенном последствии своих выступлений на этом судилище, любезные господа, – подлила она масла в огонь. – От вас отвернутся все честные люди. И вам еще долго придется прозябать в одиночестве, без своих дорогих жен.
– Нет, я не перенесу этого! – простонал Эверстон. – Вы не посмеете удерживать их здесь!
– А ей и не придется этого делать, – раздался с лестницы голос Элизабет. Рядом с ней стояла Маргарет. – Попробуйте только оговорить невинного графа Карра! Тогда вам многие годы предстоит вкушать все прелести холостяцкой жизни.
– Вам нужно решительно отказаться отдачи каких-либо показаний в суде, – промолвила Маргарет.
В этот момент появился дворецкий Хоскинс с известием о том, что еще несколько возбужденных господ ожидают приема на крыльце.
Антония пошла встречать гостей. Ими оказались Ховард, Трублуд и Серл. Все они были в шоке и нуждались в ее совете, поскольку узнали, что их разыскивают судебные приставы, чтобы вручить им повестки. Трублуду лишь чудом удалось улизнуть от них через черный ход.
– Вам надо где-то спрятаться на время, – сказала Антония. – Коль скоро повестки вам не вручат, то и в суд идти не придется.
Все принялись предлагать удобные места для убежища. Но гостиницы для такого дела не годились, их легко могли проверить, по той же причине были исключены частные клубы и загородные дома родственников. Наконец молчавшая все это время тетушка Гермиона подала прекрасную идею – поселить свидетелей в пустующем доме Ремингтона. Кому придет в голову их там искать? Эта мысль была признана гениальной и с восторгом принята. Впервые за последние два дня Антония улыбнулась.
В ту же ночь в дверь черного хода дома леди Пакстон постучали. Пробравшись в темноте через кухню, дверь отворила кухарка Гертруда. На пороге стоял Руперт Фитч, одетый в новенький костюмчик и шикарный черный котелок.
– Привет, красотка! – войдя в коридор, воскликнул он. – Я получил твою записку. Зачем я вдруг тебе понадобился?
– Проходи в кухню, Руперт! – любезно предложила ему Гертруда. – Я приготовила для тебя угощение. Госпожа убита известием об аресте графа Карра и грядущем скандале. Бедняжка, она просто в отчаянии. Ты ведь поможешь ей, Руперт? Ты выслушаешь ее историю? Напишешь всю правду в своей газете?
Она смотрела на репортера так, словно он был ее единственной радостью и надеждой. Руперт заглотил наживку, уже предвкушая очередной крупный гонорар, и, обняв кухарку за талию, с нежностью сказал:
– Веди меня к ней скорее, и все будет в порядке. Завтра же утром ее история будет напечатана в нашей газете. И тогда весь Лондон узнает правду!
Он едва не разразился сардоническим смехом.
– Благодарю тебя, Руперт! – воскликнула Гертруда. – Я знала, что могу на тебя положиться. Не желаешь ли отведать фруктового пирога или вкусного рагу? Для тебя найдется и немного вина.
Фитч облизнулся, как голодный кот. Такого угощения, как здесь, ему нигде не предлагали. Он вообще частенько оставался голодным. Но сегодня ему привалила редкая удача: и сенсационные откровения жертвы лорда Карра, и вкусный ужин! Пока он уплетал за обе щеки то, что кухарка выставила на стол, Гертруда побежала за леди Антонией. Пирог с ягодной начинкой оказался настолько вкусным, что репортер никак не мог от него оторваться и отправлял в рот кусок за куском. Наконец он насытился и решил закурить сигарету. В этот момент в кухню и вошла леди Антония, бледная и убитая горем, но все равно привлекательная.
Репортер извлек из кармана свой желтый блокнот и приготовился записывать ее исповедь. Антония с невинным видом полюбопытствовала, как ему удается занести все в такую маленькую записную книжку. Он ответил, что записывает только голые факты, на основании которых и сочиняет позже свои репортажи.
– Понятно, – протянула Антония. – Так ваша статья будет напечатана в утреннем номере? – мелодично поинтересовалась она.
– Можете в этом не сомневаться, – с гордым видом выпятив грудь, ответил Руперт. – Кстати, не могли бы вы попросить кого-нибудь из ваших слуг отнести в редакцию записку? Мне срочно нужно сообщить ночному редактору, что для очередной сенсации требуется место!
Антония вызвала дворецкого и поручила эту миссию ему. Взяв записку, Хоскинс отправился в редакцию.
– Итак, на чем мы с вами остановились? – произнес репортер, мусоля пальцами карандаш. В животе у него подозрительно заныло и заурчало. Он подумал, что переел пирога с черной смородиной, и продолжил делать записи. Но уже спустя минуту-другую боль в желудке стала нестерпимой, казалось, промедли он еще немного, и произойдет ужасный конфуз. Фитч молча вскочил с табурета и бросился к выходу.
Женщины обменялись ироническими взглядами. Когда репортер, облегчив живот, вернулся со двора, бледный и дрожащий, Гертруда нахмурилась и озабоченно спросила:
– Дорогой, я надеюсь, это стряслось с тобой не из-за моего угощения? Тебе полегчало?
Фитч ответил, что ему уже значительно лучше, и снова стал записывать историю Антонии. Однако вскоре боли в желудке возобновились с новой силой. Гертруда понюхала мясное рагу и сказала, что оно, на ее взгляд, еще вполне свежее.
Фитч спросил, нельзя ли ему где-нибудь прилечь. Женщины сопроводили его в комнату для прислуги и уложили там на кушетку возле печки. Так скверно Руперту еще никогда не было, он стонал и корчился от страшной боли. В комнату внезапно вошла группа женщин, одна из которых насмешливо спросила:
– Вам плохо, мистер Фитч? Видимо, вы чего-то переели. Не надо жадничать! Не волнуйтесь, мы позаботимся о вас.
– Какая жалость, однако, что ты не сможешь теперь закончить репортаж для утреннего номера, Руперт, – промолвила с улыбкой Гертруда. – Но не расстраивайся, мы сделаем это за тебя, милый! – Она потрепала его по плечу.
Фитч попытался было встать, но не сумел: голова у него кружилась, а перед глазами все плыло.
– Вы не посмеете это сделать! – прохрипел он.
– Еще как посмеем, дорогой! – возразила Гертруда. – Ведь после всего, что ты для нас сделал, мы у тебя в долгу…
Глава 22
Наутро в «Гафлингерс газетт» была опубликована статья под интригующим заголовком: «Исповедь вдовы». Текст начинался с не менее завораживающей фразы: «Выдвинутые против графа обвинения абсолютно лживы». Далее репортер Руперт Фитч излагал правдивую историю, поведанную ему лично очаровательной вдовой Антонией Пакстон, той самой, которая заключила с графом Ландоном скандальное пари. Новые подробности об этом нашумевшем споре давали обильную пищу для размышления и сплетен. Леди Пакстон хвалила графа за успехи, проявленные им в процессе освоения непривычной для него женской работы, и утверждала, что труд коренным образом изменил его прежние скептические взгляды на женщин в лучшую сторону.
Проницательный репортер усмотрел в этой оценке свидетельство глубокого уважения леди Пакстон к графу Ландону и очевидное противоречие между реальным положением вещей и неверным освещением его личности и поведения в прессе. Весьма красочно обрисовал Фитч и то отчаяние, которое охватило леди Антонию после ознакомления с кривотолками и домыслами журналистов на ее счет. Эта возмутительная клевета даже вызвала у бедняжки приступ мигрени и вынудила ее временно прекратить свою благотворительную деятельность и слечь в постель. Руперт Фитч, по его искреннему признанию, проникся к ней столь глубоким сочувствием, что не мог не покаяться перед своими читателями в том, что в своих предыдущих очерках он допустил искажения фактов и дал волю фантазии, о чем теперь очень сожалеет, просит уважаемую леди Пакстон его простить и обещает ей впредь не допускать подобных ошибок.
Статья получила в обществе колоссальный резонанс. Ночной редактор, накануне скрепя сердце одобривший публикацию такого неординарного материала, отдал распоряжение отпечатать дополнительный тираж – столь высок был спрос на этот номер.
Руперт Фитч, все это время пролежавший на кушетке в комнате для прислуги, после прочтения этого опуса, подписанного его именем, снова впал в полуобморочное состояние.
Поэтому Антония была вынуждена сочинить за него новую статью, с еще более потрясающими откровениями.
Не уступал ей по своей сенсационности и материал, опубликованный на страницах изданий «Телеграф» и «Ивнинг ньюс». В нем цитировались слова адвокатов графа Лан-дона, утверждавших, что их подзащитного подвергают несправедливому судебному преследованию за его политические и общественные воззрения. Защитники лорда Карра отмечали также, что он вовсе не является ярым противником брака, как это приписывается ему бессовестными репортерами, и вообще кардинально пересмотрел свое отношение к женщинам и супружеству после того, как стал активно заниматься домашней работой. Аналитики сравнивали опубликованные статьи графа, его речи в парламенте и вступали в дискуссии с ведущими специалистами по суфражизму и социологии из Королевского научного общества.
Вся эта газетная шумиха подготовила почву для нового скандала, разразившегося после выхода следующего утреннего номера «Гафлингерс газетт». Заголовок статьи, ради прочтения которой лондонцы с ночи выстраивались в очереди возле киосков и обычных точек продажи газет, гласил: «Вдова выигрывает пари!» Автор – репортер Руперт Фитч – утверждал, что закоренелый холостяк граф Ландон признал свое поражение в этом споре и подтвердил кардинальное изменение своего отношения ко всему прекрасному полу. Это так растрогало леди Пакстон, что она изъявила желание добровольно выполнить свою долю обязательств и попробовать свои силы в мужской работе.
После такого вступления следовало самое интересное, а именно – сообщение о предложении, сделанном графом Ландоном леди Пакстон, в связи с определенными слухами, порочащими ее доброе имя. Автор не поскупился на краски, в деталях описывая трогательную сцену встречи вдовы и благородного аристократа, пожелавшего взять ее под свое крыло. Особенно трогательными получились у репортера строки, в которых рассказывалось об эмоциональном состоянии леди Антонии, когда она со слезами на глазах выражала графу свою благодарность, характеризуя его при этом как добрейшего, благороднейшего и честнейшего человека. У многих читателей тоже наворачивались на глаза слезы-, когда из следующего абзаца они узнавали, что благородная леди Пакстон всё-таки отклонила предложение графа, обосновав это нежеланием обременять его своими проблемами в и без того тяжелое для него время несправедливых гонений.
Ее величество королеву Викторию вообще чуть было не хватил удар, когда багровый от волнения секретарь прочитал ей этот пассаж.
– Довольно! – оборвала она его. – Я не желаю слушать этот вздор! За кого, хотелось бы знать, принимает меня репортер, придумавший эту ерунду? Ну какой здравомыслящий читатель поверит в то, что она отклонила предложение графа Ландона? Дураку ясно, что граф подкупил этого журналиста в надежде вызвать к себе симпатии общественности. Нет, этот номер не пройдет!
Королева подобрала с пола свой упавший блокнот и продолжила копировать обнаженные фигуры с картины своего любимого художника Уинтерхолтера, сердито бормоча при этом:
– Так или иначе, но этот скандалист представляет угрозу для моих подданных и подрывает мой авторитет. Его надо обязательно наказать за все его проделки!
В этот момент Ремингтон, все еще томившийся в тюремной камере, пребывал в оцепенении после прочтения газеты, переданной ему Паддингтоном. Воображение рисовало ему странную, мистическую картину: разгневанную королеву Викторию, требующую, чтобы его отрубленную голову принесли ей на золотом блюде. Графа прошиб холодный пот.
– Целая неделя вычеркнута из жизни! Вам бы побывать в моей шкуре, Херриот! Шесть дней в холодной камере! У меня завелись блохи! Я похудел на добрый фунт! Почему вы раньше не вытащили меня из этой вонючей дыры? – бесновался граф, сидя в карете, увозившей его от мрачного здания тюрьмы. За экипажем бежала толпа оголтелых репортеров, выкрикивавших провокационные вопросы. Испуганные вороны вторили им пронзительным карканьем, ветер с завыванием раскачивал верхушки деревьев, поднимая столбы пыли и кружа опавшие листья. Смеркалось, в воздухе пахло сыростью. Надвигалась гроза. Прохожие ускоряли шаг. Кучер хлестнул лошадей.
Смущенные Херриот и дядюшка Паддингтон сбивчиво оправдывались, пытаясь объяснить причину чудовищной задержки. Оказалось, что чиновники, напуганные шумом вокруг имени графа, под разными предлогами уклонялись от оформления бумаг, необходимых для освобождения его до суда под залог. А банкиры не желали ссужать деньги. Лишь после вмешательства нескольких влиятельных либерально настроенных персон все наконец утряслось, и двери темницы распахнулись перед измученным узником.
До суда оставалось два дня. Это обстоятельство стало причиной нового взрыва негодования графа.
– Да как они посмели так долго продержать за решеткой члена палаты лордов?! – возмущенно вопрошал он.
– Вам просто не повезло, сэр, ваше дело привлекло к себе пристальное внимание журналистов, – уклончиво ответил адвокат. – Вот яркий образчик их творчества, ознакомьтесь, если вам угодно!
Ремингтон взял у него газету и прочел заголовок:
– «Чудовищный залог за освобождение Ландона!»
– Если бы они так не раздули эту историю, – пробурчал Паддингтон, – ты давно бы уже был на свободе. Как это ни удивительно, большинство изданий встало на твою защиту. К примеру, «Телеграф» и «Ивнинг ньюс» утверждают, что королеве не следовало бы вмешиваться в работу судов и не оказывать на них давление. Некоторые члены палаты лордов заявили публичный протест в связи с этим, а в палате общин разгорелась жаркая дискуссия по проблеме независимости британской судебной системы. Повеселевший Ремингтон заметил на это:
– Странно видеть свою фамилию на газетных страницах без обычных эпитетов. Ведь еще недавно иначе как «женоненавистником», «радикалистом» и «угнетателем» репортеры меня не называли.
Было совсем уже темно, когда экипаж наконец подкатил к дому графа, возле которого давно толпились репортеры. Завидев карету, они гурьбой побежали к парадной лестнице. Ремингтон попытался молча пробиться сквозь толпу, но внезапно остановился, поняв, что теряет шанс опубликовать сведения, соответствующие его интересам.
– Ладно, я сделаю заявление для прессы! – громко объявил он, обернувшись. – Записывайте! Выдвинутые против меня обвинения полностью надуманны, их инициаторы хотят наказать меня за свободомыслие и предание своих взглядов гласности. До сих пор мы, британцы, имели живую и независимую печать, которая способствовала свободному обмену мнениями и фактами между всеми гражданами. Но такое положение дел с информацией продлится недолго, если тех, кто выдвигает и публикует новые идеи, станут арестовывать как субъектов, представляющих опасность для общества. – Ремингтон перевел дух, улыбнулся и продолжил: – Я дерзнул инициировать дискуссию по проблеме брака. Согласитесь, что этот вопрос не может никого из нас оставить безучастным. Так вот, господа, в процессе проведенного мной исследования я узнал много нового, о чем и намерен поведать общественности на предстоящем судебном процессе. Приглашаю всех вас в зал заседания! Приходите, не пожалеете.
Речь была прервана общим хохотом. Ремингтон сдержанно улыбнулся, поднял руку, призывая всех к порядку, и сказал:
– А сейчас, господа, позвольте мне попрощаться с вами. Условия содержания арестованных в тюрьме при Скотланд-Ярде пока еще оставляют желать лучшего. И мне срочно требуется принять ванну, побриться и подкрепиться.
С этими словами граф повернулся и проскользнул в открывшуюся дверь. Журналисты же побежали к наемным экипажам, чтобы как можно быстрее добраться до своих редакций и использовать добытый материал.
Проницательный репортер усмотрел в этой оценке свидетельство глубокого уважения леди Пакстон к графу Ландону и очевидное противоречие между реальным положением вещей и неверным освещением его личности и поведения в прессе. Весьма красочно обрисовал Фитч и то отчаяние, которое охватило леди Антонию после ознакомления с кривотолками и домыслами журналистов на ее счет. Эта возмутительная клевета даже вызвала у бедняжки приступ мигрени и вынудила ее временно прекратить свою благотворительную деятельность и слечь в постель. Руперт Фитч, по его искреннему признанию, проникся к ней столь глубоким сочувствием, что не мог не покаяться перед своими читателями в том, что в своих предыдущих очерках он допустил искажения фактов и дал волю фантазии, о чем теперь очень сожалеет, просит уважаемую леди Пакстон его простить и обещает ей впредь не допускать подобных ошибок.
Статья получила в обществе колоссальный резонанс. Ночной редактор, накануне скрепя сердце одобривший публикацию такого неординарного материала, отдал распоряжение отпечатать дополнительный тираж – столь высок был спрос на этот номер.
Руперт Фитч, все это время пролежавший на кушетке в комнате для прислуги, после прочтения этого опуса, подписанного его именем, снова впал в полуобморочное состояние.
Поэтому Антония была вынуждена сочинить за него новую статью, с еще более потрясающими откровениями.
Не уступал ей по своей сенсационности и материал, опубликованный на страницах изданий «Телеграф» и «Ивнинг ньюс». В нем цитировались слова адвокатов графа Лан-дона, утверждавших, что их подзащитного подвергают несправедливому судебному преследованию за его политические и общественные воззрения. Защитники лорда Карра отмечали также, что он вовсе не является ярым противником брака, как это приписывается ему бессовестными репортерами, и вообще кардинально пересмотрел свое отношение к женщинам и супружеству после того, как стал активно заниматься домашней работой. Аналитики сравнивали опубликованные статьи графа, его речи в парламенте и вступали в дискуссии с ведущими специалистами по суфражизму и социологии из Королевского научного общества.
Вся эта газетная шумиха подготовила почву для нового скандала, разразившегося после выхода следующего утреннего номера «Гафлингерс газетт». Заголовок статьи, ради прочтения которой лондонцы с ночи выстраивались в очереди возле киосков и обычных точек продажи газет, гласил: «Вдова выигрывает пари!» Автор – репортер Руперт Фитч – утверждал, что закоренелый холостяк граф Ландон признал свое поражение в этом споре и подтвердил кардинальное изменение своего отношения ко всему прекрасному полу. Это так растрогало леди Пакстон, что она изъявила желание добровольно выполнить свою долю обязательств и попробовать свои силы в мужской работе.
После такого вступления следовало самое интересное, а именно – сообщение о предложении, сделанном графом Ландоном леди Пакстон, в связи с определенными слухами, порочащими ее доброе имя. Автор не поскупился на краски, в деталях описывая трогательную сцену встречи вдовы и благородного аристократа, пожелавшего взять ее под свое крыло. Особенно трогательными получились у репортера строки, в которых рассказывалось об эмоциональном состоянии леди Антонии, когда она со слезами на глазах выражала графу свою благодарность, характеризуя его при этом как добрейшего, благороднейшего и честнейшего человека. У многих читателей тоже наворачивались на глаза слезы-, когда из следующего абзаца они узнавали, что благородная леди Пакстон всё-таки отклонила предложение графа, обосновав это нежеланием обременять его своими проблемами в и без того тяжелое для него время несправедливых гонений.
Ее величество королеву Викторию вообще чуть было не хватил удар, когда багровый от волнения секретарь прочитал ей этот пассаж.
– Довольно! – оборвала она его. – Я не желаю слушать этот вздор! За кого, хотелось бы знать, принимает меня репортер, придумавший эту ерунду? Ну какой здравомыслящий читатель поверит в то, что она отклонила предложение графа Ландона? Дураку ясно, что граф подкупил этого журналиста в надежде вызвать к себе симпатии общественности. Нет, этот номер не пройдет!
Королева подобрала с пола свой упавший блокнот и продолжила копировать обнаженные фигуры с картины своего любимого художника Уинтерхолтера, сердито бормоча при этом:
– Так или иначе, но этот скандалист представляет угрозу для моих подданных и подрывает мой авторитет. Его надо обязательно наказать за все его проделки!
В этот момент Ремингтон, все еще томившийся в тюремной камере, пребывал в оцепенении после прочтения газеты, переданной ему Паддингтоном. Воображение рисовало ему странную, мистическую картину: разгневанную королеву Викторию, требующую, чтобы его отрубленную голову принесли ей на золотом блюде. Графа прошиб холодный пот.
– Целая неделя вычеркнута из жизни! Вам бы побывать в моей шкуре, Херриот! Шесть дней в холодной камере! У меня завелись блохи! Я похудел на добрый фунт! Почему вы раньше не вытащили меня из этой вонючей дыры? – бесновался граф, сидя в карете, увозившей его от мрачного здания тюрьмы. За экипажем бежала толпа оголтелых репортеров, выкрикивавших провокационные вопросы. Испуганные вороны вторили им пронзительным карканьем, ветер с завыванием раскачивал верхушки деревьев, поднимая столбы пыли и кружа опавшие листья. Смеркалось, в воздухе пахло сыростью. Надвигалась гроза. Прохожие ускоряли шаг. Кучер хлестнул лошадей.
Смущенные Херриот и дядюшка Паддингтон сбивчиво оправдывались, пытаясь объяснить причину чудовищной задержки. Оказалось, что чиновники, напуганные шумом вокруг имени графа, под разными предлогами уклонялись от оформления бумаг, необходимых для освобождения его до суда под залог. А банкиры не желали ссужать деньги. Лишь после вмешательства нескольких влиятельных либерально настроенных персон все наконец утряслось, и двери темницы распахнулись перед измученным узником.
До суда оставалось два дня. Это обстоятельство стало причиной нового взрыва негодования графа.
– Да как они посмели так долго продержать за решеткой члена палаты лордов?! – возмущенно вопрошал он.
– Вам просто не повезло, сэр, ваше дело привлекло к себе пристальное внимание журналистов, – уклончиво ответил адвокат. – Вот яркий образчик их творчества, ознакомьтесь, если вам угодно!
Ремингтон взял у него газету и прочел заголовок:
– «Чудовищный залог за освобождение Ландона!»
– Если бы они так не раздули эту историю, – пробурчал Паддингтон, – ты давно бы уже был на свободе. Как это ни удивительно, большинство изданий встало на твою защиту. К примеру, «Телеграф» и «Ивнинг ньюс» утверждают, что королеве не следовало бы вмешиваться в работу судов и не оказывать на них давление. Некоторые члены палаты лордов заявили публичный протест в связи с этим, а в палате общин разгорелась жаркая дискуссия по проблеме независимости британской судебной системы. Повеселевший Ремингтон заметил на это:
– Странно видеть свою фамилию на газетных страницах без обычных эпитетов. Ведь еще недавно иначе как «женоненавистником», «радикалистом» и «угнетателем» репортеры меня не называли.
Было совсем уже темно, когда экипаж наконец подкатил к дому графа, возле которого давно толпились репортеры. Завидев карету, они гурьбой побежали к парадной лестнице. Ремингтон попытался молча пробиться сквозь толпу, но внезапно остановился, поняв, что теряет шанс опубликовать сведения, соответствующие его интересам.
– Ладно, я сделаю заявление для прессы! – громко объявил он, обернувшись. – Записывайте! Выдвинутые против меня обвинения полностью надуманны, их инициаторы хотят наказать меня за свободомыслие и предание своих взглядов гласности. До сих пор мы, британцы, имели живую и независимую печать, которая способствовала свободному обмену мнениями и фактами между всеми гражданами. Но такое положение дел с информацией продлится недолго, если тех, кто выдвигает и публикует новые идеи, станут арестовывать как субъектов, представляющих опасность для общества. – Ремингтон перевел дух, улыбнулся и продолжил: – Я дерзнул инициировать дискуссию по проблеме брака. Согласитесь, что этот вопрос не может никого из нас оставить безучастным. Так вот, господа, в процессе проведенного мной исследования я узнал много нового, о чем и намерен поведать общественности на предстоящем судебном процессе. Приглашаю всех вас в зал заседания! Приходите, не пожалеете.
Речь была прервана общим хохотом. Ремингтон сдержанно улыбнулся, поднял руку, призывая всех к порядку, и сказал:
– А сейчас, господа, позвольте мне попрощаться с вами. Условия содержания арестованных в тюрьме при Скотланд-Ярде пока еще оставляют желать лучшего. И мне срочно требуется принять ванну, побриться и подкрепиться.
С этими словами граф повернулся и проскользнул в открывшуюся дверь. Журналисты же побежали к наемным экипажам, чтобы как можно быстрее добраться до своих редакций и использовать добытый материал.