– Здравствуй, Уилл! Я не видел тебя много дней. Что у вас случилось, мальчик? Чума? Или простуда?
Он заинтересовал, даже зачаровал меня, и я понимал, что пришел сюда не случайно, а в надежде увидеться с ним. Я сознавал это, но в то же время понимал: мне следует держаться от него подальше. Поблизости никого не было, но другие дети, возвращающиеся из школы, могли увидеть нас, да и на другой стороне улицы стояли знавшие меня люди.
– Я был занят эти дни, – сказал я и приготовился уходить.
Он взял меня за руку.
– Что случилось, Уилл? Тот, у кого нет друзей, может ходить куда угодно и уделить несколько минут для разговора.
– Я должен идти, – сказал я. – Меня ждет обед. Я отвернулся. После недолгой паузы он убрал руку.
– Тогда иди, Уилл. Хоть не одним хлебом жив человек, но хлеб ему тоже нужен.
Тон у него был веселый, но в нем слышалось еще что-то. Разочарование? Я пошел, но, пройдя несколько шагов, оглянулся. Он смотрел мне вслед.
Я сказал, негромко и запинаясь:
– Вы выходите в поля?
– Когда светит солнце.
– Дальше по дороге, где мы впервые встретились, есть старые развалины, справа; там у меня убежище, вдали, около кустов. Вход через обвалившуюся арку. Там увидите красный камень, похожий на стул.
Он мягко сказал.
– Я слышу, Уилл. Ты проводишь там много времени?
– Обычно иду туда после школы. Он кивнул:
– Так и делай.
Внезапно взгляд его устремился к небу, он поднял руки над головой и закричал:
– И в тот год пришел пророк Джим, а с ним войско ангелов на белых лошадях; они подняли облачную пыль, а искры от их копыт подожгли хлеб в полях и зло в человеческих сердцах. Так говорит Озимандиас… Селах! Селах! Селах!
Показались другие дети. Я оставил его и заторопился домой. Я слышал его крик, пока не миновал церковь.
Я шел мимо школы к убежищу со смешанными чувствами ожидания и тревоги. Отец сказал, что надеется больше не услышать о том, что я общаюсь с вагрантами, и прямо запретил мне ходить в их дом. Я исполнил вторую часть его требований и предпринял меры, чтобы выполнить первую. Но у меня не было сомнений, что мое теперешнее поведение он воспримет как открытое неповиновение. И ради чего? Ради разговора с человеком, чьи слова представляли собой странную смесь смысла и бессмыслицы, причем бессмыслица явно преобладала. Не стоило.
И все же, вспоминая проницательные голубые глаза под спутанной массой рыжих волос, я не мог не почувствовать: за этим скрывается нечто такое, что заставляет меня рисковать. По пути к развалинам я внимательно осматривался и позвал только, когда приблизился к убежищу. Но там никого не было. И еще долго никто не появлялся. Я уже начал думать, что он не придет, мозг его слаб, он не понял мои слова или забыл о них, когда услышал стук посоха. Выглянув, я увидел Озимандиаса. Он был менее чем в десяти ярдах от входа. Он не пел и не говорил, а двигался молча, почти украдкой.
Меня охватил новый страх. Рассказывали, что когда-то давно один вагрант убил детей во множестве деревень, прежде чем его поймали и повесили. Правда ли это? Может, и этот такой же? Я пригласил его, не сказав никому ни слова, а крик о помощи отсюда до деревни не долетит. Я замер у стены убежища, собираясь пробежать мимо него и оказаться в сравнительной безопасности снаружи.
Но первый же взгляд на него успокоил меня. У него было доброе лицо. Безумец или нет, но этому человеку можно было верить. Он сказал:
– Вот я и нашел тебя, Уилл. – Одобрительно осмотрелся – хорошее местечко.
– Его устроил мой брат Джек. У него руки лучше моих.
– Тот, кому этим летом надели шапку?
– Да.
– Ты видел это? – Я кивнул. – Как он с тех пор?
– Хорошо, но он стал совсем другим.
– Стал мужчиной.
– Не только.
– Расскажи мне.
Я колебался, но его голос и лицо внушали доверие. Я понял также, что он говорит естественно и разумно, без странных слов и архаических фраз, которые он употреблял раньше. Я начал рассказывать, сначала несвязно, потом все более легко, о том, что говорил Джек, и о моих последующих размышлениях. Он слушал, иногда кивал, но не прерывал.
Когда я кончил, он сказал:
– Скажи мне, Уилл, что ты думаешь о треножниках? Я задумчиво ответил:
– Не знаю. Я привык к ним… и боюсь, а теперь… У меня много вопросов.
– Ты задавал их старшим?
– Что это дало бы? Никто не говорит о треножниках. Об этом узнаешь еще ребенком.
– Хочешь, я отвечу тебе? Такие, как я, могут ответить. Я теперь был уверен в одном и выпалил:
– Вы не вагрант. Он улыбнулся.
– Смотря как ты понимаешь это слово. Как видишь, я хожу с места на место. И веду себя странно.
– Чтобы обмануть людей, а не потому, что вы иначе не можете. Ваш мозг не изменен.
– Да. Так, как мозг вагрантов или же твоего брата Джека.
– Но ведь на вас надели шапку!
Он коснулся металлической сетки в путанице рыжих волос.
– Согласен. Но не треножники. Люди – свободные люди. Изумленный, я пробормотал:
– Не понимаю…
– Ты и не можешь понимать. Но слушай, и я расскажу тебе. Сначала треножники. Ты знаешь, кто они? – Я покачал головой, и он продолжал. – И мы не знаем точно. Есть две версии. По одной – это машины, сделанные людьми, но восставшие и покорившие людей.
– В старые дни? В дни гигантских кораблей и больших городов?
– Да. Мне трудно поверить в это, потому что я не понимаю, как люди могли дать машине разум. Другая версия– они пришли не из нашего мира, а из другого.
– Другой мир?
Я снова оказался в тупике. Он сказал:
– Вам ничего не говорят в школе о звездах? Вторая версия кажется мне правдоподобней. Ты не знаешь, что эти звезды в ночи – сотни и тысячи звезд – это солнца, подобные нашему; вокруг многих из них, как и вокруг нашего Солнца, вращаются планеты.
Я был смущен, голова моя закружилась от этой мысли.
– Это правда? – спросил я.
– Правда. И, может быть, треножники пришли с одной из таких планет. Может быть, треножники – это только машины, в которых находятся живые существа. Но мы не видели того, что внутри треножника, и поэтому не знаем.
– А шапки?
– Это средство, при помощи которого держат в послушании людей.
Вначале мысль эта казалась невероятной. Позже казалось невероятным, как я не видел всего этого раньше. Но всю мою жизнь надевание шапок воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Все взрослые носили шапки и были удовлетворены этим. Это был признак взрослости, а сама церемония проходила торжественно и связывалась с праздником и пиром. Хотя некоторые испытывали боль и становились вагрантами, но все дети с нетерпением ждали этого дня. Только позже, когда до церемонии оставались лишь месяцы, возникали сомнения; но эти сомнения рассасывались от уверенности взрослых. У Джека тоже были сомнения, но после того как ему надели шапку, они исчезли.
Я сказал:
– Шапки заставляют людей думать так, как нужно треножникам?
– Они контролируют мозг. Но мы не знаем, как и до каких пределов. Ты знаешь, что металл соединяется с телом и его невозможно удалить. Похоже, когда надевают шапку, дают какой-то общий приказ. Позже могут отдаваться особые приказы необходимым людям.
– А как же вагранты?
– И об этом мы можем только догадываться. Может, мозгу некоторых слишком слаб, не выдерживает напряжения. А может, наоборот – слишком силен и борется против порабощения, пока не выходит из строя.
Я подумал об этом и задрожал. Голос внутри головы, от которого нельзя убежать и от которого не спрячешься. Гнев вспыхнул во мне, не только из-за вагрантов, но и из-за всех остальных – моих родителей и Джека…
– Вы говорили о свободных людях, – сказал я. – Значит, треножники правят не всей Землей?
– Почти всей. Нет земель, где бы их не было, если ты это имеешь в виду. Когда они пришли впервые – или когда они восстали, – происходили ужасные вещи. Города уничтожались, как муравейники, миллионы и миллионы людей были убиты или умерли от голода.
Миллионы… Я пытался представить себе это, но не мог. В нашей деревне, которая считалась немаленькой, было около четырехсот человек. В городе Винчестере и вокруг него жило около тридцати тысяч. Я покачал головой.
Он продолжал:
– Тем, кто остался, треножники надели шапки, и теперь они уже слушали и служили треножникам и помогали убивать или пленять других людей. И в течение одного поколения мир стал таким, как сейчас. Но, по крайней мере, водном месте несколько человек спаслись. Далеко на юге, за морем, есть высокие горы, на них круглый год лежит снег. Треножники держатся низин: может быть, там им двигаться легче, а может быть, им не подходит разреженный воздух. А в горах есть места, где свободные люди могут обороняться от людей в шапках, живущих в окружающих долинах. Мы даже отбираем у них пищу.
– "Мы"? Значит, вы пришли оттуда? – Он кивнул. – Но ведь на вас шапка.
– Взята у мертвеца. Я побрил голову, и ее подогнали под форму моего черепа. Когда волосы отросли, ее трудно стало отличить от настоящей. Но она не отдает приказов.
– И вы можете бродить, как вагрант, и никто не подозревает вас. Но зачем? С какой целью?
– Частично, чтобы узнавать новости и рассказывать, что увидел. Но есть более важная вещь. Я пришел за тобой.
– За мной? – удивился я.
– За тобой и такими, как ты. Кто еще без шапки, но уже достаточно вырос, чтобы задавать вопросы и понимать ответы. И совершить длинное, а может, и опасное путешествие.
– На юг?
– На юг. К Белым горам. К трудовой жизни, которая ждет в конце пути. К свободе. Ну?
– Вы возьмете меня туда?
– Нет. Я не готов еще. К тому же это и более опасно. Мальчик, путешествующий в одиночку, – обычный беглец, но если он идет с вагрантом… Тебе придется идти одному. Если ты решишься.
– Море, – сказал я, – как я его пересеку? Он посмотрел на меня и улыбнулся.
– Это самая легкая часть. И в остальном я тебе помогу. – Он достал что-то из кармана и показал мне. – Ты знаешь, что это?
Я кивнул,
– Видел однажды. Это компас. Стрелка всегда показывает на север.
– А это?
Рубашка у него была порвана. Он сунул руку в дыру, нащупал что-то и достал. Это оказался длинный пергаментный цилиндр. Он развернул его и положил на камень, прижав у него концы, чтобы они не сворачивались. Я увидел рисунок, который не имел для меня смысла.
– Это называется карта, – пояснил он. – И людям в шапке она не нужна, потому ты ее и не видел раньше. Она расскажет тебе, как добраться до Белых гор. Смотри. Вот это означает море. А вот здесь, внизу, горы.
Он все показал мне на карте, объяснил, какие приметы на местности я должен буду найти, показал, как пользоваться компасом. Что касается последней части пути, за большим озером, он дал мне подробные указания, которые я должен был запомнить. Это на случай, если карту обнаружат. Он сказал:
– Но береги ее. Сможешь проделать дыру в подкладке, как у меня?
– Да. Я сохраню ее.
– Значит, остается пересечь море. Пойдешь к этому городу. Рамни. – Он указал на карте. – В гавани стоят рыбачьи лодки. Та, что называется «Орион», принадлежит одному из нас. Высокий человек, очень смуглый, с длинным носом и тонкими губами. Зовут его Куртис, капитан Куртис. Иди к нему. И он переправит тебя через море. Там начнется трудная часть. Там говорят на другом языке. Тебе придется прятаться и не разговаривать. Пищу будешь красть.
– Все это я смогу. А вы говорите на их языке?
– На нем и на других. Потому мне и дали такое поручение. – Он улыбнулся. – Я могу быть сумасшедшим на четырех языках.
Я сказал:
– Я приду к вам.
– Я найду тебя. Но теперь ты можешь мне помочь. Есть ли здесь поблизости такие, с кем можно поговорить?
Я покачал головой:
– Нет. Ни одного.
Он встал, потянулся и потер колено.
– Тогда завтра я ухожу. Уходи не раньше, чем через неделю, чтобы никто не заподозрил связи между нами.
– Прежде чем вы уйдете…
– Да?
– Почему они не уничтожили людей совершенно, а задели им шапки?
Он пожал плечами.
– Мы не умеем читать их мысли. Есть много возможных ответов. Часть пищи, которую вы здесь выращиваете, идет на корм людям, работающим в подземных шахтах. Там добывают металл для треножников. А в некоторых местах существует охота.
– Охота?
– Треножники охотятся на людей, как люди – на лисиц. – Я вздрогнул. – Они забирают мужчин и женщин в свои города, но мы не знаем, зачем.
– Значит, у них есть города?
– Не по эту сторону моря. Я сам их не видел. Но знаю тех, кто видел, говорят, металлические башни и шпили за большой кольцевой стеной. Отвратительные, слепящие города.
– Вы знаете, как долго это продолжается?
– Правление треножников? Более ста лет. Но для людей в шапках это все равно, что десять тысяч. – Он пожал мне руку. – Желаю удачи, Уилл.
– Спасибо, – сказал я. У него было крепкое рукопожатие.
– Надеюсь, мы снова встретимся в Белых горах.
На следующий день, как и сказал, он ушел. Я начал подготовку. В одной из стен убежища можно было вынуть камень, за ним оставалось свободное место. Только Джек знал о нем, но Джек сюда не придет. Я складывал здесь запасы: еду, смену одежды и пару башмаков. Еды я брал понемногу, выбирая то, что лучше сохраняется: соленое и копченое мясо, сыр и тому подобное. Я думаю, мать замечала исчезновение этого и удивлялась.
Мне было печально от мысли, что придется покинуть ее и отца. Я думал, как они будут несчастны, когда узнают, что я убежал. Шапки не излечивали от людских горестей. Но я не мог оставаться, как не может овца идти к дому мясника, если знает, что ее там ждет. Я знал, что скорее умру, чем позволю надеть на себя шапку.
[1] от меня послышался голос – голос Генри:
– Я слышал, как ты выходишь, и пошел за тобой.
Я не видел его лица, но подумал, что он надо мной смеется. Может, я и ошибся – это могло быть нервное возбуждение. Но меня охватил слепой гнев, я опустил мешок и бросился на него. В предыдущих двух-трех стычках я одерживал победы и был уверен, что побью его опять.
Самоуверенность и слепой гнев – плохие помощники. Он сбил меня, я встал, и он сбил меня снова. Спустя короткое время я лежал на земле, а он сидел на мне, прижимая мои руки. Я напрягся изо всех сил, но ничего не смог сделать. Он держал меня крепко.
– Слушай, – сказал он, – я хочу тебе кое-что сказать. Я знаю, ты убегаешь. Я хочу идти с тобой.
Вместо ответа я дернулся и попытался вывернуться, но он продолжал крепко держать меня. Он сказал, тяжело дыша:
– Я хочу идти с тобой. Здесь меня ничего не держит. Его мать, моя тетя Ада, была доброй жизнерадостной женщиной, даже в долгие месяцы болезни. Дядя Ральф, с другой стороны, угрюмый и молчаливый человек, с облегчением отдавший сына в чужой дом. Я понял, что имеет в виду Генри.
Было и другое соображение, более практичное. Даже если я побью его, что тогда? Оставить здесь с риском, что он поднимет тревогу? Я ничего не мог сделать. Даже если он пойдет со мной, я смогу улизнуть, прежде чем мы доберемся до моря и капитана Куртиса. Я не собирался брать его с собой за море. Он мне по-прежнему не нравился, и я не хотел делиться с ним тайнами, которые узнал от Озимандиаса.
Я перестал бороться и сказал:
– Пусти меня.
– Я пойду с тобой?
– Да.
Он позволил мне встать. Я почистился, и мы посмотрели друг на друга в лунном свете. Я сказал:
– Ты, конечно, не захватил с собой еды. Придется разделить мою.
От порта нас отделяло несколько дней. На это время еды хватит.
– Идем, – сказал я. – Лучше уйти подальше за ночь.
Мы быстро шли при ярком лунном свете и к рассвету оказались уже в незнакомой местности. Я решил ненадолго остановиться. Мы отдохнули, съели половину буханки с сыром, попили воды из ручья и пошли дальше. Но дальше, по мере того как рассветало, мы все больше и больше чувствовали усталость.
Примерно в полдень мы, вспотевшие, измученные, добрались до вершины небольшого холма и заглянули вниз, в блюдцеобразную долину. Земля хорошо обработана. Видна деревня, на полях фигурки людей размером с муравья. Дорога уходила в долину и через деревню. Генри схватил меня за руку:
– Смотри! Четверо всадников приближались к деревне. У них могло быть любое дело. Но, с другой стороны, это мог быть и отряд разыскивающий нас.
Я принял решение. Мы как раз миновали опушку леса. Я сказал:
– Останемся в лесу до вечера. Можем поспать, а ночью двинемся дальше.
– Ты думаешь, путешествовать ночью лучше? – спросил Генри. – Я знаю, так меньше вероятности, что нас увидят, но и мы не сможем видеть. Ведь можно идти по холмам, никого нет.
– Делай как хочешь. Я ложусь спать. Он пожал плечами.
– Что ж, останемся, если ты так говоришь…
Его покорность не смягчила меня. Я понимал: сказанное им разумно. Но молча пошел в лес, а Генри за мной. В глубине кустов мы нашли место, где нас не могли увидеть, даже если бы прошли рядом, и улеглись. Я уснул почти немедленно.
Когда я проснулся, было уже темно. Генри спал рядом. Если я встану тихонько, то смогу улизнуть, не разбудив его. Мысль была соблазнительна. Но казалось нечестным оставлять его в лесу, перед наступающей ночью. Я протянул руку, чтобы разбудить его, и тут кое-что увидел: он обернул вокруг своей руки петлю моего мешка, так что я не мог взять мешок, не разбудив его. Значит, и ему пришла в голову такая мысль.
Он проснулся от моего прикосновения. И перед тем как двинуться дальше, мы съели остаток буханки и кусок копченого мяса. Деревья росли густо, и нам не было видно неба, пока мы не вышли из леса. И только тогда я понял, что темнота объяснялась не только приближением ночи: пока мы спали, небо затянуло тучами, и уже падали первые тяжелые капли.
В быстро угасающем свете мы спустились в долину и поднялись по противоположному склону. В окнах домов горел свет, и нам пришлось сделать большой крюк. Пошел сильный дождь, но вечер был теплый, и как только дождь кончился, одежда на нас высохла. С вершины мы еще раз посмотрели на огни деревни, и пошли на юго-восток. Вскоре наступила тьма. Мы шли по холмам, поросшим травой. Раз мы набрели на развалившуюся хижину, явно нежилую, и Генри предложил остановиться в ней до утра, но я отказался, и мы пошли дальше.
Некоторое время мы молчали. Потом Генри сказал:
– Слушай.
Я раздраженно ответил:
– Что еще?
– Мне кажется, кто-то идет.
И я услышал сам – топот ног за нами. Должно быть нас увидели жители деревни и предупредили четверых всадников. И теперь они нагоняют нас.
Я прошептал:
– Бежим!
Не дожидаясь ответа, я побежал сквозь ночную мглу. Генри бежал рядом, и мне показалось, что я слышу и наших преследователей. Я побежал быстрее. И тут правая нога у меня подвернулась на камне. Я почувствовал сильную боль и упал.
Генри услышал, как я упал. Он подбежал и спросил:
– Где ты? Что с тобой?
Попробовав встать, я почувствовал сильнейшую боль в правой лодыжке. Генри попытался поднять меня. Я застонал.
– Ты поранился? – спросил он.
– Лодыжка… Она, наверное, сломана. Ты лучше уходи. Они сейчас будут здесь.
Он произнес странным голосом:
– Я думаю, они уже здесь.
– Что?
Я почувствовал теплое дыхание на шее, а, протянув руку, коснулся чего-то мягкого.
– Овца!
Генри заметил:
– Они любопытны. Иногда это с ними бывает.
– Дурак! – сказал я. – Заставил нас бежать от стада овец, а теперь смотри, что случилось.
Он ничего не ответил, но наклонился и стал ощупывать мою лодыжку. Я прикусил губу, чтобы не закричать.
– Не думаю, чтобы она была сломана, – сказал он. – Вероятно, вывих. Но тебе придется лежать день-два.
Я сердито отрезал:
– Звучит прекрасно.
– Вернемся к хижине. Я тебе помогу.
Снова пошел дождь, на этот раз проливной. Мое желание гневно отказаться от помощи утонуло. Генри поднял меня на спину. Это было кошмарное путешествие. Он с трудом обрел равновесие: вероятно, я оказался тяжелее, чем он предполагал. Ему часто приходилось опускать меня, чтобы передохнуть. Было абсолютно темно. Каждый раз, как он опускал меня, боль пронзала мою ногу. Я уже начал думать, что он ошибся направлением и пропустил во тьме хижину – это было совсем нетрудно.
Но, наконец, она показалась в ночи, и дверь открылась, когда он поднял щеколду. Послышался шум – должно быть, крысы. Генри сделал еще несколько шагов и со вздохом изнеможения опустил меня. Ощупью он отыскал в углу груду соломы, и я прополз туда. Нога у меня болела, я промок и чувствовал себя несчастным. К тому же мы за прошлые сутки спали лишь несколько часов. Но все же прошло немало времени, прежде чем я уснул.
Когда я проснулся, был день. Дождь прекратился. В окошке без стекол виднелось голубое утреннее небо. В хижине оказались только скамья и тростниковый стол. На стене висел котел и несколько глиняных кружек. Был еще очаг с грудой дров и куча соломы, на которой мы лежали. Я позвал Генри, потом еще раз. Ответа не было. Я подтянулся, морщась от боли, и пополз к двери, держась за стену.
Генри не было видно. Тут я заметил, что нет и моего мешка там, где я уронил его ночью.
Я вполз обратно и сел у стены. Первые горизонтальные лучи солнца грели меня, пока я обдумывал ситуацию. Генри – и это казалось очевидным – бросил меня и забрал с собой всю пищу. Оставил беспомощного и голодного. Я не мог рассуждать логично. И меня охватил гнев. Но он, по крайней мере, помог мне забыть боль в ноге и ноющую пустоту в желудке.