Кривин Феликс Давидович. Простые рассказы

   Может, они счастье свое общественное построят рядом с его личным счастьем. Вот здесь их счастье, а здесь его. А там где-то счастье старухи Францевой - в Доме ветеранов. Пусть она себе там живет, а он, Францик, останется с молодыми. С молодыми ему даже веселее, да и им веселее, потому что он тоже еще, в сущности, молодой.
   А они и правда не умеют искать. Зовут, зовут, думают, он откликнется. А чего ему откликаться? Если только что-то важное, неотложное... Ужин, к примеру. Или коврик под радиатором... А может, они волнуются, беспокоятся, что его долго нет? Родственники все же. Старухины. Они там волнуются, а он здесь сидит.
   Францик тихонько подал голос - так, чтоб его не услышали. И огорчился, что его не услышали. И подал погромче.
   - Ох, доведет тебя твой язык! - вздохнул Петрович.
   Так оно и случилось. Довел Францика его язык. И понесли Францика в продуктовой сумке в неизвестном направлении. Сначала приласкали, погладили, потом посадили в сумку - и привет. Привет Петровичу и всем, кто нас помнит.
   Путешествие в продуктовой сумке, даже наглухо застегнутой, таит в себе массу волнующих впечатлений. Взять колбасу, к примеру. Сейчас-то ее нет, но она оставила по себе отчетливое воспоминание. А ведь жизнь, говорит Петрович, наполовину состоит из воспоминаний, на треть из надежд и только на самую малую часть из того, что мы имеем в действительности. Поэтому действительность нас не может прокормить: нас кормят воспоминания и надежды.
   Путешествие в закрытой сумке, конечно, не может радовать глаз, но это истинный праздник для обоняния. Хотя и здесь не обходится без борьбы между чем-то плохим и чем-то очень хорошим. Вот пробивается из далеких прошедших дней тонкий запах голландского сыра, но его тут же заглушает одуряющий запах табака. Ничего. На табаке наша жизнь не кончается. Прислушайтесь: откуда-то из самых глубин доносится волнующий запах селедки... Но что это? При чем здесь запах стирального порошка? Терпение, терпение... Ну вот, опять колбаса... "Полтавская"? "Столичная"?.. Пожалуй, это "Столичная водка"... Не нюхайте, не дышите! А теперь дышите! Сквозь все преграды пробился живительный запах молока...
   Жаль, что нет Петровича, это по его части. А хорошо бы посидеть здесь вдвоем за ужином, за запахом ужина... Сидеть, покачиваясь на ходу, как в каком-нибудь вагоне-ресторане... Угощайтесь колбасой, нюхайте! А селедочки не хотите понюхать?.. А там, глядишь, и Приличный Дом, - выгружайтесь, приехали! Двери гостеприимно открыты, радиаторы тепленькие, любой выбирай, и во всех углах блюдечки, блюдечки, и каждое с молоком...
   И вдруг Францик понял, что никакого Приличного Дома не будет. Будет мокрая, холодная ночь, пустынная лесная дорога, о которой рассказывали бродячие коты. С этого у них начиналась бродячая жизнь, и у Францика начнется. Одичает он в этом лесу. Петровича когда-нибудь встретит - не поздоровается.
   Он ведь и раньше все понимал, только ему хотелось сомневаться. Когда ожидаешь плохого, хочется сомневаться, чтоб оставить местечко для хорошего. Вдруг случится хорошее, а для него нет местечка.
   А так - он понимает: избавиться от него хотят. Чтобы там, где он жил, строить свое семейное счастье.
   Он, Францик, тоже по-своему виноват: не лезь со своим личным счастьем в счастье общественное. Не маленький, должен понимать: личное должно уступать дорогу общественному.
   Сумка раскрылась, пропуская сырую, холодную ночь. Пустую и такую одинокую, несмотря на присутствие двух молодоженов. Там, во дворе, один Петрович, бывало, развеивал его одиночество, а эти двое - не могут... Хоть бы сумку оставили... Как ему выходить из сумки - в такую ночь?..
   Сумка раскрылась шире, и в нее вкатилась луна. Круглая, желтая, пахучая луна, похожая на голову голландского сыра.
   1978
   ДИК
   Год прошел, а Дик все еще не может понять, как случилось, что он укусил Толстого. Людей вообще не положено кусать, даже посторонних, а Толстый тем более сосед, из одного двора, Дик помнит его щенком, - то есть, щенком был Дик, а Толстый уже тогда был Толстым.
   И его уже тогда стоило укусить, хотя делать это не полагалось. Толстый был плохой человек. Люди тоже бывают плохие и хорошие, но судить об этом не наше собачье дело. Только тот, кто соблюдает это правило, может жить среди людей. Дик это понял рано, он был чистокровный дог и с детства был приучен не связываться с дворняжками. А Толстый был дворняжкой. По-своему, конечно, по-человечески. Хотя держался, как какой-нибудь породистый бульдог.
   Толстого во дворе не любили, но вида не показывали. При встрече с ним здоровались так, как здороваются с теми, к кому хорошо относятся, а он отвечал так, как отвечают тем, к кому относятся плохо. Он вообще не смотрел на людей и, наверно, не догадывался о их существовании. Он, наверно, думал, что один живет во дворе, поэтому он ни с кем не здоровался.
   Правда, Дика он замечал. Не здоровался, но замечал. Толстый боялся собак, а тех, кого боишься, всегда замечаешь. Может быть, он чувствовал в Дике породу, которую сам безуспешно пытался изобразить, а может быть, его отношение к Дику было просто отношением вора к собаке, профессия которой несовместима с его профессией.
   Своим породистым чутьем Дик улавливал, что Толстый вор, хотя живет в этом дворе и не залазит в чужие квартиры. По вечерам, когда стемнеет, к нему приезжала машина, из которой долго выгружали мешки и ящики, пахнущие так, что не только у Дика с его чутьем, у всех жильцов начиналось головокружение.
   Так и случилось, что Дик укусил Толстого.
   Впервые он услышал его голос. Мелкий, рассыпчатый, весь как бы состоящий из осколков, которые впивались в уши. как битое стекло. Дик укусил не больно, только чтоб выразить свое отношение, не выкладывая всю правду, а лишь слегка намекнув о ней. Это было сделано от имени всего двора, который старательно прятал зубы, а если и показывал их, то не иначе, как в любезной улыбке. Дик намекнул, что зубы у нас не только для улыбки...
   И за это его посадили на цепь.
   С тех пор - вот уже год - он не имеет свободы. Хотя кому нужна эта свобода, если не имеешь свободы ею пользоваться? Разве не все равно, ходить по всему городу или только по одной улице, по улице или по своему двору, по двору или около будки? Так рассуждают те, которые сидят на цепи. Чем короче цепь, тем длиннее рассуждения.
   Первое время Дик возмущенно лаял и рычал, поскольку укусил он Толстого не лично от себя, а выражая общее к нему отношение. Потом он завыл. Он выл от тоски по поруганной справедливости, от бессилия доказать свою правоту, а больше всего от стыда. Потому что сидеть на цепи - стыдно.
   Потом он заскулил. Он скулил так, как не подобает скулить такой рослой собаке, и, чтоб казаться меньше, он опускался на брюхо и так, на брюхе, полз по земле. Если б он мог сказать, как принято говорить в таких случаях:
   - Я признаю свои ошибки и благодарен за критику. Даю обещание, что этого больше не повторится.
   Но разве может собака такое сказать? Она может думать, но не сказать, а здесь важно сказать, хотя и не думать.
   Однажды, когда Толстый был где-то в отлучке, Дика спустили с цепи, чтобы он немного побегал по двору. Но он не бегал. Он ползал на брюхе около будки, он жался к будке и лизал свою цепь...
   Теперь Дика не слышно. Может, он больше не живет в этом дворе, может быть, вообще не живет, а может быть, живет, но только неслышно. Так живут кошки, которых никогда не сажают на цепь. Кошке безразлично, что свой, что чужой, она равнодушна и к своему, и к чужому. Кошка никого не любит, она не умеет любить. А собака умеет, поэтому собака - кусается.
   1978
   КОРРИДА
   - ...ну, значит, вахтер ему и говорит: "Каждый день ты что-то вывозишь на тачке. Вижу, что мусор, а неспокойно на душе. Я уже ночами не сплю, все думаю: ну, что он ворует? Слушай, друг, я тебе ничего не сделаю, ты только скажи: что ты воруешь?" А тот и говорит: "Тачки".
   - Выпьем за находчивость, - сказал Степан Загогуля, председатель сельпо.
   - Лучше за бдительность, - сказал Довгалюк, председатель сельсовета.
   Директор школы Андрей Андреевич, который после третьей рюмки уже не мог внести никакого дельного предложения, туманно заметил:
   - Которые воруют, пьют за находчивость, которые их ловят, пьют за бдительность. Так и пьют все время, кто кого перепьет.
   - Молодец завфермой, - сказал гость. - Смешной анекдот, надо будет его запомнить. Я тоже знаю про тачку, только другой. Не уголовный, а психологический.
   - Ну-ка, ну-ка...
   - Один городской житель выкормил из поросенка свинью.
   Когда свинья вошла в пору, посадил ее на тачку и повез в село к своему куму, верней, не к куму, а к его кабану. Повез он, значит, свинью, привез обратно, утром смотрит - поросят нет. Он опять сажает свинью в тачку, везет в село, привозит обратно. Утром смотрит - поросят нет. Он опять сажает свинью в тачку, отвозит, привозит, утром говорит жене: "Пойди посмотри, может, тебе повезет". Посмотрела она и говорит: "Поросят нет, но свинья уже сидит в тачке".
   Долго смеялись. Смешной оказался анекдот.
   - Отвыкли люди от свиней, забыли, как у них это делается, - сказал завфермой. - Все "жигули" разводят, а "жигули" мяса не дают. Только собственное мясо наращиваешь от сидячего образа жизни.
   - Моя Марька только и знает, что сидит в тачке, - вздохнул Степан Загогуля, председатель сельпо.
   Гость поинтересовался:
   - Марька - это ваша свинья?
   - Дочка моя, - опять вздохнул Загогуля. - Чуть стемнеет, накрутится, намажется и - в тачку.
   - Это их Андрей Андреевич так воспитывает, - ткнул пальцем Довгалюк в директора школы.
   Андрей Андреевич, который после четвертой рюмки не брал на себя никакой ответственности, запротестовал:
   - Все на школу! А как же с воспитанием в семье? Это я вам скажу, тоже проблема. Вечная проблема.
   - Вот у сына своего и спроси, Андрей Андреевич. - Завфермой объяснил гостю: - Сын у него окончил университет, живет в городе. Так он мне что говорит? Вы, говорит, варвары, развели здесь корриду...
   - Корриду?
   - Ну да, бой быков. Мы, понимаете, построили новое помещение для скотины. На пятьсот голов. С электропастухом. Не знаете? Мы вам покажем. Очень простое устройство: электрические провода оголенные и по ним пропускается ток. Поднимет бычок голову, а его по рогам. Чтоб, значит, не двигался. Они, когда двигаются, в весе теряют.
   - А как же они пасутся?
   - Они у нас не пасутся. Пасутся коровы - на другой ферме, с молочным направлением. А у нас мясное направление. У нас бычок как родился, так сразу его сюда. И отсюда - только на бойню. Такое усовершенствование. Большой прирост мяса.
   - Так они у вас и света белого не видят?
   - Не видят. У них другое направление. Их дело вес давать. Даст вес может считать, что миссия его выполнена.
   - План у нас большой по мясу, - пояснил Довгалюк.
   - Значит, если голову поднимет?..
   - Сразу по рогам. Электропастух у нас не спит, не гуляет.
   - Да, это коррида... - сказал гость.
   - Представляете, как называет? Коррида, говорит. Думает, мы не знаем, что такое коррида. Это вы, Андрей Андреевич, воспитали такого сынка. Никакого понятия об экономике.
   - Он у меня физик. Теоретик, - как бы оправдываясь, сказал Андрей Андреевич.
   - В теории оно, конечно. А вот на практике... - Загогуля покрутил головой, то ли выражая свое отношение к практике, то ли к тем, кто ее недооценивает. - Я вам так скажу: жизни они не знают.
   - А эти - знают?
   - Эти? Знают! - уверенно сказал Загогуля, но тут же спохватился: - Кто - эти?
   - Бычки.
   Завфермой засмеялся:
   - Это что - такой анекдот? Им, бычкам, знать жизнь необязательно. У них другое направление: мясо давать.
   - У каждого в жизни свое направление, - философски обобщил Загогуля. Угадаешь - твоя взяла, не угадаешь - всю жизнь будешь мучиться. Вот вы, к примеру, читаете лекции о любви и дружбе. Это ваше направление. - Загогуля блаженно улыбнулся. - Хорошо это у вас получается, особенно о любви. Моей бы Марьке такие лекции каждый день слушать.
   - А они у вас не знают любви.
   - Они не знают? - возмутился завфермой. - Да вы спросите Андрея Андреевича! Он у них директор.
   - Я говорю про бычков.
   - Опять вы шутите!
   - Не шучу. И не подумайте, что я против решения мясной проблемы. В этом мы все заинтересованы, но ведь не любой же ценой. Сами подумайте: всякое существо на земле рождается для жизни. Природа вокруг такая - да если ее не увидеть, незачем и рождаться на свет.
   - Им нельзя не рождаться, у нас план, - напомнил Загогуля. - Они у нас для дела рождаются и для дела живут.
   - Ты-то, Степан, живешь не только для дела, - сказал Андрей Андреевич, который после пятой рюмки начинал переходить на личность. - А если б тебя вот так - по рогам? Чуть что - по рогам?
   - Меня и так по рогам.
   - А меня? Меня не по рогам? - горячился завфермой. - Да я, если хотите, буду лучше в хлеву стоять на всем готовеньком. Я бы стоял смирно, голову не поднимал, пусть меня только про план не спрашивают.
   - Коррида... - сказал гость. - Так, глядишь, у нас ни дружбы, ни любви не останется. Одна коррида.
   - Зачем же смешивать мораль с экономикой? - обиженно заметил Довгалюк, председатель сельсовета.
   - А они сами смешиваются. Как в этом анекдоте со свиньей. Глазом не успеешь моргнуть - свинья уже сидит в тачке.
   - Сидит, - сокрушенно кивнул Загогуля. - Я ей, главное, говорю: ты хоть мать пожалей. А у нее - никакой жалости.
   - Откуда ж у нее жалость возьмется? Коррида!
   - Какие-то грустные у вас анекдоты, - сказал Довгалюк. И его поддержал завфермой:
   - Анекдот должен быть анекдот, а дело должно быть дело. Нельзя любовь и дружбу переносить на быков, иначе мы никогда не решим мясную проблему. Мораль хороша, когда решена мясная проблема.
   - Так ли она хороша? - усомнился гость.
   Загогуля в третий раз за вечер вздохнул:
   - Какая там мораль! Мораль давно уже сидит в тачке.
   - Ну, я пошел, - сказал директор школы Андрей Андреевич, который после шестой рюмки всегда шел спать.
   1980
   ДАЛЕКО ЗА СПИНОЙ
   Дядя Федя вышел на пенсию, оглянулся и увидел свою жизнь. Прежде он редко на нее оборачивался. Он даже не задумывался, есть она там или нет, а она, оказывается, неотступно брела за ним и теперь, устав от долгой дороги, прилегла за его спиной - вся как на ладони.
   Где-то там, в ее начале, до сих пор стреляло и гремело - была война. Другие жизни обрывались, а его текла и текла, как тоненький ручеек сквозь пожары и стихийные бедствия. И вот дотекла до пенсии. Чудеса!
   Там, где кончалась война, дядя Федя увидел себя на базаре большого города. Он продавал картину. Тогда многие кормились живописью. Кошечек рисовали, собачек. Лирические картинки с душевными надписями.
   Дядя Федя тоже решил подработать живописью, хотя его больше увлекала литература. Но литературой подработать нельзя - так, чтобы написал и сразу на продажу. Правда, есть и такие, что пишут на продажу, но на базаре это не продашь, непременно нужно где-нибудь напечатать. И все же любовь к литературе воспитала у дяди Феди вкус не только к занимательной форме, но и к глубокому, серьезному содержанию. Он не стал рисовать собачек и кошечек, а выбрал более достойный и даже знаменитый сюжет: Иван Грозный убивает своего сына.
   Дядя Федя никогда не видел эту картину в подлиннике и срисовал ее с репродукции, напечатанной в каком-то журнале. Там, в журнале, картина была уменьшена, а он ее увеличил, так что получилось опять, как в подлиннике, только нарисовано похуже.
   Все на картине дяди Феди было, как на картине Репина: и кровь, и смерть... Но время было не то, чтоб кого-то удивить кровью и смертью. Может, потому на картину и не было покупателей.
   Дядя Федя стоял с картиной долго, чуть ли не целый день. Внутри у него было сухо и пусто, как будто там поместилась вся Голодная степь, о которой он читал в учебнике географии. Так и простояли целый день на базаре втроем: один наяву, двое на картине - и неизвестно, кто из них хуже выглядел: убитый сын, безумный отец или он, дядя Федя, не нарисованный, а живой, посторонний в сюжете великого Репина.
   Но вот перед картиной остановился пожилой лейтенант, в очках с металлической оправой. Тогда еще встречались пожилые лейтенанты в очках, с глазами, внимательными и мудрыми, как у полковников. Старые интеллигенты, которых жизнь постоянно отрывала от их интеллигентных дел: то в революцию, то в эмиграцию, то на строительство каналов, то на войну.
   Пожилой лейтенант стоял перед картиной дяди Феди, как в Третьяковской галерее, только в значительно большей толчее. Наконец он спросил:
   - Сто рублей за картину будет не мало?
   Сто рублей в то время было мало, очень мало. Для тех, кто имел сто рублей. А для дяди Феди это было целое состояние. На сто рублей можно было купить буханку хлеба.
   - Вот вам сто рублей, - сказал лейтенант. - А картину оставьте у себя и больше никогда ничего такого не рисуйте.
   Там, в на-чале жизни, дядя Федя почувствовал себя оскорбленным. Получалось так, будто ему подали милостыню.
   - Если не берете картину, забирайте свои деньги, - сказал он, хотя в Голодной степи уже начинались голодные бури.
   - Хорошо, я возьму картину, - сказал лейтенант. - Я понимаю, вы любите Репина... Но зачем же зарабатывать на любимом?
   Там они и расстались - в начале жизни. В начале дяди Фединой жизни, а у лейтенанта это было уже ближе к концу.
   А сейчас и жизнь дяди Феди была ближе к концу. Он смотрел на нее, лежащую за спиной, узнавая места, события, лица... Вон там он учился... А там работал редактором... Не художником, не писателем, а издательским редактором... До самой пенсии, всю свою жизнь...
   Он любил литературу и, наверно, мог что-то и сам написать. Но он боялся, что это будет, как с картиной Репина. Что-то такое, что уже было и лучше было, чем он мог бы написать...
   Он помнил слова своего первого и единственного покупателя: "Нельзя зарабатывать на любимом".
   1986
   УЛИЦА ПАМЯТИ
   Постойте, постойте, разве Бебель жил в Одессе? Это Бабель жил в Одессе, а Бебель жил в Германии. Но почему же тогда улица называется именем Бебеля, причем улица не в Германии, а в Одессе? Или, может, в Германии есть улица Бабеля? Может, между Германией и Одессой заключен договор: мы будем называть свою улицу Бабеля, а вы - Бебеля?
   А может, это Бебель жил в Одессе, а Бабель в Германии?
   - Здравствуйте, мадам прокурорша!
   Мадам прокурорша не живет на улице Бебеля, просто она иногда вспоминает о ней. Иногда вспоминается одно, иногда другое, но чаще забывается, чем вспоминается. А живет она на углу Богдана Хмельницкого и Шолом-Алейхема тоже два хороших человека встретились в Одессе и разошлись, вернее, улицы их встретились и разошлись...
   - Здравствуйте, мадам прокурорша!
   Уже давно нет на свете ее прокурора, а она все еще мадам прокурорша. К таким профессиям люди относятся с уважением. Сколько лет прошло, а они помнят, хотя пора бы забыть.
   И адвоката тоже нет. Все они росли вместе на улице Бебеля (или Бабеля?), играли в разбойников, потом - в фанты, в мнения... Адвокат однажды оскандалился, когда кто-то во время игры в мнения признался ему в любви. Он сразу указал на нее, потому что ему так хотелось. Ему очень хотелось, чтоб она призналась ему в любви, а это, оказалось, признался прокурор, и все над адвокатом смеялись. Адвокат долго обижался на прокурора, но потом они помирились, потому что вообще-то они были друзья.
   Да, они были друзья, вместе готовили уроки, причем адвокат всегда списывал у прокурора... Нет, это прокурор списывал у адвоката... Что это такое делается с памятью? Прокурор так хорошо списывал, что получал даже лучшие отметки, чем адвокат. Потом они вместе учились на юридическом факультете, вместе влюбились в нее, и тут прокурор так хорошо списывал письма адвоката, что она стала мадам прокуроршей. Какую-то роль здесь сыграла внешность прокурора, который был от природы большой человек, а маленькому адвокату, чтобы стать большим, нужно было много учиться и работать, и все равно он оставался таким же маленьким.
   Когда они выступали на процессе, адвокатом заслушивались, а на прокурора засматривались. У них во дворе жили две собаки: Кусай и Целуй. Кусай был здоровенный бульдог, а Целуй - комнатная собачка. Так это примерно выглядело, когда прокурор и адвокат выступали на процессе.
   Лучше один раз услышать, чем сто раз увидеть. Нет, не так. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Что-то совсем у нее плохо с памятью. Один раз увидеть - может быть, но когда она стала видеть прокурора каждый день, ей все чаще хотелось услышать адвоката. У адвоката были и другие преимущества: он одевался и ел, как ребенок, а зарабатывал, как взрослый человек. Так говорил мамин папа... нет, папина мама, которая желала счастья своей внучке.
   Внучка стала прокуроршей, хотя в душе она была адвокатшей. Ей больше нравилось, когда защищали людей, чем когда их обвиняли.
   Прокурор только и делал, что обвинял. И наконец она ушла от него к адвокату. Она сказала, что не может жить с человеком, который только обвиняет людей. Она тогда хорошо говорила, потому что не забывала слова, ей не приходилось так много вспоминать, чтобы сказать одну-единственную фразу.
   И что же ответил ей адвокат? Он сказал, что сам мечтал стать прокурором. Просто у него не получилось, поэтому он адвокат. Он сказал эту неправду, как адвокат: защищая интересы друга своего прокурора.
   Но когда его самого обвинили, защищать его было некому. Прокурор пытался, но что он мог, прокурор? Защищать он не научился.
   Она долго ждала адвоката. Уже с войны люди повозвращались, уже повозвращались и издалека, а его все не было. Вот тогда она от кого-то услышала, что адвокат погиб на фронте. От кого она это услышала? Да, конечно, от прокурора. Он даже, помнится, говорил (что помнится? Ничего не помнится...), он говорил, что встретился на фронте с адвокатом и адвокат вынес его на себе...
   Хорошо, что прокурор так сказал. Она не верила, но все равно хорошо, что он так сказал. Значит, он умел сказать о человеке и что-то хорошее. И на памятнике прокурору, когда прокурор умер и она поставила ему памятник, она написала несколько слов про адвоката. У него не было своего памятника - где же еще можно было о нем написать? Она написала, что здесь лежит человек, спасенный при жизни другим человеком, который лежит неизвестно где, но о котором тоже нужно помнить на этом кладбище. Потому что, если б жизнь сложилась иначе, он мог бы лежать на этом кладбище...
   - Здравствуйте, мадам прокурорша. Вы не против, если я посижу с вами на скамеечке?
   Рядом с ней садится такая же старая женщина, с такими же больными ногами.
   - Вы меня не помните? Мы с вами встречались в суде. Я часто бывала в суде по делам моего покойного мужа. По каким делам? Ну, не будем об этом говорить. У каждого свои дела, так уже заведено в мире... Я, когда вас увидела, будто помолодела на тридцать лет... Знаете, я недавно была в суде. Там совсем, совсем другие люди...
   1981
   СКАЗКА
   Дедушка говорит:
   - Хочешь, я расскажу тебе, как ящерица меняла свой хвост?
   Такой сказки еще нет, но дедушка знает, что она будет. Он даже не очень задумывается, просто рассказывает, а сам думает о другом.
   - Однажды ящерица встретила слона, и понравился ей его хобот. У слона и вправду хобот замечательный, такой бы хобот нам с тобой, мы бы знаешь как выглядели?
   - У людей не бывает хоботов, - объясняет дедушке Миша.
   - Не бывает, - вздыхает дедушка. - А жаль. С хоботом было бы веселее.
   - А мне и так весело.
   Ему весело. Такая у него веселая жизнь.
   - И говорит ящерица слону: "Давай меняться, слон. Я тебе хвост, а ты мне хобот". - "Хвост у меня уже есть, - говорит слон. - Там, сзади посмотри". Побежала ящерица на ту сторону слона. Слон большой, пока добежала. Смотрит - хвостик. Куценький по сравнению со слоном. Побежала назад. "Разве ж это хвост? Он же, наверно, у тебя не снимается?" - "А чего ему сниматься? Не на вешалке висит". - "А мой снимается, хоть и не на вешалке".
   Миша уже знает, что у ящерицы хвост отделяется, если за него схватишь. Но попробуй схватить. У них во дворе все пробовали - ни у кого не получалось.
   - "А зачем мне, чтобы хвост снимался? - говорит слон. - Он легкий, с ним не тяжело". - "А вдруг кошка?" - "Какая кошка?" - "Ты что, не знаешь, какая кошка?"
   Дедушка рассказывает, а сам думает о другом. Когда-то давно был у него друг, которого тоже звали Мишей, как внука. Были они тогда еще молодые, дело было еще до войны. И получил дедушка однажды пакет с дополнительной инструкцией: вскрыть пакет в присутствии друга Миши. Дедушка часто бывал в доме у Миши, своей семьи у него еще не было, вот он и отдыхал у Миши, в его семье. Жена у Миши была хозяйка, вкусно готовила, и они всегда звали дедушку, чтобы он приходил к ним обедать. Он, конечно, приходил к ним не для того, чтоб обедать, а просто он любил этих людей. Очень они ему нравились, и всему поселку было известно, что он любит у них бывать. Поэтому дедушка не удивился, что пакет ему посоветовали вскрыть в присутствии Миши: если нужно вскрыть при свидетеле, то Миша как раз подходит. Он в поселке уважаемый человек. Хотя и молодой. В то время было много таких людей: и молодых, и уважаемых.
   - Слон даже немного смутился: "Вообще-то я знаю кошку, только не очень хорошо. Она иногда крутится у меня под ногами". Ящерица усмехнулась. Ты никогда не видел, как усмехается ящерица? Это нехорошая усмешка, она совершенно не красит ящерицу. И вот ящерица усмехнулась этой усмешкой и говорит: "Вот когда кошка схватит тебя за хвост, ты пожалеешь, что он не снимается." - "А твой снимается?" - "Конечно. Стала б я иначе его носить. Будешь носить, спасибо скажешь. Допустим, кошка схватит, ты оставишь ей хвост, а сам убежишь." - "Куда же я убегу?" - засмеялся слон. "Куда-нибудь. В безопасное место".