Кривин Феликс Давидович. Простые рассказы

Кривин Феликс Давидович

Простые рассказы

   Феликс Кривин
   Простые рассказы
   ПРИВЕТ ИЗ ЛИТЕРАТУРЫ
   У нас на лестнице живет Некрасов. Не писатель, конечно. И живет у нас на лестнице Белинский - тоже не критик, а так. И вот Белинский (не наш) написал статью про Некрасова (тоже не нашего). Вообще-то он ее написал давно, только мы о ней недавно узнали.
   Наш Белинский говорит:
   - Неудобно хвалить, но написано здорово. Я специально, чтоб почитать, записался в библиотеку. Прочитаю - выпишусь.
   - Надо и себе записаться, - говорит наш Некрасов. - Интересно, как там твой моего...
   Некрасов - тот еще - выпустил сборник. Не то московский, не то ленинградский, словом, по какому-то из городов. Правда, он не весь сборник написал, были там еще, не с нашей лестницы. А Белинский (тот) возьми и грохни статью.
   Наш говорит:
   - Их там на сборник человек десять, а он один - про всех.
   - Ну, мой-то, наверно, тоже что-нибудь еще написал. Помимо сборника.
   Это наш Некрасов вступился за своего. Кто ж еще за него заступится?
   - А ты думаешь, Белинский только про этот сборник написал? У него там и про других, только я фамилий не запомнил.
   И правда, всех запоминать - мозгов не напасешься. Тут хоть бы со своей лестницы.
   У нас на лестнице хватает жильцов, и каждый норовит, чтоб его запомнили. Один говорит: меня запомнить легко, потому что, говорит, моя фамилия Менделеев. А чего ж, говорю, легко, фамилия довольно-таки длинная. А он: это был великий химик. Ты бы, говорю, придумал чего поинтересней. Полководец Менделеев. Или космонавт.
   Но - запомнил. Через химию эту самую. Теперь как про химию услышу, вспоминаю Менделеева и смеюсь.
   Каждому хочется, чтоб его фамилия прозвучала. С Некрасовым-то легко звучать - под одной фамилией. И с Белинским. Как начнут они на лестнице звучать - битый час, и все о литературе.
   - Сейчас, - говорит Белинский, - уже не та критика. Нет того, чтоб про целый сборник - статью.
   - А сборники? - поддает Некрасов. - Кто их теперь пишет, сборники?
   Словом, разговор.
   Пошел и я в библиотеку.
   - Дайте, - говорю, - что-нибудь под моей фамилией.
   Чего, думаю, не бывает. А вдруг?..
   Не надеялся, честно говоря. А она - выносит. Видно, писателей у нас развелось, в какую фамилию ни ткни...
   Полистал книжечку - стихи.
   - А про него у вас нет? Статейки хоть маленькой?
   - Две статьи Белинского. Добролюбова. Чернышевского. Салтыкова. Щедрина...
   - И все про него? Про одного?
   Про одного, оказывается.
   С тех пор пошел у нас разговор на троих. Соберемся мы - Белинский, Некрасов и я, Кольцов, - и давай про литературу! Наконец и я себя человеком почувствовал, веселей зашагал по жизни.
   Недавно встретил Менделеева.
   - Ну, как твоя химия? - смеюсь. - Привет тебе из литературы!
   1975
   ТАУЭР
   Кто за рулем, кто за рублем, а остальные все пьющие. Сидим мы за столиком и ведем между собой разговор.
   - У нас один вернулся из Англии.
   - Из Великобритании?
   - Черт его знает. Из Англии, говорит. Из туристической поездки.
   - У нас один был в Испании. Тоже по путевке.
   - Этот, из Англии, был там в тюрьме.
   - По путевке?
   - Я же рассказываю: у них тюрьма - это музей... Нет, не так. Музей это тюрьма. Тауэр.
   - В тюрьме я бывал. А в музее не приходилось.
   - Там, в этом Тауэре, все осталось, как было в тюрьме.
   - И свидания разрешают?
   - У них не свидания, а посещения. Это же музей.
   - Но если ничего не переменилось...
   - Это для посетителей не переменилось. У них служебный персонал переодет в тюремщиков и арестантов. Одни в тюремщиков, другие в арестантов. Сходство удивительное. Наш, который туда приехал, специально поинтересовался: настоящие они или их только для вида посадили.
   - Ну?
   - Сами не помнят. То ли они в музее работают, то ли по-настоящему сидят. Настолько, понимаешь, все убедительно.
   - Великобритания, ничего не скажешь!
   Да, хорошо за рулем, хорошо за рублем, хорошо и где-нибудь в туристической поездке.
   Но лучше всего вот так, за столиком.
   Правда, не всегда помнишь, где сидишь.
   С кем сидишь.
   Почему сидишь.
   Как те, в Тауэре.
   1980
   ДИРЕКТОР РЕСТОРАНА
   - Алло, это ресторан? Это директор ресторана?
   Нужно было просто сказать: "Вы ошиблись номером". Но хотелось побыть директором ресторана.
   - Да, это я. Директор.
   - Товарищ директор, с вами говорит прокурор.
   Не успел войти в должность - и уже прокурор. Вот что значит быть директором ресторана!
   - Я вас слушаю, товарищ прокурор.
   - Нет, это я вас слушаю. Чем вы кормите людей? Вы сами это есть пробовали? А порции? У вас ресторан или детский сад? Разве это порции для взрослого человека? Цены взрослые, а порции детские.
   - Я этим лично займусь, товарищ прокурор.
   - Уж займитесь лично. А то лично ответите. И сдачу во забывайте давать. У вас жулье или честные работники?
   - Я точно не знаю, я здесь недавно, товарищ прокурор.
   - Ну, ладно. Пока работайте.
   На том конце повесили трубку. И на этом повесили.
   Директор ресторана не испугался, потому что он не был директором ресторана. Он даже радовался: как он прокурора разыграл! Прокурор принял его за директора ресторана. За настоящего директора ресторана!
   А прокурор на другом конце провода тоже ликовал. Директор-то, директор! Поверил, что с ним говорит прокурор! Как же не поверить, что с тобой говорит прокурор, когда работаешь директором ресторана!
   1985
   НАСТУЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
   Между печкой и стеной жизнь запечная, между полом и землей жизнь подпольная.
   А между стулом и столом? Настульная? Пристольная?
   Вот там, между стулом и столом, жил-был один служащий. По фамилии Варфоломеев или Петухов - что-то в этом роде.
   К столу он сидел лицом, а к стулу задом, поэтому стол у него был постоянно в центре внимания, а о стуле он даже иногда забывал. Сядет - и забудет.
   У стола, конечно, масштабы пошире, а у стула как бы ни были они широки, не представляют никакого общественного интереса. И сколько по этому поводу ни скрипи, ничего не изменится...
   И все же скрипишь. Целый день скрипишь, а уже потом, так сказать, постскриптум, задумаешься: почему оно так?
   Время, однако, шло, и в какой-то момент жизнь Петухова или, допустим, Варфоломеева, стала из пристольной превращаться в настульную. То ли скрип сделал свое дело, то ли было придумано что-то после скрипа, в постскриптуме, но только стол в поле зрения Варфоломеева-Петухова стал удаляться и при этом уменьшаться, а стул - не то, чтобы приближаться, приближаться ему было некуда, а как бы прирастать к своей персональной миссии и при этом расти. И стал Петухов-Варфоломеев приходить к убеждению, что главное не то, что у него на столе, а то, что у него на стуле.
   А надо сказать, что по роду своей службы этот служащий ведал открытиями. Открытия совершают великие люди, а утверждают их люди маленькие. Все от того зависит, какую резолюцию написать: разрешаю или запрещаю.
   Слова, между прочим, похожие, в каждом по восемь букв, но при всем этом сходство - какая разница! Тут-то и приходится советоваться со стулом. Поскольку он ниже, к тем местам ближе, по которым получишь, если со стула слетишь. Стул-то как раз и прикрывает эти места, а когда слетишь, они останутся неприкрытыми.
   - Погоди открывать, - скрипит стул. - Сначала историю почитай: за открытия у нас вон сколько народу сгорело, а от закрытий еще пока никто не пострадал.
   Дубовый-дубовый, а какую подал мысль. Зачем нам открытие, когда нам нужно прикрытие?
   И открытие, так и не открывшись, было закрыто.
   Ну, теперь-то оно, конечно открыто.
   Петухов-Варфоломеев об этом даже воспоминания написал. О том, как он открывал открытие. Потому что открытие уже открыто, и теперь можно смело его открывать.
   ИСПОВЕДЬ СИДЯЩЕГО НА СУКУ
   Мы тут рубим сук, на котором сидим. Все мы - потомственные сукорубы. Сук-то рубили еще наши деды, но таким дедовским способом, что нам его еще рубить и рубить.
   А в сукпромхозе у меня девушка - красавица на весь суктрест. Посмотришь на нее - сразу жениться хочется. Я бы давно женился, но наш бригадир сделал предупреждение:
   - Пока не срубим сук, на котором сидим, о женитьбе и не думай.
   О женитьбе можно не думать, но дети рождаются. Вот уже и первый родился.
   Бригадир, конечно, недоволен:
   - Что ж это вы, сукины дети? Тут конец квартала, конец месяца, а они вон что надумали - детей рожать!
   Смутился я, взял повышенные обязательства. Тут и второй сынок родился. Сук попался крепкий, а человек слаб.
   Время тем временем идет. Старший наш уже и сам сукоруб, средний учится на сукоруба, а самый младшенький пока на горшке сидит. Сидит, а уже задумывается; где он будет завтра сидеть? Когда срубят сук, на котором ему завтра сидеть, где он будет завтра сидеть?
   Пусть подумает, пока сидит на горшке. Вырастет, возьмет в руки топор некогда будет думать.
   1986
   ПРОСТОЕ, КАК МЫЧАНИЕ
   (Рассказ коровы)
   Родилась я в городе, в областном центре.
   Город большой, промышленный, три института и университет, ну и, само собой, театры и кинотеатры. Парк культуры и отдыха. Молокозавод.
   По документам я, правда, в селе родилась, но я-то помню, что родилась в городе. Нас тогда целое стадо в одной комнате родилось - на шестом этаже, в самом центре города. Как замычали мы в один голос, Андерсен от радости на стуле подскочил.
   - Умницы, - говорит, - чтоб вам всем быть здоровенькими. Ваше здоровье - это наше здоровье.
   У Андерсена жизнь длинная и однообразная, как проспект в нашем городе. Живет Андерсен давно и каждый день ходит на работу. Для него, говорит он, идти на работу все равно, что идти на казнь. Только на казнь один раз сходил - и все, а на работу нужно ходить ежедневно.
   И при этом Иван Иванович еще упрекает Андерсена, что тот мало любит свою работу. Кто ж это будет любить свою казнь? Разве что какая голова отчаянная.
   В нашем поголовье мало отчаянных голов, но все же иногда попадаются. Когда мы только еще родились, Андерсен спросил у нас:
   - Ну, красотки, какая из вас на молоко, а какая на мясо?
   Все, конечно, дружно кричат, что на молоко, а одна голова отчаянная радостно завопила:
   - На мясо!
   Андерсен улыбнулся - так грустно, как улыбается он, когда его вызывают к Ивану Ивановичу, - и говорит:
   - Это хорошо, что ты такая сознательная, только радоваться зачем? Не в театр идешь, а на мясо.
   Жизнь, я вам скажу, пролетает - не успеваешь оглядываться. Только что Андерсен поздравил меня с рождением - и вот я уже даю молоко. Много молока, в среднем по три тысячи на корову. И другие дают столько же - и те, что в городе, и те, что в районе, и даже те, что в селе, хотя у них там плохие условия и кормов не хватает. И это при том, что у них там и доярки, и зоотехники, а у нас только Андерсен - и больше никого.
   И даже не Андерсен - просто его так Иван Иванович называет.
   - Ты, - говорит, - слыхал про Андерсена?
   Андерсен - наш - вытягивается столбиком, опускает глаза в стол и начинает там что-то отколупывать. Всякий раз отколупывает и никак не отколупает.
   - Это великий сказочник, что ли?
   Иван Иванович кивает:
   - Великий. Только не по сравнению с тобой. По сравнению с тобой он маленький сказочник.
   После такого разговора Андерсен долго не смотрит в нашу сторону, говорит, что мы ему надоели, что он не дождется, когда уйдет от нас на пенсию. Мы, оказывается, должны быть там, в селе, а не здесь, в городе. Каждая из нас приписана к какому-то колхозу. Одни еще там, в колхозе, приписаны, другие в районе приписаны, а мы уже здесь, в областном центре. Нас Андерсен собственной рукой приписал.
   Сам приписал - и сам недоволен.
   - Что-то, - говорит, - больно много вас развелось, вот погодите, я вас всех в колхоз отправлю. Будете там в холодных коровниках стоять по колено в грязи, будете просить, чтоб вас покормили.
   Это он так грозится. А на самом деле - куда нас пошлешь? Мы здесь, в городе, родились, какая от нас в колхозе польза?
   Сын Андерсена, пианист, ездит в колхоз на уборку картофеля, а какая там от него польза?
   Андерсен хоть нас и ругает, но не заругивает до конца. Он ругает потому, что его ругает Иван Иванович. А Иван Иванович ругает потому, что его тоже кто-то ругает. И даже того, кто ругает Ивана Ивановича, тоже кто-то ругает.
   Все ругают друг друга.
   И все - за нас. Как будто все они нами недовольны.
   А на самом деле без нас им не обойтись. Мы и кормов не требуем, и коровников нам не надо. Живем мы все в одной комнате, на шестом этаже, - и те, которые в колхозе приписаны, и те, которые в районе приписаны, и те, которые в области приписаны, и даже те, которых сам Иван Иванович собственной рукой приписал.
   1982
   ЗАЙЦЫ
   Последний трамвай. Остановка - улица Трифоновская. В вагоне двое: один входит, другой уже сидит.
   - Семен Семенович, это вы? Так поздно?
   - Иван Степанович, это я. Здравствуйте, дорогой. Садитесь, там все равно нет билетов. Поедемте зайцем. Все контролеры спят.
   - Вы думаете, это удобно? Кстати, у меня проездной.
   - Спрячьте! Никому не показывайте! А я думаю: что это Ивана Степаныча давно не видать? А вы, оказывается, по ночам ездите. Да еще зайцем!
   - Вот именно: зайцем. Хотя, между прочим, у меня проездной.
   - Прекрасно придумано: проездной. У каждого зайца - проездной. Поди догони их с проездными.
   Остановка Рижский вокзал. Никто не входит, никто не выходит.
   - Время-то позднее: половина второго. А вы, Семен Семеныч, живете в другом конце города. Куда это вы среди ночи, если не секрет?
   - Иван Степаныч, у зайца не спрашивают: куда. Зайцы бегают не куда, а откуда. Спугнут их, они и побежали. У них, как у "запорожца", двигатель с задней стороны.
   - У вас что, на работе неприятности? Или дома? Семен Семеныч, может, вы ушли от семьи?
   - Нет, оттуда еще не ушел. Но уже спугнули меня, Иван Степаныч, спугнули, дорогой.
   - Вы рассуждаете, как настоящий заяц.
   - А разве нет? Я и есть настоящий заяц. И как зайцу мне положено ездить в общественном транспорте без билета. И вам положено.
   - Ну, у меня-то проездной...
   - Спрячьте. Никому не показывайте. Вы заяц, вам положено без билета.
   - В чем-то я с вами согласен, Семен Семеныч, но в чем-то не согласен. Хотя и приходится оглядываться и уши прижимать, но в чем-то я не заяц... Не настоящий заяц...
   - А кто же? Случайно не контролер?
   - Возможно, контролер.
   Опыт показывает: из двух зайцев непременно один контролер.
   - Напрасно вы меня спугнули, Иван Степаныч. Так хорошо ехали...
   Семен Семеныч достал билет и предъявил Ивану Степанычу - на случай, если тот контролер.
   Иван Степаныч предъявил проездной - на случай, если контролер Семен Семеныч.
   Предъявили и поехали. И каждый спрятал билет.
   Разве настоящий заяц осмелится ездить без билета?
   1982
   ЛЕВ, СКАЖИ: "Р-Р-Р!"
   - Лев, скажи: "Р-р-р!"
   - Р-р-р!
   - Ты слышал? А теперь ты скажи.
   - Ы-ы-ы!
   - У тебя не получается.
   Лев тоже видит, что не получается, и повторяет наставительно:
   - Р-р-р!
   Работа у него хорошая. Скажешь "р-р-р" и можешь спать целый день, только на обед просыпаться. И помещение, во-первых, отдельное, а во-вторых, открытое, так что, во-первых, никто за хвост не дергает, а во-вторых, все хорошо видно.
   Не сплошь, конечно, а так: немножко видно - немножко не видно - видно не видно - видно - не видно... В полосочку.
   Хорошее место. Сколько тут народу околачивается в надежде, что место освободится. Жизнь такая пошла: многого не имеем, но главное - то, что имеешь, не потерять. А то будешь вот так ходить, на чужие места заглядываться. Потому и стараешься, чтоб не остаться без места.
   - Р-р-р!
   - Слышишь, как он говорит? А ты как говоришь?
   В том-то и дело. Говорил бы ты так, ты бы здесь сидел и говорил, а пока что лев будет говорить, а ты будешь слушать. Подрасти сначала, выработай произношение. И палец вынь из носа. Ты видел, чтобы лев держал палец в носу? Держал бы он палец в носу, разве б его на такое место посадили?
   И лев говорит:
   - Р-Р-Р!
   Просто так говорит, чтоб не потерять квалификации.
   Потом лев засыпает, и ему снится кошмарный сон. Будто сидит он на этом уважаемом месте и кто-то говорит ему:
   - Лев, скажи: "а-а-а!"
   - Лев, скажи: "бе-е-е!"
   А он молчит. Ни "а", ни "бе" он не может сказать, потому что умеет говорить только "р-р-р", одно только "р-р-р" из всего алфавита. И он в ужасе просыпается.
   Ну и что ж. Свою работу он знает, и больше с него пусть не спрашивают. Когда его сюда брали, от него одно требовалось: чтобы он умел хорошо говорить "р-р-р!". Это в последнее время пошла мода чесать от первой до последней буквы весь алфавит, но спроси у них "р-р-р!", настоящее "р-р-р!", какое в прежние времена говаривали, и они тебе скажут:
   - Ы-ы-ы!
   Интеллектуалы.
   Лев успокаивается. Ничего, без него все равно не обойдутся. Пусть попробуют, кто им будет говорить "р-р-р!"?
   1979
   ИНСТРУКЦИЯ ДЛЯ ПЕРЕГИБАЮЩИХ ПАЛКУ
   Перегибать палку - дело серьезное, тут главное - не наломать дров. Хотя и дрова - дело хорошее. Особенно в осенне-зимний период.
   Но меру в любой период надо знать. А то наперегибаем, наломаем, глядишь - ни перегибать, ни ломать нечего.
   И что тогда остается? Разве что те палки, которые мы - помните? ставили в колеса.
   Много мы их наставили. Если все эти палки повытаскивать из колес да в землю повтыкать, можно восстановить весь лес, вырубленный за последние полстолетия.
   А если все эти палки взяться перегибать, какие дела можно делать!
   Только вот проблема: как тогда быть с колесами? Ведь надо же палки и в колеса ставить, а не только перегибать.
   Все надо учесть, обо всем позаботиться. И о том, чтобы палок хватило на колеса, и о том, чтобы, перегибая их, не наломать дров, и о том, чтобы и дров наломать, - сколько потребуется в осенне-зимний период.
   И еще что важно: в какую сторону палку перегибать. Если вчера мы перегибали концами внутрь, то сегодня - обратите внимание - мы перегибаем концами наружу!
   1986
   ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫПУСКАНИЮ ДЖИННА ИЗ БУТЫЛКИ
   Знающие люди говорят: из бутылки джинна нужно выпускать постепенно. До пояса выпустить, а дальше пусть пока посидит. Тем более, место привычное, насиженное.
   Он посидит, а вы подумаете: выпускать его дальше или не выпускать. Если его выпустить совсем, тогда поздно будет думать.
   Он, конечно, будет лезть из бутылки, что-то доказывать и качать права. Но какие права, скажите, какие права, когда Ты наполовину сидишь в бутылке?
   Объясните ему это. Скажите, что его время еще не пришло. Мы все думали, что оно пришло, а оно не пришло, оказывается. Мы еще не готовы к этому, нам спокойней, когда он там. В конце концов, ему никто не давал гарантии...
   Но он уже почувствует, что значит быть выпущенным, хотя бы частично, будет качать права... Хотя какие права? Там, в бутылке, у него были права? Откуда же они сейчас появились?
   Смотрите: он уже сердится. Продолжайте его сердить. Говорите, что он еще не дорос до свободного существования, пусть сначала дорастет там, внутри...
   Сердите его, сердите!
   И когда он до того рассердится, что полезет в бутылку... Вы потихоньку пробочку в бутылочку... И поплотней, поплотней...
   Ну вот, наконец-то! Хорошо, что мы не сразу, не целиком, а постепенно, исподволь, выпускали джинна из бутылки!
   1986
   ИСПОВЕДЬ ДУРАКА
   Неудобно себя хвалить, говорить о своих заслугах, но одно не вызывает сомнения: дурак есть первейший двигатель прогресса.
   Мы тут как-то плотину строили. Чтоб не утопить технику, перенесли фронт работ на сухое место. А потом спохватились: где плотина, где река. Зато теперь все знают, что плотину нужно строить прямо на реке. На наших ошибках выучились.
   Мы если строим дом, то сначала возводим стены, а уже потом роем под ними котлован. Неправильно, конечно, но зато потом на этой нашей ошибке такое здание возведут! Потому что будут точно знать, как не надо строить.
   Уж если мы что делаем, то так, чтобы мир во веки веков не забыл, как это не надо делать. Чтобы все пути к тому, чтобы это делать так, были у него навсегда отрезаны.
   Колесо-то мы первые изобрели. Правда, не круглым, а квадратным. Теперь-то никто его квадратным не делает, а почему? Потому что на наших ошибках научились.
   Мы, дураки, первопроходцы, мы дорогу показываем - куда не надо идти.
   Возьмите тот же прогресс. Откуда знать, куда его двигать? То ли влево, то ли вправо, то ли прямо назад. Прежде чем его двинут вперед, сколько мы его повозим в разные стороны!
   А если б нас не было? Пришлось бы умным двигать прогресс назад. А уж если умные двинут прогресс назад, тогда конец, вперед не вернешься!
   1986
   ПРЕДНАМЕРЕННОЕ УБИЙСТВО
   До меня доносились отдельные фразы: "Как звали пострадавшего?" - "У него было много имен". - "Возраст?" - "Около семидесяти". - "И вы считаете, что это преднамеренное убийство?"
   Молчание. Потом я услышал: "Введите обвиняемого!"
   И меня ввели.
   Зал был переполнен, пустовала только одна скамья. Пришлось мне сесть на нее.
   - Ваша профессия?
   - Литератор.
   - Странно. Такая гуманная профессия... Вы знакомы с обвинением, которое вам предъявляют?
   - Видите ли... - По профессиональной привычке я начал издалека. - Я никогда не любил детективного жанра... Ко всем этим убийствам у меня не лежит душа...
   - Но вы обвиняетесь в убийстве!
   - Это для меня загадка. Я ничего такого не совершал... Я даже не видел этого человека.
   Судья грустно покачал головой:
   - Вы были незнакомы, но прекрасно осведомлены друг о друге. Пострадавший относился к вам с уважением, я бы даже сказал - с доверием. Не исключено, что имели место и встречи.
   Тут адвокат представил справку, что его подсудимый все время проводит за письменным столом, что он большой домосед и редко выходит из дому. Свидетели защиты не замедлили это подтвердить.
   - Вам знакома эта вещь? - и судья протянул мне вещь, очень знакомую. Это ваша вещь?
   Вещь была моя.
   - Можете вы утверждать, что эта вещь попала к вам случайно, по ошибке, по недосмотру или недоразумению, из вторых рук, по вине третьих лиц и так далее?
   Этого я не мог утверждать.
   - Можете ли вы отрицать в данном случае преднамеренность, предумышленность, заранее и тщательно обдуманный замысел, приведший к столь печальным последствиям?
   Я не мог этого отрицать.
   И тогда встал обвинитель.
   - Следствием установлено, - сказал он, - что обвиняемый убил человека. Не грубо, не примитивно, но очень тонко, коварно, обдуманно. Обвиняемый написал рассказ. Рассказ вроде бы юмористический, но в нем ничего ни смешного, ни поучительного нет, и читать его - пустая трата времени. Правда, времени он занимает немного, не более десяти минут, но напечатан он таким тиражом, что в общей сложности отнял у читателей семьдесят лет жизни.
   - Чьей жизни? - спросил адвокат.
   - Жизни нескольких миллионов читателей.
   - Но как же вы утверждаете, что обвиняемый убил человека?
   - Семьдесят лет - это жизнь одного человека. И эта жизнь была отнята обвиняемым, израсходована целиком на чтение того, что не стоило чтения. Семьдесят лет! Вот и получается, что обвиняемый убил семидесятилетнего человека.
   - В семьдесят лет можно умереть и своей смертью, - сказал адвокат. Если так рассуждать, то писатель А., который пишет не рассказы, а повести, убивает сразу по пятьдесят человек, а романист Б. - сразу по сто и по двести. В их руках литература - оружие массового уничтожения, а мой подзащитный написал всего лишь маленький десятиминутный рассказ...
   Судья дал справку: дело обвиняемых А. и Б. будет рассмотрено на ближайших заседаниях.
   Потом слово предоставили мне, и я сказал:
   - Граждане судьи! Граждане обвинители, свидетели и просто читатели! Я написал рассказ. Средний рассказ, ни плохой, ни хороший. Правда, юмористический. Но не смешной. Я не вкладывал в него какую-то особую мысль, не заботился об особой художественной форме. Я написал средний рассказ, какие ежедневно пишутся сотнями. Но ведь я не знал, что литература может быть оружием массового уничтожения. Я не думал, что когда человек убивает время, время убивает его... Простите меня, граждане судьи!
   Суд удалился на совещание.
   1967
   ИСПОВЕДЬ КНИГОЛЮБА
   Полюбил я книги. Крепко полюбил. И решил составить из них библиотеку.
   Прихожу в книжный:
   - Пушкин есть?
   - Пушкина нет. Есть Пешкин, заменитель Пушкина. Александр Пешкин, вполне приличный поэт.
   - Может, Бунин есть?
   - Есть Дунин. Евдоким Дунин. Заменитель Бунина.
   Ладно, Дунин так Дунин. Пешкин так Пешкин. Набрал я этих заменителей ставить некуда.
   Прихожу в мебельный:
   - Книжные полки есть?
   - Полок нет. Вы на почту сходите, - советуют. - Купите посылочные ящики, сложите один на другой. Или на стенку повесьте - вот вам и полки.
   Прихожу на почту:
   - Посылочные ящики есть?
   - Ящиков нет, есть заменители ящиков. Берете вот эту тряпочку, обшиваете ею посылочку...
   - А как из этого сделать книжную полку?
   Иду и думаю: как из тряпочки сделать полочку?
   Прихожу в аптеку:
   - У вас что-нибудь сердечное есть?
   - Сердечного нет, возьмите желудочное. Незаменимый заменитель.
   Принимаю желудочное, звоню в скорую помощь.
   - Врача мне!
   - Врача нет. Есть заменитель врача. С дипломом, со стажем, все как положено.
   Скончался я. Являюсь к богу.
   - И это, - говорю, - была жизнь?
   - Какая жизнь? - удивляется бог. - Все жизни давно кончились. Это был заменитель жизни.
   Хотел я устроить ему скандал, но он улыбнулся примирительно:
   - А что вы хотите? Я ведь не бог.
   И тут я вспомнил: ведь бога действительно нет. Мне, как книголюбу, это должно быть известно.
   Об этом и у Дунина написано, и у Пешкина написано...
   Нет бога. Должность такая - есть. А на должности кто? Заменитель...