Страница:
В общественной жизни он не проявлял откровенного честолюбия. Когда при нём заходил разговор о каком-нибудь видном лице в их графстве, Баррас обыкновенно спрашивал спокойно: «а какой у него капитал?», с кроткой насмешкой констатируя, что сосед располагает самыми ничтожными средствами. Таким образом, Баррас, принимая с удовольствием дань уважения со стороны своего банкира и своего адвоката, не был снобом, — он презирал такую мелочность. На Гарриэт Уондлес, принадлежавшей к одной из знатных фамилий графства, он женился не ради её высокого происхождения, а просто потому, что хотел сделать её своей женой.
Это наводит на мысль о чувственной страсти. Но Баррас не производил впечатления человека чувственного. Он был подавляюще-сильной личностью; но то была сила уравновешенная, холодная как лёд. Ему не были свойственны стремительность, неистовые страсти, порывы пламенного чувства. То, что ему было чуждо, он отвергал; тем, что не было чуждо, он завладевал. Показания Гарриэт, которой он обладал в тиши её спальни, конечно, дали бы ключ к разгадке этого человека. Но Гарриэт наутро после этих регулярных ночных идиллий просто с аппетитом съедала обильный завтрак, наслаждаясь им с спокойным удовлетворением хорошо выдоенной коровы. Это было своеобразным биологическим свидетельством, откровенным в той мере, в какой позволяла скромность Гарриэт, имевшим одновременно и положительный и отрицательный смысл. Если бы исследовать содержимое желудка Гарриэт, то там несомненно нашли бы жвачку.
Сам Ричард редко обнаруживал себя. Он был человеком замкнутым. Эта замкнутость несомненно была достоинством. Не обычная, банальная скрытность, а нечто более тонкое, — замкнутость человека, сурово негодующего на попытки копаться в его душе и одним взглядом замораживающего всякую фамильярность. Он, казалось, говорил ледяным тоном: «я — это я, и останусь самим собой, и никому, кроме меня, до этого дела нет». И ещё: «я сам собой управляю и никому другому управлять собой не позволю».
Не надо думать, однако, что все внутреннее существо Ричарда было целиком отлито в эту шаблонную арктическую форму. У него имелись свои личные особенности. Например, любовь к органу, к Генделю, в особенности к его «Мессии». Приверженность к искусству, здоровому и общепризнанному искусству, о чём свидетельствовали дорогие картины на стенах в его доме. Верность семейному очагу, крепко вкоренившаяся привычка к точности и аккуратности. И, наконец, страсть к приобретению.
В ней-то, в этой страсти, и крылась разгадка души Барраса, самая сущность его «я». Он был крепко привязан ко всему, что составляло его собственность, к своим копям, дому, картинам, имуществу, ко всему, что принадлежало ему. Отсюда ненависть ко всякого рода мотовству, бледным отражением которой была выработавшаяся у тётушки Кэрри бережливость, её «неспособность что-нибудь выбросить». Тётушка часто обнаруживала эту черту к полному удовольствию Барраса. Он и сам никогда ничего не выбрасывал. Газеты и бумаги всякого рода, старые квитанции и договоры, — все он аккуратно складывал в пачки, надписывал их и запирал в свой письменный стол. Это надписывание и складывание в ящик превратилось чуть не в священный ритуал. Он придавал ему какой-то высший смысл. Между этим занятием и его любовью к Генделю существовала некая гармония. Здесь был тот же внушительный размах и глубина и что-то вроде религии, недоступной чужому пониманию. А между тем источником её была просто скупость. Ибо больше всего душу Барраса снедала тайная страсть к деньгам. Он искусно скрывал её от всех и даже от себя самого. Но он обожал деньги. Он держался за них крепко, тешился ими, этим сверкающим олицетворением своего богатства, своей реальной ценности в мире.
Хильда перестала играть. Наконец-то покончено с Генделем, с этой «Музыкой на воде»! Обычно она, окончив, укладывала ноты обратно на табурет у рояля и сразу уходила к себе наверх. Но сегодня Хильда, по-видимому, хотела угодить отцу. Не отводя глаз от клавиатуры, она спросила:
— Может быть, сыграть тебе «Largo», папа?
То была его любимая вещь, пьеса, которая производила на него большее впечатление, чем все остальные, Хильду же доводила чуть не до истерики.
Сегодня она сыграла её медленно, звучно. Наступила тишина. Не отнимая руки от лба, отец сказал:
— Спасибо, Хильда.
Она поднялась и стояла по другую сторону стола. Лицо её было угрюмо, как всегда, но внутренне она трепетала. Она промолвила:
— Папа!
— Что, Хильда?
Хильда тяжело перевела дух. Много недель собиралась она с силами для этого разговора.
— Мне почти двадцать лет, папа. Вот уже скоро три года, как я окончила школу и вернулась домой. И всё это время я здесь ничего не делаю. Мне надоело бездельничать. Мне хочется для разнообразия чем-нибудь заняться. Я хочу, чтобы ты позволил мне уехать отсюда и работать.
Он опустил руку, которой заслонял глаза, и смерил дочь любопытным взглядом. Затем повторил:
— Работать?!
— Да, работать! — сказала она стремительно. — Позволь мне учиться чему-нибудь или найти какую-нибудь службу!
— Службу! — Всё тот же тон холодного удивления. — Какую службу?
— Да любую. Ну, хотя бы быть твоим секретарём. Или сестрой милосердия. Или отпусти меня на медицинский факультет. Этого мне больше всего хочется.
Он снова с мягкой иронией посмотрел на неё.
— А как же будет, когда ты выйдешь замуж?
— Никогда я замуж не выйду! — вскипела Хильда. — Мне и думать об этом тошно. Я слишком безобразна, чтобы когда-нибудь выйти замуж.
Холодное выражение скользнуло по лицу Барраса, но тон его не изменился. Он сказал:
— Ты начиталась газет, Хильда!
Его догадливость вызвала краску на бледном лице Хильды. Это была правда. Она прочла утреннюю газету. Накануне на Даунинг-стрит суфражистки устроили дебош во время заседания парламента, и произошли скандалы при попытках некоторых из них ворваться в Палату общин. Это послужило Хильде толчком к окончательному решению.
— «Была сделана попытка ворваться… — процитировал Баррас, словно припоминая, — ворваться в здание Палаты общин».
Он сказал это так, как говорят о последней степени безумия.
Хильда бешено закусила губы. Повторила:
— Папа, позволь мне уехать и изучать медицину. Я хочу быть врачом.
— Нет, Хильда.
— Отпусти! — В её голосе звучала почти откровенная мольба.
Он ничего не ответил.
Наступило молчание. Лицо Хильды побелело как мел. Баррас с рассеянным интересом созерцал потолок. Это продолжалось с минуту, затем Хильда без всякого мелодраматизма повернулась и вышла из комнаты.
Баррас, казалось, не заметил ухода дочери. Хильда нарушила неприкосновенную традицию. И он закрыл свою душу для Хильды.
Просидев неподвижно с полчаса, он встал, заботливо выключил газ и пошёл в свой кабинет. В субботние вечера после игры Хильды он всегда уходил к себе в кабинет. Это была большая, комфортабельно обставленная комната, с толстым ковром на полу, массивным письменным столом, тёмно-красными портьерами, закрывавшими окна, и несколькими фотографиями рудника на стенах. Баррас сел за свой стол, достал связку ключей, долго, с кропотливым усердием выбирал нужный ему ключ и, наконец, отпер средний верхний ящик стола. Оттуда вынул три обыкновенные счётные книги в красных переплётах и привычным жестом начал их перелистывать. Первая представляла собой перечень его вкладов, который он сам написал своим аккуратным почерком. Он рассеянно просматривал книгу, и довольная, несколько двусмысленная усмешка скользила по его губам. Он взял перо и, не обмакивая его в чернильницу, осторожно водил им по рядам цифр. Но вдруг остановился и глубоко задумался, мысленно решая продать привилегированные акции Объединённых копей. В последнее время они стояли очень высоко, но он имел неблагоприятные конфиденциальные сведения относительно доходности предприятия: да, акции надо будет продать. Он опять слабо усмехнулся, отмечая мысленно свой безошибочный инстинкт дельца, свою коммерческую жилку. Он никогда не делает промахов. Да и с какой стати? Каждая из ценных бумаг, записанных в этой книге, была твердопроцентной, надёжной, имела солидное обеспечение. Он снова сделал беглый подсчёт. Результат привёл его в хорошее настроение.
Потом он занялся второй книгой. Она содержала перечень его домов в Слискэйле и окрестностях. На Террасах большинство домов были собственностью Барраса (он не мог помириться с тем, что мясник Ремедж владел половиной Балаклавской улицы), а в Тайнкасле ему принадлежали целые кварталы домов, в которых комнаты сдавались понедельно. Эти дома у реки, где квартирную плату еженедельно собирал специальный сборщик, давали колоссальный доход. Ричарду Баррасу не приходилось жалеть о скупке этих домов. Идея принадлежала ему, но всем делом ведал Бэннерман, его поверенный, на скромность и благоразумие которого можно было положиться. Баррас записал для памяти, что надо поговорить с Бэннерманом относительно расходов.
И, наконец, с чувством облегчения, любовно придвинул к себе третью книгу. Это был перечень его картин с указанием сумм, уплаченных за них. Он благодушно просматривал цифры. Ему было приятно, что на картины истрачено двадцать тысяч фунтов, целое состояние. Что же, это тоже было выгодным помещением капитала, — картины все тут, на стенах его дома, они будут цениться все выше, станут редкостью, как полотна Тициана и Рембрандта… Впрочем, он больше покупать не будет. Нет, отдал дань искусству — и хватит.
Он взглянул на часы, прищёлкнул языком, увидев, что так поздно. Бережно спрятал книги, запер на ключ ящик и пошёл к себе в спальню. Там он опять вынул часы и завёл их. Налил себе воды из графина, стоявшего на столике у постели, и начал раздеваться. В спокойных движениях его большого, сильного тела была какая-то сосредоточенность, неизменность. Движения эти были равномерны, систематичны. Они не допускали возможности других движений. В каждом движении сказывался обдуманный эгоизм. Сильные белые руки имели как бы свой собственный немой язык. Они как бы приговаривали: «Вот так… так… лучше всего сделать это таким образом… для меня так лучше всего… может быть, это делается и другим способом… но мнеудобнее всего так… Мне…» В полумраке спальни символический язык этих рук таил в себе какую-то странную угрозу.
Наконец, Баррас окончил приготовления ко сну. Накинул тёмно-красный халат. С минуту стоял, поглаживая пальцами подбородок. Потом неторопливо зашагал по коридору.
Хильда, сидевшая в темноте у себя в комнате, услышала тяжёлые шаги отца: он вошёл в расположенную рядом спальню её матери. Девушка вся сжалась и словно застыла. На лице её выразилась мука. В отчаянии пыталась она заткнуть уши, чтобы не слышать. Но не могла. Ей никогда это не удавалось. Шаги слышались уже в комнате. Разговор вполголоса. Потом глухой, медленный скрип. Хильда содрогнулась всем телом. В муке отвращения она ждала. И услышала знакомые звуки.
XIII
Это наводит на мысль о чувственной страсти. Но Баррас не производил впечатления человека чувственного. Он был подавляюще-сильной личностью; но то была сила уравновешенная, холодная как лёд. Ему не были свойственны стремительность, неистовые страсти, порывы пламенного чувства. То, что ему было чуждо, он отвергал; тем, что не было чуждо, он завладевал. Показания Гарриэт, которой он обладал в тиши её спальни, конечно, дали бы ключ к разгадке этого человека. Но Гарриэт наутро после этих регулярных ночных идиллий просто с аппетитом съедала обильный завтрак, наслаждаясь им с спокойным удовлетворением хорошо выдоенной коровы. Это было своеобразным биологическим свидетельством, откровенным в той мере, в какой позволяла скромность Гарриэт, имевшим одновременно и положительный и отрицательный смысл. Если бы исследовать содержимое желудка Гарриэт, то там несомненно нашли бы жвачку.
Сам Ричард редко обнаруживал себя. Он был человеком замкнутым. Эта замкнутость несомненно была достоинством. Не обычная, банальная скрытность, а нечто более тонкое, — замкнутость человека, сурово негодующего на попытки копаться в его душе и одним взглядом замораживающего всякую фамильярность. Он, казалось, говорил ледяным тоном: «я — это я, и останусь самим собой, и никому, кроме меня, до этого дела нет». И ещё: «я сам собой управляю и никому другому управлять собой не позволю».
Не надо думать, однако, что все внутреннее существо Ричарда было целиком отлито в эту шаблонную арктическую форму. У него имелись свои личные особенности. Например, любовь к органу, к Генделю, в особенности к его «Мессии». Приверженность к искусству, здоровому и общепризнанному искусству, о чём свидетельствовали дорогие картины на стенах в его доме. Верность семейному очагу, крепко вкоренившаяся привычка к точности и аккуратности. И, наконец, страсть к приобретению.
В ней-то, в этой страсти, и крылась разгадка души Барраса, самая сущность его «я». Он был крепко привязан ко всему, что составляло его собственность, к своим копям, дому, картинам, имуществу, ко всему, что принадлежало ему. Отсюда ненависть ко всякого рода мотовству, бледным отражением которой была выработавшаяся у тётушки Кэрри бережливость, её «неспособность что-нибудь выбросить». Тётушка часто обнаруживала эту черту к полному удовольствию Барраса. Он и сам никогда ничего не выбрасывал. Газеты и бумаги всякого рода, старые квитанции и договоры, — все он аккуратно складывал в пачки, надписывал их и запирал в свой письменный стол. Это надписывание и складывание в ящик превратилось чуть не в священный ритуал. Он придавал ему какой-то высший смысл. Между этим занятием и его любовью к Генделю существовала некая гармония. Здесь был тот же внушительный размах и глубина и что-то вроде религии, недоступной чужому пониманию. А между тем источником её была просто скупость. Ибо больше всего душу Барраса снедала тайная страсть к деньгам. Он искусно скрывал её от всех и даже от себя самого. Но он обожал деньги. Он держался за них крепко, тешился ими, этим сверкающим олицетворением своего богатства, своей реальной ценности в мире.
Хильда перестала играть. Наконец-то покончено с Генделем, с этой «Музыкой на воде»! Обычно она, окончив, укладывала ноты обратно на табурет у рояля и сразу уходила к себе наверх. Но сегодня Хильда, по-видимому, хотела угодить отцу. Не отводя глаз от клавиатуры, она спросила:
— Может быть, сыграть тебе «Largo», папа?
То была его любимая вещь, пьеса, которая производила на него большее впечатление, чем все остальные, Хильду же доводила чуть не до истерики.
Сегодня она сыграла её медленно, звучно. Наступила тишина. Не отнимая руки от лба, отец сказал:
— Спасибо, Хильда.
Она поднялась и стояла по другую сторону стола. Лицо её было угрюмо, как всегда, но внутренне она трепетала. Она промолвила:
— Папа!
— Что, Хильда?
Хильда тяжело перевела дух. Много недель собиралась она с силами для этого разговора.
— Мне почти двадцать лет, папа. Вот уже скоро три года, как я окончила школу и вернулась домой. И всё это время я здесь ничего не делаю. Мне надоело бездельничать. Мне хочется для разнообразия чем-нибудь заняться. Я хочу, чтобы ты позволил мне уехать отсюда и работать.
Он опустил руку, которой заслонял глаза, и смерил дочь любопытным взглядом. Затем повторил:
— Работать?!
— Да, работать! — сказала она стремительно. — Позволь мне учиться чему-нибудь или найти какую-нибудь службу!
— Службу! — Всё тот же тон холодного удивления. — Какую службу?
— Да любую. Ну, хотя бы быть твоим секретарём. Или сестрой милосердия. Или отпусти меня на медицинский факультет. Этого мне больше всего хочется.
Он снова с мягкой иронией посмотрел на неё.
— А как же будет, когда ты выйдешь замуж?
— Никогда я замуж не выйду! — вскипела Хильда. — Мне и думать об этом тошно. Я слишком безобразна, чтобы когда-нибудь выйти замуж.
Холодное выражение скользнуло по лицу Барраса, но тон его не изменился. Он сказал:
— Ты начиталась газет, Хильда!
Его догадливость вызвала краску на бледном лице Хильды. Это была правда. Она прочла утреннюю газету. Накануне на Даунинг-стрит суфражистки устроили дебош во время заседания парламента, и произошли скандалы при попытках некоторых из них ворваться в Палату общин. Это послужило Хильде толчком к окончательному решению.
— «Была сделана попытка ворваться… — процитировал Баррас, словно припоминая, — ворваться в здание Палаты общин».
Он сказал это так, как говорят о последней степени безумия.
Хильда бешено закусила губы. Повторила:
— Папа, позволь мне уехать и изучать медицину. Я хочу быть врачом.
— Нет, Хильда.
— Отпусти! — В её голосе звучала почти откровенная мольба.
Он ничего не ответил.
Наступило молчание. Лицо Хильды побелело как мел. Баррас с рассеянным интересом созерцал потолок. Это продолжалось с минуту, затем Хильда без всякого мелодраматизма повернулась и вышла из комнаты.
Баррас, казалось, не заметил ухода дочери. Хильда нарушила неприкосновенную традицию. И он закрыл свою душу для Хильды.
Просидев неподвижно с полчаса, он встал, заботливо выключил газ и пошёл в свой кабинет. В субботние вечера после игры Хильды он всегда уходил к себе в кабинет. Это была большая, комфортабельно обставленная комната, с толстым ковром на полу, массивным письменным столом, тёмно-красными портьерами, закрывавшими окна, и несколькими фотографиями рудника на стенах. Баррас сел за свой стол, достал связку ключей, долго, с кропотливым усердием выбирал нужный ему ключ и, наконец, отпер средний верхний ящик стола. Оттуда вынул три обыкновенные счётные книги в красных переплётах и привычным жестом начал их перелистывать. Первая представляла собой перечень его вкладов, который он сам написал своим аккуратным почерком. Он рассеянно просматривал книгу, и довольная, несколько двусмысленная усмешка скользила по его губам. Он взял перо и, не обмакивая его в чернильницу, осторожно водил им по рядам цифр. Но вдруг остановился и глубоко задумался, мысленно решая продать привилегированные акции Объединённых копей. В последнее время они стояли очень высоко, но он имел неблагоприятные конфиденциальные сведения относительно доходности предприятия: да, акции надо будет продать. Он опять слабо усмехнулся, отмечая мысленно свой безошибочный инстинкт дельца, свою коммерческую жилку. Он никогда не делает промахов. Да и с какой стати? Каждая из ценных бумаг, записанных в этой книге, была твердопроцентной, надёжной, имела солидное обеспечение. Он снова сделал беглый подсчёт. Результат привёл его в хорошее настроение.
Потом он занялся второй книгой. Она содержала перечень его домов в Слискэйле и окрестностях. На Террасах большинство домов были собственностью Барраса (он не мог помириться с тем, что мясник Ремедж владел половиной Балаклавской улицы), а в Тайнкасле ему принадлежали целые кварталы домов, в которых комнаты сдавались понедельно. Эти дома у реки, где квартирную плату еженедельно собирал специальный сборщик, давали колоссальный доход. Ричарду Баррасу не приходилось жалеть о скупке этих домов. Идея принадлежала ему, но всем делом ведал Бэннерман, его поверенный, на скромность и благоразумие которого можно было положиться. Баррас записал для памяти, что надо поговорить с Бэннерманом относительно расходов.
И, наконец, с чувством облегчения, любовно придвинул к себе третью книгу. Это был перечень его картин с указанием сумм, уплаченных за них. Он благодушно просматривал цифры. Ему было приятно, что на картины истрачено двадцать тысяч фунтов, целое состояние. Что же, это тоже было выгодным помещением капитала, — картины все тут, на стенах его дома, они будут цениться все выше, станут редкостью, как полотна Тициана и Рембрандта… Впрочем, он больше покупать не будет. Нет, отдал дань искусству — и хватит.
Он взглянул на часы, прищёлкнул языком, увидев, что так поздно. Бережно спрятал книги, запер на ключ ящик и пошёл к себе в спальню. Там он опять вынул часы и завёл их. Налил себе воды из графина, стоявшего на столике у постели, и начал раздеваться. В спокойных движениях его большого, сильного тела была какая-то сосредоточенность, неизменность. Движения эти были равномерны, систематичны. Они не допускали возможности других движений. В каждом движении сказывался обдуманный эгоизм. Сильные белые руки имели как бы свой собственный немой язык. Они как бы приговаривали: «Вот так… так… лучше всего сделать это таким образом… для меня так лучше всего… может быть, это делается и другим способом… но мнеудобнее всего так… Мне…» В полумраке спальни символический язык этих рук таил в себе какую-то странную угрозу.
Наконец, Баррас окончил приготовления ко сну. Накинул тёмно-красный халат. С минуту стоял, поглаживая пальцами подбородок. Потом неторопливо зашагал по коридору.
Хильда, сидевшая в темноте у себя в комнате, услышала тяжёлые шаги отца: он вошёл в расположенную рядом спальню её матери. Девушка вся сжалась и словно застыла. На лице её выразилась мука. В отчаянии пыталась она заткнуть уши, чтобы не слышать. Но не могла. Ей никогда это не удавалось. Шаги слышались уже в комнате. Разговор вполголоса. Потом глухой, медленный скрип. Хильда содрогнулась всем телом. В муке отвращения она ждала. И услышала знакомые звуки.
XIII
Джо сидел, развалясь, в комнате своих хозяев на Скоттсвуд-род, не обращая ни малейшего внимания на Альфа Сэнли, который у стола читал вслух брошюру капитана Санглера о скачках в Госфортском парке. Сегодня Джо и Альф собирались на скачки, но Джо, если судить по хмурому выражению его лица и презрительному невниманию к сообщениям капитана Санглера, по-видимому, не слишком восхищала эта перспектива. Объевшись за обедом, он полулежал в кресле, вытянув ноги на подоконник, и предавался мрачным размышлениям.
— «На состязаниях я смело ставлю на „Несфильд“ лорда Келл против „Эльдон Плэйт“, считая первой фавориткой эту хорошо тренированную кобылу…» — монотонно гудел голос Альфа в то время, как глаза Джо угрюмо блуждали по комнате. Боже, какое тошнотворное место! Что за дыра! И только подумать, подумать только, что он, Джо, больше трёх лет мирился с этим! Да, почти четыре года. Неужели ему ещё долго торчать тут? Трудно поверить, что так незаметно промчалось время, а он всё ещё здесь, как выброшенный на берег кит. Чёрт побери, да где же его честолюбивые мечты? Что же, он всю жизнь так и будет тут пропадать?
Впрочем, по трезвом размышлении положение его показалось ему не таким уж скверным. На заводе он эти четыре года зарабатывал довольно прилично. Да, прилично… но это ещё не значит хорошо, этого далеко недостаточно для Джо Гоулена. Он теперь работал пудлинговщиком и получал регулярно три фунта в неделю.. А в двадцать два года это уже кое-что! Затем его все знают и любят (сквозь угрюмость Джо пробилась слабая усмешка самодовольства), — удивительно, до чего любят! Он на заводе «свой парень». И сам мистер Миллингтон, видно, интересуется им: всегда останавливается и заговаривает с ним, когда обходит мастерские. Но из всего этого до сих пор никакого толку не вышло. «Да, ничего, чёрт возьми!» — думал Джо, хмурясь.
Чего он достиг? У него теперь не один, а три костюма, три пары коричневых ботинок и куча модных галстуков, всегда есть и деньжонки в кармане. Он окреп физически, даже выступал на состязаниях по боксу в Сент-Джемс-холле. Он приобрёл сноровку в некоторых делах и знал в городе все ходы и выходы. Ну, а ещё что? «Ничего, ровно ничего», — твердил про себя Джо, снова мрачнея. Он остался таким же рабочим, живёт в комнате у чужих людей, не так богат, чтобы можно было пустить людям пыль в глаза, и все ещё… все ещё не развязался с Дженни.
Джо беспокойно заёрзал на месте. Дженни олицетворяла собой вершину всех его несчастий, грядущий кризис, острый шип, причину его нынешней угрюмости. Дженни влюбилась в него, вешалась ему на шею. Могло ли быть что-нибудь хуже этой проклятой истории! Сначала это, конечно, щекотало его самолюбие. Недурно было, что Дженни бегает за ним, виснет на его руке, когда он, выпятив грудь, лихо сдвинув шляпу на затылок и щеголяя коричневыми ботинками, гулял с ней по улицам. Но сейчас это уже не веселило его так, как прежде, прыти в нём сильно поубавилось. Дженни ему надоела. Впрочем, — остановил он себя, — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Она так податлива в его объятиях, так соблазнительна, и тайная любовь между ними, бешеное утоление желаний урывками, то в этой самой комнате, то в его комнате, то вне дома, в темноте, в чужих подъездах, за Эльсвикскими конюшнями, в самых странных и неожиданных местах, — все это ещё не потеряло своей прелести. Но теперь это было слишком легко. Уже не приходилось преодолевать сопротивление Дженни. В ней даже замечался некоторый пыл, а иногда и обида на пренебрежение, если Джо слишком долго оставлял её одну. Проклятие! Он теперь всё равно что женат на Дженни.
А жениться он не хотел ни на этой, ни на какой-либо другой Дженни. Связать себя на всю жизнь — нет, благодарю покорно! Он слишком умная птица, чтобы попасться в эти силки. Он хочет идти вперёд, выбиться в люди, накопить денег. Он хочет снимать сливки, а не пить снятое молоко.
Джо насупил брови. Слишком много места Дженни занимает в его жизни, слишком изменяет эту жизнь. Она его просто угнетает. Вот, например, ещё сегодня, услыхав, что он едет с её отцом в Госфорт, а её оставляет дома, она вдруг залилась жгучими слезами и успокоилась только тогда, когда он обещал взять её с собой. И сейчас она наряжается наверху.
Ах, будь оно всё проклято! Джо вдруг с бешеной злобой пнул ногой стоявшую перед ним табуретку. Альф перестал читать и посмотрел на него с кротким изумлением.
— Да вы не слушаете, Джо, — сказал он протестующе. — Для чего же мне трудить свою глотку, раз вы не слушаете?
Джо ответил недружелюбно:
— Этот парень ни черта не понимает. Наверно он свои сведения получает прямо от лошадей. А лошади врут. Я разузнаю всё, что надо, на месте, у Дика Джоби. Мы с ним приятели, и это такой человек, на которого можно положиться.
Альф отрывисто захохотал.
— Да что такое с вами, Джо? Вот уже десять минут, как я перестал читать о лошадях. Я читал сейчас о новом аэроплане, который построил этот малый Блерио, знаете, тот, что в прошлом году перелетел через Канал.
Джо буркнул:
— У меня у самого когда-нибудь будет целая флотилия этих чёртовых аэропланов. Вот увидите!
Альф покосился на него из-за газеты.
— Посмотрю! — согласился он с жестоким сарказмом.
Дверь открылась, и вошла Дженни. Джо сердито взглянул на неё:
— Наконец-то ты готова!
— Готова, — весело подтвердила она. С лица её исчез всякий след недавних слёз, и, как это часто с нею бывало после взрыва слезливого раздражения, она казалась безмятежно счастливой и весёлой как жаворонок.
— Тебе нравится моя новая шляпа? — спросила она с плутовским выражением наклоняя голову к Джо. — Прехорошенькая, — не правда ли, мистер?
При всём своём скверном настроении Джо не мог не признать, что Дженни сейчас очень мила. Новая шляпа, очень эффектно надетая, оттеняла её бледную красоту. Фигура у неё была прекрасная, чудесные линии ног и бёдер. С потерей девственности сна физически изменилась к лучшему: казалась теперь более уверенной и зрелой, не такой анемичной, в ней было больше «блеска», красота её приближалась к полному расцвету.
— Ну что же, пойдём, — торопила она со смехом. — Пойдёмте и вы, папа. Не заставляйте меня ждать, не то мы опоздаем.
— Это тебя-то заставляют ждать! — возмутился Джо.
Альф соболезнующе покачал головой и вздохнул:
— О женщины!
Они втроём поехали на трамвае к Госфортскому парку. Дженни сидела между обоими мужчинами, подтянутая, весёлая, пока трамвай грохотал и подскакивал по Северной дороге.
— Я сегодня хочу выиграть немного денег, — конфиденциально сообщила она Джо, похлопывая по своей сумочке.
— Не ты одна, — сухо ответил Джо.
Они вошли на трибуну, куда вход стоил два шиллинга и где было уже довольно много народу, — достаточно, чтобы развлечь Дженни, но не столько, чтобы ей показалось тесно. Все приводило её в восхищение: белая ограда на ярко-зелёном фоне ипподрома, цветные костюмы жокеев, красивые лошади, на которых шерсть так и лоснилась, крики букмекеров под большими золотистыми и синими зонтами, движение, шум, возбуждение на трибуне, модные туалеты, возможность увидеть довольно близко в отгороженной части ипподрома разных знаменитостей.
— Смотри, Джо, смотри! — то и дело вскрикивала она, хватая его за руку. — Вот лорд Келл! Настоящий джентльмен, правда?
Лорд Келл, «вождь» британского спорта, владелец миллионных поместий на севере, цветущий, добродушный на вид мужчина с бакенбардами, разговаривал с каким-то кургузым человеком — своим жокеем Лью Лестером.
Джо завистливо проворчал:
— Он ошибается, если воображает, что его «Несфильд» возьмёт приз.
И он отправился разыскивать Дика Джоби.
Добраться до Дика оказалось делом нелёгким, так как он был на десятишиллинговой трибуне. Но при помощи сигнала букмекеров Джо удалось вызвать Дика к ограде.
— Извините за беспокойство, мистер Джоби, — начал Джо с заискивающей любезностью. — Мне только хотелось спросить, не посоветуете ли вы что-нибудь? Я не о себе хлопочу, я никогда не гонюсь за выигрышем. Но со мною тут моя девочка и её папаша… и она, знаете ли, плясала бы от радости, если бы выиграла здесь пару шиллингов.
Дик Джоби постукивал по ограде концом элегантного чёрного ботинка, с видом весьма любезным, но уклончивым. Букмекеров принято представлять себе багроволицыми толстяками, говорящими только одним углом рта, тогда как в другом углу торчит толстая сигара. Но Дик Джоби из Тайнкасла всем своим видом опровергал это общепринятое представление. Дик был букмекер, и букмекер очень крупного масштаба, имел свою контору в Биг-Маркете и отделение в Ерроу, против католического костёла. Но Дик курил только самые слабые папиросы, пил одну лишь минеральную воду. Это был симпатичный, спокойный, ласковый человек, среднего роста, просто одетый; он никогда не ругался, не выкрикивал ставок, как другие букмекеры, и ни на каких ипподромах, кроме местного, в Госфортском парке, его не встречали. Среди его многочисленных друзей ходили слухи, будто Дик раз в год приезжал в Госфорт собирать на лугу лютики.
— Так не знаете ли вы, мистер Джоби, что я мог бы посоветовать моей подружке?
Дик Джоби внимательно посмотрел на Джо. Ему понравился тон, которым говорил с ним Джо. Он видел Джо в Сент-Джемсхолле на состязаниях в боксе. Словом, он чувствовал, что Джо «подходящий парень». А так как Дик питал слабость к «подходящим парням», то он позволял Джо прибегать к его услугам. К тому же Джо неутомимо старался втереться к нему в доверие.
Наконец Дик заговорил:
— Я бы ей не советовал ставить что-нибудь до последнего рейса, Джо.
— Хорошо, мистер Джоби.
— Впрочем, пускай себе ставит какую-нибудь мелочь. Немного, знаете ли, ну скажем, полкроны для забавы.
— Слушаю, мистер Джоби.
— Разумеется, никогда нельзя предвидеть…
— Разумеется, нельзя, мистер Джоби. — Взволнованное молчание. — Вы рекомендуете «Несфильд», мистер Джоби?
Дик отрицательно покачал головой.
— Нет, эта не имеет никаких шансов. Пусть ваша дама поставит на «Бутон гвоздики». Ровно полкроны, не больше, слышите? И просто так, для забавы.
Дик, улыбаясь, кивнул Джо и спокойно отошёл. Трепеща от гордости, Джо протолкался обратно к Альфу и Дженни.
— Ах, Джо, где ты был? — упрекнула его Дженни. — Первый рейс прошёл, а я ещё ни разу ничего не поставила.
Джо, пришедший в отличное настроение, заверил её, что теперь она сможет ставить, сколько душе угодно. Он терпеливо слушал, как она и Альф рассуждали, на каких лошадей ставить. Дженни склонна была выбирать лошадей с самыми красивыми именами, с самыми красивыми цветами жокеев, или тех, которые принадлежали особенно видным людям. Джо, сияя, ободрял её выбор. Все с той же кротостью он брал у неё деньги ставил на выбранных лошадей. Дженни проиграла раз, другой, третий.
— Нет, это уже чересчур! — воскликнула она, совсем расстроенная, в конце четвёртого рейса. Ей так хотелось выиграть! Дженни не была скупа, наоборот — она была непозволительно щедра, и ничуть не жалела о своих потерянных полукронах. Но выиграть было бы так приятно!
Альф, упрямо следовавший советам капитана Санглера, успокоил её:
— Мы вернём все на «Несфильде», девочка. Эта лошадь получит сегодня первый приз.
Тайно злорадствуя, Джо слышал, как он ставил на одну только «Несфильд».
Дженни нерешительно изучала программу.
— Я не очень-то доверяю вашему старому капитану, — заметила она. — А ты что думаешь, Джо?
— Как тут угадаешь? — сказал Джо с простодушным видом. — Ведь это кобыла лорда Келла, да?
— Да, да, — Дженни просияла. — Я и забыла об этом. Пожалуй, я поставлю на «Несфильд».
— А, может быть, лучше на «Бутон гвоздики»? — рискнул предложить Джо довольно безразличным тоном.
— Никогда не слыхал о такой лошади, — поспешил вставить Альф.
— О нет, Джо… Для меня поставь на лошадь лорда Келла.
Джо собрался уходить.
— Ладно, делай как знаешь. А я, пожалуй, поставлю на «Бутон».
Он вынул все деньги, какие имел при себе, четыре фунта, и смело поставил их на «Бутон гвоздики». Он стоял у перил, крепко ухватившись за них, и следил, как лошади, сбившись все вместе, огибали поворот. Они неслись всё быстрее и быстрее. Джо весь вспотел и едва осмеливался дышать. С бьющимся сердцем он смотрел, как они неслись по прямой перед финишем, как приближались к столбу. Затем он испустил дикий вопль. «Бутон гвоздики» пришла первой, опередив других лошадей на добрых два корпуса.
В ту же минуту, как объявили результаты, он собрал свои выигрыши, запихал четыре пятифунтовые бумажки поглубже во внутренний карман, а четыре соверена небрежно опустил в карман жилета, застегнул пальто, заломил шляпу набекрень и с гордым видом пошёл обратно к Дженни.
— Ах, Джо! — чуть не плакала Дженни. — И отчего я не…
— Да, отчего ты не… — передразнил её Джо, захлёбываясь от удовольствия. — Надо было слушаться моего совета. Я выиграл целую кучу денег. И не говори, что я тебя не предупреждал. Сказал же я тебе, что поставлю на «Бутон». У меня эта лошадь всё время была на примете.
Он был в таком восторге от своей удачи, что готов был сам себя обнять. Бледное, удручённое лицо Дженни рассмешило его. Он сказал покровительственно:
— Нечего расстраиваться из-за этого, Дженни. Я свезу тебя куда-нибудь сегодня вечером. Покутим на славу!
При выходе из парка они ловко ускользнули от Альфа. Им приходилось это проделывать и раньше, а на этот раз было совсем нетрудно. Альф плёлся, опустив голову, слишком занятый тем, что мысленно проклинал капитана Санглера, и не заметил их манёвра.
Они приехали в Тайнкасл в начале седьмого и пошли по Ньюгейт-стрит к Хэй-Маркет. Мрачное настроение Джо бесследно исчезло, сметённое порывом хвастливого великодушия. Он обращался с Дженни с всепрощающей, размашистой любезностью и даже снизошёл до того, что позволил ей взять себя под руку.
Когда они повернули на Нортэмберленд-стрит, Джо вдруг остановился как вкопанный и ахнул:
— «На состязаниях я смело ставлю на „Несфильд“ лорда Келл против „Эльдон Плэйт“, считая первой фавориткой эту хорошо тренированную кобылу…» — монотонно гудел голос Альфа в то время, как глаза Джо угрюмо блуждали по комнате. Боже, какое тошнотворное место! Что за дыра! И только подумать, подумать только, что он, Джо, больше трёх лет мирился с этим! Да, почти четыре года. Неужели ему ещё долго торчать тут? Трудно поверить, что так незаметно промчалось время, а он всё ещё здесь, как выброшенный на берег кит. Чёрт побери, да где же его честолюбивые мечты? Что же, он всю жизнь так и будет тут пропадать?
Впрочем, по трезвом размышлении положение его показалось ему не таким уж скверным. На заводе он эти четыре года зарабатывал довольно прилично. Да, прилично… но это ещё не значит хорошо, этого далеко недостаточно для Джо Гоулена. Он теперь работал пудлинговщиком и получал регулярно три фунта в неделю.. А в двадцать два года это уже кое-что! Затем его все знают и любят (сквозь угрюмость Джо пробилась слабая усмешка самодовольства), — удивительно, до чего любят! Он на заводе «свой парень». И сам мистер Миллингтон, видно, интересуется им: всегда останавливается и заговаривает с ним, когда обходит мастерские. Но из всего этого до сих пор никакого толку не вышло. «Да, ничего, чёрт возьми!» — думал Джо, хмурясь.
Чего он достиг? У него теперь не один, а три костюма, три пары коричневых ботинок и куча модных галстуков, всегда есть и деньжонки в кармане. Он окреп физически, даже выступал на состязаниях по боксу в Сент-Джемс-холле. Он приобрёл сноровку в некоторых делах и знал в городе все ходы и выходы. Ну, а ещё что? «Ничего, ровно ничего», — твердил про себя Джо, снова мрачнея. Он остался таким же рабочим, живёт в комнате у чужих людей, не так богат, чтобы можно было пустить людям пыль в глаза, и все ещё… все ещё не развязался с Дженни.
Джо беспокойно заёрзал на месте. Дженни олицетворяла собой вершину всех его несчастий, грядущий кризис, острый шип, причину его нынешней угрюмости. Дженни влюбилась в него, вешалась ему на шею. Могло ли быть что-нибудь хуже этой проклятой истории! Сначала это, конечно, щекотало его самолюбие. Недурно было, что Дженни бегает за ним, виснет на его руке, когда он, выпятив грудь, лихо сдвинув шляпу на затылок и щеголяя коричневыми ботинками, гулял с ней по улицам. Но сейчас это уже не веселило его так, как прежде, прыти в нём сильно поубавилось. Дженни ему надоела. Впрочем, — остановил он себя, — это, пожалуй, слишком сильно сказано. Она так податлива в его объятиях, так соблазнительна, и тайная любовь между ними, бешеное утоление желаний урывками, то в этой самой комнате, то в его комнате, то вне дома, в темноте, в чужих подъездах, за Эльсвикскими конюшнями, в самых странных и неожиданных местах, — все это ещё не потеряло своей прелести. Но теперь это было слишком легко. Уже не приходилось преодолевать сопротивление Дженни. В ней даже замечался некоторый пыл, а иногда и обида на пренебрежение, если Джо слишком долго оставлял её одну. Проклятие! Он теперь всё равно что женат на Дженни.
А жениться он не хотел ни на этой, ни на какой-либо другой Дженни. Связать себя на всю жизнь — нет, благодарю покорно! Он слишком умная птица, чтобы попасться в эти силки. Он хочет идти вперёд, выбиться в люди, накопить денег. Он хочет снимать сливки, а не пить снятое молоко.
Джо насупил брови. Слишком много места Дженни занимает в его жизни, слишком изменяет эту жизнь. Она его просто угнетает. Вот, например, ещё сегодня, услыхав, что он едет с её отцом в Госфорт, а её оставляет дома, она вдруг залилась жгучими слезами и успокоилась только тогда, когда он обещал взять её с собой. И сейчас она наряжается наверху.
Ах, будь оно всё проклято! Джо вдруг с бешеной злобой пнул ногой стоявшую перед ним табуретку. Альф перестал читать и посмотрел на него с кротким изумлением.
— Да вы не слушаете, Джо, — сказал он протестующе. — Для чего же мне трудить свою глотку, раз вы не слушаете?
Джо ответил недружелюбно:
— Этот парень ни черта не понимает. Наверно он свои сведения получает прямо от лошадей. А лошади врут. Я разузнаю всё, что надо, на месте, у Дика Джоби. Мы с ним приятели, и это такой человек, на которого можно положиться.
Альф отрывисто захохотал.
— Да что такое с вами, Джо? Вот уже десять минут, как я перестал читать о лошадях. Я читал сейчас о новом аэроплане, который построил этот малый Блерио, знаете, тот, что в прошлом году перелетел через Канал.
Джо буркнул:
— У меня у самого когда-нибудь будет целая флотилия этих чёртовых аэропланов. Вот увидите!
Альф покосился на него из-за газеты.
— Посмотрю! — согласился он с жестоким сарказмом.
Дверь открылась, и вошла Дженни. Джо сердито взглянул на неё:
— Наконец-то ты готова!
— Готова, — весело подтвердила она. С лица её исчез всякий след недавних слёз, и, как это часто с нею бывало после взрыва слезливого раздражения, она казалась безмятежно счастливой и весёлой как жаворонок.
— Тебе нравится моя новая шляпа? — спросила она с плутовским выражением наклоняя голову к Джо. — Прехорошенькая, — не правда ли, мистер?
При всём своём скверном настроении Джо не мог не признать, что Дженни сейчас очень мила. Новая шляпа, очень эффектно надетая, оттеняла её бледную красоту. Фигура у неё была прекрасная, чудесные линии ног и бёдер. С потерей девственности сна физически изменилась к лучшему: казалась теперь более уверенной и зрелой, не такой анемичной, в ней было больше «блеска», красота её приближалась к полному расцвету.
— Ну что же, пойдём, — торопила она со смехом. — Пойдёмте и вы, папа. Не заставляйте меня ждать, не то мы опоздаем.
— Это тебя-то заставляют ждать! — возмутился Джо.
Альф соболезнующе покачал головой и вздохнул:
— О женщины!
Они втроём поехали на трамвае к Госфортскому парку. Дженни сидела между обоими мужчинами, подтянутая, весёлая, пока трамвай грохотал и подскакивал по Северной дороге.
— Я сегодня хочу выиграть немного денег, — конфиденциально сообщила она Джо, похлопывая по своей сумочке.
— Не ты одна, — сухо ответил Джо.
Они вошли на трибуну, куда вход стоил два шиллинга и где было уже довольно много народу, — достаточно, чтобы развлечь Дженни, но не столько, чтобы ей показалось тесно. Все приводило её в восхищение: белая ограда на ярко-зелёном фоне ипподрома, цветные костюмы жокеев, красивые лошади, на которых шерсть так и лоснилась, крики букмекеров под большими золотистыми и синими зонтами, движение, шум, возбуждение на трибуне, модные туалеты, возможность увидеть довольно близко в отгороженной части ипподрома разных знаменитостей.
— Смотри, Джо, смотри! — то и дело вскрикивала она, хватая его за руку. — Вот лорд Келл! Настоящий джентльмен, правда?
Лорд Келл, «вождь» британского спорта, владелец миллионных поместий на севере, цветущий, добродушный на вид мужчина с бакенбардами, разговаривал с каким-то кургузым человеком — своим жокеем Лью Лестером.
Джо завистливо проворчал:
— Он ошибается, если воображает, что его «Несфильд» возьмёт приз.
И он отправился разыскивать Дика Джоби.
Добраться до Дика оказалось делом нелёгким, так как он был на десятишиллинговой трибуне. Но при помощи сигнала букмекеров Джо удалось вызвать Дика к ограде.
— Извините за беспокойство, мистер Джоби, — начал Джо с заискивающей любезностью. — Мне только хотелось спросить, не посоветуете ли вы что-нибудь? Я не о себе хлопочу, я никогда не гонюсь за выигрышем. Но со мною тут моя девочка и её папаша… и она, знаете ли, плясала бы от радости, если бы выиграла здесь пару шиллингов.
Дик Джоби постукивал по ограде концом элегантного чёрного ботинка, с видом весьма любезным, но уклончивым. Букмекеров принято представлять себе багроволицыми толстяками, говорящими только одним углом рта, тогда как в другом углу торчит толстая сигара. Но Дик Джоби из Тайнкасла всем своим видом опровергал это общепринятое представление. Дик был букмекер, и букмекер очень крупного масштаба, имел свою контору в Биг-Маркете и отделение в Ерроу, против католического костёла. Но Дик курил только самые слабые папиросы, пил одну лишь минеральную воду. Это был симпатичный, спокойный, ласковый человек, среднего роста, просто одетый; он никогда не ругался, не выкрикивал ставок, как другие букмекеры, и ни на каких ипподромах, кроме местного, в Госфортском парке, его не встречали. Среди его многочисленных друзей ходили слухи, будто Дик раз в год приезжал в Госфорт собирать на лугу лютики.
— Так не знаете ли вы, мистер Джоби, что я мог бы посоветовать моей подружке?
Дик Джоби внимательно посмотрел на Джо. Ему понравился тон, которым говорил с ним Джо. Он видел Джо в Сент-Джемсхолле на состязаниях в боксе. Словом, он чувствовал, что Джо «подходящий парень». А так как Дик питал слабость к «подходящим парням», то он позволял Джо прибегать к его услугам. К тому же Джо неутомимо старался втереться к нему в доверие.
Наконец Дик заговорил:
— Я бы ей не советовал ставить что-нибудь до последнего рейса, Джо.
— Хорошо, мистер Джоби.
— Впрочем, пускай себе ставит какую-нибудь мелочь. Немного, знаете ли, ну скажем, полкроны для забавы.
— Слушаю, мистер Джоби.
— Разумеется, никогда нельзя предвидеть…
— Разумеется, нельзя, мистер Джоби. — Взволнованное молчание. — Вы рекомендуете «Несфильд», мистер Джоби?
Дик отрицательно покачал головой.
— Нет, эта не имеет никаких шансов. Пусть ваша дама поставит на «Бутон гвоздики». Ровно полкроны, не больше, слышите? И просто так, для забавы.
Дик, улыбаясь, кивнул Джо и спокойно отошёл. Трепеща от гордости, Джо протолкался обратно к Альфу и Дженни.
— Ах, Джо, где ты был? — упрекнула его Дженни. — Первый рейс прошёл, а я ещё ни разу ничего не поставила.
Джо, пришедший в отличное настроение, заверил её, что теперь она сможет ставить, сколько душе угодно. Он терпеливо слушал, как она и Альф рассуждали, на каких лошадей ставить. Дженни склонна была выбирать лошадей с самыми красивыми именами, с самыми красивыми цветами жокеев, или тех, которые принадлежали особенно видным людям. Джо, сияя, ободрял её выбор. Все с той же кротостью он брал у неё деньги ставил на выбранных лошадей. Дженни проиграла раз, другой, третий.
— Нет, это уже чересчур! — воскликнула она, совсем расстроенная, в конце четвёртого рейса. Ей так хотелось выиграть! Дженни не была скупа, наоборот — она была непозволительно щедра, и ничуть не жалела о своих потерянных полукронах. Но выиграть было бы так приятно!
Альф, упрямо следовавший советам капитана Санглера, успокоил её:
— Мы вернём все на «Несфильде», девочка. Эта лошадь получит сегодня первый приз.
Тайно злорадствуя, Джо слышал, как он ставил на одну только «Несфильд».
Дженни нерешительно изучала программу.
— Я не очень-то доверяю вашему старому капитану, — заметила она. — А ты что думаешь, Джо?
— Как тут угадаешь? — сказал Джо с простодушным видом. — Ведь это кобыла лорда Келла, да?
— Да, да, — Дженни просияла. — Я и забыла об этом. Пожалуй, я поставлю на «Несфильд».
— А, может быть, лучше на «Бутон гвоздики»? — рискнул предложить Джо довольно безразличным тоном.
— Никогда не слыхал о такой лошади, — поспешил вставить Альф.
— О нет, Джо… Для меня поставь на лошадь лорда Келла.
Джо собрался уходить.
— Ладно, делай как знаешь. А я, пожалуй, поставлю на «Бутон».
Он вынул все деньги, какие имел при себе, четыре фунта, и смело поставил их на «Бутон гвоздики». Он стоял у перил, крепко ухватившись за них, и следил, как лошади, сбившись все вместе, огибали поворот. Они неслись всё быстрее и быстрее. Джо весь вспотел и едва осмеливался дышать. С бьющимся сердцем он смотрел, как они неслись по прямой перед финишем, как приближались к столбу. Затем он испустил дикий вопль. «Бутон гвоздики» пришла первой, опередив других лошадей на добрых два корпуса.
В ту же минуту, как объявили результаты, он собрал свои выигрыши, запихал четыре пятифунтовые бумажки поглубже во внутренний карман, а четыре соверена небрежно опустил в карман жилета, застегнул пальто, заломил шляпу набекрень и с гордым видом пошёл обратно к Дженни.
— Ах, Джо! — чуть не плакала Дженни. — И отчего я не…
— Да, отчего ты не… — передразнил её Джо, захлёбываясь от удовольствия. — Надо было слушаться моего совета. Я выиграл целую кучу денег. И не говори, что я тебя не предупреждал. Сказал же я тебе, что поставлю на «Бутон». У меня эта лошадь всё время была на примете.
Он был в таком восторге от своей удачи, что готов был сам себя обнять. Бледное, удручённое лицо Дженни рассмешило его. Он сказал покровительственно:
— Нечего расстраиваться из-за этого, Дженни. Я свезу тебя куда-нибудь сегодня вечером. Покутим на славу!
При выходе из парка они ловко ускользнули от Альфа. Им приходилось это проделывать и раньше, а на этот раз было совсем нетрудно. Альф плёлся, опустив голову, слишком занятый тем, что мысленно проклинал капитана Санглера, и не заметил их манёвра.
Они приехали в Тайнкасл в начале седьмого и пошли по Ньюгейт-стрит к Хэй-Маркет. Мрачное настроение Джо бесследно исчезло, сметённое порывом хвастливого великодушия. Он обращался с Дженни с всепрощающей, размашистой любезностью и даже снизошёл до того, что позволил ей взять себя под руку.
Когда они повернули на Нортэмберленд-стрит, Джо вдруг остановился как вкопанный и ахнул: