То, что он был юн и не оставил потомства, - не имеет значения; порода не иссякла - у Никанора были братья. По малолетству в нём даже не успели просиять иные доблести, кроме той, что он непринуждённо, как дышал, любил свою землю, густую бедой и богатством, где крыльцо сквозь щели в досках зелёным пламенем одевала трава, где воск шёл Богу, а мёд - бортнику, где под рукой потрескивал мех чернобурой лисицы, а соболяi, куницы и бобры лежали в клетях связками, как снопы, где остромордые осетры резали шипом воду, где вокруг пестрели синие, в рябинах, дали, где по лесам, играя тяжкими лопатками, бродили медведи, где гудела стопудовая колокольная медь, где певчие подхватывали за дьяконом "Господи, помилуй" и литургия распускала свой павлиний, византийский, православный хвост и где в полях временами рыскали стаи раскосых всадников, волоча за собой тяжёлые крылья удачи. Но и одной этой доблести оказалось довольно Никанору, чтобы продраться в запущенный лаз башни и сокрушить ордынское иго. Потому что, если без цинизма, эта доблесть и есть отвага жизни, а в Тимофее её не было - в нём была только отвага воображения и смелость слова, которыми он прикрывался, как щитом, но, когда они иссякли, он обнаружил, что жизнь ему внушает только ужас.
Теперь - всё.
Глава 9
СТОРОЖИХА
1
Отпели дядю Павла в Князь-Владимирском, похоронили на Смоленском, рядом с благоверной. Андрей предлагал отвезти его в Побудкино, но дочери, ввиду грядущего раздела квартиры с ревнивым усердием взявшие на себя печальные хлопоты, избрали для покойника путь краткий и заурядный. Случилась, правда, сверхурочная заминка с телом - дядю Павла не выдавали из морга, пока следователь выяснял причину полученных покойником травм. Однако Андрей показал, что дядя упал с лестницы и прогремел четыре марша, так что в конце концов милиция, не слишком охочая до выявления ничего не обещающей, кроме беспокойства, истины, сказалась удовлетворённой.
Катя эти дни жила у Андрея, чему он был безоговорочно рад - даже сквозь непритворную скорбь он чувствовал в груди бархатную истому, и в сердце его при мысле о Кате играла свирель. Или скрипка. Или отменно подзвученный "Gibson". Словом, одна из тех музычек, которые позволяют нам, пока мы живы, верить в то, что бессмертие осуществимо. Между тем Норушкин прекрасно знал: через месяц/год/три года неизбежно начнутся фронтовые будни, пойдёт война за выживание: кто кого. Но пока звучит музычка, на это чихаешь.
На Рождество Богородицы, день спустя после поминок, Андрей сдал заказчику "Российский Апофегмат", купил два десятка недорогих голландских сигар и, взяв с собой пару бутылок мерло, бутерброды и Катю, отправился в Сторожиху.
2
Сперва добирались поездом до Новгорода, потом автобусом в Ступино.
Всю дорогу шёл белый дождь и дул крепкий ветер. Поезд на стыках рельсов метал под откос тугую икру.
Вокруг была осень. Она выпускала из рукавов стаи журавлей, а в бровях её гнездились жёлтые осы.
В вагоне две провинциальные дианки с магнитофоном, потешно строившие из себя бывалых мессалин, крутили попсу и нарочито громко хвастались друг перед другом изведёнными выходными. "Любовь - это то, что не купишь в аптеке", - резала правду-матку дива из "Демо".
Катя морщила свой замечательный турчанский носик.
- Дождь - это вода, которой не терпится, - близко к заданному канону изрёк, глядя в окно, Норушкин.
В автобусе сквозило и мочило из открытого в крыше салона люка. Закрыть его не получалось - устройство/механизм заклинило.
Андрей хотел выпить вина, но выяснилось, что он не взял в дорогу штопор. И горло у бутылки как назло было длинное и узкое - пробку внутрь не протолкнёшь. Помимо воли, в силу сакраментальной предрасположенности, Андрей задумался: что делать?
- Высоко паришь? - спросила чуткая детка Катя, положив лапку ему на ширинку, после чего двусмысленно посетовала: - Мне с тобой скучно, мне с тобой спать хочется.
- Не могу решить апорию, - непоколебимо исповедался Андрей. - Является ли актом созидания строительство машины разрушения?
Бутылку открыли только в Ступине, расковыряв пробку найденным на автостанции гвоздём. Кстати оказались бутерброды с сыром. Да и с ветчиной тоже.
Дождь теперь едва моросил, и окончательно, до капли изошёл, как только вышли из Ступина. А на полпути к Сторожихе небо и вовсе прояснело начисто, насквозь, до самого лазоревого донышка.
Андрей снял ветровку. Катя стянула через голову аквамариновый свитер с декоративными кожаными латками.
На луговинах вдоль дороги цвели поздние травы, во всей округе уже давно увядшие; в травах гудели грузные шмели и наряженные в галифе из цветочной пыльцы пчёлы; в цветах бродил хмельной нектар. Словно шёл по земле вереницей год, и лето застряло здесь, как бронзовый карась в сетке, а остальные зимы прошмыгнули.
Сторожиха встречала их уже у околицы. Должно быть, на улицу высыпала вся деревня - буколические мужики с огрубелыми обветренными лицами, мнущие в руках выцветшие кепки, бабы в платках, простоволосые девки с гладкими загорелыми икрами, белоголовая от немеркнущего солнца детвора. Селяне кланялись Андрею с Катей, сокрушённо вздыхали и, как заведённые, с убитым видом повторяли: "Горюем, батюшка, скорбим безутешно".
Андрей остановился и открыто, с хозяйским чувством полной безнаказанности оглядел теснящийся на дороге люд. Сторожихинцы, почуяв важность минуты, приумолкли. И тогда стал слышен ветер, тёплый, медленный и немного горчащий.
- Вижу, знаете уже. - Норушкин говорил негромко, но твёрдо и внятно. Ну что же, вот и я заступил.
- Знаем, знаем. Уже ходили в Ступино нынче, - сказал широкогрудый крепкий старик с седой полубородой-полущетиной и слегка горбатым загривком. - В храме свечку ставили за упокой души Павла Платоновича и за вас молили Пресвятую Богородицу.
В толпе селян Андрей разглядел теперь и диковатого пастуха, и Фому Караулова, которому, ввиду относительной и в определённой мере сковывающей новизны всех прочих лиц, кивнул персонально, как приятелю, чем, кажется, очень ему польстил.
- Вот что, - сказал Норушкин, - мне с вами дело надо обговорить. - И для весу добавил: - Важное дело, первостатейное.
- Так пожалуйте - староста наш, Нержан Тихоныч, - указал пастух скомканной бейсболкой на отвесившего быстрый поклон старика с загривком. С ним решайте, а уж мы, будьте покойны, в лепёшку... - Некоторое время пастух с подчёркнутой нерешительностью переминался с ноги на ногу, благодаря этой демонстративной уловке оставляя за собой право разомкнуть паузу, потом как будто бы решился: - Прощения просим, Андрей Лексеич, табачком не богаты?
- Тебя, брат, как звать? - с приветливой господской миной спросил Норушкин.
- Обережные мы. А звать Степаном.
- Вот что, Степан... - Андрей полез в наплечную сумку и вытащил пакет с сигарами. - На вот, себе возьми и остальным раздай.
- Э-э, барин, вы уж сами... - Теперь Степан замялся непритворно, без увёрток. - Нам из ваших-то рук принять куда как слаще...
Катя наблюдала сцену с неприкрытой оторопью. Вид у неё был такой, будто она сунула в плейер сидишку "Prodigy", а в наушниках грянул старозаветный симфонический "Щелкунчик".
Когда Андрей раздал до умиления счастливым мужикам сигары, Катя тепло и влажно выдохнула ему в ухо: "Ты говорил - на дачу к другу...", но Андрей в ответ только улыбнулся.
- Милости просим, Андрей Лексеич, окажите честь - ко мне в домишко, как только вышли гостинцы, обратился к Норушкину не то изрядно сутулый, не то и вправду немного горбатый староста.
Андрею было неловко, что он не подумал о подарках для сторожихинских девок, поэтому, довольствуясь первым приглашением, взял Катю за руку и потянул следом за почтительно оглядывающимся старостой, судя по корпуленции - вожаком местных ликантропов.
- Чернобыль какой-то... - Детка Катя с опаской косилась на цветущую у забора черёмуху.
Что могла она помнить и знать о Чернобыле? В ту пору в своём Ораниенбауме/Рамбове она ещё, поди, в песочнице производила куличи...
3
"Домишко" старосты оказался большой добротной избой, срубленной из серых - полинялых от дождя и выцветших от солнца, - в полный обхват брёвен, с фасадом в четыре окна, оправленных в резные - звериный стиль - наличники, с большим крыльцом под навесом на столбах и четырёхскатной, крытой по дранке толем, что было видно на кромке стрехи, крышей. По всему, строился дом ещё до войны, а то и раньше, но и сейчас, поставленный на бугристый фундамент из связанного цементом валунья, выглядел основательным, надёжным, вечным, да, собственно, таким и был.
На дворе среди пёстрых кур крутился вертлявый безголосый бобик, льстиво вилявший перед гостями не только хвостом, но и всем сухопарым задом; в дощатом загоне с опрокинутым корытом, похрюкивая, рыли землю пятаками/рылами свиньи.
Пропустив Андрея и Катю вперёд себя в дом, старик велел хозяйке, не по годам бойкой, с огнём в глазах бабе: "Что в печи, всё на стол мечи", после чего усадил гостей под образами.
В печи нашлись сполоснутые, только с грядки, огурцы, редиска, помидоры, сочащиеся на срезе искристой влагой стрелки лука, до одури душистые укроп и петрушка. Потом явилась деревянная восковой желтизны солонка с крупной солью и горшок свежей, ещё не загустевшей до того, чтоб из неё, как из каолина, можно было лепить болванчиков, сметаны.
Когда хозяйка "метнула" на стол дымящийся чугунок молодой картошки, копчёную грудинку и миску жареных язей, Андрей не сдержался и достал из сумки оставшуюся бутылку мерло.
"Парадиз какой-то, - перенимая Катину повадку, подумал он, но тут же с несвойственным ему, вообще-то, буквоедством поправился: - Нет, рай - это когда ты не знаешь, тепло тебе или холодно, одет ты или наг, сыт или в брюхе волки воют. Рай - это когда у тебя нет того, что чувствует, когда тебе безо всего хорошо и ничего не нужно. Даже не так: рай - это когда ты знать не знаешь, что такое хорошо, потому что не с чем сравнивать". На этом педантизм его иссякнул/изошёл.
- Эта барская водица нам не годится, - приговоркой встретил жест Андрея староста. Задубелое лицо его, непривычное, да и, пожалуй, не слишком приспособленное к улыбке, ласково оскалилось и слегка захрустело в тех неторенных местах, где пролегли свежие складки.
"Как бишь его?.. Нержан Тихонович", - припомнил Норушкин.
Староста встал и, мягко шлёпнув в сенях отороченной каучуковой прокладкой дверью холодильника, принёс в горницу объёмистую квадратную заткнутую куском сыра бутыль, при виде которой само собой, как туго колыхающийся серебристый пузырёк из торфяной озёрной воды, всплывало в памяти полузабытое слово "штоф".
- Злодейка наша, - представил бутылку хозяин. - На чесноке стояла, смородиновых почках, муравьиных яйцах, змеином зубе, сливовой смоле и ещё кой на чём, что мы в секрете держим. И для веселья хорошо, и от хворобы всякой выручает. Злодейка наша - всем лекарствам мать. Отведайте.
Андрей отведал. Катя воздержалась, опаловыми пальчиками ущипнув поджаристого язька.
В груди Норушкина взметнулась пронизанная солнцем синяя волна и, накатив на сердце, отступила. Градусов в "злодейке" было пятьдесят примерно семь.
С лилово-перламутровыми, чудесно промытыми внутренностями и сияюшей под кожей в вездесущих капиллярах кровью Андрей приступил к делу:
- Я хочу купить в Побудкине свою же собственную землю, отстроиться и, Бог даст, обосноваться.
Староста замер на миг, и вдруг в горнице лопнула звонкая пиротехническая штучка:
- Андрей Лексеич! Да неужто?! Отец родной! Вот радость-то! Нельзя башню без пригляда держать: хорёк какой-нибудь влезет, и на тебе - то парламент горит, то дефолт, ититская сила!
В ушах Норушкина невесть откуда появилась гулкая дымка - чёртово пойло! - так что он не поручился бы наверняка за адекватное осмысление услышанных в ответ слов и интонаций. Но Катя после подтвердила, что именно так - с восклицательными знаками - всё и было сказано, причём хозяйка и хозяин говорили хором.
Нержан Тихонович, смахивая с глаз счастливую слезу, заверил, что все бумажные вопросы и крючки они уладят в уезде сами: автохтонам такие дела решать сподручнее - хоть понаслышке, но все (или почти все) здешние чиновничьи ухватки им известны. А коль скоро понадобится присутствие Андрея - они известят.
Согласовав с Норушкиным кандидатуру стряпчего, староста вызвал в избу Фому Караулова, которому велено было завтра спозаранку отправляться с барином в Новгород, чтобы оформить у нотариуса доверенность на ведение дел. Время шло к вечеру, сегодня они так и так не успевали.
- Как выясните цену земли, - предупредил Андрей, - сразу дайте знать. Мне мигом деньги не собрать.
- Господь с вами, барин, - раз в четвёртый уже за день героически осклабился староста Нержан/Несмеян. - С нас одних недоимок, почитай, столько приходится, что хватит Крым у малорусов откупить.
- Крым возьмём не златом, а булатом, - пообещал Норушкин, внезапно ощутивший явный позыв зарычать, и великодушно махнул рукой: - А недоимки прощаю.
Староста на время потерял дар речи и ожил лишь тогда, когда нащупал безотчётной рукой закупоренный сыром штоф.
- Тут год не пей, два не пей, а за такое дело выпей...
И он плеснул жемчужной "злодейки" Андрею, решившей разделить судьбу Норушкина Кате, себе и благоухающему дымарём и прополисом новоиспечённому стряпчему Фоме.
Когда староста осведомился: не прикажет ли барин баньку? - детка Катя взвизгнула от восторга, предвкушая, на что Норушкин леденящим шёпотом заметил, что если она возжелает на полкеi разврата, это значит - у старичины просто никудышная баня.
Детка сказала: "Бурбон", - и с хрустом откусила проведавший сметану огурец.
4
Пока суд да дело (топить, выстаивать), Андрей решил показать Кате Побудкино и попросил Фому провести их к дорогим руинам мимо места, где зверьё порвало Герасима и его физкультурников.
Вся деревня, казалось, была уже в курсе норушкинских планов. Разбившись на кучки и оседлав/обступив/обметав завалинки соседних дворов, мужики увлечённо ткали невещественную ткань грядущего строительства. Андрей ловил невольно то там то сям выпархивающие кудельки:
- Ты печника-то настоящего видал? Настоящий печник печку не кладёт, настоящий печник печку вьёт!
- Да какой он плотник! Амбар рубит, а тот у него винтом завёртывается!
За деревней в небе кругами плавал коршун.
Зайдя окольным - вдоль берега Красавки - путём в лес, Фома провёл Андрея и Катю с полверсты по несусветному бурелому и наконец указал в еловой гущине на смердящую, закиданную хворостом, лапником и мхом яму.
- Здесь, - скупо пояснил он.
Вокруг раскачивался и шумел летний лес, просеивая комаров сквозь своё сито. Над ямой в косых солнечных лучах, продравшихся сквозь ветки, в которых потерялось небо, кружились оплывшие мухи.
- И каким только бесом вас сюда, дураков, занесло? - в сердцах спросил Норушкин мертвецов. Воспоминание о кончине дяди Павла жарко ударило его по глазам, и в Андрее разом вспыхнула подостывшая было ненависть.
- Герасима, козла, послушались, на клад польстились стародедовский, ответили из ямы мертвецы. - А он, блин, и не Герасим вовсе, а чёрт-те что типа, чучелко соломенное. Наши души неприкаяны, а у него, в натуре, души нет - жёлтый дым только. Мы молимся об избавлении, но Господь неумолим.
- Ой, - сказала Катя.
- Эка, хватились! - усмехнулся Фома.
- Мы хотели... - попытались оправдаться мертвецы.
- Мы хотели, мы хотели, даже яйца все вспотели! - Слова Фомы падали тяжело, как камни, и оставляли на земле вмятины. - Тут вам была шелуха от лука, а там теперь - самые слёзы.
- Какой клад? - не сразу подавил смущение Норушкин.
- Герасим сказал: фраера даванём, он нам фамильные сверкальцы и рыжьё сдаст. Здесь, мол, у него тайничок, кладка - чёртовой башней называется.
- Ну? И что с вами случилось, банда?
- А больше мы тебе ничего не скажем, - замкнулись мертвецы, - потому что мертвы, в натуре.
Андрей взглянул на Фому - на лице пчеловода проступила беспощадная, осмысленная свирепость. "То ли планеты так встали, то ли в атмосфере нелады, - подумал Норушкин. - Воистину, в России нельзя придумать ничего такого, что не случилось бы на самом деле".
- Чем дальше в лес - тем толще партизаны, - удивительно впопад сказала детка Катя.
Из воздуха, где плавал медленный запах разложения, выскочила внезапная стрекоза, зависла и сделала крыльями над ухом Андрея "фр-р-р", как купюросчётная машинка.
5
В Побудкине Андрей показал Кате руины усадьбы и рощу карликовых дубов - когда-то их увидел такими Александр Норушкин, павловский служака, и с тех пор, в уплату долга памяти, что ли, больше они не росли.
А потом их накрыла гроза, тяжёлая и ослепительная, она каждому раздала по молнии, и они, промокшие, возвращались в Сторожиху с молниями в руках, как вестники вселенского грома.
Кстати подоспела баня. Пар был отменный, и веники Андрей выбрал дубовые, шелковистые, чтобы невзначай не ожечь матовую Катину кожу, да и поработал он ими на славу, но детка всё равно возжелала. Не то чтобы по вдохновению (кто отец вдохновения - верх или низ?), забыв себя, как умела, но скорее из какого-то лабораторного, исследовательского интереса, так что Норушкин в самом прямом значении слова почувствовал себя переставляемым туда-сюда предметом любви. Тогда Андрей и понял: о чём бы мы ни говорили и чем бы ни занимались с женщиной - всё это только прелюдия к любовным играм.
А потом была ночь, и луна за окном висела большая, как озеро. Где-то в глубине дома сопел во сне староста Нержан, и в окрестном мире было тепло, спокойно и немолчно, шероховато, по-хорошему тихо, как бывает спокойно и тихо только при живом Хозяине.
- И куда они сигары девают? - засыпая, пробормотала Катя. - Ведь никто не закурил ни разу...
6
Утром провожать Андрея вышла вся деревня.
- Зимой приеду к вам на лыжах кататься, - улыбнулся Норушкин.
- Гы-гы-гы, - оценили шутку селяне.
Ошалелый бобик счастливо крутил задом; петухи мерялись простуженными глотками.
Вскоре Андрей, Катя и Фома уже входили в прибитое первым ночным заморозком Ступино - куча навоза на ближнем огороде, белом от холодной росы, дымилась, как Ключевская сопка.
Впереди был Новгород. В мире по-прежнему было спокойно и тихо. За окошком билетной кассы автовокзала в корытце для сдачи спал котёнок.
Глава 10
НАПРОПАЛУЮ
1
Как правило, жизнь предлагает ничтожный повод для того, чтобы человек решился переломить устойчивый ход своих дней. Так, одному, прежде чем стать Буддой, потребовалось в двадцать девять лет увидеть дряхлого, жалкого, беззубого старика. Другому, чтобы он стал Фемистоклом, жребий, напротив, подсунул красавчика Стесилая, которого уже облюбовал и облюбил беспутный Аристид. А Савонарола, за много лет до того, как объявил себя пророком и с обугленными пятками повис в намыленной петле, непременно должен был получить отказ от спесивого флорентийца Строцци, не пожелавшего отдать за него свою незаконнорожденную дочь. Такова обыденная практика судьбы. Другое дело, что далеко не всегда в череде будничных явлений и малозначащих событий можно безошибочно опознать предзнаменование.
В случае с Ильёй Норушкиным, имевшим свойство подчас становиться маленьким, рыхлым и невзрачным, а подчас - высоким, стройным и обворожительным, поводом к излому течения его довольно заурядной жизни послужил мопс, бросившийся под колёса велосипеда, на котором Илья совершал спортивный променад по дорожкам Гатчинского парка. Норушкин соскочил с седла, велосипед рухнул и отдавил мопсу заднюю лапу.
Однако вернёмся в предысторию.
2
Окончив гимназию, Илья поступил в Петербургский университет, где, вопреки чаяниям отца, доктора права, занимавшего приличную должность в Министерстве государственных имуществ, принялся изучать не юриспруденцию, а чёрт-те какие историко-филологические пустяки. Отец, впрочем, сперва побудировав для порядка, вскоре смирился - в семье довольно было и одного непутёвого сына Николая, считавшего, что отвага - это умение скрежетать зубами, и мечтавшего завоёвывать страны, ставить в пустынях кордоны и разрушать города. Желание для военного человека вполне естественное, но при этом Николай вёл себя так, что не оставалось ни малейшего сомнения - он не дослужится и до полковника. Родня - особенно в своём женском звене (мать и две тётушки) - вообще негласно считала, будто Николай уродился не в отца (тоже Николая), а в бездетного дядю Георгия, прокуковавшего свой век как распоследний фигляр и отчудившего напоследок в недоброй памяти девятьсот четвёртом году совсем уж непристойное лицедейство.
Так, ввиду чрезмерного разгула вынужденный уйти в отставку из лейб-гвардии Семёновского полка без мундира и пенсии, Георгий Норушкин поселился в Побудкине, где внезапно (здесь именно тот случай, когда распознать предзнаменование не удалось) сделался столь ярым ревнителем христианской веры, что всем чужакам, изловленным сторожихинскими мужиками в окрестностях усадьбы, будь то заплутавший грибник, направленный земским начальством по межевым делам землемер или непутёвый охотник, устраивал обязательную сумасбродную проверку на Божью благодать. Самозваный Торквемада силой препровождал перепуганного сердягу в Ступино, где в церкви Вознесения, поставленной в давние времена архиепископом Елассонским Арсением, принуждал во весь голос петь "Отче наш", а сам тем временем чутко прислушивался к эху. По мнению князя Георгия, сила честного креста божественная благодать Христова - пребывала с человеком только до тех пор, пока он имел лишь одну печать святого крещения, во время которого отрекался от сатаны и соединялся со Христом. Если же впоследствии человек принимал на себя ещё и печать дьявола, то благодать Спасителя оставляла его, а богоотступничество, как учит Фома Аквинский, грех более тяжкий, чем подделка монеты. Ко всему, Георгий полагал, что освящается только то, что принимает освящение, а всё прочее - нет. Так, принимает освящение вода и становится Агиасмой, но моча не обретает святости; камень способен чудом обратиться в хлеб, но нечистота не может стать святыней. Волей боговдохновенного строительного дара Арсения Елассонского на голос человека, лишённого благодати в силу явного или тайного отречения от Христа либо изначальной осквернённости, преизбытка в нём нечистот (по мнению Георгия, такое возможно), в ступинском храме эхо не откликалось. Пленников, прошедших испытание, Георгий с миром отпускал; об иных свидетельств не сохранилось, а если бы таковые (свидетельства) невзначай нашлись - вполне вероятно, они поведали бы не только о разыскании еретической порчи, но и о чадном смраде auto da fei. Так или иначе, за самоуправство никто с него не взыскивал - ни власть светская, ни духовная, несмотря на то что обиженные принуждением (тот же землемер) жаловались на самодура в управу. В чём было дело - в уважении ли к старинному роду, в корпоративной ли дворянской солидарности уездного и губернского начальства или в хрестоматийной провинциальной скуке, которую Георгий своими выходками отчасти скрашивал, неизвестно.
Принимая во внимание суровую прихотливость побудкинского барина, неудивительно, что у него не задалась семейная жизнь, - на женский голос эхо в храме не отзывалось вовсе. Разве мог бдительный Георгий Норушкин встать с кем-то под венец, предварительно не испытав избранницу?
Но если постник способен подчинить аскезе тело и подавить желания плоти, то - если обойтись без цинических церемоний - душа человеческая, что бы разум ей ни предписывал, не любить не может, поскольку без любви жизнь портится, уподобляясь негодной сиговой икре, которая уже не лопается во рту волшебным пузырьком услады, - кому нужна такая? Душа князя Георгия со всей своей внешней строгостью и неизбытой сокровенной нежностью привязалась не к женщине, не к чаду, но к другу - симпатичному полуторамесячному кабанчику чёрной миргородской породы. Кабанчика звали Гектором; у него был славный непоседливый пятачок, мягкие, как замша, уши и завитой в колечко хвост. По распоряжению князя кормили Гектора из серебряного корытца сладкой свёклой, лесными орехами, отборным зерном и варёными раками, которых тот рубал вместе с хрустким панцирем, отчего сам покрылся такой твёрдой щетиной, что служившие при усадьбе бабы, поскребя Гектора железным гребнем, использовали добычу вместо булавок. Гулять кабанчику разрешалось где вздумается, вплоть до господских покоев, а на случай ненастья барин заказал любимцу у сторожихинского швеца ватную душегрею с беличьей оторочкой. Чего здесь больше - блажного своевольства или помрачения ума?
Характерна также заблаговременно составленная князем духовная, где он изъявлял волю быть похороненным вместо гроба в бочке с мёдом, чтобы на Страшный Суд явиться нетронутым тленом, так что в жизни вечной ему осталось бы только помыться. Слава Богу, исполнять этот нелепый пункт завещания родне не пришлось.
В декабре 1904 года, когда Гектор был уже матёрым хряком четырнадцати с половиной пудов весом, Георгий Норушкин решил подвергнуть испытанию на Божью благодать и своего баловня. В церковь, правда, он свинью не потащил, но в день памяти отроков Анании, Азария и Мисаила велел, подобно Навуходоносору, растопить стоящую на заднем дворе печь и бросить одетого по погоде в душегрею (новую, подогнанную по стати) Гектора в пылающий очаг. По затуманенной мысли малахольного барина выходило, что если хряк пребывает под крылом ангела, то огонь не должен коснуться его и он выйдет из печи невредимым, подобно трём чтимым в означенный день отрокам. Гектор, конечно, не ожидал от князя такого свинства. Ошеломлённый предательством друга до последних глубин своего скотьего сердца, а кроме того, вовсе не чувствуя уверенности в ангельской защите, отъевшийся на орехах и раках кабан в последний миг вырвался из огнища и, рассыпая вокруг себя искры, с диким визгом сиганул со двора.
Теперь - всё.
Глава 9
СТОРОЖИХА
1
Отпели дядю Павла в Князь-Владимирском, похоронили на Смоленском, рядом с благоверной. Андрей предлагал отвезти его в Побудкино, но дочери, ввиду грядущего раздела квартиры с ревнивым усердием взявшие на себя печальные хлопоты, избрали для покойника путь краткий и заурядный. Случилась, правда, сверхурочная заминка с телом - дядю Павла не выдавали из морга, пока следователь выяснял причину полученных покойником травм. Однако Андрей показал, что дядя упал с лестницы и прогремел четыре марша, так что в конце концов милиция, не слишком охочая до выявления ничего не обещающей, кроме беспокойства, истины, сказалась удовлетворённой.
Катя эти дни жила у Андрея, чему он был безоговорочно рад - даже сквозь непритворную скорбь он чувствовал в груди бархатную истому, и в сердце его при мысле о Кате играла свирель. Или скрипка. Или отменно подзвученный "Gibson". Словом, одна из тех музычек, которые позволяют нам, пока мы живы, верить в то, что бессмертие осуществимо. Между тем Норушкин прекрасно знал: через месяц/год/три года неизбежно начнутся фронтовые будни, пойдёт война за выживание: кто кого. Но пока звучит музычка, на это чихаешь.
На Рождество Богородицы, день спустя после поминок, Андрей сдал заказчику "Российский Апофегмат", купил два десятка недорогих голландских сигар и, взяв с собой пару бутылок мерло, бутерброды и Катю, отправился в Сторожиху.
2
Сперва добирались поездом до Новгорода, потом автобусом в Ступино.
Всю дорогу шёл белый дождь и дул крепкий ветер. Поезд на стыках рельсов метал под откос тугую икру.
Вокруг была осень. Она выпускала из рукавов стаи журавлей, а в бровях её гнездились жёлтые осы.
В вагоне две провинциальные дианки с магнитофоном, потешно строившие из себя бывалых мессалин, крутили попсу и нарочито громко хвастались друг перед другом изведёнными выходными. "Любовь - это то, что не купишь в аптеке", - резала правду-матку дива из "Демо".
Катя морщила свой замечательный турчанский носик.
- Дождь - это вода, которой не терпится, - близко к заданному канону изрёк, глядя в окно, Норушкин.
В автобусе сквозило и мочило из открытого в крыше салона люка. Закрыть его не получалось - устройство/механизм заклинило.
Андрей хотел выпить вина, но выяснилось, что он не взял в дорогу штопор. И горло у бутылки как назло было длинное и узкое - пробку внутрь не протолкнёшь. Помимо воли, в силу сакраментальной предрасположенности, Андрей задумался: что делать?
- Высоко паришь? - спросила чуткая детка Катя, положив лапку ему на ширинку, после чего двусмысленно посетовала: - Мне с тобой скучно, мне с тобой спать хочется.
- Не могу решить апорию, - непоколебимо исповедался Андрей. - Является ли актом созидания строительство машины разрушения?
Бутылку открыли только в Ступине, расковыряв пробку найденным на автостанции гвоздём. Кстати оказались бутерброды с сыром. Да и с ветчиной тоже.
Дождь теперь едва моросил, и окончательно, до капли изошёл, как только вышли из Ступина. А на полпути к Сторожихе небо и вовсе прояснело начисто, насквозь, до самого лазоревого донышка.
Андрей снял ветровку. Катя стянула через голову аквамариновый свитер с декоративными кожаными латками.
На луговинах вдоль дороги цвели поздние травы, во всей округе уже давно увядшие; в травах гудели грузные шмели и наряженные в галифе из цветочной пыльцы пчёлы; в цветах бродил хмельной нектар. Словно шёл по земле вереницей год, и лето застряло здесь, как бронзовый карась в сетке, а остальные зимы прошмыгнули.
Сторожиха встречала их уже у околицы. Должно быть, на улицу высыпала вся деревня - буколические мужики с огрубелыми обветренными лицами, мнущие в руках выцветшие кепки, бабы в платках, простоволосые девки с гладкими загорелыми икрами, белоголовая от немеркнущего солнца детвора. Селяне кланялись Андрею с Катей, сокрушённо вздыхали и, как заведённые, с убитым видом повторяли: "Горюем, батюшка, скорбим безутешно".
Андрей остановился и открыто, с хозяйским чувством полной безнаказанности оглядел теснящийся на дороге люд. Сторожихинцы, почуяв важность минуты, приумолкли. И тогда стал слышен ветер, тёплый, медленный и немного горчащий.
- Вижу, знаете уже. - Норушкин говорил негромко, но твёрдо и внятно. Ну что же, вот и я заступил.
- Знаем, знаем. Уже ходили в Ступино нынче, - сказал широкогрудый крепкий старик с седой полубородой-полущетиной и слегка горбатым загривком. - В храме свечку ставили за упокой души Павла Платоновича и за вас молили Пресвятую Богородицу.
В толпе селян Андрей разглядел теперь и диковатого пастуха, и Фому Караулова, которому, ввиду относительной и в определённой мере сковывающей новизны всех прочих лиц, кивнул персонально, как приятелю, чем, кажется, очень ему польстил.
- Вот что, - сказал Норушкин, - мне с вами дело надо обговорить. - И для весу добавил: - Важное дело, первостатейное.
- Так пожалуйте - староста наш, Нержан Тихоныч, - указал пастух скомканной бейсболкой на отвесившего быстрый поклон старика с загривком. С ним решайте, а уж мы, будьте покойны, в лепёшку... - Некоторое время пастух с подчёркнутой нерешительностью переминался с ноги на ногу, благодаря этой демонстративной уловке оставляя за собой право разомкнуть паузу, потом как будто бы решился: - Прощения просим, Андрей Лексеич, табачком не богаты?
- Тебя, брат, как звать? - с приветливой господской миной спросил Норушкин.
- Обережные мы. А звать Степаном.
- Вот что, Степан... - Андрей полез в наплечную сумку и вытащил пакет с сигарами. - На вот, себе возьми и остальным раздай.
- Э-э, барин, вы уж сами... - Теперь Степан замялся непритворно, без увёрток. - Нам из ваших-то рук принять куда как слаще...
Катя наблюдала сцену с неприкрытой оторопью. Вид у неё был такой, будто она сунула в плейер сидишку "Prodigy", а в наушниках грянул старозаветный симфонический "Щелкунчик".
Когда Андрей раздал до умиления счастливым мужикам сигары, Катя тепло и влажно выдохнула ему в ухо: "Ты говорил - на дачу к другу...", но Андрей в ответ только улыбнулся.
- Милости просим, Андрей Лексеич, окажите честь - ко мне в домишко, как только вышли гостинцы, обратился к Норушкину не то изрядно сутулый, не то и вправду немного горбатый староста.
Андрею было неловко, что он не подумал о подарках для сторожихинских девок, поэтому, довольствуясь первым приглашением, взял Катю за руку и потянул следом за почтительно оглядывающимся старостой, судя по корпуленции - вожаком местных ликантропов.
- Чернобыль какой-то... - Детка Катя с опаской косилась на цветущую у забора черёмуху.
Что могла она помнить и знать о Чернобыле? В ту пору в своём Ораниенбауме/Рамбове она ещё, поди, в песочнице производила куличи...
3
"Домишко" старосты оказался большой добротной избой, срубленной из серых - полинялых от дождя и выцветших от солнца, - в полный обхват брёвен, с фасадом в четыре окна, оправленных в резные - звериный стиль - наличники, с большим крыльцом под навесом на столбах и четырёхскатной, крытой по дранке толем, что было видно на кромке стрехи, крышей. По всему, строился дом ещё до войны, а то и раньше, но и сейчас, поставленный на бугристый фундамент из связанного цементом валунья, выглядел основательным, надёжным, вечным, да, собственно, таким и был.
На дворе среди пёстрых кур крутился вертлявый безголосый бобик, льстиво вилявший перед гостями не только хвостом, но и всем сухопарым задом; в дощатом загоне с опрокинутым корытом, похрюкивая, рыли землю пятаками/рылами свиньи.
Пропустив Андрея и Катю вперёд себя в дом, старик велел хозяйке, не по годам бойкой, с огнём в глазах бабе: "Что в печи, всё на стол мечи", после чего усадил гостей под образами.
В печи нашлись сполоснутые, только с грядки, огурцы, редиска, помидоры, сочащиеся на срезе искристой влагой стрелки лука, до одури душистые укроп и петрушка. Потом явилась деревянная восковой желтизны солонка с крупной солью и горшок свежей, ещё не загустевшей до того, чтоб из неё, как из каолина, можно было лепить болванчиков, сметаны.
Когда хозяйка "метнула" на стол дымящийся чугунок молодой картошки, копчёную грудинку и миску жареных язей, Андрей не сдержался и достал из сумки оставшуюся бутылку мерло.
"Парадиз какой-то, - перенимая Катину повадку, подумал он, но тут же с несвойственным ему, вообще-то, буквоедством поправился: - Нет, рай - это когда ты не знаешь, тепло тебе или холодно, одет ты или наг, сыт или в брюхе волки воют. Рай - это когда у тебя нет того, что чувствует, когда тебе безо всего хорошо и ничего не нужно. Даже не так: рай - это когда ты знать не знаешь, что такое хорошо, потому что не с чем сравнивать". На этом педантизм его иссякнул/изошёл.
- Эта барская водица нам не годится, - приговоркой встретил жест Андрея староста. Задубелое лицо его, непривычное, да и, пожалуй, не слишком приспособленное к улыбке, ласково оскалилось и слегка захрустело в тех неторенных местах, где пролегли свежие складки.
"Как бишь его?.. Нержан Тихонович", - припомнил Норушкин.
Староста встал и, мягко шлёпнув в сенях отороченной каучуковой прокладкой дверью холодильника, принёс в горницу объёмистую квадратную заткнутую куском сыра бутыль, при виде которой само собой, как туго колыхающийся серебристый пузырёк из торфяной озёрной воды, всплывало в памяти полузабытое слово "штоф".
- Злодейка наша, - представил бутылку хозяин. - На чесноке стояла, смородиновых почках, муравьиных яйцах, змеином зубе, сливовой смоле и ещё кой на чём, что мы в секрете держим. И для веселья хорошо, и от хворобы всякой выручает. Злодейка наша - всем лекарствам мать. Отведайте.
Андрей отведал. Катя воздержалась, опаловыми пальчиками ущипнув поджаристого язька.
В груди Норушкина взметнулась пронизанная солнцем синяя волна и, накатив на сердце, отступила. Градусов в "злодейке" было пятьдесят примерно семь.
С лилово-перламутровыми, чудесно промытыми внутренностями и сияюшей под кожей в вездесущих капиллярах кровью Андрей приступил к делу:
- Я хочу купить в Побудкине свою же собственную землю, отстроиться и, Бог даст, обосноваться.
Староста замер на миг, и вдруг в горнице лопнула звонкая пиротехническая штучка:
- Андрей Лексеич! Да неужто?! Отец родной! Вот радость-то! Нельзя башню без пригляда держать: хорёк какой-нибудь влезет, и на тебе - то парламент горит, то дефолт, ититская сила!
В ушах Норушкина невесть откуда появилась гулкая дымка - чёртово пойло! - так что он не поручился бы наверняка за адекватное осмысление услышанных в ответ слов и интонаций. Но Катя после подтвердила, что именно так - с восклицательными знаками - всё и было сказано, причём хозяйка и хозяин говорили хором.
Нержан Тихонович, смахивая с глаз счастливую слезу, заверил, что все бумажные вопросы и крючки они уладят в уезде сами: автохтонам такие дела решать сподручнее - хоть понаслышке, но все (или почти все) здешние чиновничьи ухватки им известны. А коль скоро понадобится присутствие Андрея - они известят.
Согласовав с Норушкиным кандидатуру стряпчего, староста вызвал в избу Фому Караулова, которому велено было завтра спозаранку отправляться с барином в Новгород, чтобы оформить у нотариуса доверенность на ведение дел. Время шло к вечеру, сегодня они так и так не успевали.
- Как выясните цену земли, - предупредил Андрей, - сразу дайте знать. Мне мигом деньги не собрать.
- Господь с вами, барин, - раз в четвёртый уже за день героически осклабился староста Нержан/Несмеян. - С нас одних недоимок, почитай, столько приходится, что хватит Крым у малорусов откупить.
- Крым возьмём не златом, а булатом, - пообещал Норушкин, внезапно ощутивший явный позыв зарычать, и великодушно махнул рукой: - А недоимки прощаю.
Староста на время потерял дар речи и ожил лишь тогда, когда нащупал безотчётной рукой закупоренный сыром штоф.
- Тут год не пей, два не пей, а за такое дело выпей...
И он плеснул жемчужной "злодейки" Андрею, решившей разделить судьбу Норушкина Кате, себе и благоухающему дымарём и прополисом новоиспечённому стряпчему Фоме.
Когда староста осведомился: не прикажет ли барин баньку? - детка Катя взвизгнула от восторга, предвкушая, на что Норушкин леденящим шёпотом заметил, что если она возжелает на полкеi разврата, это значит - у старичины просто никудышная баня.
Детка сказала: "Бурбон", - и с хрустом откусила проведавший сметану огурец.
4
Пока суд да дело (топить, выстаивать), Андрей решил показать Кате Побудкино и попросил Фому провести их к дорогим руинам мимо места, где зверьё порвало Герасима и его физкультурников.
Вся деревня, казалось, была уже в курсе норушкинских планов. Разбившись на кучки и оседлав/обступив/обметав завалинки соседних дворов, мужики увлечённо ткали невещественную ткань грядущего строительства. Андрей ловил невольно то там то сям выпархивающие кудельки:
- Ты печника-то настоящего видал? Настоящий печник печку не кладёт, настоящий печник печку вьёт!
- Да какой он плотник! Амбар рубит, а тот у него винтом завёртывается!
За деревней в небе кругами плавал коршун.
Зайдя окольным - вдоль берега Красавки - путём в лес, Фома провёл Андрея и Катю с полверсты по несусветному бурелому и наконец указал в еловой гущине на смердящую, закиданную хворостом, лапником и мхом яму.
- Здесь, - скупо пояснил он.
Вокруг раскачивался и шумел летний лес, просеивая комаров сквозь своё сито. Над ямой в косых солнечных лучах, продравшихся сквозь ветки, в которых потерялось небо, кружились оплывшие мухи.
- И каким только бесом вас сюда, дураков, занесло? - в сердцах спросил Норушкин мертвецов. Воспоминание о кончине дяди Павла жарко ударило его по глазам, и в Андрее разом вспыхнула подостывшая было ненависть.
- Герасима, козла, послушались, на клад польстились стародедовский, ответили из ямы мертвецы. - А он, блин, и не Герасим вовсе, а чёрт-те что типа, чучелко соломенное. Наши души неприкаяны, а у него, в натуре, души нет - жёлтый дым только. Мы молимся об избавлении, но Господь неумолим.
- Ой, - сказала Катя.
- Эка, хватились! - усмехнулся Фома.
- Мы хотели... - попытались оправдаться мертвецы.
- Мы хотели, мы хотели, даже яйца все вспотели! - Слова Фомы падали тяжело, как камни, и оставляли на земле вмятины. - Тут вам была шелуха от лука, а там теперь - самые слёзы.
- Какой клад? - не сразу подавил смущение Норушкин.
- Герасим сказал: фраера даванём, он нам фамильные сверкальцы и рыжьё сдаст. Здесь, мол, у него тайничок, кладка - чёртовой башней называется.
- Ну? И что с вами случилось, банда?
- А больше мы тебе ничего не скажем, - замкнулись мертвецы, - потому что мертвы, в натуре.
Андрей взглянул на Фому - на лице пчеловода проступила беспощадная, осмысленная свирепость. "То ли планеты так встали, то ли в атмосфере нелады, - подумал Норушкин. - Воистину, в России нельзя придумать ничего такого, что не случилось бы на самом деле".
- Чем дальше в лес - тем толще партизаны, - удивительно впопад сказала детка Катя.
Из воздуха, где плавал медленный запах разложения, выскочила внезапная стрекоза, зависла и сделала крыльями над ухом Андрея "фр-р-р", как купюросчётная машинка.
5
В Побудкине Андрей показал Кате руины усадьбы и рощу карликовых дубов - когда-то их увидел такими Александр Норушкин, павловский служака, и с тех пор, в уплату долга памяти, что ли, больше они не росли.
А потом их накрыла гроза, тяжёлая и ослепительная, она каждому раздала по молнии, и они, промокшие, возвращались в Сторожиху с молниями в руках, как вестники вселенского грома.
Кстати подоспела баня. Пар был отменный, и веники Андрей выбрал дубовые, шелковистые, чтобы невзначай не ожечь матовую Катину кожу, да и поработал он ими на славу, но детка всё равно возжелала. Не то чтобы по вдохновению (кто отец вдохновения - верх или низ?), забыв себя, как умела, но скорее из какого-то лабораторного, исследовательского интереса, так что Норушкин в самом прямом значении слова почувствовал себя переставляемым туда-сюда предметом любви. Тогда Андрей и понял: о чём бы мы ни говорили и чем бы ни занимались с женщиной - всё это только прелюдия к любовным играм.
А потом была ночь, и луна за окном висела большая, как озеро. Где-то в глубине дома сопел во сне староста Нержан, и в окрестном мире было тепло, спокойно и немолчно, шероховато, по-хорошему тихо, как бывает спокойно и тихо только при живом Хозяине.
- И куда они сигары девают? - засыпая, пробормотала Катя. - Ведь никто не закурил ни разу...
6
Утром провожать Андрея вышла вся деревня.
- Зимой приеду к вам на лыжах кататься, - улыбнулся Норушкин.
- Гы-гы-гы, - оценили шутку селяне.
Ошалелый бобик счастливо крутил задом; петухи мерялись простуженными глотками.
Вскоре Андрей, Катя и Фома уже входили в прибитое первым ночным заморозком Ступино - куча навоза на ближнем огороде, белом от холодной росы, дымилась, как Ключевская сопка.
Впереди был Новгород. В мире по-прежнему было спокойно и тихо. За окошком билетной кассы автовокзала в корытце для сдачи спал котёнок.
Глава 10
НАПРОПАЛУЮ
1
Как правило, жизнь предлагает ничтожный повод для того, чтобы человек решился переломить устойчивый ход своих дней. Так, одному, прежде чем стать Буддой, потребовалось в двадцать девять лет увидеть дряхлого, жалкого, беззубого старика. Другому, чтобы он стал Фемистоклом, жребий, напротив, подсунул красавчика Стесилая, которого уже облюбовал и облюбил беспутный Аристид. А Савонарола, за много лет до того, как объявил себя пророком и с обугленными пятками повис в намыленной петле, непременно должен был получить отказ от спесивого флорентийца Строцци, не пожелавшего отдать за него свою незаконнорожденную дочь. Такова обыденная практика судьбы. Другое дело, что далеко не всегда в череде будничных явлений и малозначащих событий можно безошибочно опознать предзнаменование.
В случае с Ильёй Норушкиным, имевшим свойство подчас становиться маленьким, рыхлым и невзрачным, а подчас - высоким, стройным и обворожительным, поводом к излому течения его довольно заурядной жизни послужил мопс, бросившийся под колёса велосипеда, на котором Илья совершал спортивный променад по дорожкам Гатчинского парка. Норушкин соскочил с седла, велосипед рухнул и отдавил мопсу заднюю лапу.
Однако вернёмся в предысторию.
2
Окончив гимназию, Илья поступил в Петербургский университет, где, вопреки чаяниям отца, доктора права, занимавшего приличную должность в Министерстве государственных имуществ, принялся изучать не юриспруденцию, а чёрт-те какие историко-филологические пустяки. Отец, впрочем, сперва побудировав для порядка, вскоре смирился - в семье довольно было и одного непутёвого сына Николая, считавшего, что отвага - это умение скрежетать зубами, и мечтавшего завоёвывать страны, ставить в пустынях кордоны и разрушать города. Желание для военного человека вполне естественное, но при этом Николай вёл себя так, что не оставалось ни малейшего сомнения - он не дослужится и до полковника. Родня - особенно в своём женском звене (мать и две тётушки) - вообще негласно считала, будто Николай уродился не в отца (тоже Николая), а в бездетного дядю Георгия, прокуковавшего свой век как распоследний фигляр и отчудившего напоследок в недоброй памяти девятьсот четвёртом году совсем уж непристойное лицедейство.
Так, ввиду чрезмерного разгула вынужденный уйти в отставку из лейб-гвардии Семёновского полка без мундира и пенсии, Георгий Норушкин поселился в Побудкине, где внезапно (здесь именно тот случай, когда распознать предзнаменование не удалось) сделался столь ярым ревнителем христианской веры, что всем чужакам, изловленным сторожихинскими мужиками в окрестностях усадьбы, будь то заплутавший грибник, направленный земским начальством по межевым делам землемер или непутёвый охотник, устраивал обязательную сумасбродную проверку на Божью благодать. Самозваный Торквемада силой препровождал перепуганного сердягу в Ступино, где в церкви Вознесения, поставленной в давние времена архиепископом Елассонским Арсением, принуждал во весь голос петь "Отче наш", а сам тем временем чутко прислушивался к эху. По мнению князя Георгия, сила честного креста божественная благодать Христова - пребывала с человеком только до тех пор, пока он имел лишь одну печать святого крещения, во время которого отрекался от сатаны и соединялся со Христом. Если же впоследствии человек принимал на себя ещё и печать дьявола, то благодать Спасителя оставляла его, а богоотступничество, как учит Фома Аквинский, грех более тяжкий, чем подделка монеты. Ко всему, Георгий полагал, что освящается только то, что принимает освящение, а всё прочее - нет. Так, принимает освящение вода и становится Агиасмой, но моча не обретает святости; камень способен чудом обратиться в хлеб, но нечистота не может стать святыней. Волей боговдохновенного строительного дара Арсения Елассонского на голос человека, лишённого благодати в силу явного или тайного отречения от Христа либо изначальной осквернённости, преизбытка в нём нечистот (по мнению Георгия, такое возможно), в ступинском храме эхо не откликалось. Пленников, прошедших испытание, Георгий с миром отпускал; об иных свидетельств не сохранилось, а если бы таковые (свидетельства) невзначай нашлись - вполне вероятно, они поведали бы не только о разыскании еретической порчи, но и о чадном смраде auto da fei. Так или иначе, за самоуправство никто с него не взыскивал - ни власть светская, ни духовная, несмотря на то что обиженные принуждением (тот же землемер) жаловались на самодура в управу. В чём было дело - в уважении ли к старинному роду, в корпоративной ли дворянской солидарности уездного и губернского начальства или в хрестоматийной провинциальной скуке, которую Георгий своими выходками отчасти скрашивал, неизвестно.
Принимая во внимание суровую прихотливость побудкинского барина, неудивительно, что у него не задалась семейная жизнь, - на женский голос эхо в храме не отзывалось вовсе. Разве мог бдительный Георгий Норушкин встать с кем-то под венец, предварительно не испытав избранницу?
Но если постник способен подчинить аскезе тело и подавить желания плоти, то - если обойтись без цинических церемоний - душа человеческая, что бы разум ей ни предписывал, не любить не может, поскольку без любви жизнь портится, уподобляясь негодной сиговой икре, которая уже не лопается во рту волшебным пузырьком услады, - кому нужна такая? Душа князя Георгия со всей своей внешней строгостью и неизбытой сокровенной нежностью привязалась не к женщине, не к чаду, но к другу - симпатичному полуторамесячному кабанчику чёрной миргородской породы. Кабанчика звали Гектором; у него был славный непоседливый пятачок, мягкие, как замша, уши и завитой в колечко хвост. По распоряжению князя кормили Гектора из серебряного корытца сладкой свёклой, лесными орехами, отборным зерном и варёными раками, которых тот рубал вместе с хрустким панцирем, отчего сам покрылся такой твёрдой щетиной, что служившие при усадьбе бабы, поскребя Гектора железным гребнем, использовали добычу вместо булавок. Гулять кабанчику разрешалось где вздумается, вплоть до господских покоев, а на случай ненастья барин заказал любимцу у сторожихинского швеца ватную душегрею с беличьей оторочкой. Чего здесь больше - блажного своевольства или помрачения ума?
Характерна также заблаговременно составленная князем духовная, где он изъявлял волю быть похороненным вместо гроба в бочке с мёдом, чтобы на Страшный Суд явиться нетронутым тленом, так что в жизни вечной ему осталось бы только помыться. Слава Богу, исполнять этот нелепый пункт завещания родне не пришлось.
В декабре 1904 года, когда Гектор был уже матёрым хряком четырнадцати с половиной пудов весом, Георгий Норушкин решил подвергнуть испытанию на Божью благодать и своего баловня. В церковь, правда, он свинью не потащил, но в день памяти отроков Анании, Азария и Мисаила велел, подобно Навуходоносору, растопить стоящую на заднем дворе печь и бросить одетого по погоде в душегрею (новую, подогнанную по стати) Гектора в пылающий очаг. По затуманенной мысли малахольного барина выходило, что если хряк пребывает под крылом ангела, то огонь не должен коснуться его и он выйдет из печи невредимым, подобно трём чтимым в означенный день отрокам. Гектор, конечно, не ожидал от князя такого свинства. Ошеломлённый предательством друга до последних глубин своего скотьего сердца, а кроме того, вовсе не чувствуя уверенности в ангельской защите, отъевшийся на орехах и раках кабан в последний миг вырвался из огнища и, рассыпая вокруг себя искры, с диким визгом сиганул со двора.