18
Год бушевала в Европе и Закавказье блистательная бойня, и ещё год над чёрными полями махали битвы опалёнными крыльями знамён, но Илья был беспечен и жил прежней жизнью - не зная, кто из сестёр ему жена, и не желая знать, - как будто на нём закончилось заветное служение и ангелы отвернулись от него, как отвернулись они от двенадцати колен потомства заповедного Тимофея. И лишь спустя ещё полгода что-то в нём оборвалось, лопнула неведомая струна и прокатился звон раскатистым эхом: Николая больше нет, и он почувствовал, что через это страшное больше нет на мир идёт неумолимая лавина ужаса, - сердце Ильи содрогнулось, и древняя кровь Норушкиных исподволь вскипела и поднялась в нём, слишком тяжёлая, слишком красная, чтобы смешаться с другой.
В мире, каким он теперь был, для Ильи, каким он отныне стал, больше не было места. Илья не хотел и не мог продолжаться.
На ледяном февральском перроне Норушкина провожали Маша с Дашей и князь Усольский - внезапно и спешно Илья уезжал в родовое имение. Кажущаяся беспричинность его отъезда поначалу встревожила сестёр, они даже слегка всплакнули солёными и сладкими слезами, поскольку одинаково чувствующие сердца их предощущали рядом какой-то роковой предел, но, видя всецелое потворство решению Норушкина со стороны папеньки, вскоре они успокоились и теперь, заговорщически переглядываясь, шептали Илье каждая своё: Маша в левое ухо напоминала, чтобы тот привёз свежей редиски, а Даша в правое просила лесной малины.
Метель мела по земле последние белые косы, ветер жёг лицо. Наконец подали поезд.
- Счастливо, голубчик, - обнял Илью ещё не вернувший себе прежнего роста действительный тайный советник. - Храни тебя Господь.
На следующий день столпы земли подвинулись со своих мест, и это было слышно от бездны недр до пределов неба. Сидевшие в тот час за чаем в натопленной столовой близнецы разом завыли, как воют только грешники после смерти в своих посмертных снах. Больше в Петроград Норушкин не вернулся ни с редиской, ни с малиной, ни без.
Что ещё? Летом восемнадцатого, грубо взломав охранительные чары, ЧК арестовала и казнила князя Усольского. А следом, через две недели, на пороге квартиры Усольских в хрустящей кожанке и с огромной буковой коробкой маузера на бедре появился Лёня Циприс (ещё в тюрьме он примкнул к "межрайонцам", а потом вместе с ними подался в большевики); предъявив мандат и ордер, он по очереди потрепал по голове Антона с Платоном и увёл с собой Дашу. Впрочем, возможно, это была Маша.
А летом девятнадцатого в побудкинский дом ударила двузубая молния, и он, вместе с часовней, в одну ночь сгорел до фундамента.
Глава 11
ШВАРКНИ ЕГО НАГЛУХО
1
Склонившись над столом, Андрей самозабвенно правил текст состряпанного накануне кодекса. Заказ и аванс (таким не бросаются) доставил уже знакомый окостюмленный курьер - то ли свидетель Иеговы, то ли брокер.
На этот раз деньги были не бестолковые - Андрею как специалисту по теоретической фонетике египетского языка Среднего царства предлагали составить нечто вроде свода жизненных, освящённых тысячелетними традициями правил для сотрудников асфальтовой корпорации "Тракт". Андрей составил. В основу кодекса легли "Поучения Птахотепа", сочинённые визирем V династии Исеси, "Поучения для Кагемни", приписываемые визирю VI династии Каирису, и "Изречения Хенсухотепа", принадлежащие чёрт знает кому.
В квартиру (уже владела собственным ключом) влетела возвратившаяся из Мухи Катя - такая лёгкая, что под ней не щёлкал паркет и, вздумай она сейчас сигануть в окно, нипочём бы не разбилась.
- Послушай, детка, что я тут сфабриковал, - обрадовался аудитории Норушкин и зачитал по пунктам:
1. Знай - Смотрящему угодно послушание, безбашенных Смотрящий опускает.
2. Если ты унизил себя, служа реальному авторитету, это не западло твой поступок будет угоден Смотрящему, и Он не опустит тебя.
3. Если ты был сявкой, а попал в масть, если ты был беден, а теперь насос, если тебя щемили, а ты поднялся - не становись лютым от своего фарта, ибо ты всего лишь хранитель того, что дал тебе Смотрящий.
4. Если ты имеешь делянку, чтобы кормиться, - обихаживай территорию, которую отвёл тебе Смотрящий, не беспредельничай, не драконь лоха, но построй его так, чтобы он ужаснулся и отдал тебе лихву сам.
5. Ты не должен попусту плющить ни фраера, ни трясогузку, ибо это противно Смотрящему, и, если кто-то скажет, что будет жить так, Смотрящий опустит его.
6. Опекай тех, кто ходит под тобой, затирай за них и довольствуй их настолько, насколько сможешь, - так должны поступать реальные пацаны, к которым благосклонен Смотрящий.
7. Смотрящий не любит ёжиков - бакланов Он опускает.
8. Смотрящий не любит зябликов и панчух - их Он опускает.
9. Если ты неправ и твоя мать возведёт руки к Смотрящему, Он догонит тему и опустит тебя.
10. Смотрящий всегда разводит правильно.
11. Знай - конкретные авторитеты с башлями и властью могут отжигать по своему желанию и делать с собой всё, что захотят, и даже ничего не делать, если такова их воля. Мановением руки они совершают то, чего сиварю не достичь во всю жизнь - таков замысел Смотрящего, и на это нельзя залупаться.
- Что это? - удивилась Катя.
- Это "Пацанский кодекс". Бандит один заказал. Там ещё двадцать шесть пунктов, но я их пока не причесал как надо. Аванс дали - вон какая котлета. - Андрей кивнул на банковскую пачку сторублёвок в красной оплётке, лежавшую тут же на столе.
- Я сегодня тоже заказ получила, - похвалилась Катя. - Батики для одной конторы делать буду - занавески на окна. Окон там - как грязи. Классный заказ.
- Что за контора?
- Корпорация "Тракт" - денег куры не клюют. Даже мастерскую выделяют. Это мне землячество устроило.
Глаза Норушкина замерцали, мысли сделались чёрными, а в голове как будто бы на тонкой ноте завертелась скрипка. Последующие Катины слова сыпались ему в уши, как дождь в придорожный лопух, - он слышал их, но думал о другом: к нему явно проявляют интерес, его обкладывают со всех сторон, как волка, его хотят прикормить, надеть суровый ошейник, взять на короткий поводок...
- Послушай, - сказал Андрей, - ты про себя мне больше ничего не рассказывай.
- Почему? Ты прежде сам просил.
- Дурак был. Когда про человека, которого любишь, знаешь слишком много, его хочется убить. У нас должно быть только общее прошлое. Норушкин немного подумал. - И общее настоящее.
Тут зазвонил телефон, и Андрей прервал своё необычайное признание в любви.
На проводе был стряпчий Фома с новостями.
После разговора с ним радужки норушкинских глаз уже не мерцали, но зловеще искрились, а мысли сделались чёрно-красными, как пожар в шахте. Кажется, вид Андрея смутил даже Мафусаила, поскольку тот повис на жёрдочке вниз головой и притворился мёртвым.
Катя тем временем включила телевизор, где мужественный Бутусов давил узкую шею гитары.
Мрачно склонившись над столом, Норушкин дописал в "Пацанский кодекс":
38. Убырка не может быть ни авторитетом, ни бригадиром, ни братаном для реального пацана, ходить под убыркой западло, и если кто-то поступит так, Смотрящий опустит его.
39. Расколов убырку, разом мочи его, шваркни его наглухо, ибо так угодно Смотрящему.
После этих существенных дополнений Андрей, взяв трубку, по очереди позвонил Секацкому и Коровину.
Потом собрался позвонить Григорьеву, но вспомнил, что тот три недели назад аэростопом упорхнул в Японию, откуда уже прислал кому-то из приятелей e-mail, где сообщал, что йены на суши зашибает лицедейством: играет на каких-то киносъёмках трупы прибитых к берегу волной матросов-европейцев. Болтается на зыбях прибоя то лицом вверх, то лицом вниз, причём лицом вниз - стоiит дороже.
- Детка, мне выйти надо, - отыскав на кресле в груде одежды носки, сообщил Норушкин. - А ты знаешь что, ты лучше откажись от этих батиков. Пусть жалюзи на окна вешают. А деньги... чёрт с ними. И потом, мы скоро в Побудкино уедем, чтобы здесь грипп не словить.
- Андрюша, - сказала детка Катя, не сводя с Норушкина распахнутых голубых глаз, - ты меня к землячеству ревнуешь, а я, между прочим, беременна.
Прыгавший на одной ноге в попытке надеть носок на другую Андрей рухнул в кресло.
- Давно?
- Уже три недели.
- Это, разумеется, меняет дело.
2
На Владимирском стоял законченный ноябрь; осень сделалась меньше и хуже. Простуда перебирала над ухом Норушкина тонкие струны промозглого ветра. Под ногами хлюпало промежуточное, что ли, агрегатное состояние между вчерашним снегом и завтрашней лужей.
"Воистину, - подумал Андрей, включаясь в аристотелевский дискурс, гадость в искусстве по большей части присутствует лишь в качестве объекта изображения, а у природы она всегда - материал для изображаемого".
Часы на углу Невского показывали шесть, и, если бы не блестящая фольга электричества, вокруг была бы полная шоколадка.
На пятачке Литейного за Невским вихрилась обычная для этой пространственной координаты толчея. Из-под шелестящих колёс на тротуар летела нестрашная слякотная шрапнель и делала прохожим обидно. Прохожие терпели, поскольку в этом городе, как и в семейной жизни, надо было так: с кем живёшь - того и любишь, что вокруг - то и терпишь. Иначе пойдёшь вразнос или нахватаешься скрытых комплексов. Иначе может получиться скверно - будто спишь с женщиной, а она мечтает не о тебе и зовёт тебя не твоим именем, и ты совершенно не понимаешь, чьего ребёнка с ней ладишь.
У ограды Мариинской больницы, где некогда возвышался над медицинской чашей поставленный "Новыми тупыми" проволочный зыбкий памятник Комару и где ранней осенью Андрей любил смотреть на редкое атмосферное явление жёлудепад, выкаблучивались/фиглярили перед идущей мимо публикой два приблизительно шестиклассника в мешковатых рэперских штанах "от старшего брата" - мол, не ангелочки мы, а Гогочка с Магогочкой, мол, мы рождены, чтоб папа ужаснулся. Как настоящий здешний житель, Норушкин их, конечно же, любил.
На плохо освещённой улице Жуковского Андрей благоразумно смотрел под ноги и, что было вокруг, не видел. Окрестный сумрак и гуляющий под курткой озноб определили строй его мыслей: вдруг ему открылось, что время от времени приключающиеся перебои с электричеством и отоплением в Приморье часть государственной программы по улучшению демографической картины в регионе, который полегоньку давят китайцы. Холодно, телевизор мёртвый, делать нечего - делайте детей.
"Интересно, - махнула в сторону блажная мысль Норушкина, - а на четвёртой неделе УЗИ покажет, какого пола в Кате мальчик?"
3
Секацкий уже был в "Либерии"; Коровин, как всегда, опаздывал.
Стоявшие у стойки совладельцы арт-заведения - Вова Тараканов и Мила Казалис - одарили кивнувшего им Андрея взглядами, полными какого-то нового чувства. Словно что-то в нём, Андрее, разительно переменилось - скажем, он внезапно поседел и волосы его в вентиляторной струе колыхались, как белое пламя, или сделал пирсинг обеих ноздрей и лиловой помадой выкрасил губы. Однако Норушкин знал, что не поседел, не сделал и не выкрасил.
В ожидании приятелей Секацкий коротал время за беседой с полноватой авторессой, опубликовавшей недавно забавный и вполне артистический роман, где сорокалетняя героиня с аномальной чувственностью сходит с ума от погранично-пубертатных мальчиков, тринадцатилетних огольцов, светозарных сатиридов (термин её) - конечно же, не тех, что путались в собственных штанах у ограды Мариинской больницы. Одного она в конце концов, через плутоватый брак с его отцом, заполучила, но дело, естественно, кончилось скверно. Фабула - и это подкупало, как вообще подкупает узнавание, - была чистосердечно заёмная, хотя и с вариациями, весьма искусными и подчас даже изобретательными. Соблазнительные мальчуганы-сатириды, порочные, желанные чертенята с загорелой и гулкой кожей были описаны хоть и женским пером, сквозь призму сугубо женского эротизма, но столь растленно-прекрасно, достоверно в мелочах и с таким пронзительным вожделением, что ураническая, агрессивно-западническая "Новая русская книга" рассыiпалась перед авторессой, простив ей и её пол, и любовь к безбрежной русской природе (в середине романа героиня и юный проказник путешествуют в авто по Средней полосе), фейерверком любезностей.
Впрочем, бывают книги, с которыми не разобраться - то ли ты их читаешь, то ли они тебя. Бывают книги, которые просеивают, перебирают тебя, как горсть пшена, и отщёлкивают закравшиеся камешки, чтобы они, когда ты станешь кашей на Суде, не скрипели на зубах Бога. Эта, с сатиридами, конечно, не из их числа. Но всё равно не тщетная.
Норушкин поприветствовал Секацкого и авторессу. Те откликнулись.
- Разговор конфиденциальный? - спросил Секацкий.
- Да, - сказал Андрей.
Тут как раз, в забрызганных по колено тем самым промежуточным агрегатным состоянием, что хлюпало на улице, джинсах, появился скутерист Коровин.
- Вот жопа какая, - весь ещё под впечатлением дороги потряс он одну за другой мокрые штанины. - Надо кожаные покупать.
Втроём сели за отдельный столик.
- Ну что, пьяницы? - сказал Коровин. - Бога гневим или вёсла сушим?
Андрей поманил Тараканова и заказал "Русский стандарт", "Полюстрово", оливки с миндалём, салаты - кто какой захотел, сёмгу слабой соли и свинину по-баварски с грибами. Страдальчески закусив губу, Тараканов всё в своём блокнотике отметил.
- Сейчас Люба принесёт, - заверил он и с подчёркнутым почтением убрался.
В дальнем углу за столиком маячили Шагин со стаканом чая и Левкин с сигаретой. Последний, сиганув из Риги в Белокаменную, по преимуществу остался питерским писателем - на том хотя бы основании, что по преимуществу писал отлично.
- У меня денег мало, - предупредил Секацкий. - Только на сто пятьдесят "Охты" и сок.
- Не парься. - Андрей уверенно выставил перед собой открытую ладонь. Я халтуру срубил.
И Норушкин кратко, но правдиво/искренне/начистоту рассказал про чёртову башню всё, что до сих пор не успел рассказать, а про то, что случилось недавно, - всё, что случилось.
Люба тем временем помпезно сервировала стол на три куверта и принесла холодные закуски, водку и "Полюстрово". Всякий раз с её появлением воздух вокруг пронизывали токи белого жасминового аромата с приложением чего-то фиолетово-пряного. Андрей даже, отвлекшись, подумал, что женщины - это такая фауна, которая во что бы то ни стало хочет пахнуть флорой.
- Слушай, а может, это просто нездоровые фантазии? - Коровин разлил по рюмкам ледяной и будто бы даже загустевший "Русский стандарт". - Может, это либидо твоё неугомонное так сублимируется?
- Ты что же, - поинтересовался Норушкин, - теперь и удар по яйцам будешь называть реверсивным символом коитуса?
- Андрей всё правильно говорит, - вступился Секацкий. - Про башни эти давно известно - две из них в Африке, две на Ближнем Востоке, одна в Туркестане и две в России. Гурджиев, кстати, посвящение в туркестанской башне сатаны проходил.
- Откуда знаешь? - Коровин вожделенно наколол на вилку ломтик сёмги равнодушно на рыбу он смотреть не мог по своей рыбацкой природе.
- Информирован как носитель коллективной беззаветной санкции Объединённого петербургского могущества. - Чокнулись. - Многое сходится. Генон, например, в письме за тридцать второй год сообщает, что в Судане, где как раз и находится одна из башен, есть область, жители которой по ночам перекидываются львами и леопардами, так что место это соседям пришлось обнести огромной изгородью, чтобы остановить набеги оборотней, дерущих без разбора и скот, и людей. Картина, с небольшой поправкой, одна и та же: там аборигены дикие, неистовые, а в Сторожихе, возле вычищенной башни - такие же, но модус бытия у них иной, без кровожадных рецидивов. Потому что они, как и башня, поменяли полюс.
- Да я, Сека, не об этом, - сказал Коровин. - Тут другая нескладуха...
- Тут полно нескладух, - поставил пустую рюмку на стол Секацкий. - В данном случае непостижимость как раз и является свидетельством подлинности. Выдумка сродни рациональности, логической прозрачности, потому что моделируется в основном по тому же принципу причинно-следственной закономерности, в соответствии с которым производится ординарная реальность. А мистика предъявляет совсем другой порядок адекватности порядок по ту сторону логики, по ту сторону закона достаточного основания, по ту сторону соответствия вещей и лиц самим себе.
- Ты меня, дружок, дослушай. Мне про башни всё понятно, - опрометчиво хватил Коровин, но тут же уточнил: - Насколько моему, конечно, выдающемуся котелку позволено. Значит, так: башни эти подземельные - мистические рычаги истории. Или вроде того - нам, штафиркам, доподлинно такие вещи знать не полагается. На один рычаг то бес какой-нибудь наляжет, то гирьку из удалого сотника Николаши подвесят, чтобы, значит, брат на брата... А другой рычаг то свинья Гектор своротит, то постник и молчальник Фёдор дёрнет, то половой экстремист Илюша, дабы братца уравновесить и героически отечество от наваждения прикрыть. При этом результат, как я понимаю, от наложения друг на друга этих разножопистых сил просчитать невозможно. В общем, бардак полный. Но пока одна из башен у Андрея Алексеевича в ведении состоит, на происки всяких гадюк подколодных есть у нас несимметричные ответы. Верно?
- Наливай, Серёжа, у тебя руки длинные, - сказал Норушкин. - Так в чём же нескладуха?
- В том, что Герасим с Аттилой такие мульки не секут.
- Но они же секут.
Мимо с очередным стаканом чая для Шагина прошла Люба, оставив за собой жасминовый след.
- Видишь ли, Сергей... - Секацкий тщетно поискал глазами плинтус, который с его позиции, как оказалось, был не виден, и вместо пространной речи ограничился ремаркой: - Андрей сказал, что они только внешне как люди, а на самом деле - вроде бы духи тьмы и демонопоклонники.
- И на хера им башня? У них без неё что - полного мондиализма с глобализмом не выходит?
- Не знаю, Серёжа, - действительно не знал Норушкин. - К сожалению, наш разговор вульгарен. И самое печальное, что он, пожалуй, коль скоро уж касается вещей, которых касается, не может быть иным. Так вот, эти два голубчика меня как злой и добрый следователь разводят. Сначала Герасим наехал - не сильно, а так, чтобы пугнуть и пощупать только. Зато из дяди моего уже не в шутку жилы вытянул, а как увидел, что толку нет, пошёл башню нахрапом брать. Там Герасима с его братвой сторожихинские мужики в клочки и порвали. - Чокнулись. Андрей махнул рюмку и закусил оливкой с миндалём. Причём Герасим загодя Аттилу как своего соперника представил, чтобы я по расхожей схеме к врагу врага расположением проникся. Вот теперь меня Аттила ватой и обкладывает, чтобы бдительность усыпить: деньгами приручает, вроде как - благодетель. Словом, муштрует лаской, заботой и сахаром, как дрессировщик Дуров. Даже Кате заказ жирный подкинул. А сам между тем к Побудкину подбирается. Грамотно так, в войлочных тапочках... Я ведь землю там родовую купить хочу.
- На какие шиши? - удивился Коровин.
- А по кадастру это, знаешь ли, недорого. Так вот, мне сегодня человек доверенный звонил и сказал, что на ту же землю Аттила бумаги подал.
- И что теперь? - искренне полюбопытствовал Секацкий.
- Биться с ним буду.
- Я твоего Аттилу не видел, но, думаю, вы в разных весовых категориях, - справедливо заметил Коровин.
- Я его тоже не видел, но если ты на кодлу его бандитскую намекаешь, то это ничего не значит.
- Да? - Коровин манипулировал вилкой, и движения его при этом были пульсирующие и стремительные, отчего напоминали какую-то птичью повадку. Хорошо, что сказал, а то я понять не могу, что они с тобой, таким для нас дорогим и любимым, возятся? Что бы им тебя попросту, без затей, бензопилами не попилить?
- А я, Серёжа, под охраной - меня светлый крылом покрывает. Я только добровольно, своей волей могу им в лапы угодить, если на хитрость их куплюсь. Но я не куплюсь. Я на них первым в штыковую пойду... Странно только, что дядю моего - Царство ему Небесное - Герасиму удалось в оборот взять. Видно, он у ангелов уже списанный был...
Как-то сами собой рюмки опять оказались полными.
- Но ты не думай, на мне свет клином не сошёлся. - Андрей подлил себе в стакан минералки. - Здесь только один из фронтов невидимой брани, как верно старец Никодим Святогорец выразился.
- Есть ещё?
- Конечно, - заверил осведомлённый носитель коллективной беззаветной санкции Объединённого петербургского могущества. - По афонскому преданию, скажем, на той же Святой Горе, где Никодим духовно подвизался, существует братство двенадцати невидимых богоносных отшельников. Эти земные ангелы и небесные человеки достигли великих духовных высот и в исключительных случаях открывают себя людям, становясь видимыми для телесных очей. Их пламенная молитва испепеляет демонов и во многом определяет судьбы мира...
- Ты же римской веры, - поднял бровь Андрей.
- Ну и что? Я однажды, между прочим, в Еврейском университете курс лекций по хасидизму прочитал.
- Ты же белорус необрезанный. - Коровин сделал неопределённый жест, который при желании можно было наполнить любым смыслом.
- В Петербурге среди евреев зубра не нашлось.
- Я вот что у вас, у зубров, спросить хотел, - спросил-таки Норушкин, - как мне после быть, когда я с Аттилой дело решу? Может, наезды эти пацанские не случай, а симптом? Может, незримая брань уже в зримую сгустилась? Может, гнев народный вызывать пора, русский бунт будить?
- Какой, на хер, бунт! - Коровин нервно схватил бутылку и наполнил опустевшие рюмки. - Я только-только скутер купил! Жить по-человечески начал! А он - бунт! Забетонируй свою башню на хер и забудь, как дурной сон! Дай спокойно оттянуться!
- Это пораженческая позиция. - В глазах Секацкого зажглись маниакальные огоньки. - Насколько я понял, обратно из чёртовой башни никто не возвращается, ибо она представляет собой одновременно и кратчайший ход в инобытие. Однако, для сохранения репрезентативности, Норушкины тобой кончаться не должны. То есть тебе положено иметь как минимум сына. Так?
- Так, - сказал Андрей.
- Выпади мне такой жребий, - мечтательно предположил Секацкий, вынужденный - ввиду отсутствия в окоёме плинтуса - говорить относительно коротко, - я бы тут же заделал кому-нибудь ребёнка и - сразу в башню. Ведь здесь речь идёт об источнике чистого вещества духа воинственности! Дать ему возможность выплеснуться на поверхность и обрести носителя - что может быть блистательнее и достойнее? Что может сравниться с этим по величию и дерзости жеста? Ведь пробуждённый бунт, выигранная битва, равно как и предъявленный миру новый текст, относятся к одному имманентному ряду, объединённому греческим словом хюбрис, которое означает разом "наглость" и "дерзость", а на самом деле - волю нарушить равновесие бытия, волю бросить вызов вечности. О добродетели пусть вещают подгнившие "овощи", испускающие смрад "плоды просвещения", а наша задача, если отважиться на честность самоотчёта, состоит не в том, чтобы устраивать жизнь безмятежной, а в том, чтобы устраивать её многоцветной, не в том, чтобы делать общество гуманным, а в том, чтобы делать его вменяемым. К сожалению, медицина бессильна и даже снисходительна в отношении безумия общества, она лечит только безумие одиночек. А общество между тем тяжело больноi политкорректностью, которая есть та же шизофрения. Люди видят что видят, однако вирус политкорректности включает механизм, заставляющий их утверждать, что видят они нечто совсем иное. По сути, желание вновь сделать общество вменяемым - это художественный проект. Иннокентий Анненский совершенно напрасно считал, будто бы художник ответствен за общественное зло, нет, художник ни за что не ответствен, в крайнем случае - только за общественное добро. Если художник отдаёт себе отчёт в том, чего он хочет и что может, то он ни перед кем не отвечает за последствия своего бытия. Он отвечает только за степень точности своего творческого проекта или, если угодно, за силу соблазна, заложенную в его деянии. Ему некого бояться, кроме Бога, и ему неведом горний страх смутить малых сих - он обращается не к ним. Тот, кто считается с интересами сирых и убогих, сам никогда не выйдет из состояния убожества. Воистину достойны презрения всевозможные учителя жизни и любители позы мудрости, поскольку они даже не догадываются, что возлюбленная ими правда жизни есть только в искусстве, а в самой жизни её нет и никогда не было.
- Ты, Сека, маньяк, - застыл с вилкой у рта Коровин. - Ради красного словца и философского дискурса ты папу с мамой живьём на котлеты порубишь.
Тут над столом расцвёл жасминовый куст - это Люба принесла свинину по-баварски.
- Люба, - сказал Андрей, - у нас что-то водка кончается, а мы, представь, даже в календарь ваш не заглядывали.
- В этот день под Парижем, - любезно подсказала Люба, - в одна тысяча семьсот восемьдесят третьем году впервые был осуществлён полёт человека на тепловом воздушном шаре. Имена героев-воздухоплавателей - Пилатр де Розье и Лорен д'Арланд.
- Тогда принеси ещё бутылку и посчитай, сколько с меня...
- Мила деньги с тебя брать не велела.
- Почему?
- У нас "крыша" поменялась. Вместо Герасима - Аттила. Он тоже "Либерию" крышить бесплатно будет, но мы за это теперь всё, что ты закажешь, должны на счёт заведения списывать. Такое у него условие. Иначе он Миле с Вовой обещал уши отрезать и голыми в Африку пустить.
Коровин и Секацкий выразительно посмотрели на Норушкина.
- Это меняет дело. - Андрей призывно махнул рукой Левкину и Шагину, рассудительно пояснив: - У Левкина, правда, желудок меньше напёрстка, зато Шагин - прорва.
Год бушевала в Европе и Закавказье блистательная бойня, и ещё год над чёрными полями махали битвы опалёнными крыльями знамён, но Илья был беспечен и жил прежней жизнью - не зная, кто из сестёр ему жена, и не желая знать, - как будто на нём закончилось заветное служение и ангелы отвернулись от него, как отвернулись они от двенадцати колен потомства заповедного Тимофея. И лишь спустя ещё полгода что-то в нём оборвалось, лопнула неведомая струна и прокатился звон раскатистым эхом: Николая больше нет, и он почувствовал, что через это страшное больше нет на мир идёт неумолимая лавина ужаса, - сердце Ильи содрогнулось, и древняя кровь Норушкиных исподволь вскипела и поднялась в нём, слишком тяжёлая, слишком красная, чтобы смешаться с другой.
В мире, каким он теперь был, для Ильи, каким он отныне стал, больше не было места. Илья не хотел и не мог продолжаться.
На ледяном февральском перроне Норушкина провожали Маша с Дашей и князь Усольский - внезапно и спешно Илья уезжал в родовое имение. Кажущаяся беспричинность его отъезда поначалу встревожила сестёр, они даже слегка всплакнули солёными и сладкими слезами, поскольку одинаково чувствующие сердца их предощущали рядом какой-то роковой предел, но, видя всецелое потворство решению Норушкина со стороны папеньки, вскоре они успокоились и теперь, заговорщически переглядываясь, шептали Илье каждая своё: Маша в левое ухо напоминала, чтобы тот привёз свежей редиски, а Даша в правое просила лесной малины.
Метель мела по земле последние белые косы, ветер жёг лицо. Наконец подали поезд.
- Счастливо, голубчик, - обнял Илью ещё не вернувший себе прежнего роста действительный тайный советник. - Храни тебя Господь.
На следующий день столпы земли подвинулись со своих мест, и это было слышно от бездны недр до пределов неба. Сидевшие в тот час за чаем в натопленной столовой близнецы разом завыли, как воют только грешники после смерти в своих посмертных снах. Больше в Петроград Норушкин не вернулся ни с редиской, ни с малиной, ни без.
Что ещё? Летом восемнадцатого, грубо взломав охранительные чары, ЧК арестовала и казнила князя Усольского. А следом, через две недели, на пороге квартиры Усольских в хрустящей кожанке и с огромной буковой коробкой маузера на бедре появился Лёня Циприс (ещё в тюрьме он примкнул к "межрайонцам", а потом вместе с ними подался в большевики); предъявив мандат и ордер, он по очереди потрепал по голове Антона с Платоном и увёл с собой Дашу. Впрочем, возможно, это была Маша.
А летом девятнадцатого в побудкинский дом ударила двузубая молния, и он, вместе с часовней, в одну ночь сгорел до фундамента.
Глава 11
ШВАРКНИ ЕГО НАГЛУХО
1
Склонившись над столом, Андрей самозабвенно правил текст состряпанного накануне кодекса. Заказ и аванс (таким не бросаются) доставил уже знакомый окостюмленный курьер - то ли свидетель Иеговы, то ли брокер.
На этот раз деньги были не бестолковые - Андрею как специалисту по теоретической фонетике египетского языка Среднего царства предлагали составить нечто вроде свода жизненных, освящённых тысячелетними традициями правил для сотрудников асфальтовой корпорации "Тракт". Андрей составил. В основу кодекса легли "Поучения Птахотепа", сочинённые визирем V династии Исеси, "Поучения для Кагемни", приписываемые визирю VI династии Каирису, и "Изречения Хенсухотепа", принадлежащие чёрт знает кому.
В квартиру (уже владела собственным ключом) влетела возвратившаяся из Мухи Катя - такая лёгкая, что под ней не щёлкал паркет и, вздумай она сейчас сигануть в окно, нипочём бы не разбилась.
- Послушай, детка, что я тут сфабриковал, - обрадовался аудитории Норушкин и зачитал по пунктам:
1. Знай - Смотрящему угодно послушание, безбашенных Смотрящий опускает.
2. Если ты унизил себя, служа реальному авторитету, это не западло твой поступок будет угоден Смотрящему, и Он не опустит тебя.
3. Если ты был сявкой, а попал в масть, если ты был беден, а теперь насос, если тебя щемили, а ты поднялся - не становись лютым от своего фарта, ибо ты всего лишь хранитель того, что дал тебе Смотрящий.
4. Если ты имеешь делянку, чтобы кормиться, - обихаживай территорию, которую отвёл тебе Смотрящий, не беспредельничай, не драконь лоха, но построй его так, чтобы он ужаснулся и отдал тебе лихву сам.
5. Ты не должен попусту плющить ни фраера, ни трясогузку, ибо это противно Смотрящему, и, если кто-то скажет, что будет жить так, Смотрящий опустит его.
6. Опекай тех, кто ходит под тобой, затирай за них и довольствуй их настолько, насколько сможешь, - так должны поступать реальные пацаны, к которым благосклонен Смотрящий.
7. Смотрящий не любит ёжиков - бакланов Он опускает.
8. Смотрящий не любит зябликов и панчух - их Он опускает.
9. Если ты неправ и твоя мать возведёт руки к Смотрящему, Он догонит тему и опустит тебя.
10. Смотрящий всегда разводит правильно.
11. Знай - конкретные авторитеты с башлями и властью могут отжигать по своему желанию и делать с собой всё, что захотят, и даже ничего не делать, если такова их воля. Мановением руки они совершают то, чего сиварю не достичь во всю жизнь - таков замысел Смотрящего, и на это нельзя залупаться.
- Что это? - удивилась Катя.
- Это "Пацанский кодекс". Бандит один заказал. Там ещё двадцать шесть пунктов, но я их пока не причесал как надо. Аванс дали - вон какая котлета. - Андрей кивнул на банковскую пачку сторублёвок в красной оплётке, лежавшую тут же на столе.
- Я сегодня тоже заказ получила, - похвалилась Катя. - Батики для одной конторы делать буду - занавески на окна. Окон там - как грязи. Классный заказ.
- Что за контора?
- Корпорация "Тракт" - денег куры не клюют. Даже мастерскую выделяют. Это мне землячество устроило.
Глаза Норушкина замерцали, мысли сделались чёрными, а в голове как будто бы на тонкой ноте завертелась скрипка. Последующие Катины слова сыпались ему в уши, как дождь в придорожный лопух, - он слышал их, но думал о другом: к нему явно проявляют интерес, его обкладывают со всех сторон, как волка, его хотят прикормить, надеть суровый ошейник, взять на короткий поводок...
- Послушай, - сказал Андрей, - ты про себя мне больше ничего не рассказывай.
- Почему? Ты прежде сам просил.
- Дурак был. Когда про человека, которого любишь, знаешь слишком много, его хочется убить. У нас должно быть только общее прошлое. Норушкин немного подумал. - И общее настоящее.
Тут зазвонил телефон, и Андрей прервал своё необычайное признание в любви.
На проводе был стряпчий Фома с новостями.
После разговора с ним радужки норушкинских глаз уже не мерцали, но зловеще искрились, а мысли сделались чёрно-красными, как пожар в шахте. Кажется, вид Андрея смутил даже Мафусаила, поскольку тот повис на жёрдочке вниз головой и притворился мёртвым.
Катя тем временем включила телевизор, где мужественный Бутусов давил узкую шею гитары.
Мрачно склонившись над столом, Норушкин дописал в "Пацанский кодекс":
38. Убырка не может быть ни авторитетом, ни бригадиром, ни братаном для реального пацана, ходить под убыркой западло, и если кто-то поступит так, Смотрящий опустит его.
39. Расколов убырку, разом мочи его, шваркни его наглухо, ибо так угодно Смотрящему.
После этих существенных дополнений Андрей, взяв трубку, по очереди позвонил Секацкому и Коровину.
Потом собрался позвонить Григорьеву, но вспомнил, что тот три недели назад аэростопом упорхнул в Японию, откуда уже прислал кому-то из приятелей e-mail, где сообщал, что йены на суши зашибает лицедейством: играет на каких-то киносъёмках трупы прибитых к берегу волной матросов-европейцев. Болтается на зыбях прибоя то лицом вверх, то лицом вниз, причём лицом вниз - стоiит дороже.
- Детка, мне выйти надо, - отыскав на кресле в груде одежды носки, сообщил Норушкин. - А ты знаешь что, ты лучше откажись от этих батиков. Пусть жалюзи на окна вешают. А деньги... чёрт с ними. И потом, мы скоро в Побудкино уедем, чтобы здесь грипп не словить.
- Андрюша, - сказала детка Катя, не сводя с Норушкина распахнутых голубых глаз, - ты меня к землячеству ревнуешь, а я, между прочим, беременна.
Прыгавший на одной ноге в попытке надеть носок на другую Андрей рухнул в кресло.
- Давно?
- Уже три недели.
- Это, разумеется, меняет дело.
2
На Владимирском стоял законченный ноябрь; осень сделалась меньше и хуже. Простуда перебирала над ухом Норушкина тонкие струны промозглого ветра. Под ногами хлюпало промежуточное, что ли, агрегатное состояние между вчерашним снегом и завтрашней лужей.
"Воистину, - подумал Андрей, включаясь в аристотелевский дискурс, гадость в искусстве по большей части присутствует лишь в качестве объекта изображения, а у природы она всегда - материал для изображаемого".
Часы на углу Невского показывали шесть, и, если бы не блестящая фольга электричества, вокруг была бы полная шоколадка.
На пятачке Литейного за Невским вихрилась обычная для этой пространственной координаты толчея. Из-под шелестящих колёс на тротуар летела нестрашная слякотная шрапнель и делала прохожим обидно. Прохожие терпели, поскольку в этом городе, как и в семейной жизни, надо было так: с кем живёшь - того и любишь, что вокруг - то и терпишь. Иначе пойдёшь вразнос или нахватаешься скрытых комплексов. Иначе может получиться скверно - будто спишь с женщиной, а она мечтает не о тебе и зовёт тебя не твоим именем, и ты совершенно не понимаешь, чьего ребёнка с ней ладишь.
У ограды Мариинской больницы, где некогда возвышался над медицинской чашей поставленный "Новыми тупыми" проволочный зыбкий памятник Комару и где ранней осенью Андрей любил смотреть на редкое атмосферное явление жёлудепад, выкаблучивались/фиглярили перед идущей мимо публикой два приблизительно шестиклассника в мешковатых рэперских штанах "от старшего брата" - мол, не ангелочки мы, а Гогочка с Магогочкой, мол, мы рождены, чтоб папа ужаснулся. Как настоящий здешний житель, Норушкин их, конечно же, любил.
На плохо освещённой улице Жуковского Андрей благоразумно смотрел под ноги и, что было вокруг, не видел. Окрестный сумрак и гуляющий под курткой озноб определили строй его мыслей: вдруг ему открылось, что время от времени приключающиеся перебои с электричеством и отоплением в Приморье часть государственной программы по улучшению демографической картины в регионе, который полегоньку давят китайцы. Холодно, телевизор мёртвый, делать нечего - делайте детей.
"Интересно, - махнула в сторону блажная мысль Норушкина, - а на четвёртой неделе УЗИ покажет, какого пола в Кате мальчик?"
3
Секацкий уже был в "Либерии"; Коровин, как всегда, опаздывал.
Стоявшие у стойки совладельцы арт-заведения - Вова Тараканов и Мила Казалис - одарили кивнувшего им Андрея взглядами, полными какого-то нового чувства. Словно что-то в нём, Андрее, разительно переменилось - скажем, он внезапно поседел и волосы его в вентиляторной струе колыхались, как белое пламя, или сделал пирсинг обеих ноздрей и лиловой помадой выкрасил губы. Однако Норушкин знал, что не поседел, не сделал и не выкрасил.
В ожидании приятелей Секацкий коротал время за беседой с полноватой авторессой, опубликовавшей недавно забавный и вполне артистический роман, где сорокалетняя героиня с аномальной чувственностью сходит с ума от погранично-пубертатных мальчиков, тринадцатилетних огольцов, светозарных сатиридов (термин её) - конечно же, не тех, что путались в собственных штанах у ограды Мариинской больницы. Одного она в конце концов, через плутоватый брак с его отцом, заполучила, но дело, естественно, кончилось скверно. Фабула - и это подкупало, как вообще подкупает узнавание, - была чистосердечно заёмная, хотя и с вариациями, весьма искусными и подчас даже изобретательными. Соблазнительные мальчуганы-сатириды, порочные, желанные чертенята с загорелой и гулкой кожей были описаны хоть и женским пером, сквозь призму сугубо женского эротизма, но столь растленно-прекрасно, достоверно в мелочах и с таким пронзительным вожделением, что ураническая, агрессивно-западническая "Новая русская книга" рассыiпалась перед авторессой, простив ей и её пол, и любовь к безбрежной русской природе (в середине романа героиня и юный проказник путешествуют в авто по Средней полосе), фейерверком любезностей.
Впрочем, бывают книги, с которыми не разобраться - то ли ты их читаешь, то ли они тебя. Бывают книги, которые просеивают, перебирают тебя, как горсть пшена, и отщёлкивают закравшиеся камешки, чтобы они, когда ты станешь кашей на Суде, не скрипели на зубах Бога. Эта, с сатиридами, конечно, не из их числа. Но всё равно не тщетная.
Норушкин поприветствовал Секацкого и авторессу. Те откликнулись.
- Разговор конфиденциальный? - спросил Секацкий.
- Да, - сказал Андрей.
Тут как раз, в забрызганных по колено тем самым промежуточным агрегатным состоянием, что хлюпало на улице, джинсах, появился скутерист Коровин.
- Вот жопа какая, - весь ещё под впечатлением дороги потряс он одну за другой мокрые штанины. - Надо кожаные покупать.
Втроём сели за отдельный столик.
- Ну что, пьяницы? - сказал Коровин. - Бога гневим или вёсла сушим?
Андрей поманил Тараканова и заказал "Русский стандарт", "Полюстрово", оливки с миндалём, салаты - кто какой захотел, сёмгу слабой соли и свинину по-баварски с грибами. Страдальчески закусив губу, Тараканов всё в своём блокнотике отметил.
- Сейчас Люба принесёт, - заверил он и с подчёркнутым почтением убрался.
В дальнем углу за столиком маячили Шагин со стаканом чая и Левкин с сигаретой. Последний, сиганув из Риги в Белокаменную, по преимуществу остался питерским писателем - на том хотя бы основании, что по преимуществу писал отлично.
- У меня денег мало, - предупредил Секацкий. - Только на сто пятьдесят "Охты" и сок.
- Не парься. - Андрей уверенно выставил перед собой открытую ладонь. Я халтуру срубил.
И Норушкин кратко, но правдиво/искренне/начистоту рассказал про чёртову башню всё, что до сих пор не успел рассказать, а про то, что случилось недавно, - всё, что случилось.
Люба тем временем помпезно сервировала стол на три куверта и принесла холодные закуски, водку и "Полюстрово". Всякий раз с её появлением воздух вокруг пронизывали токи белого жасминового аромата с приложением чего-то фиолетово-пряного. Андрей даже, отвлекшись, подумал, что женщины - это такая фауна, которая во что бы то ни стало хочет пахнуть флорой.
- Слушай, а может, это просто нездоровые фантазии? - Коровин разлил по рюмкам ледяной и будто бы даже загустевший "Русский стандарт". - Может, это либидо твоё неугомонное так сублимируется?
- Ты что же, - поинтересовался Норушкин, - теперь и удар по яйцам будешь называть реверсивным символом коитуса?
- Андрей всё правильно говорит, - вступился Секацкий. - Про башни эти давно известно - две из них в Африке, две на Ближнем Востоке, одна в Туркестане и две в России. Гурджиев, кстати, посвящение в туркестанской башне сатаны проходил.
- Откуда знаешь? - Коровин вожделенно наколол на вилку ломтик сёмги равнодушно на рыбу он смотреть не мог по своей рыбацкой природе.
- Информирован как носитель коллективной беззаветной санкции Объединённого петербургского могущества. - Чокнулись. - Многое сходится. Генон, например, в письме за тридцать второй год сообщает, что в Судане, где как раз и находится одна из башен, есть область, жители которой по ночам перекидываются львами и леопардами, так что место это соседям пришлось обнести огромной изгородью, чтобы остановить набеги оборотней, дерущих без разбора и скот, и людей. Картина, с небольшой поправкой, одна и та же: там аборигены дикие, неистовые, а в Сторожихе, возле вычищенной башни - такие же, но модус бытия у них иной, без кровожадных рецидивов. Потому что они, как и башня, поменяли полюс.
- Да я, Сека, не об этом, - сказал Коровин. - Тут другая нескладуха...
- Тут полно нескладух, - поставил пустую рюмку на стол Секацкий. - В данном случае непостижимость как раз и является свидетельством подлинности. Выдумка сродни рациональности, логической прозрачности, потому что моделируется в основном по тому же принципу причинно-следственной закономерности, в соответствии с которым производится ординарная реальность. А мистика предъявляет совсем другой порядок адекватности порядок по ту сторону логики, по ту сторону закона достаточного основания, по ту сторону соответствия вещей и лиц самим себе.
- Ты меня, дружок, дослушай. Мне про башни всё понятно, - опрометчиво хватил Коровин, но тут же уточнил: - Насколько моему, конечно, выдающемуся котелку позволено. Значит, так: башни эти подземельные - мистические рычаги истории. Или вроде того - нам, штафиркам, доподлинно такие вещи знать не полагается. На один рычаг то бес какой-нибудь наляжет, то гирьку из удалого сотника Николаши подвесят, чтобы, значит, брат на брата... А другой рычаг то свинья Гектор своротит, то постник и молчальник Фёдор дёрнет, то половой экстремист Илюша, дабы братца уравновесить и героически отечество от наваждения прикрыть. При этом результат, как я понимаю, от наложения друг на друга этих разножопистых сил просчитать невозможно. В общем, бардак полный. Но пока одна из башен у Андрея Алексеевича в ведении состоит, на происки всяких гадюк подколодных есть у нас несимметричные ответы. Верно?
- Наливай, Серёжа, у тебя руки длинные, - сказал Норушкин. - Так в чём же нескладуха?
- В том, что Герасим с Аттилой такие мульки не секут.
- Но они же секут.
Мимо с очередным стаканом чая для Шагина прошла Люба, оставив за собой жасминовый след.
- Видишь ли, Сергей... - Секацкий тщетно поискал глазами плинтус, который с его позиции, как оказалось, был не виден, и вместо пространной речи ограничился ремаркой: - Андрей сказал, что они только внешне как люди, а на самом деле - вроде бы духи тьмы и демонопоклонники.
- И на хера им башня? У них без неё что - полного мондиализма с глобализмом не выходит?
- Не знаю, Серёжа, - действительно не знал Норушкин. - К сожалению, наш разговор вульгарен. И самое печальное, что он, пожалуй, коль скоро уж касается вещей, которых касается, не может быть иным. Так вот, эти два голубчика меня как злой и добрый следователь разводят. Сначала Герасим наехал - не сильно, а так, чтобы пугнуть и пощупать только. Зато из дяди моего уже не в шутку жилы вытянул, а как увидел, что толку нет, пошёл башню нахрапом брать. Там Герасима с его братвой сторожихинские мужики в клочки и порвали. - Чокнулись. Андрей махнул рюмку и закусил оливкой с миндалём. Причём Герасим загодя Аттилу как своего соперника представил, чтобы я по расхожей схеме к врагу врага расположением проникся. Вот теперь меня Аттила ватой и обкладывает, чтобы бдительность усыпить: деньгами приручает, вроде как - благодетель. Словом, муштрует лаской, заботой и сахаром, как дрессировщик Дуров. Даже Кате заказ жирный подкинул. А сам между тем к Побудкину подбирается. Грамотно так, в войлочных тапочках... Я ведь землю там родовую купить хочу.
- На какие шиши? - удивился Коровин.
- А по кадастру это, знаешь ли, недорого. Так вот, мне сегодня человек доверенный звонил и сказал, что на ту же землю Аттила бумаги подал.
- И что теперь? - искренне полюбопытствовал Секацкий.
- Биться с ним буду.
- Я твоего Аттилу не видел, но, думаю, вы в разных весовых категориях, - справедливо заметил Коровин.
- Я его тоже не видел, но если ты на кодлу его бандитскую намекаешь, то это ничего не значит.
- Да? - Коровин манипулировал вилкой, и движения его при этом были пульсирующие и стремительные, отчего напоминали какую-то птичью повадку. Хорошо, что сказал, а то я понять не могу, что они с тобой, таким для нас дорогим и любимым, возятся? Что бы им тебя попросту, без затей, бензопилами не попилить?
- А я, Серёжа, под охраной - меня светлый крылом покрывает. Я только добровольно, своей волей могу им в лапы угодить, если на хитрость их куплюсь. Но я не куплюсь. Я на них первым в штыковую пойду... Странно только, что дядю моего - Царство ему Небесное - Герасиму удалось в оборот взять. Видно, он у ангелов уже списанный был...
Как-то сами собой рюмки опять оказались полными.
- Но ты не думай, на мне свет клином не сошёлся. - Андрей подлил себе в стакан минералки. - Здесь только один из фронтов невидимой брани, как верно старец Никодим Святогорец выразился.
- Есть ещё?
- Конечно, - заверил осведомлённый носитель коллективной беззаветной санкции Объединённого петербургского могущества. - По афонскому преданию, скажем, на той же Святой Горе, где Никодим духовно подвизался, существует братство двенадцати невидимых богоносных отшельников. Эти земные ангелы и небесные человеки достигли великих духовных высот и в исключительных случаях открывают себя людям, становясь видимыми для телесных очей. Их пламенная молитва испепеляет демонов и во многом определяет судьбы мира...
- Ты же римской веры, - поднял бровь Андрей.
- Ну и что? Я однажды, между прочим, в Еврейском университете курс лекций по хасидизму прочитал.
- Ты же белорус необрезанный. - Коровин сделал неопределённый жест, который при желании можно было наполнить любым смыслом.
- В Петербурге среди евреев зубра не нашлось.
- Я вот что у вас, у зубров, спросить хотел, - спросил-таки Норушкин, - как мне после быть, когда я с Аттилой дело решу? Может, наезды эти пацанские не случай, а симптом? Может, незримая брань уже в зримую сгустилась? Может, гнев народный вызывать пора, русский бунт будить?
- Какой, на хер, бунт! - Коровин нервно схватил бутылку и наполнил опустевшие рюмки. - Я только-только скутер купил! Жить по-человечески начал! А он - бунт! Забетонируй свою башню на хер и забудь, как дурной сон! Дай спокойно оттянуться!
- Это пораженческая позиция. - В глазах Секацкого зажглись маниакальные огоньки. - Насколько я понял, обратно из чёртовой башни никто не возвращается, ибо она представляет собой одновременно и кратчайший ход в инобытие. Однако, для сохранения репрезентативности, Норушкины тобой кончаться не должны. То есть тебе положено иметь как минимум сына. Так?
- Так, - сказал Андрей.
- Выпади мне такой жребий, - мечтательно предположил Секацкий, вынужденный - ввиду отсутствия в окоёме плинтуса - говорить относительно коротко, - я бы тут же заделал кому-нибудь ребёнка и - сразу в башню. Ведь здесь речь идёт об источнике чистого вещества духа воинственности! Дать ему возможность выплеснуться на поверхность и обрести носителя - что может быть блистательнее и достойнее? Что может сравниться с этим по величию и дерзости жеста? Ведь пробуждённый бунт, выигранная битва, равно как и предъявленный миру новый текст, относятся к одному имманентному ряду, объединённому греческим словом хюбрис, которое означает разом "наглость" и "дерзость", а на самом деле - волю нарушить равновесие бытия, волю бросить вызов вечности. О добродетели пусть вещают подгнившие "овощи", испускающие смрад "плоды просвещения", а наша задача, если отважиться на честность самоотчёта, состоит не в том, чтобы устраивать жизнь безмятежной, а в том, чтобы устраивать её многоцветной, не в том, чтобы делать общество гуманным, а в том, чтобы делать его вменяемым. К сожалению, медицина бессильна и даже снисходительна в отношении безумия общества, она лечит только безумие одиночек. А общество между тем тяжело больноi политкорректностью, которая есть та же шизофрения. Люди видят что видят, однако вирус политкорректности включает механизм, заставляющий их утверждать, что видят они нечто совсем иное. По сути, желание вновь сделать общество вменяемым - это художественный проект. Иннокентий Анненский совершенно напрасно считал, будто бы художник ответствен за общественное зло, нет, художник ни за что не ответствен, в крайнем случае - только за общественное добро. Если художник отдаёт себе отчёт в том, чего он хочет и что может, то он ни перед кем не отвечает за последствия своего бытия. Он отвечает только за степень точности своего творческого проекта или, если угодно, за силу соблазна, заложенную в его деянии. Ему некого бояться, кроме Бога, и ему неведом горний страх смутить малых сих - он обращается не к ним. Тот, кто считается с интересами сирых и убогих, сам никогда не выйдет из состояния убожества. Воистину достойны презрения всевозможные учителя жизни и любители позы мудрости, поскольку они даже не догадываются, что возлюбленная ими правда жизни есть только в искусстве, а в самой жизни её нет и никогда не было.
- Ты, Сека, маньяк, - застыл с вилкой у рта Коровин. - Ради красного словца и философского дискурса ты папу с мамой живьём на котлеты порубишь.
Тут над столом расцвёл жасминовый куст - это Люба принесла свинину по-баварски.
- Люба, - сказал Андрей, - у нас что-то водка кончается, а мы, представь, даже в календарь ваш не заглядывали.
- В этот день под Парижем, - любезно подсказала Люба, - в одна тысяча семьсот восемьдесят третьем году впервые был осуществлён полёт человека на тепловом воздушном шаре. Имена героев-воздухоплавателей - Пилатр де Розье и Лорен д'Арланд.
- Тогда принеси ещё бутылку и посчитай, сколько с меня...
- Мила деньги с тебя брать не велела.
- Почему?
- У нас "крыша" поменялась. Вместо Герасима - Аттила. Он тоже "Либерию" крышить бесплатно будет, но мы за это теперь всё, что ты закажешь, должны на счёт заведения списывать. Такое у него условие. Иначе он Миле с Вовой обещал уши отрезать и голыми в Африку пустить.
Коровин и Секацкий выразительно посмотрели на Норушкина.
- Это меняет дело. - Андрей призывно махнул рукой Левкину и Шагину, рассудительно пояснив: - У Левкина, правда, желудок меньше напёрстка, зато Шагин - прорва.