койного деда по матери С. Р. Усольского и в дальней
шем значительным образом повлиял на мою судьбу.
В 1933, по достижении восемнадцатилетнего воз раста, я по примеру отчима решил стать красным командиром и, вступив в комсомол, определился в воен ную школу, которую, в свою очередь, мне порекомендо вал тов. Чапов, за что ему огромное комсомольское спасибо; брат же мой, Антон, пошёл учиться на агро нома. Сам тов. Чапов работал в рекомендованной мне школе консультантом и одновременно вёл спецкурс «Революционная трансформация действительности и коммунистическое преображение мира», где много внимания уделял умению безошибочно выбрать лозунг текущего момента, а также искусству составления паролей и технике сложения праздничных речёвок. По его спецкурсу я был лучшим и, в силу особого (по мнению преподавателей) устройства моего внутрен него слуха, единственный среди курсантов смог сло жить, а также фонетически и мелодически безупреч но организовать несколько актифрафор (активных фразеологических форм), которые прошли соответ ствующие практические испытания, и теперь три из них включены в надлежащие учебные пособия. Вот эти актифрафоры:
1. Где луг был трав, там стог стоит.
2. Вчера я почему-то оказался в Пятигорске.
3. Многие ли могут отдать 300 у. е. за день ак тивного отдыха?
Но лично я считаю, что причина моих успехов крылась вовсе не в каком-то особенном устройстве моего внутреннего слуха (тов. Чапов называл его «тре тьим ухом»), а в непрестанной заботе партии и лич но тов. Сталина о советской молодёжи, а также в моей повседневной, ни на миг не гаснущей вере: на све те есть чёрное знамя и красное знамя, и красное зна мя – нам нести.
Во время летней полевой практики 6 Забайкаль ском военном округе мною, совместно с ещё одним кур сантом, были задержаны и доставлены в Гусиноозёрский буддийский монастырь, где находился полевой лагерь нашей школы, два заклятых врага народа и ма тёрых шпиона одной иностранной разведки, силой внушения и гипноза маскировавшиеся под пастухов-бу рят. За это я получил поощрение от начальства, а в центральном органе Народного Комиссариата Обо роны Союза ССР газете «Красная звезда» за 27 августа 1936 была даже опубликована (правда, без упоминания моей фамилии) соответствующая информация. Разу меется, по соображениям секретности – чтобы хит рый и коварный враг не смог извлечь полезные для себя сведения о месте дислокации нашего лагеря и о степе ни подготовки наших кадров – многие подробности дела были в статье также опущены или намеренно ис кажены. Что ж, и в куда меньших пустяках мы долж ны быть бдительными, поскольку, как учили нас наши командиры, одни и те же слова выглядят по-разному в зависимости от того, в чей мозг они помещены.
После окончания школы я был направлен на службу в тот же Забайкальский военный округ в должности комвзвода (часть Наркомвнудел, где комиссаром тов. Фролов) и за 2 года получил ещё 7 поощрений. Прак тически все они были связаны с выполнением заданий по задержанию и разоблачению шпионов, этих двулич ных воровских лазутчиков, этих вражеских пособни ков, этой гнилостной дряни, способной внушать лишь гадливость и омерзение.
В сентябре 1939, учитывая мои служебные успехи, командование направило меня в Ленинград на курсы усовершенствования офицерского состава при так называемой «четырке» – 14-м отделе Наркомвнудел, занимающемся методической разработкой и внедре нием в оперативную работу наркомата различных эзотерических практик, способствующих снижению процента следственных ошибок и форсированию сроков разоблачения шпионов, окаянных предателей, изуверов, врагов народа и прочих гадин, состоящих на службе у многоголовой фашиствующей гидры нового порядка, со всех сторон брызжущей своей ядовитой слюной па Советскую страну – провозвестницу гря дущего пути для всего человечества (с декабря 1938 этим отделом Наркомвнудел в Ленинграде руководил тов. Чапов). Здесь на практических занятиях мною была составлена, а также фонетически и мелодиче ски организована актифрафора, оказавшаяся крайне действенной при работе с оборотнями всех мастей, поскольку, будучи правильно произнесённой, совер шенно лишала их возможности устойчиво держать принятую личину – наведённый образ становился зыбким и больше не скрывал злодейской сути. Благо даря ей (актифрафоре) мною был изобличён и выве ден па чистую воду матёрый враг и махровый оборо тень Л. Циприс, который долгие годы предательски вёл в органах ОГПУ и Наркомвнудел чёрную работу по дискредитации красного еврейства. Эта актифрафора была включена во все памятки и руководства по оперативной работе «четырки» (говорят, в Киеве для облегчения деятельности республиканских кад ров, имеющих проблемы с русским, её даже записали на патефонную пластинку); вот она: «Я помню все твои трещинки, пою твои-мои песенки – ну почему».
В период учёбы, на одной из дружеских вечеринок, где под патефон ходил на деревянных ногах фокстрот (лично мне нравятся народные танцы), я познакомил ся с Татьяной Юрьевной Антюфеевой, родной сестрой моего товарища по курсам усовершенствования офи церского состава Сергея Антюфеева, которая вскоре стала моей женой и верной спутницей жизни. На тот момент мать моя с отчимом тов. Озарчуком жила 6 Молотовске, брат Антон занимался делами землеустроительства в колхозе «Свет истины» с центральной усадьбой в Ступине, где в 1929 базировалась фольклорно-этнографическая экспедиция Академии наук (см. выше), а бабушка к тому времени уже умерла от бронхопневмонии, явившейся следствием осложнения после перенесённого ею коклюша.
В декабре 1939 все мы (курсанты) как один подписа ли коллективное заявление о направлении нас в зону боевых действий с финнами, однако просьба наша не была удовлетворена ввиду того, что мы ещё не завер шили учёбу, да и судьба кампании, невзирая на сложив шиеся обстоятельства, по мнению начальства, была явно предрешена и в нашем участии не нуждалась. (Кстати, на тактическом зачёте мне достался во прос о декабрьской ситуации в Карелии с моделирова нием версии её разрешения. В качестве ответа я рас сказал преподавателям старую японскую историю, случившуюся ещё до ухудшения наших отношений с этой милитаристской страной, за что получил от них высший балл. Вот эта история. Один хозяин, окончив плавание, вместе со своим слугой спускался с корабля на берег. Слуга на сходнях толкнул матроса, и тот упал в воду. Слуга не извинился, и матрос, вый дя из воды, ударил его палкой по голове. Несмотря на то что слуга действовал неправильно, после того как его ударили палкой, всякая необходимость приносить извинения отпала. Поэтому хозяин спокойно подошёл к слуге и матросу и зарубил их обоих.)
В июне 1940 у меня родился сын Алексей, а в октяб ре того же года, по окончании курсов, принятии по священия и присвоении очередного звания, я был на правлен на оперативную работу в Керчь, где неподалё ку от посёлка Эльтиген местными жителями были обнаружены вещи, предположительно представляю щие интерес для «четырки». На поверку, однако, вещи эти оказались пусть и хорошо сохранившейся, но важ ной лишь для археологов киммерийской керамикой, на полненной минеральной красной краской. Никакими чрезвычайными свойствами и никакой преобразующей силой эти предметы, несмотря на продолжительную потерю зрения у нашедших их людей, не обладали (во временной слепоте, по заключению медэкспертов, был повинен настоянный на табаке и полыни скверный местный самогон). Тем не менее меня оставили в Кер чи, где я продолжил службу (в частности, занимался развёртыванием экспериментальной лаборатории «че тырки» в местных катакомбах) и где в мае 1941 у меня родился второй сын Павел. (Кстати, в упомянутой – также в скобках – лаборатории была «заряжена» часть киммерийской краски, которая в качестве активной до бавки пошла на изготовление кумача для пионерских галстуков. Звено пионеров, носивших эти галстуки (звеньевой В. Дубинин), находилось под постоянным наблюдением, но результатов эксперимента, ввиду начала военных действий, я получить не успел.)
Всего в период с июля 1940 по июнь 1941 я участво вал в 6 оперативных мероприятиях, любая информа ция о которых составляет предмет государственной тайны, – за одно из них я получил благодарность от Наркомвнудел, а за другое был представлен к прави тельственной награде и повышен в звании.
Вскоре после того, как фашистские полчища с беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством, как верно сказал тов. Молотов, напали на нашу советскую Родину, я был вызван из Керчи в Москву, где меня включили в спецгруппу по организации подполья и партизанского сопротивления в ряде районов временно оккупированной территории Союза ССР. Здесь, в Москве, день и ночь трудясь на невидимом фронте нашей грядущей победы, я только в октябре узнал о том, что ещё в начале июля 1941 выброшенный фашистами парашютный десант с несвойственной самой человеческой природе жестокостью расстрелял вместе с семьями всех членов правления колхоза «Свет истины», в которое входил, и мой брат Антон. Известие это, положившись на ту тяжкую боль за судьбу нашей Родины, какую испытывает сегодня каждый боец, каждый труженик тыла, каждый гражданин страны Советов, заставило кровь свернуться в моём сердце, а ненависть к фашистской гадине достигла такого накала, что тов. Чапов, как мне потом рассказывали (сам я в тот момент был буквально слеп и глух от горя), прикурил от неё трубку со своей злой махрой (до этого в архивах «четырки» был зафиксирован только единственный подобный случай – в октябре 1917 от искры праведной коллективной ненависти заседавшего в Смольном во главе с тов. Лениным и тов. Сталиным Военно-революционного комитета на окне загорелись ламбрекены). Видя, как велико во мне желание справедливой и немилосердной мести, руководство, по ходатайству тов. Чапова, приняло решение направить меня в тыл врага с тем, чтобы лично возглавить и поднять на должный уровень зарождающееся партизанское движение в ***ском районе ***ской области, благо места эти знакомы мне с малолетства.
Со дня на день от местного подполья ожидает ся подтверждение о готовности принять самолёт с «большой земли». Время, отпущенное мне на выпол нение настоящего задания, прошу зачислить в мой кандидатский стаж.
Да здравствует тов. Сталин!
Да сгинут навсегда гнетущие нас тёмные силы!
Победа будет за нами!
Барака, мрака, щеколда!
Посвящённый 3-й ступени, капитан П. И. Норушкин
29.XI.41
Глава 13. ОРЁЛ ИЛИ РЕШКА
Когда Андрей, решившисьнаконец на череду последовательных – что прежде было глубоко ему несвойственно – поступков, предложил Кате зарегистрировать их чувства, детка даже не удивилась.
– А потом в Побудкино? – спросила.
– Сперва дом построим.
– А когда построим, что там будем делать?
– Будем ходить в лес и медленно знакомиться с пространством, – придумал па ходу Андрей и, вспомнив дядин завет, прибавил: – Будем жить так, чтобы о нас ни на том, ни на этом свете слышно не было.
– Я так долго не смогу, я молодая и красивая, – сказала детка Катя, смущённая тем, что Андреи имел на неё виды, а она, такая дрянь, не оправдала.
– Зачем долго? Месяца два-три в году, как на даче – больше я сам не выдержу. И потом, нам от удильщика Коровина житья не будет – мы там пруд с линями заведём.
– И коноплю для Григорьева, – предложила Катя.
– И Гегеля с Хайдеггером для Секацкого, – предложил Норушкин. – Если их сторожихинские оборотни не стрескают.
Кого могли стрескать сторожихинские оборотни – толстохвостых линей, Григорьева с Секацким или Коровина с Хайдеггером, – Андрей не уточнил. Ему показалось, что так, обрезанная по широкому краю, в пространстве смысла фраза будет парить вольнее, нежели отлитая под пулю, у которой, как известно, тоже есть цель в жизни.
В итоге завтра же решили расписаться. Препятствий в ЗАГСе ожидать, пожалуй что, не стоило – Катин живот, где в результате УЗИ отыскался мальчик, был слишком уже очевиден.
Шурша бусами дней, четыре с половиной месяца волна за волной прошли со дня блестящего разоблачения Аттилы.
Последующие обстоятельства сложились тоже подходяще: открытое следствием дело обречено было протухнуть – реальные пацаны,оседлав «Land Cruiser», в панике бежали и – с концами, так что в приёмной сельской администрации милиция нашла лишь до изумления уродливый и даже будто бы обугленный труп, причём без всяких удостоверений личности. Единственный свидетель – бабёнка-делопроизводитель с необычайным визгом в горле, мастерица чернить снега бумаг – несла такую махровую околесицу и чертовщину, что Стиву Кингу было впору покурить в сторонке.
Норушкина с Фомой и вовсе никто, кроме слинявших бандитов, не видел. Да и те, пожалуй, после перенесённой психической травмы были нынче не в себе.
В отсутствие соперника пря/тяжба о земле, пусть с проволочкой, но сама собой решилась в пользу истого хозяина – Андрея.
Один из пары царственных бархатно-густо-вишнёвых джипов, что стояли в сарае старосты Нержана, благодаря посредничеству вездесущего Коровина продали авторыночным делягам на запчасти. Довольными остались все: деляги отхватили по дешёвке годовалый внедорожник (а на запчасти ли пустили – кто ж проверит?), Коровин срубил комиссионные, Андрей заплатил за Побудкино, получил на руки все документы вкупе с отснятым геодезистами земельным планом, и сверх того ещё осталось на стройматериалы, которые по сходным местным ценам уже прикупали Фома и староста Нержан.
В свою очередь мухинские дизайнеры сделали Кате милостивый презент – скопировали синьки одного приличного загородного особнячка, придуманного со вкусом и без плебейских, столь характерных для всех на свете набобов, излишеств. А на той неделе Андрею позвонил Фома и сообщил, что подрядил грамотного мастера, читающего чертежи, и рабочие из сторожихинцев уже приступили под его началом к возведению фундамента с погребом, так что к осени, поди, и вовсе подведут особнячок под крышу. «Если денег хватит», – скептически ввернул Норушкин. «Хватит, – заверил стряпчий. – У нас зима на сливу, вишню и огурцы была урожайная. Поторговали знатно. Десятина – ваша».
Расписались всё же с канителью – только через пять дней. Зато без шума, можно сказать, камерно(Андрею, правда, накануне пришлось съездить в Ораниенбаум к Катиным родителям и вытерпеть муку проверки на вшивость, но что поделать – такова священная искупительная жертва за сомнительное удовольствие носить злачёные оковы Гименея) – Норушкин пригласил в гости лишь удильщика Коровина, вернувшегося из Японии Григорьева и склонного к честности самоотчёта Секацкого с новой аспиранткой на поводке.
У аспирантки был длинный нос, круглые глаза и скошенный подбородок, отчего она имела какой-то стерляжий вид, что выгодно и совершенно без нужды оттеняло прелестницу Катю и что (рыбообразье аспирантки), разумеется, тут же тихонько подметил знаток Сабанеева Коровин.
Конечно, можно было бы отпраздновать не дома, а на стороне и с помпой, но «Либерия» за Норушкина больше не платила, а «Борей» что-то подзастрял в своём моратории. Да, собственно, ни детка, ни Андрей особой помпы не хотели.
Григорьев подарил бамбуковые палочки для мелкой японской еды, приличную шипучку «Besserat de Bellefon» и собственноручно изготовленную танку, в которой живописно заверял, что «завтра ещё далеко – в самом начале улицы». В речах был краток, пожелал – несколько в барочном стиле – алыми поплавками счастья качаться на голубоглазой воде жизни.
Коровин подарил копчёного угря (таких, только свежеотловленных, препарировал неоперившийся Фрейд – искал семенники), бутылку водки и букет из пяти бордовых роз. Сказал по какой-то своей/неявной/внутренней ассоциации, что цветы не жалко – они могут декоративно постоять и в вазе, а вот рыба – особая статья; чуть что не так – и брюхом кверху. Потом зверьком, с оглядкой, посмотрел на аспирантку и добавил, что тут всё дело в красоте, поскольку красота ранима, а рыбы – красивы. Цветы, конечно, тоже бывают красивы, но не так – ведь рыбы отращивают усы, плавают хвостом вперёд, носят на боку глаза и пахнут огурцом. Под рюмку водки пожелал, чтобы дела шли в гору и округлялись рубли, а также – со всей казарменной прямотой – глубоких оргазмов до глубокой старости.
Секацкий подарил букет из семи разномастных гвоздик, свечку в виде розового пупса и книгу Жака Деррида «Письмо и различие». Сказал что-то ироничное о гуманистической узде на мыслях современников, которой, к счастью, не знали ни Макиавелли, ни Гоббс, ни Мишель Фуко, перелицевавший Клаузевица, в том смысле, что, мол, политика есть просто продолжение войны иными средствами, и ещё сказал, что тот, кто упускает свой случай,виновен самой презренной виной и достоин кары, которой, разумеется, нипочём не минует. Пожелал неукротимого хюбрисаи запредельного бесстрашия в грядущих не сегодня-завтра испытаниях, поскольку календарь майя заканчивается в 2012 году, а дальше, стало быть, времени больше не будет.
Аспирантка ничего не подарила и толком ничего не сказала – она вся была какая-то случайная, какая-то бренная, преходящая. Да и пила едва-едва – одно шампанское.
Когда гости ушли, ночь уже толкла в небе звёзды.
Андрей решил, что теперь, наверное, пора – вдруг что-то с ним случится невзначай (последняя грёза, окончательный сон), и кто тогда откроет его сыну весь этот свод судеб, этот чудной фамильный мартиролог?
«А как во мне самом сложилось это знание?» – задумался Норушкин. Точно он не помнил.
Конечно, что-то в детстве рассказывал отец. Тогда же что-то рассказывал и бедный дядя Павел. Но так ли и о том? Или в единстве, в цельности своей весь этот родовой, пластичный, но в чередующемся, промежуточном конце слегка всё же однообразный миф жил в его крови уже с рождения, дался ему разом, как безотчётное знание, как безупречный с некой высокой, нечеловеческой точки зрения инстинкт? Определённо Андрей сейчас ответить бы не смог.
И тем не менее Андрей решил – пора. Как бы на самом деле ни было, а сделать Катю, столь счастливо Мафусаилом выбранную детку, хранительницей сокровенного предания совсем не помешает. Решил и сделал – рассказал ей всю историю Норушкиных, само собой за вычетом тех глав, которые уже успел поведать прежде. Рассказал, рассеивая дрёму ласками, буквально забивая свойрассказ ей через устье в узенькое лоно, чтобы урок усвоен был верней и крепче (сомнительный, конечно, метод, спорный).
Наставление случилось долгим – с душем и крепким чаем на переменах.
Когда за окном, кутаясь в туман, встал заспанный рассвет, Андрей, порядком изнурённый брачной ночью, спросил:
– Ну? Теперь тебе понятно, что это не мы друг друга любим, а мной кто-то любит тебя и тобой – меня?
Катя сладко зевнула.
– Чушь собачья. Извращение. Подумай только – ведь это получается, что нами кто-то любит сам себя.
И уснула мигом.
Два дня прошли в каких-то мелких, досадных хлопотах (сдавали на прописку Катины документы, мыли окна, покупали новый смирный пылесос взамен капризного и запылившегося старого etc.). Были, правда, и отрадные минуты – на пару доели праздничные салаты и копчёного коровинского угря. Но всё равно Андрей томился и где-то в собственных недрах, в глубоком тылу, чувствовал невнятную, но тем не менее гнетущую неудовлетворённость.
Возможно, это была всего лишь сезонная (апрель, гуси прут на север, вот-вот по Неве пойдет ладожский лёд, а до корюшки ещё почти месяц) волынка, однако...
В конце концов он решил съездить в своюусадьбу и проведать, как идёт строительство дворянского гнезда.
С ним вместе собралась и детка.
– Авитаминоз. Черешни хочется, – сказала.
И тут же из груди Андрея ушло томление, и апрель, как голубой шарик, надутый лёгким воздухом весны, кувыркаясь и виляя хвостиком, махнул в небеса.
Запасшись пивом, духовитыми сигарами и попрощавшись с разноцветным Мафусаилом, молодые без проволочек отправились в Побудкино.
На стальном (шедевр модерна), клёпаном вокзале повсюду висели плакатики какого-то орла, нацелившегося в Думу, где он, орёл, навскидку обещал, что – если будет избран – решительно и навсегда покончит с преступностью, в шесть раз увеличит зарплату и в семь – пенсию, научит детей выдувать из соломинки мыльные кубики, а среднегодовую температуру повысит на четыре градуса.
К платформе подали состав, и Норушкин с Катей, устроившись, поехали, то есть принялись неторопливо потягивать пиво и хвастаться друг перед другом детством. Каждый, разумеется, своим.
Слушая Катин рассказ о том, как сначала ей нравился Майкл Джексон, убивший в себе негра, потом гудящий и скрежещущий «Rammstein», потом разболтанный в суставах «АукцЫон», а после её вставилаЧичерина, причём каждая смена казалась ей гораздо выше предыдущей, хотя до этого предыдущая считалась несравненной, Андрей подумал, что Гаркуша, малороссийский разбойник, бесспорно, может завить горе верёвочкой – появится кто-то еще, кого детка предпочтёт Чичериной. «Банальность, конечно, но так уж заведено, – подытожил Норушкин, – одни уступают место другим, и те заставляют забывать о предшественниках. Благодаря подобному ходу вещей держится земная справедливость – каждый обиженный оказывается отмщён и может утешиться, поскольку месть имеет свойство быть приятной и утешительной».
Пива было порядком, поэтому, как только поезд прибыл, они отправились искать вокзальные удобства. Если б не нашли, в автобусе потом пришлось бы туго, а так – хвала общественным сортирам – сначала схлынуло, а после отлегло.
В Ступине их встретил сладкий ветер, приветливо дувший им в лицо.
Пока лесом – напрямик – шли к Сторожихе, апрель понемногу зеленел и оборачивался маем. По крайней мере, муравейник на кромке просеки жил уже полноценной муравьиной жизнью, лишь на вид суматошной, а в действительности размеренной, дисциплинированной и скупой.
Вид муравейника опять настроил Андрея на холодящие мысли о роевом человечестве, и ему помстилось даже, что он как будто слышит непререкаемый, словно молния в сердце, зов матки, неведомой ему царицы. То есть ему почудилось, что матка просто думаетего поступками в те беззаветные минуты, когда он сам не думает, как поступать. Ну, скажем, когда он вдруг, забыв себя, наскакивает на Аттилу или швыряет рюмку в Тараканова. Или, к примеру, когда целует детку в темя, либо когда так её хочет, что и думать не может... «Так кто же я? Голая функция или вольная птица? Муравей-звонарь или варвар-кузнечик?» – сам за себя подумал человек Норушкин, но отвлёкся.
В одичалом яблоневом саду, уже отцветшем и теперь обсыпанном неприметными, потерявшими белые венчики завязями, под недреманным оком Степана Обережного паслись меланхоличные бурёнки. Глядя под ноги, чтобы не вляпаться, давя попутно вспышки одуванчиков, Норушкин с Катей поравнялись с поднявшимся навстречу им пастухом и одарили его укутанной в шуршащий целлофан сигарой. Степан стянул бейсболку с темени и поклонился в пояс.
– Век не забуду. Благодарствуйте.
– А мы, Степан, наследника ждём, – похвалился Андрей. – Так что Побудкино, глядишь, если со мной что и случится, впредь не опустеет.
—Вот радость-то! – обрадовался пастырь. – Скоро ли?
– Да вроде к сентябрю.
– Храни вас Бог и Пресвятая Богородица!
За садом, на краю Сторожихи, Катя спросила:
– А что должно с тобой случиться?
– Ничего, – махнул рукой Андрей. – Так, к слову. Ты смотри – черешня-то ещё с горох, зелёная!
У Нержана Тихоновича сделали привал; староста как раз обедал – задрав губу над тарелкой затянутых жиром щей, сосал из кости сладкий мозг.
Предложили щей гостям, но гости отказались. Ни черешня, ни тем более вишня действительно ещё не поспели, зато хозяева утешили Катю первой клубникой (или это была земляника?), и та утешилась в три горла (хозяйка дважды ходила в огород за добавкой). Угостился и Андрей – клубника/земляника была яркая, плотная, вся обсыпанная золотыми зернышками и пахла крепко, так пахла, как не снилось никакому форсмановскому чаю.
Андрей и тут выдал сигару и похвастал плодородным Катиным брюшком (да староста и так уже косился) – что характерно, последнее известие вызвало восторг ничуть не меньший, чем желание Норушкина приобрести Побудкино и прощение сторожихинцам недоимок за восемьдесят шесть лет. Не меньший и такой же искренний – лицо Нержана Тихоновича хрустело и потрескивало от непреднамеренных улыбок, как заскорузлый кожан.
Выпив на дорогу чаю с мятой и отказавшись от предложенной «злодейки», Андрей и Катя двинулись в Побудкино обозревать строительство.
– Не поминайте лихом. Даст Бог, свидимся, – речевым штампом простился на крыльце Норушкин, чем, кажется, Нержана озадачил.
От Сторожихи до Побудкина на месте тропки уже заново набили просёлок – подвозили строительные материалы, – и про себя Андрей хозяйственно отметил, что есть тут пара-тройка сырых ям, которые бы хорошо засыпать шлаком или гравием.
В 1933, по достижении восемнадцатилетнего воз раста, я по примеру отчима решил стать красным командиром и, вступив в комсомол, определился в воен ную школу, которую, в свою очередь, мне порекомендо вал тов. Чапов, за что ему огромное комсомольское спасибо; брат же мой, Антон, пошёл учиться на агро нома. Сам тов. Чапов работал в рекомендованной мне школе консультантом и одновременно вёл спецкурс «Революционная трансформация действительности и коммунистическое преображение мира», где много внимания уделял умению безошибочно выбрать лозунг текущего момента, а также искусству составления паролей и технике сложения праздничных речёвок. По его спецкурсу я был лучшим и, в силу особого (по мнению преподавателей) устройства моего внутрен него слуха, единственный среди курсантов смог сло жить, а также фонетически и мелодически безупреч но организовать несколько актифрафор (активных фразеологических форм), которые прошли соответ ствующие практические испытания, и теперь три из них включены в надлежащие учебные пособия. Вот эти актифрафоры:
1. Где луг был трав, там стог стоит.
2. Вчера я почему-то оказался в Пятигорске.
3. Многие ли могут отдать 300 у. е. за день ак тивного отдыха?
Но лично я считаю, что причина моих успехов крылась вовсе не в каком-то особенном устройстве моего внутреннего слуха (тов. Чапов называл его «тре тьим ухом»), а в непрестанной заботе партии и лич но тов. Сталина о советской молодёжи, а также в моей повседневной, ни на миг не гаснущей вере: на све те есть чёрное знамя и красное знамя, и красное зна мя – нам нести.
Во время летней полевой практики 6 Забайкаль ском военном округе мною, совместно с ещё одним кур сантом, были задержаны и доставлены в Гусиноозёрский буддийский монастырь, где находился полевой лагерь нашей школы, два заклятых врага народа и ма тёрых шпиона одной иностранной разведки, силой внушения и гипноза маскировавшиеся под пастухов-бу рят. За это я получил поощрение от начальства, а в центральном органе Народного Комиссариата Обо роны Союза ССР газете «Красная звезда» за 27 августа 1936 была даже опубликована (правда, без упоминания моей фамилии) соответствующая информация. Разу меется, по соображениям секретности – чтобы хит рый и коварный враг не смог извлечь полезные для себя сведения о месте дислокации нашего лагеря и о степе ни подготовки наших кадров – многие подробности дела были в статье также опущены или намеренно ис кажены. Что ж, и в куда меньших пустяках мы долж ны быть бдительными, поскольку, как учили нас наши командиры, одни и те же слова выглядят по-разному в зависимости от того, в чей мозг они помещены.
После окончания школы я был направлен на службу в тот же Забайкальский военный округ в должности комвзвода (часть Наркомвнудел, где комиссаром тов. Фролов) и за 2 года получил ещё 7 поощрений. Прак тически все они были связаны с выполнением заданий по задержанию и разоблачению шпионов, этих двулич ных воровских лазутчиков, этих вражеских пособни ков, этой гнилостной дряни, способной внушать лишь гадливость и омерзение.
В сентябре 1939, учитывая мои служебные успехи, командование направило меня в Ленинград на курсы усовершенствования офицерского состава при так называемой «четырке» – 14-м отделе Наркомвнудел, занимающемся методической разработкой и внедре нием в оперативную работу наркомата различных эзотерических практик, способствующих снижению процента следственных ошибок и форсированию сроков разоблачения шпионов, окаянных предателей, изуверов, врагов народа и прочих гадин, состоящих на службе у многоголовой фашиствующей гидры нового порядка, со всех сторон брызжущей своей ядовитой слюной па Советскую страну – провозвестницу гря дущего пути для всего человечества (с декабря 1938 этим отделом Наркомвнудел в Ленинграде руководил тов. Чапов). Здесь на практических занятиях мною была составлена, а также фонетически и мелодиче ски организована актифрафора, оказавшаяся крайне действенной при работе с оборотнями всех мастей, поскольку, будучи правильно произнесённой, совер шенно лишала их возможности устойчиво держать принятую личину – наведённый образ становился зыбким и больше не скрывал злодейской сути. Благо даря ей (актифрафоре) мною был изобличён и выве ден па чистую воду матёрый враг и махровый оборо тень Л. Циприс, который долгие годы предательски вёл в органах ОГПУ и Наркомвнудел чёрную работу по дискредитации красного еврейства. Эта актифрафора была включена во все памятки и руководства по оперативной работе «четырки» (говорят, в Киеве для облегчения деятельности республиканских кад ров, имеющих проблемы с русским, её даже записали на патефонную пластинку); вот она: «Я помню все твои трещинки, пою твои-мои песенки – ну почему».
В период учёбы, на одной из дружеских вечеринок, где под патефон ходил на деревянных ногах фокстрот (лично мне нравятся народные танцы), я познакомил ся с Татьяной Юрьевной Антюфеевой, родной сестрой моего товарища по курсам усовершенствования офи церского состава Сергея Антюфеева, которая вскоре стала моей женой и верной спутницей жизни. На тот момент мать моя с отчимом тов. Озарчуком жила 6 Молотовске, брат Антон занимался делами землеустроительства в колхозе «Свет истины» с центральной усадьбой в Ступине, где в 1929 базировалась фольклорно-этнографическая экспедиция Академии наук (см. выше), а бабушка к тому времени уже умерла от бронхопневмонии, явившейся следствием осложнения после перенесённого ею коклюша.
В декабре 1939 все мы (курсанты) как один подписа ли коллективное заявление о направлении нас в зону боевых действий с финнами, однако просьба наша не была удовлетворена ввиду того, что мы ещё не завер шили учёбу, да и судьба кампании, невзирая на сложив шиеся обстоятельства, по мнению начальства, была явно предрешена и в нашем участии не нуждалась. (Кстати, на тактическом зачёте мне достался во прос о декабрьской ситуации в Карелии с моделирова нием версии её разрешения. В качестве ответа я рас сказал преподавателям старую японскую историю, случившуюся ещё до ухудшения наших отношений с этой милитаристской страной, за что получил от них высший балл. Вот эта история. Один хозяин, окончив плавание, вместе со своим слугой спускался с корабля на берег. Слуга на сходнях толкнул матроса, и тот упал в воду. Слуга не извинился, и матрос, вый дя из воды, ударил его палкой по голове. Несмотря на то что слуга действовал неправильно, после того как его ударили палкой, всякая необходимость приносить извинения отпала. Поэтому хозяин спокойно подошёл к слуге и матросу и зарубил их обоих.)
В июне 1940 у меня родился сын Алексей, а в октяб ре того же года, по окончании курсов, принятии по священия и присвоении очередного звания, я был на правлен на оперативную работу в Керчь, где неподалё ку от посёлка Эльтиген местными жителями были обнаружены вещи, предположительно представляю щие интерес для «четырки». На поверку, однако, вещи эти оказались пусть и хорошо сохранившейся, но важ ной лишь для археологов киммерийской керамикой, на полненной минеральной красной краской. Никакими чрезвычайными свойствами и никакой преобразующей силой эти предметы, несмотря на продолжительную потерю зрения у нашедших их людей, не обладали (во временной слепоте, по заключению медэкспертов, был повинен настоянный на табаке и полыни скверный местный самогон). Тем не менее меня оставили в Кер чи, где я продолжил службу (в частности, занимался развёртыванием экспериментальной лаборатории «че тырки» в местных катакомбах) и где в мае 1941 у меня родился второй сын Павел. (Кстати, в упомянутой – также в скобках – лаборатории была «заряжена» часть киммерийской краски, которая в качестве активной до бавки пошла на изготовление кумача для пионерских галстуков. Звено пионеров, носивших эти галстуки (звеньевой В. Дубинин), находилось под постоянным наблюдением, но результатов эксперимента, ввиду начала военных действий, я получить не успел.)
Всего в период с июля 1940 по июнь 1941 я участво вал в 6 оперативных мероприятиях, любая информа ция о которых составляет предмет государственной тайны, – за одно из них я получил благодарность от Наркомвнудел, а за другое был представлен к прави тельственной награде и повышен в звании.
Вскоре после того, как фашистские полчища с беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством, как верно сказал тов. Молотов, напали на нашу советскую Родину, я был вызван из Керчи в Москву, где меня включили в спецгруппу по организации подполья и партизанского сопротивления в ряде районов временно оккупированной территории Союза ССР. Здесь, в Москве, день и ночь трудясь на невидимом фронте нашей грядущей победы, я только в октябре узнал о том, что ещё в начале июля 1941 выброшенный фашистами парашютный десант с несвойственной самой человеческой природе жестокостью расстрелял вместе с семьями всех членов правления колхоза «Свет истины», в которое входил, и мой брат Антон. Известие это, положившись на ту тяжкую боль за судьбу нашей Родины, какую испытывает сегодня каждый боец, каждый труженик тыла, каждый гражданин страны Советов, заставило кровь свернуться в моём сердце, а ненависть к фашистской гадине достигла такого накала, что тов. Чапов, как мне потом рассказывали (сам я в тот момент был буквально слеп и глух от горя), прикурил от неё трубку со своей злой махрой (до этого в архивах «четырки» был зафиксирован только единственный подобный случай – в октябре 1917 от искры праведной коллективной ненависти заседавшего в Смольном во главе с тов. Лениным и тов. Сталиным Военно-революционного комитета на окне загорелись ламбрекены). Видя, как велико во мне желание справедливой и немилосердной мести, руководство, по ходатайству тов. Чапова, приняло решение направить меня в тыл врага с тем, чтобы лично возглавить и поднять на должный уровень зарождающееся партизанское движение в ***ском районе ***ской области, благо места эти знакомы мне с малолетства.
Со дня на день от местного подполья ожидает ся подтверждение о готовности принять самолёт с «большой земли». Время, отпущенное мне на выпол нение настоящего задания, прошу зачислить в мой кандидатский стаж.
Да здравствует тов. Сталин!
Да сгинут навсегда гнетущие нас тёмные силы!
Победа будет за нами!
Барака, мрака, щеколда!
Посвящённый 3-й ступени, капитан П. И. Норушкин
29.XI.41
Глава 13. ОРЁЛ ИЛИ РЕШКА
1
Когда Андрей, решившисьнаконец на череду последовательных – что прежде было глубоко ему несвойственно – поступков, предложил Кате зарегистрировать их чувства, детка даже не удивилась.
– А потом в Побудкино? – спросила.
– Сперва дом построим.
– А когда построим, что там будем делать?
– Будем ходить в лес и медленно знакомиться с пространством, – придумал па ходу Андрей и, вспомнив дядин завет, прибавил: – Будем жить так, чтобы о нас ни на том, ни на этом свете слышно не было.
– Я так долго не смогу, я молодая и красивая, – сказала детка Катя, смущённая тем, что Андреи имел на неё виды, а она, такая дрянь, не оправдала.
– Зачем долго? Месяца два-три в году, как на даче – больше я сам не выдержу. И потом, нам от удильщика Коровина житья не будет – мы там пруд с линями заведём.
– И коноплю для Григорьева, – предложила Катя.
– И Гегеля с Хайдеггером для Секацкого, – предложил Норушкин. – Если их сторожихинские оборотни не стрескают.
Кого могли стрескать сторожихинские оборотни – толстохвостых линей, Григорьева с Секацким или Коровина с Хайдеггером, – Андрей не уточнил. Ему показалось, что так, обрезанная по широкому краю, в пространстве смысла фраза будет парить вольнее, нежели отлитая под пулю, у которой, как известно, тоже есть цель в жизни.
В итоге завтра же решили расписаться. Препятствий в ЗАГСе ожидать, пожалуй что, не стоило – Катин живот, где в результате УЗИ отыскался мальчик, был слишком уже очевиден.
2
Шурша бусами дней, четыре с половиной месяца волна за волной прошли со дня блестящего разоблачения Аттилы.
Последующие обстоятельства сложились тоже подходяще: открытое следствием дело обречено было протухнуть – реальные пацаны,оседлав «Land Cruiser», в панике бежали и – с концами, так что в приёмной сельской администрации милиция нашла лишь до изумления уродливый и даже будто бы обугленный труп, причём без всяких удостоверений личности. Единственный свидетель – бабёнка-делопроизводитель с необычайным визгом в горле, мастерица чернить снега бумаг – несла такую махровую околесицу и чертовщину, что Стиву Кингу было впору покурить в сторонке.
Норушкина с Фомой и вовсе никто, кроме слинявших бандитов, не видел. Да и те, пожалуй, после перенесённой психической травмы были нынче не в себе.
В отсутствие соперника пря/тяжба о земле, пусть с проволочкой, но сама собой решилась в пользу истого хозяина – Андрея.
Один из пары царственных бархатно-густо-вишнёвых джипов, что стояли в сарае старосты Нержана, благодаря посредничеству вездесущего Коровина продали авторыночным делягам на запчасти. Довольными остались все: деляги отхватили по дешёвке годовалый внедорожник (а на запчасти ли пустили – кто ж проверит?), Коровин срубил комиссионные, Андрей заплатил за Побудкино, получил на руки все документы вкупе с отснятым геодезистами земельным планом, и сверх того ещё осталось на стройматериалы, которые по сходным местным ценам уже прикупали Фома и староста Нержан.
В свою очередь мухинские дизайнеры сделали Кате милостивый презент – скопировали синьки одного приличного загородного особнячка, придуманного со вкусом и без плебейских, столь характерных для всех на свете набобов, излишеств. А на той неделе Андрею позвонил Фома и сообщил, что подрядил грамотного мастера, читающего чертежи, и рабочие из сторожихинцев уже приступили под его началом к возведению фундамента с погребом, так что к осени, поди, и вовсе подведут особнячок под крышу. «Если денег хватит», – скептически ввернул Норушкин. «Хватит, – заверил стряпчий. – У нас зима на сливу, вишню и огурцы была урожайная. Поторговали знатно. Десятина – ваша».
3
Расписались всё же с канителью – только через пять дней. Зато без шума, можно сказать, камерно(Андрею, правда, накануне пришлось съездить в Ораниенбаум к Катиным родителям и вытерпеть муку проверки на вшивость, но что поделать – такова священная искупительная жертва за сомнительное удовольствие носить злачёные оковы Гименея) – Норушкин пригласил в гости лишь удильщика Коровина, вернувшегося из Японии Григорьева и склонного к честности самоотчёта Секацкого с новой аспиранткой на поводке.
У аспирантки был длинный нос, круглые глаза и скошенный подбородок, отчего она имела какой-то стерляжий вид, что выгодно и совершенно без нужды оттеняло прелестницу Катю и что (рыбообразье аспирантки), разумеется, тут же тихонько подметил знаток Сабанеева Коровин.
Конечно, можно было бы отпраздновать не дома, а на стороне и с помпой, но «Либерия» за Норушкина больше не платила, а «Борей» что-то подзастрял в своём моратории. Да, собственно, ни детка, ни Андрей особой помпы не хотели.
Григорьев подарил бамбуковые палочки для мелкой японской еды, приличную шипучку «Besserat de Bellefon» и собственноручно изготовленную танку, в которой живописно заверял, что «завтра ещё далеко – в самом начале улицы». В речах был краток, пожелал – несколько в барочном стиле – алыми поплавками счастья качаться на голубоглазой воде жизни.
Коровин подарил копчёного угря (таких, только свежеотловленных, препарировал неоперившийся Фрейд – искал семенники), бутылку водки и букет из пяти бордовых роз. Сказал по какой-то своей/неявной/внутренней ассоциации, что цветы не жалко – они могут декоративно постоять и в вазе, а вот рыба – особая статья; чуть что не так – и брюхом кверху. Потом зверьком, с оглядкой, посмотрел на аспирантку и добавил, что тут всё дело в красоте, поскольку красота ранима, а рыбы – красивы. Цветы, конечно, тоже бывают красивы, но не так – ведь рыбы отращивают усы, плавают хвостом вперёд, носят на боку глаза и пахнут огурцом. Под рюмку водки пожелал, чтобы дела шли в гору и округлялись рубли, а также – со всей казарменной прямотой – глубоких оргазмов до глубокой старости.
Секацкий подарил букет из семи разномастных гвоздик, свечку в виде розового пупса и книгу Жака Деррида «Письмо и различие». Сказал что-то ироничное о гуманистической узде на мыслях современников, которой, к счастью, не знали ни Макиавелли, ни Гоббс, ни Мишель Фуко, перелицевавший Клаузевица, в том смысле, что, мол, политика есть просто продолжение войны иными средствами, и ещё сказал, что тот, кто упускает свой случай,виновен самой презренной виной и достоин кары, которой, разумеется, нипочём не минует. Пожелал неукротимого хюбрисаи запредельного бесстрашия в грядущих не сегодня-завтра испытаниях, поскольку календарь майя заканчивается в 2012 году, а дальше, стало быть, времени больше не будет.
Аспирантка ничего не подарила и толком ничего не сказала – она вся была какая-то случайная, какая-то бренная, преходящая. Да и пила едва-едва – одно шампанское.
4
Когда гости ушли, ночь уже толкла в небе звёзды.
Андрей решил, что теперь, наверное, пора – вдруг что-то с ним случится невзначай (последняя грёза, окончательный сон), и кто тогда откроет его сыну весь этот свод судеб, этот чудной фамильный мартиролог?
«А как во мне самом сложилось это знание?» – задумался Норушкин. Точно он не помнил.
Конечно, что-то в детстве рассказывал отец. Тогда же что-то рассказывал и бедный дядя Павел. Но так ли и о том? Или в единстве, в цельности своей весь этот родовой, пластичный, но в чередующемся, промежуточном конце слегка всё же однообразный миф жил в его крови уже с рождения, дался ему разом, как безотчётное знание, как безупречный с некой высокой, нечеловеческой точки зрения инстинкт? Определённо Андрей сейчас ответить бы не смог.
И тем не менее Андрей решил – пора. Как бы на самом деле ни было, а сделать Катю, столь счастливо Мафусаилом выбранную детку, хранительницей сокровенного предания совсем не помешает. Решил и сделал – рассказал ей всю историю Норушкиных, само собой за вычетом тех глав, которые уже успел поведать прежде. Рассказал, рассеивая дрёму ласками, буквально забивая свойрассказ ей через устье в узенькое лоно, чтобы урок усвоен был верней и крепче (сомнительный, конечно, метод, спорный).
Наставление случилось долгим – с душем и крепким чаем на переменах.
Когда за окном, кутаясь в туман, встал заспанный рассвет, Андрей, порядком изнурённый брачной ночью, спросил:
– Ну? Теперь тебе понятно, что это не мы друг друга любим, а мной кто-то любит тебя и тобой – меня?
Катя сладко зевнула.
– Чушь собачья. Извращение. Подумай только – ведь это получается, что нами кто-то любит сам себя.
И уснула мигом.
5
Два дня прошли в каких-то мелких, досадных хлопотах (сдавали на прописку Катины документы, мыли окна, покупали новый смирный пылесос взамен капризного и запылившегося старого etc.). Были, правда, и отрадные минуты – на пару доели праздничные салаты и копчёного коровинского угря. Но всё равно Андрей томился и где-то в собственных недрах, в глубоком тылу, чувствовал невнятную, но тем не менее гнетущую неудовлетворённость.
Возможно, это была всего лишь сезонная (апрель, гуси прут на север, вот-вот по Неве пойдет ладожский лёд, а до корюшки ещё почти месяц) волынка, однако...
В конце концов он решил съездить в своюусадьбу и проведать, как идёт строительство дворянского гнезда.
С ним вместе собралась и детка.
– Авитаминоз. Черешни хочется, – сказала.
И тут же из груди Андрея ушло томление, и апрель, как голубой шарик, надутый лёгким воздухом весны, кувыркаясь и виляя хвостиком, махнул в небеса.
6
Запасшись пивом, духовитыми сигарами и попрощавшись с разноцветным Мафусаилом, молодые без проволочек отправились в Побудкино.
На стальном (шедевр модерна), клёпаном вокзале повсюду висели плакатики какого-то орла, нацелившегося в Думу, где он, орёл, навскидку обещал, что – если будет избран – решительно и навсегда покончит с преступностью, в шесть раз увеличит зарплату и в семь – пенсию, научит детей выдувать из соломинки мыльные кубики, а среднегодовую температуру повысит на четыре градуса.
К платформе подали состав, и Норушкин с Катей, устроившись, поехали, то есть принялись неторопливо потягивать пиво и хвастаться друг перед другом детством. Каждый, разумеется, своим.
Слушая Катин рассказ о том, как сначала ей нравился Майкл Джексон, убивший в себе негра, потом гудящий и скрежещущий «Rammstein», потом разболтанный в суставах «АукцЫон», а после её вставилаЧичерина, причём каждая смена казалась ей гораздо выше предыдущей, хотя до этого предыдущая считалась несравненной, Андрей подумал, что Гаркуша, малороссийский разбойник, бесспорно, может завить горе верёвочкой – появится кто-то еще, кого детка предпочтёт Чичериной. «Банальность, конечно, но так уж заведено, – подытожил Норушкин, – одни уступают место другим, и те заставляют забывать о предшественниках. Благодаря подобному ходу вещей держится земная справедливость – каждый обиженный оказывается отмщён и может утешиться, поскольку месть имеет свойство быть приятной и утешительной».
Пива было порядком, поэтому, как только поезд прибыл, они отправились искать вокзальные удобства. Если б не нашли, в автобусе потом пришлось бы туго, а так – хвала общественным сортирам – сначала схлынуло, а после отлегло.
В Ступине их встретил сладкий ветер, приветливо дувший им в лицо.
Пока лесом – напрямик – шли к Сторожихе, апрель понемногу зеленел и оборачивался маем. По крайней мере, муравейник на кромке просеки жил уже полноценной муравьиной жизнью, лишь на вид суматошной, а в действительности размеренной, дисциплинированной и скупой.
Вид муравейника опять настроил Андрея на холодящие мысли о роевом человечестве, и ему помстилось даже, что он как будто слышит непререкаемый, словно молния в сердце, зов матки, неведомой ему царицы. То есть ему почудилось, что матка просто думаетего поступками в те беззаветные минуты, когда он сам не думает, как поступать. Ну, скажем, когда он вдруг, забыв себя, наскакивает на Аттилу или швыряет рюмку в Тараканова. Или, к примеру, когда целует детку в темя, либо когда так её хочет, что и думать не может... «Так кто же я? Голая функция или вольная птица? Муравей-звонарь или варвар-кузнечик?» – сам за себя подумал человек Норушкин, но отвлёкся.
В одичалом яблоневом саду, уже отцветшем и теперь обсыпанном неприметными, потерявшими белые венчики завязями, под недреманным оком Степана Обережного паслись меланхоличные бурёнки. Глядя под ноги, чтобы не вляпаться, давя попутно вспышки одуванчиков, Норушкин с Катей поравнялись с поднявшимся навстречу им пастухом и одарили его укутанной в шуршащий целлофан сигарой. Степан стянул бейсболку с темени и поклонился в пояс.
– Век не забуду. Благодарствуйте.
– А мы, Степан, наследника ждём, – похвалился Андрей. – Так что Побудкино, глядишь, если со мной что и случится, впредь не опустеет.
—Вот радость-то! – обрадовался пастырь. – Скоро ли?
– Да вроде к сентябрю.
– Храни вас Бог и Пресвятая Богородица!
За садом, на краю Сторожихи, Катя спросила:
– А что должно с тобой случиться?
– Ничего, – махнул рукой Андрей. – Так, к слову. Ты смотри – черешня-то ещё с горох, зелёная!
7
У Нержана Тихоновича сделали привал; староста как раз обедал – задрав губу над тарелкой затянутых жиром щей, сосал из кости сладкий мозг.
Предложили щей гостям, но гости отказались. Ни черешня, ни тем более вишня действительно ещё не поспели, зато хозяева утешили Катю первой клубникой (или это была земляника?), и та утешилась в три горла (хозяйка дважды ходила в огород за добавкой). Угостился и Андрей – клубника/земляника была яркая, плотная, вся обсыпанная золотыми зернышками и пахла крепко, так пахла, как не снилось никакому форсмановскому чаю.
Андрей и тут выдал сигару и похвастал плодородным Катиным брюшком (да староста и так уже косился) – что характерно, последнее известие вызвало восторг ничуть не меньший, чем желание Норушкина приобрести Побудкино и прощение сторожихинцам недоимок за восемьдесят шесть лет. Не меньший и такой же искренний – лицо Нержана Тихоновича хрустело и потрескивало от непреднамеренных улыбок, как заскорузлый кожан.
Выпив на дорогу чаю с мятой и отказавшись от предложенной «злодейки», Андрей и Катя двинулись в Побудкино обозревать строительство.
– Не поминайте лихом. Даст Бог, свидимся, – речевым штампом простился на крыльце Норушкин, чем, кажется, Нержана озадачил.
От Сторожихи до Побудкина на месте тропки уже заново набили просёлок – подвозили строительные материалы, – и про себя Андрей хозяйственно отметил, что есть тут пара-тройка сырых ям, которые бы хорошо засыпать шлаком или гравием.