— Говорила я тебе, что негоже любоваться женихом, в глаза его глядеть и устам его верить — пусть глаза его красивы и уста приятны, да притаился в них лютый Лемпо! Спешишь ты в жениховы сани, а попадешь к медведю в лапы — увезут тебя те сани в вечное рабство к свекру и свекрови. Идешь ты туда, где уже куплены поводья и готовы для тебя цепи. Горько тебе придется у мужа: колки, как рыбьи кости, слова свекра, каменный язык у свекрови, холодны речи деверя и горда спина золовки — вместо чистых простыней будет тебе закопченный очаг, а вместо родниковой воды подадут тебе болотную жижу!
Тут заплакала невеста без удержу — и, пока вели ее подружки к жениху из дома, целыми пригоршнями слез полила девичью свою светелку и отцовский двор.
— Отдаешь ты меня, матушка, замуж, — зарыдала у порога красавица Похьолы, — будто не меня кормила ты грудью, а качала колоду в люльке и купала булыжник в корыте! Иду я к мужу, а печалей у меня больше, чем камней в водопаде, чем ветел у реки и в бору — вереска!..
Но был с гостями жениха мальчишка, который удивился невестиной печали.
— Отчего ты плачешь? — спросил удивленно малютка. — От скудной пашни идешь ты к полям богатым, из хором, где много пива, идешь в дом, где пива больше! Посмотри на мужа: среди всех он — самый лучший! Выбрала ты героя, которому нет равных, — идешь ты к нему для счастливой жизни, так что утри глаза и открой для радости сердце!
Тут явилась перед всеми сама Осмотар — прекрасная дочь Калевы, прародительница героев, — и дала молодым наставления: невесте — как жить в чужом доме, как мужа ласкать, блюсти ему верность и угождать его родне, а жениху — как жену лелеять, как не давать ее в обиду, чтобы не стала она рабыней в доме и не знала скуки и слез печали. А еще сказала Осмотар, что если будет муж ласков с девой, то будет и в ответ обласкан, и что лишь дурной муж жену учит, как рабу, ременной плеткой, а мудрый стеной стоит жене в защиту и учит ее в постели, а советы дает лишь словом да взглядом, и только в крайней нужде, если совсем она ленива и науки не имет, стоит ее высечь пониже спины ивовой розгой.
Утерла красавица Похьолы глаза и бросила на родительском пороге девичьи сны, беспечное пение и шалости детства: расставаясь с родимым краем, оставила она поле пахарю, лес — ищущим покоя, гуляющим — лужайки, оленям — поляны, чащи вольные — рысям, птицам — кусты над ручьями, а себе выбрала путь в неведомую землю, скользкий весенний лед.
Поднесли Ильмаринену прощальную чарку пива, а невеста, простившись с домом и двором, поросшим рябиной, поклонилась лесу, ягодам, земле, озерам с островами, проливам, холмам да рощам отчины и, ступив в сани, села рядом с мужем.
Хлестнул Ильмаринен коня кнутом, и помчались сани прочь со двора хозяйки Похьолы. Вослед же им запели в доме Лоухи такую песню:
23. Ильмаринен привозит жену домой
24. Лемминкяйнен едет незваным гостем на пир в Похьолу
25. Лемминкяйнен убивает хозяина Похьолы
Тут заплакала невеста без удержу — и, пока вели ее подружки к жениху из дома, целыми пригоршнями слез полила девичью свою светелку и отцовский двор.
— Отдаешь ты меня, матушка, замуж, — зарыдала у порога красавица Похьолы, — будто не меня кормила ты грудью, а качала колоду в люльке и купала булыжник в корыте! Иду я к мужу, а печалей у меня больше, чем камней в водопаде, чем ветел у реки и в бору — вереска!..
Но был с гостями жениха мальчишка, который удивился невестиной печали.
— Отчего ты плачешь? — спросил удивленно малютка. — От скудной пашни идешь ты к полям богатым, из хором, где много пива, идешь в дом, где пива больше! Посмотри на мужа: среди всех он — самый лучший! Выбрала ты героя, которому нет равных, — идешь ты к нему для счастливой жизни, так что утри глаза и открой для радости сердце!
Тут явилась перед всеми сама Осмотар — прекрасная дочь Калевы, прародительница героев, — и дала молодым наставления: невесте — как жить в чужом доме, как мужа ласкать, блюсти ему верность и угождать его родне, а жениху — как жену лелеять, как не давать ее в обиду, чтобы не стала она рабыней в доме и не знала скуки и слез печали. А еще сказала Осмотар, что если будет муж ласков с девой, то будет и в ответ обласкан, и что лишь дурной муж жену учит, как рабу, ременной плеткой, а мудрый стеной стоит жене в защиту и учит ее в постели, а советы дает лишь словом да взглядом, и только в крайней нужде, если совсем она ленива и науки не имет, стоит ее высечь пониже спины ивовой розгой.
Утерла красавица Похьолы глаза и бросила на родительском пороге девичьи сны, беспечное пение и шалости детства: расставаясь с родимым краем, оставила она поле пахарю, лес — ищущим покоя, гуляющим — лужайки, оленям — поляны, чащи вольные — рысям, птицам — кусты над ручьями, а себе выбрала путь в неведомую землю, скользкий весенний лед.
Поднесли Ильмаринену прощальную чарку пива, а невеста, простившись с домом и двором, поросшим рябиной, поклонилась лесу, ягодам, земле, озерам с островами, проливам, холмам да рощам отчины и, ступив в сани, села рядом с мужем.
Хлестнул Ильмаринен коня кнутом, и помчались сани прочь со двора хозяйки Похьолы. Вослед же им запели в доме Лоухи такую песню:
Но быстрее злой песни поспешали сани Ильмаринена по берегу залива, по хребту песчаной косы — три дня без отдыха несся рысистый конь, так что только мелькали кругом деревья и камни, пока не показался наконец дом кузнеца с густым веселым дымом над трубою.
— Из лесов дремучих, дальних
Птица черная поднялась,
Прилетела к нам по небу
И схватила здесь красотку —
Нашу уточку схватила.
Наше яблочко литое,
Злата не насыпав в выкуп,
Серебром лишь поманивши…
23. Ильмаринен привозит жену домой
Дома уже заждалась Ильмаринена мать его Локка. Целый день не отходила она от окна, все смотрела на дорогу и посылала Анникки к калитке — обещал Ильмаринен вернуться с молодой женой, не дав следу своему остынуть, оттого и высматривала его мать нетерпеливо, поджидала, как ждут солнца утром, как дети ждут ягодного лета. Наконец, как-то утром, услышала она топот копыт с лесной дороги и знакомый щебет птиц-колокольчиков на дуге саней у сына — вышла добрая хозяйка Локка во двор, а тут уже и въехали в ворота молодые. Следом и гости показались, что жениха сопровождали в Похьолу, за ними подоспели и новые из соседних деревень — поздравить славного кузнеца с радостью. Встав с саней, поклонился Ильмаринен матери и отчему дому, а красавица-жена не поднялась — ждала, что на руках внесет ее через порог дорогой супруг.
Рассмотрев хорошенько невесту, сказала Локка. — Не напрасно пробегал конь — было кого ему доставить! Выходи из саней, красавица, — только детей на руках выносят, и только гордецы упрямятся. Пройди через метеный двор на крыльцо, ступи легкой ножкой в дом — давно он тебя дожидается: хочет пол, чтобы ты по нему прошлась, крыша ждет, когда ты под ней укроешься, радуются окна, что будешь ты сидеть под ними, тоскует ручка дверная о твоих перстах в колечках, видя тебя, ниже порог склоняется, ржет жеребенок — хочет из твоих рук сена, поджидает тебя корова, чтобы дала ты ей клевера, блеет ягненок — ждет от тебя сухарика…
Но был на дворе среди гостей один подслеповатый старичок, он так сказал Локке:
— Прежде чем невесту славить, приглядись, хозяйка: может, привез с собой жених красоту смолистых пней да стать дегтярной бочки? Может, получил он жену, как ворону на болоте, как птичье пугало на поле? Может, явилась она сюда без приданого и в сундуке у нее — одни длинноухие мыши?
— Ты сказал плохие речи, — ответила Локка, — о другой пусть так болтают, а не об этой деве! Невеста наша — лучше всех в округе: точно спелая брусничка, точно пташка-белошеечка на рябине. Ни в немецкой земле, ни в эстонской не сыщется такой красавицы — с таким сиянием во взоре, с такою величавою осанкой, с такою белизной молочных рук и с такой лебединой шеей! И не с пустыми пришла она сюда руками: привезла с собой тонкие простыни, мягкие подушки, платья и шубы, да и сукна у нее довольно! Так что речи твои однодневному щенку к лицу, а не тебе, старому.
И снова пригласила Локка в дом жениха с невестой.
— Была ты дома у отца хорошей дочкой, — сказала она красавице Похьолы, — так славься теперь при муже нам невесткой! Никогда не знай здесь заботы и гони печаль — ведь пришла ты с земли богатой в землю, что еще богаче, от достатка — к достатку большему. Здесь жернов тебе вертеть не нужно и не нужно толочь зерно в ступе — у нас вода пшеницу и рожь мелет, а посуду моют волны и морская пена!
Пригласила Локка и всех пришедших гостей в покои, и собралось их столько, сколько никогда еще не собиралось разом в этом доме, и все они были славны делами и родом. Ломились уже столы в доме хозяйки: стояло там мясо, лежали сиги и лососина, были пироги, пряники и ячменное пиво. Но нужна за столом к вину песня, и знали гости, что, как кукушке — кукование, как красильщице — крашение, как ткачество — девице, так и певцу пение — работа. Поэтому никто не заводил песни за столом раньше вековечного песнопевца Вяйнемёйнена, опоры вещих рун.
— Поют лапландские дети, объевшись грубого оленьего мяса, — сказал тогда Вяйнемёйнен, — поют они, выпив ковшик водицы и пожевав сосновой коры, поют, лежа на пепле костра, на черных очажных углях, — так отчего же не запеть нам за обильной едой, отведав ячменного напитка, под крышей крепкого дома, где найдется чистая постель для гостя?
И восславил тут песней Вяйнемёйнен хозяина, что воздвиг этот большой дом, за делом забывая на вырубке рукавицы и теряя в сучьях шапку, умываясь утром росой и причесываясь веткой, восславил хозяйку, что напекла для гостей пышных хлебов и пирогов, заставила стол свининой, лососиной и сметаной, изготовила для пива сладкий солод, мешая его в бане даже ночью, не страшась лесных зверей, восславил гостей — крепких стариков и резвых молодых, наряженных опрятно в белое, точно лес, где выпал иней…
Долго гуляли гости в щедром доме кузнеца Ильмаринена под чудные песни Вяйнемёйнена, и выдалась калевальская свадьба еще веселее и краше сариольской.
Рассмотрев хорошенько невесту, сказала Локка. — Не напрасно пробегал конь — было кого ему доставить! Выходи из саней, красавица, — только детей на руках выносят, и только гордецы упрямятся. Пройди через метеный двор на крыльцо, ступи легкой ножкой в дом — давно он тебя дожидается: хочет пол, чтобы ты по нему прошлась, крыша ждет, когда ты под ней укроешься, радуются окна, что будешь ты сидеть под ними, тоскует ручка дверная о твоих перстах в колечках, видя тебя, ниже порог склоняется, ржет жеребенок — хочет из твоих рук сена, поджидает тебя корова, чтобы дала ты ей клевера, блеет ягненок — ждет от тебя сухарика…
Но был на дворе среди гостей один подслеповатый старичок, он так сказал Локке:
— Прежде чем невесту славить, приглядись, хозяйка: может, привез с собой жених красоту смолистых пней да стать дегтярной бочки? Может, получил он жену, как ворону на болоте, как птичье пугало на поле? Может, явилась она сюда без приданого и в сундуке у нее — одни длинноухие мыши?
— Ты сказал плохие речи, — ответила Локка, — о другой пусть так болтают, а не об этой деве! Невеста наша — лучше всех в округе: точно спелая брусничка, точно пташка-белошеечка на рябине. Ни в немецкой земле, ни в эстонской не сыщется такой красавицы — с таким сиянием во взоре, с такою величавою осанкой, с такою белизной молочных рук и с такой лебединой шеей! И не с пустыми пришла она сюда руками: привезла с собой тонкие простыни, мягкие подушки, платья и шубы, да и сукна у нее довольно! Так что речи твои однодневному щенку к лицу, а не тебе, старому.
И снова пригласила Локка в дом жениха с невестой.
— Была ты дома у отца хорошей дочкой, — сказала она красавице Похьолы, — так славься теперь при муже нам невесткой! Никогда не знай здесь заботы и гони печаль — ведь пришла ты с земли богатой в землю, что еще богаче, от достатка — к достатку большему. Здесь жернов тебе вертеть не нужно и не нужно толочь зерно в ступе — у нас вода пшеницу и рожь мелет, а посуду моют волны и морская пена!
Пригласила Локка и всех пришедших гостей в покои, и собралось их столько, сколько никогда еще не собиралось разом в этом доме, и все они были славны делами и родом. Ломились уже столы в доме хозяйки: стояло там мясо, лежали сиги и лососина, были пироги, пряники и ячменное пиво. Но нужна за столом к вину песня, и знали гости, что, как кукушке — кукование, как красильщице — крашение, как ткачество — девице, так и певцу пение — работа. Поэтому никто не заводил песни за столом раньше вековечного песнопевца Вяйнемёйнена, опоры вещих рун.
— Поют лапландские дети, объевшись грубого оленьего мяса, — сказал тогда Вяйнемёйнен, — поют они, выпив ковшик водицы и пожевав сосновой коры, поют, лежа на пепле костра, на черных очажных углях, — так отчего же не запеть нам за обильной едой, отведав ячменного напитка, под крышей крепкого дома, где найдется чистая постель для гостя?
И восславил тут песней Вяйнемёйнен хозяина, что воздвиг этот большой дом, за делом забывая на вырубке рукавицы и теряя в сучьях шапку, умываясь утром росой и причесываясь веткой, восславил хозяйку, что напекла для гостей пышных хлебов и пирогов, заставила стол свининой, лососиной и сметаной, изготовила для пива сладкий солод, мешая его в бане даже ночью, не страшась лесных зверей, восславил гостей — крепких стариков и резвых молодых, наряженных опрятно в белое, точно лес, где выпал иней…
Долго гуляли гости в щедром доме кузнеца Ильмаринена под чудные песни Вяйнемёйнена, и выдалась калевальская свадьба еще веселее и краше сариольской.
24. Лемминкяйнен едет незваным гостем на пир в Похьолу
Вскоре после того, как увидел Ахти в небе дым от костров, на которых варилось пиво в полночной Сариоле, отправился он со своего острова в бухту ставить подледные сети. Только прорубил Лемминкяйнен лунки, как услышал вдали топот коней и скрип множества полозьев по прибрежному льду. Понял он, в чем дело, и гнев охватил удалого Ахти: то едут в Похьолу гости на праздник, а от него скрыли хозяева северной земли весть о хмельном пире! Побледнел Лемминкяйнен, поник головой, и упали ему на лицо черные кудри. Бросив снасти на лед, отправился Островитянин к дому.
В родном жилище сказал Ахти своей старой матери, чтобы накормила она его в дорогу и истопила жаркую баню, где мог бы он вымыться, дабы предстать в красе героя. Тотчас собрала мать на стол, а жена Лемминкяйнена, саарская красотка Кюлликки, пошла готовить баню. Утолив голод и жажду, попарившись в бане, вернулся Ахти в дом, стройный и свежий, как сосна, умытая летним ливнем, и сказал матери:
Подай мне, матушка, лучшую рубашку и новый кафтан, чтобы был я видом не хуже прочих мужей.
— Куда собрался ты, сынок? — спросила его мать. — Не на охоту ли за рысью? Или решил загнать лося? Или настрелять белок?
— Нет, — ответил Лемминкяйнен, — не за рысью я иду, не за лосем и белками — собрался я на свадьбу в Похьолу, на тайком от меня затеянный пир, чтобы достойно погулять и покрасоваться на людях!
Стали тут отговаривать его и мать, и Кюлликки от этой затеи, чтобы не ездил он на свадьбу в Похьолу незваным.
Но так ответил им веселый Лемминкяйнен:
— Лишь робкий ждет приглашений, а герой идет туда, куда захочет по зову своего меча, — а мой меч уже мечет искры!
— Не ходи, сынок, в Похьолу на этот пир, — сказала мать прозорливо, — колдуны сариольские трижды уготовили тебе чарами на пути смерть.
— Всюду старым мерещится смерть, — возразил Кауко, — везде мнится погибель — герой же страха не знает и смерти не убоится. Но раз известны тебе угрозы на дороге, то скажи: что за гибель мне приготовлена?
— По молодости лет не хочешь ты слышать правду, а хочешь знать лишь то, что тебе нравится, но я тебе скажу как есть, — ответила Лемминкяйнену старушка. — Прежде остальных бед встретишь ты через день пути огненную реку: стоит посреди клокочущей пучины огненная скала, а на ней сидит пылающий орел — день и ночь точит он клюв и вострит когти на всех людей, что проходят мимо.
— Бабья это погибель, а не смерть для мужа, — рассмеялся Лемминкяйнен. — Справлюсь я с такой бедой: сотворю чародейством из ольхи всадника, чтобы поскакал он вместо меня мимо скалы, а сам обернусь уткой и нырну под орлиными когтями. Расскажи-ка лучше о второй смерти.
— А вторая погибель такая: еще через день пути увидишь ты поперек дороги ров, что без конца и начала протянулся с восхода на закат. Наполнен этот ров горячими камнями, раскаленными глыбами — многие мужи пытались перейти этот пышущий жар, но все сложили там головы.
— Нет, не про меня эта смерть, — сказал удалой Ахти, — знаю я и на это средство: из снега вылеплю богатыря и отправлю его в ту баню с медным веником, а сам так проскочу через пекло, что борода не подпалится и не затлеют кудри! Расскажи-ка теперь про третью погибель.
— Через день пути за этим рвом, — сказала Лемминкяйнену мать, — будет узкое ущелье — ворота в Похьолу. Там бродят во мраке волк и медведь, которых добыл Ильмаринен в чаще Маналы, — поставила их Лоухи охранять проход в угрюмую Сариолу. Пожрали они уже не одного богатыря и тебя растерзают, как прочих.
Усмехнулся на это Лемминкяйнен:
— Пусть ягненка рвут на части — этой погибели даже скверный богатырь не по зубам, а я ношу пояс героя! Накину я волку колдовскую узду на пасть, оплету медведя цепью — тем и кончится моя дорога.
И тогда призналась Лемминкяйнену мать, что три эти ужаса, три погибели для мужа, ждут его в самой дороге, но когда дойдет он до мрачной Сариолы, то найдет чудеса пострашнее — огорожено селение хозяев Похьолы железным частоколом из копий, которые поднялись от земли до неба, а вместо прутьев переплетены эти копья змеями, связаны железные копья гадюками — играют они хвостами, шипят, поднимают головы, пускают яд и высовывают жала. Но одна змея там всех страшнее — лежит она на самой дороге, в сто сажен длиною и шириною в добрую лодку, шипит раскрытой пастью и лишь его одного дожидается — только один Лемминкяйнен ей нужен.
Но и на этот раз не испугался удалой Ахти.
— Пусть дети от змей гибнут, — сказал он матери, — а я справлюсь с гадами без заклинаний, голыми руками. Не раз уже убивал я гадюк — помнят мои руки холод змеиной крови и склизкость гадючьего жира. Никогда не буду я добычей для змеиной пасти — сам растопчу проклятых, прогоню с дороги и свободно пройду к жилищам Похьолы!
— Сынок, — без надежды уже сказала мать Лемминкяйнену, — не ходи ты в жилища Сариолы — там сидят мужи с мечами, шумные от хмеля, озлобленные от питья: заколдуют они тебя остриями блестящих мечей! Посильней и похрабрей тебя приходили в Похьолу герои, но сгинули от чар. Или забыл ты, как в прошлый раз съездил в Сариолу? Отыскала я тебя в дремотных водах порезанного на куски, измерил ты реку Маналы, черное ее течение, и был бы там посегодня, если бы не бедная твоя мать. А еще знай, что двор хозяев Похьолы огорожен кольями: по черепу насажено на каждом, и лишь один пока не занят — то место для твоей головы.
— Не сладить со мной лапландцам, — упрямо ответил Ахти, — сам я их всех заколдую и порублю на части! Дай мне кольчугу, а я возьму отцовский меч — долго он лежал холодным, истосковался без дела.
Надел удалой Лемминкяйнен кольчугу, повесил верный отцовский Клинок на стальной пояс, взял в руки отцовскую секиру и, обнажив меч, качнул им, как черемуховой веткой.
— Сыщется ли кто в Похьоле, кто бы свой меч померил с этим? — спросил он весело.
Сняв со стены крепкий лук, улыбнулся Ахти и сказал горделиво:
— Лишь того я в Сариоле признаю героем, кто тетиву на моем луке натянуть сумеет!
Так, снарядившись для боя, велел веселый Лемминкяйнен рабу закладывать сани, чтобы отправиться ему на пир к злым слугам Лемпо. Послушный приказанию, запряг раб гнедого коня, и уже можно было удалому Ахти ехать, но не хотели его слушать ноги, не желали переступать порога. Однако собрался Лемминкяйнен с духом и пошел смело к двери.
— Раз решился ты ехать — делай как знаешь, — сказала ему у порога мать. — Только вот тебе совет: как поднесут тебе кружку, то, прежде чем выпить, загляни на дно ей — будут там черви и лягушки.
И еще сказала мать, проводив Лемминкяйнена к воротам:
— Если все же доедешь ты до пира, то веди себя не заносчиво — садись на полсиденья, ступай на полполовицы. Будет это достойно, и тогда, быть может, не раздразнишь ты сариольских мужей!
Наконец сел Лемминкяйнен в сани, ударил коня плеткой с жемчугами в рукояти, и понеслись сани вдаль, к полночным странам. Недолго он проехал, как увидел стаю глухарей, что поднялась из-под копыт ретивого коня и отлетела в чащу: осталось от птиц на дороге несколько перьев; поднял их Ахти и положил в кошель на поясе, решив, что могут они в пути при нужде сгодиться.
На исходе дня вдруг зафыркал испуганно гнедой конь и остановился без вожжей на дороге. Поднялся Лемминкяйнен с сиденья саней, взглянул вперед — все так, как говорила ему мать: идет дорога мимо огненной реки, посреди нее пылает скала, а на скале сидит горящий орел и изрыгает пламя горлом. Заметила огненная птица, мечущая перьями искры, Лемминкяйнена и спросила его с громким клекотом:
— Куда, герой, путь держишь?
— Еду я на свадьбу в Похьолу, — ответил удалой Ахти. — Дай мне, Лемминкяйнену, дорогу — проеду я у края реки!
— Как не дать дорогу путнику, а Лемминкяйнену — тем паче! — крикнул орел огненной глоткой. — Ступай ко мне в горло — вот куда тебе путь лежит! Там уж ты попируешь — навек отдохнешь в моей утробе!
Разинул орел клюв, расправил пламенные крылья, но Ахти, достав из кошелька собранные на дороге перья, свалял их в комок, потер между ладонями, и вылетела из его рук стая глухарей. Бросил Лемминкяйнен всю стаю в глотку, а сам хлестнул коня и проехал по дороге невредимым.
Помчались сани дальше, и еще день без устали несся конь на полночь, а к исходу того дня вновь испугался и, заржав, стал как вкопанный. Поднявшись с сиденья, посмотрел Лемминкяйнен вперед — и опять все вышло по словам матери: пылала поперек пути пропасть, полная раскаленных камней, и не видно было ей конца и края ни на восходе, ни на закате. Подумал Ахти, как ему быть, и обратился к Укко с песней:
Подстегнув коня, помчался Ахти дальше и вскоре достиг ущелья, что служило воротами Похьолы. Там снова остановился гнедой скакун: у входа в то ущелье стояли волк и медведь — ужасные звери из чащи Маналы. Порылся веселый Лемминкяйнен в своем кошельке и отыскал там случайный клок овечьей шерсти. Скатал он прядку в комочек между ладонями, дунул в руки и выпустил оттуда целое овечье стадо с ягнятами и баловными ярками. Тут же бросились жуткие звери за овцами — волк добычу зубами рвет, лижет кровь с перерезанных глоток, медведь когтями вспарывает ярочкам брюха и выедает печень, — а Лемминкяйнен тем часом поехал себе в Сариолу сквозь открытое ущелье.
Уже добрался удалой Ахти до окутанной мраком земли Похьолы, как тут встала перед ним ограда из железных копий, что на сто сажен уходили в землю и на тысячу — в небо: кротом зароешься в землю — не подкопать, птицей взмоешь в выси — не перелететь. Сплетены были те железные колья змеями, связаны ползучими гадами — зарябило в глазах у Лемминкяйнена от извивающихся хвостов, качающихся голов и мелькающих жал, шипение и свист заполнили его уши. Призадумался Кауко перед этой бедой, но не отступил — решил бесстрашно железом покроить железо. Вынул богатырь из ножен сияющий клинок и иссек яростно в куски змеиную ограду, пропитал землю гадючьей кровью.
Подрубив семь железных кольев, повалил их Лемминкяйнен наземь и двинулся было дальше, но тут увидел на пути змею: выше сосен подняла она голову, язык ее был с тысячью жалами и в копье длиною, на голове — сто неусыпных глаз шириною с решето, зубы — точно ручки грабель, а спина была шире доброй лодки. Не посмел отважный Кауко ехать мимо той стоглазой змеи и решил отвести беду таким заклятием:
— Если и теперь ослушаешься моего слова и не уйдешь с дороги, — сказал Лемминкяйнен огромному гаду, — то вспухнешь ты от болезни и распадешься на смердящие части, ибо знаю я твое начало, знаю тайну рождения изверга!
Тут рассказал Ахти змее о том, как явилась она в мир от людоедки Сюэтар, что живет в глубинах моря.
Плюнула однажды Сюэтар густою слюной в воду, и подхватили ту слюну волны, и носили семь лет по блестящему хребту моря. Растянулась слюна на волнах, спекло ее солнце с мозгами утки, и в конце концов прибой отбросил на берег. Увидели эту слюну на морском берегу три дочери творения и стали гадать, что выйдет из нее, если дарует ей вершитель мира глаза и вложит в нее душу? Услышав их речи, так сказал им Укко: «Из дурного выйдет лишь зло, и только дрянь выйдет из дряни, даже если я открою ей глаза и вложу в нее душу». Случилось так, что подслушал эти слова Хийси, всегда готовый к дурному делу, и сам приступил к созданию. Даровал он жизнь слюне, что выплюнула злая Сюэтар, и вышла из слюны черная змея. Откуда у змеи сердце? Сюэтар дала ей часть от своего. Из чего сделана ее голова? Из дрянного боба Хийси. Откуда у нее разум? Из утиных мозгов, что не доклевал ястреб, и кипучей морской пены. Откуда ее чувства? Из пучины водопада. Из чего глаза гада? Из льняного семени Лемпо. Из чего вышла змеиная пасть? Из пряжки людоедки Сюэтар. Откуда язык у нее? Дал свое копье Хийси. Откуда зубы у гада? То ячменные усики из Туонелы. Из чего ее хвост? Из косицы безжалостного Калмы.
Так рассказал Лемминкяйнен змее ее происхождение и велел убираться с дороги героя, что спешит незваным на пир в Похьолу. И поникла змея головой, и уползла стоглазая, освободив саням путь, чтобы проехал Ахти на свадьбу, — ибо знающий тайну рождения врага сильнее его, а знающий начало вещи властвует над вещью.
В родном жилище сказал Ахти своей старой матери, чтобы накормила она его в дорогу и истопила жаркую баню, где мог бы он вымыться, дабы предстать в красе героя. Тотчас собрала мать на стол, а жена Лемминкяйнена, саарская красотка Кюлликки, пошла готовить баню. Утолив голод и жажду, попарившись в бане, вернулся Ахти в дом, стройный и свежий, как сосна, умытая летним ливнем, и сказал матери:
Подай мне, матушка, лучшую рубашку и новый кафтан, чтобы был я видом не хуже прочих мужей.
— Куда собрался ты, сынок? — спросила его мать. — Не на охоту ли за рысью? Или решил загнать лося? Или настрелять белок?
— Нет, — ответил Лемминкяйнен, — не за рысью я иду, не за лосем и белками — собрался я на свадьбу в Похьолу, на тайком от меня затеянный пир, чтобы достойно погулять и покрасоваться на людях!
Стали тут отговаривать его и мать, и Кюлликки от этой затеи, чтобы не ездил он на свадьбу в Похьолу незваным.
Но так ответил им веселый Лемминкяйнен:
— Лишь робкий ждет приглашений, а герой идет туда, куда захочет по зову своего меча, — а мой меч уже мечет искры!
— Не ходи, сынок, в Похьолу на этот пир, — сказала мать прозорливо, — колдуны сариольские трижды уготовили тебе чарами на пути смерть.
— Всюду старым мерещится смерть, — возразил Кауко, — везде мнится погибель — герой же страха не знает и смерти не убоится. Но раз известны тебе угрозы на дороге, то скажи: что за гибель мне приготовлена?
— По молодости лет не хочешь ты слышать правду, а хочешь знать лишь то, что тебе нравится, но я тебе скажу как есть, — ответила Лемминкяйнену старушка. — Прежде остальных бед встретишь ты через день пути огненную реку: стоит посреди клокочущей пучины огненная скала, а на ней сидит пылающий орел — день и ночь точит он клюв и вострит когти на всех людей, что проходят мимо.
— Бабья это погибель, а не смерть для мужа, — рассмеялся Лемминкяйнен. — Справлюсь я с такой бедой: сотворю чародейством из ольхи всадника, чтобы поскакал он вместо меня мимо скалы, а сам обернусь уткой и нырну под орлиными когтями. Расскажи-ка лучше о второй смерти.
— А вторая погибель такая: еще через день пути увидишь ты поперек дороги ров, что без конца и начала протянулся с восхода на закат. Наполнен этот ров горячими камнями, раскаленными глыбами — многие мужи пытались перейти этот пышущий жар, но все сложили там головы.
— Нет, не про меня эта смерть, — сказал удалой Ахти, — знаю я и на это средство: из снега вылеплю богатыря и отправлю его в ту баню с медным веником, а сам так проскочу через пекло, что борода не подпалится и не затлеют кудри! Расскажи-ка теперь про третью погибель.
— Через день пути за этим рвом, — сказала Лемминкяйнену мать, — будет узкое ущелье — ворота в Похьолу. Там бродят во мраке волк и медведь, которых добыл Ильмаринен в чаще Маналы, — поставила их Лоухи охранять проход в угрюмую Сариолу. Пожрали они уже не одного богатыря и тебя растерзают, как прочих.
Усмехнулся на это Лемминкяйнен:
— Пусть ягненка рвут на части — этой погибели даже скверный богатырь не по зубам, а я ношу пояс героя! Накину я волку колдовскую узду на пасть, оплету медведя цепью — тем и кончится моя дорога.
И тогда призналась Лемминкяйнену мать, что три эти ужаса, три погибели для мужа, ждут его в самой дороге, но когда дойдет он до мрачной Сариолы, то найдет чудеса пострашнее — огорожено селение хозяев Похьолы железным частоколом из копий, которые поднялись от земли до неба, а вместо прутьев переплетены эти копья змеями, связаны железные копья гадюками — играют они хвостами, шипят, поднимают головы, пускают яд и высовывают жала. Но одна змея там всех страшнее — лежит она на самой дороге, в сто сажен длиною и шириною в добрую лодку, шипит раскрытой пастью и лишь его одного дожидается — только один Лемминкяйнен ей нужен.
Но и на этот раз не испугался удалой Ахти.
— Пусть дети от змей гибнут, — сказал он матери, — а я справлюсь с гадами без заклинаний, голыми руками. Не раз уже убивал я гадюк — помнят мои руки холод змеиной крови и склизкость гадючьего жира. Никогда не буду я добычей для змеиной пасти — сам растопчу проклятых, прогоню с дороги и свободно пройду к жилищам Похьолы!
— Сынок, — без надежды уже сказала мать Лемминкяйнену, — не ходи ты в жилища Сариолы — там сидят мужи с мечами, шумные от хмеля, озлобленные от питья: заколдуют они тебя остриями блестящих мечей! Посильней и похрабрей тебя приходили в Похьолу герои, но сгинули от чар. Или забыл ты, как в прошлый раз съездил в Сариолу? Отыскала я тебя в дремотных водах порезанного на куски, измерил ты реку Маналы, черное ее течение, и был бы там посегодня, если бы не бедная твоя мать. А еще знай, что двор хозяев Похьолы огорожен кольями: по черепу насажено на каждом, и лишь один пока не занят — то место для твоей головы.
— Не сладить со мной лапландцам, — упрямо ответил Ахти, — сам я их всех заколдую и порублю на части! Дай мне кольчугу, а я возьму отцовский меч — долго он лежал холодным, истосковался без дела.
Надел удалой Лемминкяйнен кольчугу, повесил верный отцовский Клинок на стальной пояс, взял в руки отцовскую секиру и, обнажив меч, качнул им, как черемуховой веткой.
— Сыщется ли кто в Похьоле, кто бы свой меч померил с этим? — спросил он весело.
Сняв со стены крепкий лук, улыбнулся Ахти и сказал горделиво:
— Лишь того я в Сариоле признаю героем, кто тетиву на моем луке натянуть сумеет!
Так, снарядившись для боя, велел веселый Лемминкяйнен рабу закладывать сани, чтобы отправиться ему на пир к злым слугам Лемпо. Послушный приказанию, запряг раб гнедого коня, и уже можно было удалому Ахти ехать, но не хотели его слушать ноги, не желали переступать порога. Однако собрался Лемминкяйнен с духом и пошел смело к двери.
— Раз решился ты ехать — делай как знаешь, — сказала ему у порога мать. — Только вот тебе совет: как поднесут тебе кружку, то, прежде чем выпить, загляни на дно ей — будут там черви и лягушки.
И еще сказала мать, проводив Лемминкяйнена к воротам:
— Если все же доедешь ты до пира, то веди себя не заносчиво — садись на полсиденья, ступай на полполовицы. Будет это достойно, и тогда, быть может, не раздразнишь ты сариольских мужей!
Наконец сел Лемминкяйнен в сани, ударил коня плеткой с жемчугами в рукояти, и понеслись сани вдаль, к полночным странам. Недолго он проехал, как увидел стаю глухарей, что поднялась из-под копыт ретивого коня и отлетела в чащу: осталось от птиц на дороге несколько перьев; поднял их Ахти и положил в кошель на поясе, решив, что могут они в пути при нужде сгодиться.
На исходе дня вдруг зафыркал испуганно гнедой конь и остановился без вожжей на дороге. Поднялся Лемминкяйнен с сиденья саней, взглянул вперед — все так, как говорила ему мать: идет дорога мимо огненной реки, посреди нее пылает скала, а на скале сидит горящий орел и изрыгает пламя горлом. Заметила огненная птица, мечущая перьями искры, Лемминкяйнена и спросила его с громким клекотом:
— Куда, герой, путь держишь?
— Еду я на свадьбу в Похьолу, — ответил удалой Ахти. — Дай мне, Лемминкяйнену, дорогу — проеду я у края реки!
— Как не дать дорогу путнику, а Лемминкяйнену — тем паче! — крикнул орел огненной глоткой. — Ступай ко мне в горло — вот куда тебе путь лежит! Там уж ты попируешь — навек отдохнешь в моей утробе!
Разинул орел клюв, расправил пламенные крылья, но Ахти, достав из кошелька собранные на дороге перья, свалял их в комок, потер между ладонями, и вылетела из его рук стая глухарей. Бросил Лемминкяйнен всю стаю в глотку, а сам хлестнул коня и проехал по дороге невредимым.
Помчались сани дальше, и еще день без устали несся конь на полночь, а к исходу того дня вновь испугался и, заржав, стал как вкопанный. Поднявшись с сиденья, посмотрел Лемминкяйнен вперед — и опять все вышло по словам матери: пылала поперек пути пропасть, полная раскаленных камней, и не видно было ей конца и края ни на восходе, ни на закате. Подумал Ахти, как ему быть, и обратился к Укко с песней:
Услышал Укко удалого Ахти, согнал надо рвом тучи и от милости своей послал снег на раскаленные камни. Завалили тяжелые хлопья шипящие глыбы, и встало во рву озеро из растопленного снега. Разгулялись по озеру буйные волны, но не тревожили они Лемминкяйнена — чародейством возвел он ледяной мост над пропастью и бесстрашно переехал на другой берег. Так спасся он второй раз от уготованной ему гибели.
— Укко, неба потрясатель,
Облаков водитель грозный!
Пригони из далей тучи:
С полночи пошли большую,
Грузную направь с заката,
Пригони с восхода тучу
И с иных краев студеных —
Ты ударь их надо мною,
Снег пошли сажени на три,
Высотой с копье героя
На пылающие камни,
На пожар, сидящий в глыбах!
Подстегнув коня, помчался Ахти дальше и вскоре достиг ущелья, что служило воротами Похьолы. Там снова остановился гнедой скакун: у входа в то ущелье стояли волк и медведь — ужасные звери из чащи Маналы. Порылся веселый Лемминкяйнен в своем кошельке и отыскал там случайный клок овечьей шерсти. Скатал он прядку в комочек между ладонями, дунул в руки и выпустил оттуда целое овечье стадо с ягнятами и баловными ярками. Тут же бросились жуткие звери за овцами — волк добычу зубами рвет, лижет кровь с перерезанных глоток, медведь когтями вспарывает ярочкам брюха и выедает печень, — а Лемминкяйнен тем часом поехал себе в Сариолу сквозь открытое ущелье.
Уже добрался удалой Ахти до окутанной мраком земли Похьолы, как тут встала перед ним ограда из железных копий, что на сто сажен уходили в землю и на тысячу — в небо: кротом зароешься в землю — не подкопать, птицей взмоешь в выси — не перелететь. Сплетены были те железные колья змеями, связаны ползучими гадами — зарябило в глазах у Лемминкяйнена от извивающихся хвостов, качающихся голов и мелькающих жал, шипение и свист заполнили его уши. Призадумался Кауко перед этой бедой, но не отступил — решил бесстрашно железом покроить железо. Вынул богатырь из ножен сияющий клинок и иссек яростно в куски змеиную ограду, пропитал землю гадючьей кровью.
Подрубив семь железных кольев, повалил их Лемминкяйнен наземь и двинулся было дальше, но тут увидел на пути змею: выше сосен подняла она голову, язык ее был с тысячью жалами и в копье длиною, на голове — сто неусыпных глаз шириною с решето, зубы — точно ручки грабель, а спина была шире доброй лодки. Не посмел отважный Кауко ехать мимо той стоглазой змеи и решил отвести беду таким заклятием:
Сказал Лемминкяйнен заклинание, но не послушалась его змея — по-прежнему шипела она, высоко подняв голову, и грозила герою жалом из жуткой пасти. Тогда припомнил Ахти древнее знание, что передала ему старая мать, — вспомнил он начало змеи.
— Эй, змея, подземный житель,
Черный червь из мира Маны!
Твое место в острых травах,
В дерне на полянах Лемпо —
Там и вейся средь колючек,
Под корнями строй там гнезда!
Кто тебя сюда направил
Из норы, где сладко спится,
Кто согнал с родных колючек,
Чтоб дорогу ты закрыла?
Кто раскрыл твой зев ужасный,
Кто главу вознес высоко,
Кто твое направил жало
На погибель калевальца?
Жало спрячь, главой поникни,
Свейся плотно, точно стружка, —
Дай свободную дорогу
Путнику, что едет мимо.
Или уползай в кустарник,
Уходи, червяк, в свой вереск,
В мох заройся без остатка,
В дерн, под кочку на болоте —
Если ж вздумаешь подняться
Из земли, тут встретит Укко
Огненной тебя стрелою,
Страшным градом из железа!
— Если и теперь ослушаешься моего слова и не уйдешь с дороги, — сказал Лемминкяйнен огромному гаду, — то вспухнешь ты от болезни и распадешься на смердящие части, ибо знаю я твое начало, знаю тайну рождения изверга!
Тут рассказал Ахти змее о том, как явилась она в мир от людоедки Сюэтар, что живет в глубинах моря.
Плюнула однажды Сюэтар густою слюной в воду, и подхватили ту слюну волны, и носили семь лет по блестящему хребту моря. Растянулась слюна на волнах, спекло ее солнце с мозгами утки, и в конце концов прибой отбросил на берег. Увидели эту слюну на морском берегу три дочери творения и стали гадать, что выйдет из нее, если дарует ей вершитель мира глаза и вложит в нее душу? Услышав их речи, так сказал им Укко: «Из дурного выйдет лишь зло, и только дрянь выйдет из дряни, даже если я открою ей глаза и вложу в нее душу». Случилось так, что подслушал эти слова Хийси, всегда готовый к дурному делу, и сам приступил к созданию. Даровал он жизнь слюне, что выплюнула злая Сюэтар, и вышла из слюны черная змея. Откуда у змеи сердце? Сюэтар дала ей часть от своего. Из чего сделана ее голова? Из дрянного боба Хийси. Откуда у нее разум? Из утиных мозгов, что не доклевал ястреб, и кипучей морской пены. Откуда ее чувства? Из пучины водопада. Из чего глаза гада? Из льняного семени Лемпо. Из чего вышла змеиная пасть? Из пряжки людоедки Сюэтар. Откуда язык у нее? Дал свое копье Хийси. Откуда зубы у гада? То ячменные усики из Туонелы. Из чего ее хвост? Из косицы безжалостного Калмы.
Так рассказал Лемминкяйнен змее ее происхождение и велел убираться с дороги героя, что спешит незваным на пир в Похьолу. И поникла змея головой, и уползла стоглазая, освободив саням путь, чтобы проехал Ахти на свадьбу, — ибо знающий тайну рождения врага сильнее его, а знающий начало вещи властвует над вещью.
25. Лемминкяйнен убивает хозяина Похьолы
Миновал Ахти свирепые пасти всех смертей и прибыл невредимым ко двору старухи Лоухи, откуда вчера только увез Ильмаринен в Калевалу невесту. Пренебрег Кауко наставлениями матери не дразнить мужей Сариолы, распахнул двери дома и без приглашения вошел в горницу, так что закачался под ним липовый пол и загудели еловые стены.
— Пусть здравствует тот, кто рад мне в этом доме! — сказал веселый Лемминкяйнен. — Не найдется ли здесь овса для моего коня и доброго пива для гостя?
Но ответил угрюмо из угла хозяин Похьолы:
— Насыпали бы твоему коню овса, если б вошел ты, как должно — ждал бы у двери, рядом с котлом, когда тебе войти позволят.
Обозлился Ахти на такой прием и тряхнул гневно черными кудрями:
— Пусть Лемпо у дверей, рядом с закопченным котлом, дожидается! Отец мой никогда не стоял у порога в этом доме: всегда имел он здесь для коня стойло, для себя — место на скамье, для рукавиц — угол и для слуг своих — избу! Отчего же мне нет места, раз бывало оно прежде отцу?
С теми словами прошел Лемминкяйнен к столу и, сев на край сосновой скамьи, отчего прогнулась она и затрещала, сказал:
— Видно, пришел я некстати, раз не подносят здесь гостю пиво.
— Не гостем ты смотришь, Лемминкяйнен, — ответила старуха Лоухи, — ищешь ты здесь ссоры! Чтоб тебе приехать вчера или явиться завтра, — а сегодня не поспел солод для пива, не замешано тесто для хлеба и еще не готово мясо.
Обозлившись пуще прежнего, сказал Ахти с кривой ухмылкой:
— Значит, окончилась пирушка? Значит, съедены уже все угощения, выпито пиво и мед и убрана уже посуда? Ну так слушай, длиннозубая Лоухи! По-собачьи ты справила свадьбу: созвала убогих и бедных, пригласила навоз и отбросы — всякую созвала сволочь, а меня не пригласила! Знай же — не будь я Лемминкяйнен, если не подадут мне сейчас после дальней дороги кувшин пива и котел со свининой!
Велела тогда злая Лоухи рабыне, что скребла в доме котлы и мыла ковши и ложки, подать удалому Ахти угощение по чину. Тут же поставила рабыня на стол перед Лемминкяйненом котел с объедками— с костями, рыбьими головами, ботвой и коркой хлеба — и кувшин дрянного пива.
— Если муж ты стоящий, — сказала она, — разом до дна осушишь кувшин.
Но прежде чем выпить, заглянул, как велела ему мать, Лемминкяйнен в кувшин и увидел, что копошатся на дне его гадюки, черви и лягушки. Пригрозил он рабыне еще до вечера спровадить ее в Маналу за такое пиво, а сам достал из поясного кошелька удильный крючок, запустил его в кувшин и, выловив оттуда всех змей, червей и лягушек, растоптал их на полу каблуками. Потом, от жажды, выпил удалой Ахти брагу и сказал:
— Дрянной стал напиток — пиво! Набралось оно в этом доме сраму! Видно, нежеланный я гость, раз не подали мне лучшего питья и не зарезали для меня барана.
— Нечего дому пенять, — ответил на это хозяин Похьолы, — если явился в него незваным.
— Званый гость хорош, — сказал веселый Лемминкяйнен, — а незваный — дороже. Слушай, похьоланец, дай-ка мне еще с дороги пива, да получше прежнего!
Рассвирепел тут хозяин Похьолы и создал колдовством пруд у ног дерзкого Ахти.
— Вот тебе водица, — рявкнул он, — хлебай, сколько хочешь!
— Не теленок я, чтобы лакать из лужи воду, — сказал Лемминкяйнен и начал сам в ответ чародействовать.
Напел он заклинанием златорогого быка в горнице, и без остатка выпил тот бык всю воду из колдовского пруда. Тогда создал долговязый хозяин Похьолы волка, чтобы зарезал он быка, но веселый Ахти тут же обернул быка изворотливый зайцем, чтобы не дался он в зубы волку; тогда превратил похьоланец волка в жадную собаку из тех, что в рощах загоняют зайцев, но Лемминкяйнен косого обернул рыжей белкой, чтобы прыгала она по стропилам и дразнила пса; тогда создал хозяин Похьолы из собаки желтую куницу и пустил ее за белкой по балкам, но Лемминкяйнен напел вместо белки бурую лису, и уж теперь она погнала златогрудую куницу; тогда заклял хозяин Похьолы куницу в курицу, чтобы летела она по полу и не давалась в пасть лисице, но ловкий Ахти вмиг обернул лису когтистым ястребом, и настиг ястреб курицу, обогнав колдовство свирепого похьоланца.
— Пусть здравствует тот, кто рад мне в этом доме! — сказал веселый Лемминкяйнен. — Не найдется ли здесь овса для моего коня и доброго пива для гостя?
Но ответил угрюмо из угла хозяин Похьолы:
— Насыпали бы твоему коню овса, если б вошел ты, как должно — ждал бы у двери, рядом с котлом, когда тебе войти позволят.
Обозлился Ахти на такой прием и тряхнул гневно черными кудрями:
— Пусть Лемпо у дверей, рядом с закопченным котлом, дожидается! Отец мой никогда не стоял у порога в этом доме: всегда имел он здесь для коня стойло, для себя — место на скамье, для рукавиц — угол и для слуг своих — избу! Отчего же мне нет места, раз бывало оно прежде отцу?
С теми словами прошел Лемминкяйнен к столу и, сев на край сосновой скамьи, отчего прогнулась она и затрещала, сказал:
— Видно, пришел я некстати, раз не подносят здесь гостю пиво.
— Не гостем ты смотришь, Лемминкяйнен, — ответила старуха Лоухи, — ищешь ты здесь ссоры! Чтоб тебе приехать вчера или явиться завтра, — а сегодня не поспел солод для пива, не замешано тесто для хлеба и еще не готово мясо.
Обозлившись пуще прежнего, сказал Ахти с кривой ухмылкой:
— Значит, окончилась пирушка? Значит, съедены уже все угощения, выпито пиво и мед и убрана уже посуда? Ну так слушай, длиннозубая Лоухи! По-собачьи ты справила свадьбу: созвала убогих и бедных, пригласила навоз и отбросы — всякую созвала сволочь, а меня не пригласила! Знай же — не будь я Лемминкяйнен, если не подадут мне сейчас после дальней дороги кувшин пива и котел со свининой!
Велела тогда злая Лоухи рабыне, что скребла в доме котлы и мыла ковши и ложки, подать удалому Ахти угощение по чину. Тут же поставила рабыня на стол перед Лемминкяйненом котел с объедками— с костями, рыбьими головами, ботвой и коркой хлеба — и кувшин дрянного пива.
— Если муж ты стоящий, — сказала она, — разом до дна осушишь кувшин.
Но прежде чем выпить, заглянул, как велела ему мать, Лемминкяйнен в кувшин и увидел, что копошатся на дне его гадюки, черви и лягушки. Пригрозил он рабыне еще до вечера спровадить ее в Маналу за такое пиво, а сам достал из поясного кошелька удильный крючок, запустил его в кувшин и, выловив оттуда всех змей, червей и лягушек, растоптал их на полу каблуками. Потом, от жажды, выпил удалой Ахти брагу и сказал:
— Дрянной стал напиток — пиво! Набралось оно в этом доме сраму! Видно, нежеланный я гость, раз не подали мне лучшего питья и не зарезали для меня барана.
— Нечего дому пенять, — ответил на это хозяин Похьолы, — если явился в него незваным.
— Званый гость хорош, — сказал веселый Лемминкяйнен, — а незваный — дороже. Слушай, похьоланец, дай-ка мне еще с дороги пива, да получше прежнего!
Рассвирепел тут хозяин Похьолы и создал колдовством пруд у ног дерзкого Ахти.
— Вот тебе водица, — рявкнул он, — хлебай, сколько хочешь!
— Не теленок я, чтобы лакать из лужи воду, — сказал Лемминкяйнен и начал сам в ответ чародействовать.
Напел он заклинанием златорогого быка в горнице, и без остатка выпил тот бык всю воду из колдовского пруда. Тогда создал долговязый хозяин Похьолы волка, чтобы зарезал он быка, но веселый Ахти тут же обернул быка изворотливый зайцем, чтобы не дался он в зубы волку; тогда превратил похьоланец волка в жадную собаку из тех, что в рощах загоняют зайцев, но Лемминкяйнен косого обернул рыжей белкой, чтобы прыгала она по стропилам и дразнила пса; тогда создал хозяин Похьолы из собаки желтую куницу и пустил ее за белкой по балкам, но Лемминкяйнен напел вместо белки бурую лису, и уж теперь она погнала златогрудую куницу; тогда заклял хозяин Похьолы куницу в курицу, чтобы летела она по полу и не давалась в пасть лисице, но ловкий Ахти вмиг обернул лису когтистым ястребом, и настиг ястреб курицу, обогнав колдовство свирепого похьоланца.