Страница:
Тем временем осложнялось положение и на других участках. Командованию фронта потребовалось выручать 62-ю экстренно подготовленными контрударами 1-й танковой армии генерал-майора К. С. Москаленко и 4-й танковой генерал-майора В. Д. Крюченкина. Ни та, ни другая к тому времени не завершили еще формирования, не успели получить средства усиления, не были как следует сколочены и смогли ввести в бой меньше сил, чем предполагалось. Все это, очевидно, и помешало достигнуть поставленных целей - разгромить противостоящего противника и восстановить положение на фронте 62-й. Однако без поддержки танковых армий ей вряд ли удалось бы избежать окружения всей в целом.
В начале августа бои за Доном стали еще ожесточеннее. Причем для 62-й армии фронт расширился на десятки километров к югу, до Нижне-Чирской: ей был передан правофланговый участок 64-й армии вместе с оборонявшимися там тремя дивизиями. Вслед за тем остатки 1-й танковой, которую признали целесообразным расформировать, также были влиты в 62-ю. И она отвечала теперь за весь задонский плацдарм напротив Калача (отрезанный прорвавшимся к Дону врагом от других позиций наших войск на западном берегу).
Противник между тем, видимо, успел оценить силу оказываемого ему отпора. За полторы-две недели общее число неприятельских соединений, выявленных на сталинградском направлении, увеличилось почти вдвое. На второстепенных фланговых участках немецкие части заменялись подтянутыми сюда итальянскими, румынскими. 4-я немецкая танковая армия, уже возвращенная с кавказского направления, угрожала Сталинграду с юга и юго-запада.
В таких условиях, когда угроза городу с запада могла, вероятно, считаться не главной, враг навалился на фланги 62-й армии с новой силой. И еще раз произошел прорыв на правом фланге, вслед за чем оказались окруженными части шести дивизий с пятью артполками. Регулярная связь с ними прервалась, и за десять с лишним дней, которые прошли с тех пор, вызволить эти части из вражеского кольца не удалось. Остальным дивизиям армии пришлось отходить на левый, восточный берег Дона, причем и переправа, как я понял, не обошлась без потерь.
Наверное, как у любого военного человека, узнавшего об этих драматических событиях, в результате которых 62-я армия лишилась (окончательно или нет, было еще не ясно) своих лучших дивизий, у меня возникал вопрос: неужели нельзя было предотвратить такие вклинения противника, глубокие охваты наших флангов, имевшие столь тяжкие последствия? Но чтобы ответить на этот вопрос самому себе, я еще слишком мало знал.
Однако, как бы там ни было, главный итог июльско-августовских боев в большой излучине Дона состоял в том, что план гитлеровского командования с ходу овладеть Сталинградом, а затем и Астраханью, взяв под контроль всю Нижнюю Волгу, был сорван. Сорван усилиями всех армий, составлявших в начале этих боев один, а потом и два фронта.
Врага на какое-то время остановили, в его наступлении на Сталинград возникла первая серьезная заминка. Наши войска получили возможность укрепить занятые рубежи, привести в порядок нуждавшиеся в этом части, перегруппироваться. Производилась и организационная перестройка во фронтовом масштабе, смена командования.
В 62-й армии первый ее командующий генерал-майор В. Я. Колпакчи был еще раньше, в тяжелейшей обстановке конца июля, заменен генерал-лейтенантом А. И. Лопатиным. Не помню, чтобы кто-нибудь говорил мне о конкретных причинах этой замены. Тогда командармов сменяли часто, а если армия терпела неудачи или несла большие потери, это делалось почти обязательно.
Относительное затишье на донском рубеже, наступившее около 10 августа, было, как я уже сказал, недолгим. 15-го гитлеровцы возобновили атаки против задонских плацдармов, которые удерживала 4-я танковая армия - правый сосед 62-й. Активность врага на других участках также свидетельствовала о его подготовке к форсированию Дона. Последние донесения с переднего края, заставшие меня в штабе фронта, гласили, что немцы пытаются переправиться на восточный берег под станицей Качалинская - опять-таки в полосе 4-й танковой, но совсем близко от ее стыка с 62-й ("нашей армией", уже отмечал я в мыслях).
Выходило, что поспевал я как раз к новым горячим дням. И мне хотелось поскорее узнать, насколько оправилась армия после всего того, что выпало ей за последние недели, насколько готова сражаться еще упорнее.
Лететь было всего ничего. Так и не набрав высоты, самолетик стал снижаться и вскоре сел за околицей вытянувшегося вдоль небольшой реки села. День клонился к вечеру, но, едва пропеллер остановился, от нагревшейся земли так и пахнуло зноем.
И река и село назывались одинаково - Карповка. Здесь, почти на одинаковом расстоянии от Дона и Волги (но все-таки немного ближе к Дону), с 10 августа находились командный пункт и штаб 62-й армии.
При подходе к КП, развернутому в тополевой посадке у сельской школы, мысленно отметил четкость комендантской службы, подтянутость хорошо побритых часовых, мгновенное появление расторопного дежурного. Меня провели в довольно просторный блиндаж, где над столом, покрытым картой, склонились высокий, богатырского сложения генерал-лейтенант и хмуроватый на вид дивизионный комиссар. Рядом стоял генерал-майор.
Выслушав мой доклад о прибытии, генерал-лейтенант широким жестом протянул руку и громко, отчетливо назвал себя:
- Лопатин Антон Иванович.
Дивизионный комиссар был членом Военного совета армии К. А. Гуровым, генерал-майор - начальником штаба Н. А. Москвиным.
Меня стали немедля вводить в курс дела, знакомить с положением на фронте и состоянием армии.
Дивизий в составе армии числилось немало (их внушительный перечень я уже видел в штабе фронта). Но сюда входили и соединения, окруженные за Доном, о которых в журнале боевых действий и сводках изо дня в день писалось: новых данных не поступало, установить радиосвязь не удается...
Из-за Дона только что вывел сто двадцать человек раненый командир 33-й гвардейской стрелковой дивизии полковник А. И. Утвенко. Более мелкими группами и поодиночке выбирались на левый берег бойцы и командиры из других частей. К правому берегу подводили по ночам, где было можно, переправочные средства, высаживали поисковые отряды. Большего сделать не могли. И на то, что за Доном даст о себе знать хотя бы относительно крупная часть, особых надежд уже не питали.
Две дивизии, которые попали в окружение раньше и пробились в расположение 4-й танковой армии, там и остались и из списков 62-й были уже исключены. Вообще состав армии за первый месяц ее боевых действий обновился очень сильно. Три дивизии, отведенные десять дней назад на левый берег Дона, были незадолго до этого приняты от соседей или из фронтового резерва, 98-ю стрелковую дивизию генерал-майора И. Ф. Баринова фронт передал армии уже после занятия ею теперешних позиций.
Все эти дивизии были далеко не полного состава. Самой боеспособной считалась 112-я стрелковая. Командовал ею подполковник Иван Ефимович Ермолкин (легко запомнились имя и отчество - тезка генерала Петрова, с которым я только что расстался на Кавказе). Но все еще продолжали называть ее дивизией Сологуба. Полковник И. П. Сологуб, формировавший дивизию в Сибири и прибывший с нею на фронт, погиб неделю назад. Скромный и храбрый человек, ветеран гражданской войны, он, чувствовалось, оставил о себе прочную добрую память.
Единственной в полосе армии дивизией, укомплектованной по штату, была 87-я стрелковая полковника А. И. Казарцева, недавно прибывшая с Дальнего Востока. Но командование армии распоряжалось пока только одним ее полком, выведенным на передний край у хутора Вертячий. Два других стояли на запасных позициях в глубине обороны, оставаясь в резерве фронта.
Армия имела полнокровную мотострелковую бригаду и несколько танковых (во всех, вместе взятых, - около ста исправных боевых машин). Орудий и минометов было немногим больше пятисот - в среднем примерно шесть стволов на километр фронта. Сверх того, армии был подчинен созданный на Дону укрепрайон в составе нескольких артиллерийско-пулеметных батальонов. В резерве имелся полк гвардейских минометов - "катюш".
Позиции армии на левом берегу Дона являлись составной частью 400-километрового внешнего обвода большой системы сталинградских оборонительных рубежей. Внешний обвод начинался от Волги у Горной Пролейки, в 70-75 километрах севернее Сталинграда, проходил по реке Иловля, а затем по Дону через Качалинскую, Вертячий, Калач, Ляпичев, по речке Мышкова и возвращался к Волге ниже Красноармейска. Позади находились 150-километровый средний обвод (это на нем стояли два полка дивизии Казарцева) и 70-километровый внутренний, также доходившие до Волги. Оборудовался и четвертый пояс укреплений, окаймлявший непосредственно город.
Создание этих рубежей стоило инженерным частям и местному населению огромных усилий. Первые три обвода начали сооружать еще прошлой осенью, когда гитлеровцы только подступали к Донбассу. То, что успели тогда сделать, пришлось весной, после паводка, восстанавливать. Летом, в условиях нараставшей угрозы Сталинграду, полевые укрепления продолжали возводить десятки тысяч колхозников и горожан. И все же в полосе 62-й армии даже на внешнем обводе успели завершить работы лишь на отдельных участках, в частности - в районе Калача. Теперь там, где позволяла обстановка, фортификацией занимались сами войска.
Внимательно слушая командарма и члена Военного совета, сообщавших мне все эти и другие важные сведения, я, естественно, присматривался к ним самим.
Генерал Лопатин был старше меня (потом выяснилось - на шесть лет). Он принадлежал к людям, внешность и манера держаться которых сразу производят сильное впечатление: могучая фигура, гордая осанка, крупные, выразительные черты лица, неторопливые жесты, громкая, четкая и тоже неторопливая речь. От него веяло каким-то особенным спокойствием, помню, даже немного удивившим меня, - по контрасту с общей напряженной и тревожной атмосферой тех дней.
Имя Лопатина стало известно мне в конце прошлого года, когда 37-я армия под его командованием отличилась при освобождении Ростова-на-Дону, вынудив танковую армию Клейста к поспешному отходу, похожему на настоящее бегство (как радовались мы этому в осажденном Севастополе!). Слышал я также, что в начале войны, на Украине, Лопатин вывел из окружения свой корпус. Другие детали его военной биографии узнал уже после нашего знакомства в Карповке.
А биография у него была богатая. Коммунист с девятнадцатого года, во время гражданской войны Антон Иванович командовал эскадроном в знаменитой 4-й кавалерийской дивизии, явившейся ядром буденновской Конармии. Воевал против деникинцев, врангелевцев, белополяков, был награжден орденом Красного Знамени, трижды ранен. Лопатин долго оставался конником и в мирное время: командовал полком, Чонгарской кавдивизией, служил инспектором кавалерии округа. Словом, это был старый буденновец и человек, несомненно, незаурядный, сильная, волевая натура.
Я не мог не отметить про себя, что для генерала, всего три недели возглавлявшего эту армию, в которой к тому же произошло столько перемен, Лопатин неплохо знал командиров частей. И судил он о них вдумчиво, непредвзято, равно как и об оперативной обстановке. Мыслил Лопатин вообще смело, независимо и, чувствовалось, был способен многое взять на себя, любил командирскую самостоятельность.
Потом я наблюдал не раз, как тягостно бывало для Лопатина, если в штабе фронта решали что-нибудь за него. А случаи подмены командармов (теперь я знаю, что это распространялось не только на 62-ю армию) были тогда под Сталинградом не так уж редки. И чем ни объясняй такую практику напряженностью положения или зависимостью фронта от слишком частных решений, принятых еще выше, - на пользу делу это не шло.
Не в первый, конечно, день, но все-таки скоро я понял, что отношения с командованием фронта сложились у нашего спокойного, но самолюбивого командарма, к сожалению, не наилучшим образом. Лопатин считал некоторые задачи, ставившиеся армии, невыполнимыми ц данной обстановке и, видимо, не стеснялся напрямик об этом говорить. Однако ему не удалось доказать, например, что наличных сил армии недостаточно для деблокирования войск, окруженных за Доном в начале августа. Такая задача ставилась армии в течение ряда дней, пока не отпала сама собой. А сначала предполагалось даже, что армия сможет не только выручить те свои части, но и уничтожить окружившего их противника. Пожалуй, тут "желание превалировало над реальной возможностью" (слова, взятые в кавычки, заимствованы из военно-исторического труда "Великая победа на Волге" под редакцией Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского, где они относятся к схожим моментам начального периода Сталинградской битвы).
Хочется также сказать, что саму опасность глубокого охвата флангов армии за Доном Лопатин разглядел отнюдь не слишком поздно. Как мне стало известно, 6 августа он доносил фронту о сосредоточении перед обоими флангами крупных группировок противника и тогда же просил разрешить ему отвести основные силы армии на левый берег. Думаю, решиться на такую просьбу было не так-то просто. И если по ней не последовало немедленного решения, то это могло объясняться как тем, что опасность представлялась командованию фронта менее серьезной, так и тем, что не все от него зависело. Но через три дня отводить войска на левый берег все же пришлось, и уже только те, которые избежали окружения.
Не берусь судить о всех обстоятельствах того, что происходило за Доном и на Дону, когда меня там не было. Однако и с этой оговоркой считаю до сих пор, что мера, которую предлагал, но не мог осуществить своей властью командарм 62-й, вероятно, оправдывалась обстановкой. Здесь проявились командирская зрелость и дальновидность Лопатина, стремление сберечь силы для того, что ждало армию впереди.
Член Военного совета дивизионный комиссар Кузьма Акимович Гуров был, как и Лопатин, старым конником. Во время гражданской войны он получил свой первый орден Красного Знамени, а второй имел за участие в освобождении прошлой зимой города Калинин. Кузьма Акимович прошел большой путь кадрового политработника. Начал он с политрука эскадрона в Забайкальском красногусарском полку - был такой на Дальнем Востоке, когда в тех краях служил и я. Перед Великой Отечественной войной Гуров занимал посты военкома Артиллерийской академии, начальника Военно-педагогического института.
В 62-ю армию Гуров попал с должности более высокой. Будучи членом Военного совета Юго-Западного фронта, он вырвался в июне из окружения под Харьковом с остатками одной танковой бригады. После расформирования Юго-Западного фронта должен был стать членом Военного совета Сталинградского фронта и собственно уже в этом качестве, только еще не утвержденный Ставкой, выехал в 62-ю армию, выдвигавшуюся за Дон. Через день или два командующий фронтом - тогда это был маршал С. К. Тимошенко - передал ему по телефону: "Звонил начальник Главного политуправления Щербаков. Спрашивал: что, если Гурова оставить членом Военного совета у Колпакчи?" Вслед за тем А. С. Щербаков сам соединился с Калачом. "Помогите как большевик укрепить молодую армию", - сказал он Гурову. Дивизионный комиссар заверил, что сделает все от него зависящее, и предоставил начальству решать, в какой должности ему быть.
Об этом я узнал от Кузьмы Акимовича, конечно, уже потом. А при первом нашем разговоре он, дополняя Лопатина, помог мне помимо уяснения оперативной обстановки представить ее напряженный, драматический характер.
Гуров прибыл в 62-ю армию к самому началу боевых действий, провел много времени непосредственно в сражающихся войсках. Он давал выразительные характеристики командирам, политработникам. Это были впечатления человека, находившегося рядом с ними в боях.
Запомнился его рассказ о 33-й гвардейской дивизии. Она была укомплектована воздушнодесантниками и получила гвардейское звание и Знамя еще при формировании. Использование таких соединений в качестве обычных стрелковых - преимущественно на особо ответственных участках - диктовалось чрезвычайными обстоятельствами того времени. Но поначалу возникали некоторые опасения: как-то покажут себя парашютисты, готовившиеся к действиям совсем иного рода, например, в полевой обороне против танков?
- Пехотинцами они оказались отличными, - рассказывал Гуров. - Народ твердый, железный. Если приказано - ни шагу назад, никакая сила не сдвинет. Уйму гитлеровцев уложили воздушнодесантники перед своими окопами. А как у них немецкие танки горели! Бывает ведь, докладывают - сожгли столько-то, а проверить невозможно. Ну а уж тут я собственными глазами удостоверился, что у Утвенко считают точно. Двадцать два километра был фронт у дивизии, и нигде фрицы слабого места не нашли, пошли в обход...
- Да, таких хоть объявляй дважды гвардейцами, - подтверждал командарм.
И оба хмурились, думая, наверное, о том, что от 33-й гвардейской дивизии, номер которой продолжал значиться в списках армии, остался фактически лишь небольшой сводный отряд. Неудивительно, что в рассказе члена Военного совета о гвардейцах-парашютистах переплелись восхищение и горечь.
Те же чувства, только как бы приглушенные, сдерживаемые, уловил я, когда командующий говорил о сражавшихся в армии курсантских полках Краснодарского, Грозненского, Винницкого, 2-го Орджоникидзевского училищ... Некоторые из этих полков прибыли в донскую степь раньше самой армии и становились ее передовыми отрядами, боевым охранением, а потом нередко использовались в качестве надежных отрядов прикрытия. Придаваемые различным дивизиям, они везде дрались доблестно, но день ото дня редели. "Это полки героев", - сказал Лопатин.
К середине августа реально существовал уже только полк Орджоникидзевского училища, находившийся в армейском резерве.
Да, все в этой молодой, еще совсем недолго воевавшей армии напоминало о том, чего стоило (и, конечно, не одной ей) задержать врага, приостановить его продвижение к Волге. Пока - только приостановить.
После того как армия заняла нынешние позиции на внешнем обводе, за неделю с небольшим, ее соединения и части успели много сделать для их укрепления. Но восполнение потерь в людях и в вооружении шло далеко не так быстро, как хотелось бы. Маловато было противотанковой артиллерии, и совсем мало зенитной. Оставляла желать лучшего обеспеченность снарядами (на армейских складах имелось всего два боекомплекта) и даже винтовочными патронами. В то время трудности со снабжением боеприпасами вообще очень обострились, а для Сталинградского и Юго-Восточного фронтов они, очевидно, усугублялись еще и ограниченностью путей подвоза.
Узнал я и о многом другом, что осложняло положение и беспокоило командование армии. Но когда разговор зашел о состоянии конкретных соединений (данные о том, чем они располагают, выглядели не очень-то отрадно), дивизионный комиссар Гуров негромко и вместе с тем как-то особенно значительно произнес:
- Только примите, Николай Иванович, к сведению и то, что духом армия теперь сильнее, чем месяц назад. Люди закалились, возмужали. Прибавилось опыта, упорства, злости к врагу. Таких героев, как Петр Болото, уверен, найдутся тысячи.
В Кузьме Акимовиче Гурове, узнав его ближе, я нашел настоящего друга. Моральная поддержка этого человека, умевшего быть непреклонно твердым, подчас суровым, а вообще-то доброго, отзывчивого и веселого, часто была для меня просто неоценимой.
Пусть читателя не удивляет, что я больше ничего не говорю о начальнике штаба армии Н. А. Москвине. Не успели мы толком познакомиться, как выяснилось, что его переводят в другое место. Я не предполагал тогда стать в недалеком будущем преемником Москвина, но могу сразу сказать: штаб он оставил сколоченный, высокоработоспособный. Потом я узнал, что за то недолгое время, пока армия была резервной, много сил подготовке своих штабистов отдал и первый ее командующий В. Я. Колпакчи, который раньше сам возглавлял крупные штабы.
В исполнение обязанностей начальника штаба вступил заместитель Москвина полковник Сергей Михайлович Камынин, опытный, высококвалифицированный штабист.
В штабе армии я побывал прежде всего в оперативном отделе. Недавнего его начальника полковника К. А. Журавлева, фамилию которого я услышал еще в штабе фронта, в Карповке уже не было. Это он при первом, в конце июля, окружении за Доном двух дивизий и других частей был послан туда, чтобы обеспечить нарушившееся боевое управление. В силу сложившихся обстоятельств Журавлев вступил в командование всей окруженной группировкой и вывел пять тысяч человек в расположение 4-й танковой армии, где их всех и оставили. А начальником оперативного отдела в штабе шестьдесят второй стал подполковник Н. С. Климов. Придя с ним к операторам, я почувствовал себя словно в родном доме - все тут живо напоминало дорогой мне оперативный отдел штаба Приморской армии.
На столах телефоны и карты, а по стенам развешано походное снаряжение плащ-палатки, каски, автоматы, гранаты. Кто-то, спавший полусидя на полу, вскочил, разбуженный товарищами, другой заснул покрепче, и я успел сделать знак, чтобы его не поднимали. Словом, обстановка, обычная для оперативников сражающейся армии: работа - круглые сутки, отдых - когда придется, урывками. И представлявшиеся мне командиры, в большинстве своем очень молодые, дочерна загорелые, были чем-то неуловимо схожи с прежними моими штабными сослуживцами, живыми и павшими товарищами по первому тяжкому году войны.
Бойкий, невысокого роста старший лейтенант с петлицами танкиста напомнил мне незабываемого по Одессе и Севастополю Константина Харлашкина. Сразу подумалось: "Должно быть, такой же удалой и отважный!" Старшего лейтенанта звали Александром Ивановичем Семиковым. В оперативном отделе он, как выяснилось, считался ветераном - прибыл сюда одним из первых. Семиков и до Сталинграда имел немалый боевой опыт, но отнюдь не штабной - под Москвой, в Панфиловской дивизии, был комиссаром истребительно-противотанкового отряда. Сюда же, под Сталинград, его направили командиром бронепоезда, а вышло так, что стал штабным направленцем, офицером связи армейского командования.
Такие же обязанности выполнял капитан Терентий Егорович Калякин, солидный и степенный, несмотря на молодость. Он был с Дальнего Востока, командовал там батальоном. Капитана П. И. Кузнецова взяли в оперативный отдел из постоянного состава Орджоникидзевского пехотного училища. Самые старшие по годам - капитан И. Е. Велькин и старший лейтенант Л. С. Барановский, который вел журнал боевых действий, пришли из запаса и были по образованию инженерами: один - строителем, другой - полиграфистом.
В общем, почти никто, кроме самого начальника отдела да начальника первого отделения майора П. И. Зализюка, не мог похвастаться солидным штабным опытом. Но я убедился уже, что и штабное дело, при всей его сложности, постигается на войне толковыми и старательными людьми быстрее, чем этого можно было ожидать. А люди в оперативном отделе, повторяю, понравились мне. Направленцы, отвечавшие на мои вопросы, по-видимому, неплохо знали "свои" части.
Отдел был, несомненно, сплоченным, и особенно сплотился он, должно быть, за то время, когда армия сражалась за Доном. Как и вся армия, маленький коллектив штабистов понес там первые потери. При мне вспомнили капитана Любимова, выпускника ускоренного курса Военной академии имени М. В. Фрунзе. Смертельно раненный, он был доставлен на КП в пробитом снарядом броневичке уже мертвым. Вспомнили двух направленцев, пропавших там, за Доном, без вести...
* * *
На рассвете предстояло ехать в войска. Я был рад, что командующий не задерживает меня на КП: испытывал потребность поскорее увидеть своими глазами передний край, познакомиться с командирами и начальниками штабов дивизий, бригад.
Перед тем как прилечь на пару часов, вышел на воздух. Шагал впотьмах по тополевой аллейке у школы и уже едва верил, что этот бесконечный день начался для меня еще на Кавказе.
Все вокруг окутала теплая звездная ночь. Небо было еще темным даже на востоке, где стоял, не выдавая себя ни единым отблеском света, большой, многолюдный город. И как зловещая угроза ему, поднималось над горизонтом на другом, западном краю неба расплывчатое зарево, обозначавшее линию фронта.
Легкий ветерок тянул, насколько я мог определить, со стороны Саратова и Балашова - из тех краев, где я родился и вступил в сознательную жизнь, откуда в первый раз, в девятнадцатом году, пошел воевать.
Близость родных мест воспринималась с какой-то щемящей остротой. Я с детства привык к мысли, что расту в глубине России, тогда казалось - в самой ее середине. И вот - сюда подступил фронт, сюда рвался враг... Еще нельзя было предугадать, какие масштабы примет битва, надвигавшаяся на Поволжье. Но что это будет битва не на жизнь, а на смерть, понимал каждый. И невозможно было представить себя живым, если враг перешагнет Волгу.
В начале августа бои за Доном стали еще ожесточеннее. Причем для 62-й армии фронт расширился на десятки километров к югу, до Нижне-Чирской: ей был передан правофланговый участок 64-й армии вместе с оборонявшимися там тремя дивизиями. Вслед за тем остатки 1-й танковой, которую признали целесообразным расформировать, также были влиты в 62-ю. И она отвечала теперь за весь задонский плацдарм напротив Калача (отрезанный прорвавшимся к Дону врагом от других позиций наших войск на западном берегу).
Противник между тем, видимо, успел оценить силу оказываемого ему отпора. За полторы-две недели общее число неприятельских соединений, выявленных на сталинградском направлении, увеличилось почти вдвое. На второстепенных фланговых участках немецкие части заменялись подтянутыми сюда итальянскими, румынскими. 4-я немецкая танковая армия, уже возвращенная с кавказского направления, угрожала Сталинграду с юга и юго-запада.
В таких условиях, когда угроза городу с запада могла, вероятно, считаться не главной, враг навалился на фланги 62-й армии с новой силой. И еще раз произошел прорыв на правом фланге, вслед за чем оказались окруженными части шести дивизий с пятью артполками. Регулярная связь с ними прервалась, и за десять с лишним дней, которые прошли с тех пор, вызволить эти части из вражеского кольца не удалось. Остальным дивизиям армии пришлось отходить на левый, восточный берег Дона, причем и переправа, как я понял, не обошлась без потерь.
Наверное, как у любого военного человека, узнавшего об этих драматических событиях, в результате которых 62-я армия лишилась (окончательно или нет, было еще не ясно) своих лучших дивизий, у меня возникал вопрос: неужели нельзя было предотвратить такие вклинения противника, глубокие охваты наших флангов, имевшие столь тяжкие последствия? Но чтобы ответить на этот вопрос самому себе, я еще слишком мало знал.
Однако, как бы там ни было, главный итог июльско-августовских боев в большой излучине Дона состоял в том, что план гитлеровского командования с ходу овладеть Сталинградом, а затем и Астраханью, взяв под контроль всю Нижнюю Волгу, был сорван. Сорван усилиями всех армий, составлявших в начале этих боев один, а потом и два фронта.
Врага на какое-то время остановили, в его наступлении на Сталинград возникла первая серьезная заминка. Наши войска получили возможность укрепить занятые рубежи, привести в порядок нуждавшиеся в этом части, перегруппироваться. Производилась и организационная перестройка во фронтовом масштабе, смена командования.
В 62-й армии первый ее командующий генерал-майор В. Я. Колпакчи был еще раньше, в тяжелейшей обстановке конца июля, заменен генерал-лейтенантом А. И. Лопатиным. Не помню, чтобы кто-нибудь говорил мне о конкретных причинах этой замены. Тогда командармов сменяли часто, а если армия терпела неудачи или несла большие потери, это делалось почти обязательно.
Относительное затишье на донском рубеже, наступившее около 10 августа, было, как я уже сказал, недолгим. 15-го гитлеровцы возобновили атаки против задонских плацдармов, которые удерживала 4-я танковая армия - правый сосед 62-й. Активность врага на других участках также свидетельствовала о его подготовке к форсированию Дона. Последние донесения с переднего края, заставшие меня в штабе фронта, гласили, что немцы пытаются переправиться на восточный берег под станицей Качалинская - опять-таки в полосе 4-й танковой, но совсем близко от ее стыка с 62-й ("нашей армией", уже отмечал я в мыслях).
Выходило, что поспевал я как раз к новым горячим дням. И мне хотелось поскорее узнать, насколько оправилась армия после всего того, что выпало ей за последние недели, насколько готова сражаться еще упорнее.
Лететь было всего ничего. Так и не набрав высоты, самолетик стал снижаться и вскоре сел за околицей вытянувшегося вдоль небольшой реки села. День клонился к вечеру, но, едва пропеллер остановился, от нагревшейся земли так и пахнуло зноем.
И река и село назывались одинаково - Карповка. Здесь, почти на одинаковом расстоянии от Дона и Волги (но все-таки немного ближе к Дону), с 10 августа находились командный пункт и штаб 62-й армии.
При подходе к КП, развернутому в тополевой посадке у сельской школы, мысленно отметил четкость комендантской службы, подтянутость хорошо побритых часовых, мгновенное появление расторопного дежурного. Меня провели в довольно просторный блиндаж, где над столом, покрытым картой, склонились высокий, богатырского сложения генерал-лейтенант и хмуроватый на вид дивизионный комиссар. Рядом стоял генерал-майор.
Выслушав мой доклад о прибытии, генерал-лейтенант широким жестом протянул руку и громко, отчетливо назвал себя:
- Лопатин Антон Иванович.
Дивизионный комиссар был членом Военного совета армии К. А. Гуровым, генерал-майор - начальником штаба Н. А. Москвиным.
Меня стали немедля вводить в курс дела, знакомить с положением на фронте и состоянием армии.
Дивизий в составе армии числилось немало (их внушительный перечень я уже видел в штабе фронта). Но сюда входили и соединения, окруженные за Доном, о которых в журнале боевых действий и сводках изо дня в день писалось: новых данных не поступало, установить радиосвязь не удается...
Из-за Дона только что вывел сто двадцать человек раненый командир 33-й гвардейской стрелковой дивизии полковник А. И. Утвенко. Более мелкими группами и поодиночке выбирались на левый берег бойцы и командиры из других частей. К правому берегу подводили по ночам, где было можно, переправочные средства, высаживали поисковые отряды. Большего сделать не могли. И на то, что за Доном даст о себе знать хотя бы относительно крупная часть, особых надежд уже не питали.
Две дивизии, которые попали в окружение раньше и пробились в расположение 4-й танковой армии, там и остались и из списков 62-й были уже исключены. Вообще состав армии за первый месяц ее боевых действий обновился очень сильно. Три дивизии, отведенные десять дней назад на левый берег Дона, были незадолго до этого приняты от соседей или из фронтового резерва, 98-ю стрелковую дивизию генерал-майора И. Ф. Баринова фронт передал армии уже после занятия ею теперешних позиций.
Все эти дивизии были далеко не полного состава. Самой боеспособной считалась 112-я стрелковая. Командовал ею подполковник Иван Ефимович Ермолкин (легко запомнились имя и отчество - тезка генерала Петрова, с которым я только что расстался на Кавказе). Но все еще продолжали называть ее дивизией Сологуба. Полковник И. П. Сологуб, формировавший дивизию в Сибири и прибывший с нею на фронт, погиб неделю назад. Скромный и храбрый человек, ветеран гражданской войны, он, чувствовалось, оставил о себе прочную добрую память.
Единственной в полосе армии дивизией, укомплектованной по штату, была 87-я стрелковая полковника А. И. Казарцева, недавно прибывшая с Дальнего Востока. Но командование армии распоряжалось пока только одним ее полком, выведенным на передний край у хутора Вертячий. Два других стояли на запасных позициях в глубине обороны, оставаясь в резерве фронта.
Армия имела полнокровную мотострелковую бригаду и несколько танковых (во всех, вместе взятых, - около ста исправных боевых машин). Орудий и минометов было немногим больше пятисот - в среднем примерно шесть стволов на километр фронта. Сверх того, армии был подчинен созданный на Дону укрепрайон в составе нескольких артиллерийско-пулеметных батальонов. В резерве имелся полк гвардейских минометов - "катюш".
Позиции армии на левом берегу Дона являлись составной частью 400-километрового внешнего обвода большой системы сталинградских оборонительных рубежей. Внешний обвод начинался от Волги у Горной Пролейки, в 70-75 километрах севернее Сталинграда, проходил по реке Иловля, а затем по Дону через Качалинскую, Вертячий, Калач, Ляпичев, по речке Мышкова и возвращался к Волге ниже Красноармейска. Позади находились 150-километровый средний обвод (это на нем стояли два полка дивизии Казарцева) и 70-километровый внутренний, также доходившие до Волги. Оборудовался и четвертый пояс укреплений, окаймлявший непосредственно город.
Создание этих рубежей стоило инженерным частям и местному населению огромных усилий. Первые три обвода начали сооружать еще прошлой осенью, когда гитлеровцы только подступали к Донбассу. То, что успели тогда сделать, пришлось весной, после паводка, восстанавливать. Летом, в условиях нараставшей угрозы Сталинграду, полевые укрепления продолжали возводить десятки тысяч колхозников и горожан. И все же в полосе 62-й армии даже на внешнем обводе успели завершить работы лишь на отдельных участках, в частности - в районе Калача. Теперь там, где позволяла обстановка, фортификацией занимались сами войска.
Внимательно слушая командарма и члена Военного совета, сообщавших мне все эти и другие важные сведения, я, естественно, присматривался к ним самим.
Генерал Лопатин был старше меня (потом выяснилось - на шесть лет). Он принадлежал к людям, внешность и манера держаться которых сразу производят сильное впечатление: могучая фигура, гордая осанка, крупные, выразительные черты лица, неторопливые жесты, громкая, четкая и тоже неторопливая речь. От него веяло каким-то особенным спокойствием, помню, даже немного удивившим меня, - по контрасту с общей напряженной и тревожной атмосферой тех дней.
Имя Лопатина стало известно мне в конце прошлого года, когда 37-я армия под его командованием отличилась при освобождении Ростова-на-Дону, вынудив танковую армию Клейста к поспешному отходу, похожему на настоящее бегство (как радовались мы этому в осажденном Севастополе!). Слышал я также, что в начале войны, на Украине, Лопатин вывел из окружения свой корпус. Другие детали его военной биографии узнал уже после нашего знакомства в Карповке.
А биография у него была богатая. Коммунист с девятнадцатого года, во время гражданской войны Антон Иванович командовал эскадроном в знаменитой 4-й кавалерийской дивизии, явившейся ядром буденновской Конармии. Воевал против деникинцев, врангелевцев, белополяков, был награжден орденом Красного Знамени, трижды ранен. Лопатин долго оставался конником и в мирное время: командовал полком, Чонгарской кавдивизией, служил инспектором кавалерии округа. Словом, это был старый буденновец и человек, несомненно, незаурядный, сильная, волевая натура.
Я не мог не отметить про себя, что для генерала, всего три недели возглавлявшего эту армию, в которой к тому же произошло столько перемен, Лопатин неплохо знал командиров частей. И судил он о них вдумчиво, непредвзято, равно как и об оперативной обстановке. Мыслил Лопатин вообще смело, независимо и, чувствовалось, был способен многое взять на себя, любил командирскую самостоятельность.
Потом я наблюдал не раз, как тягостно бывало для Лопатина, если в штабе фронта решали что-нибудь за него. А случаи подмены командармов (теперь я знаю, что это распространялось не только на 62-ю армию) были тогда под Сталинградом не так уж редки. И чем ни объясняй такую практику напряженностью положения или зависимостью фронта от слишком частных решений, принятых еще выше, - на пользу делу это не шло.
Не в первый, конечно, день, но все-таки скоро я понял, что отношения с командованием фронта сложились у нашего спокойного, но самолюбивого командарма, к сожалению, не наилучшим образом. Лопатин считал некоторые задачи, ставившиеся армии, невыполнимыми ц данной обстановке и, видимо, не стеснялся напрямик об этом говорить. Однако ему не удалось доказать, например, что наличных сил армии недостаточно для деблокирования войск, окруженных за Доном в начале августа. Такая задача ставилась армии в течение ряда дней, пока не отпала сама собой. А сначала предполагалось даже, что армия сможет не только выручить те свои части, но и уничтожить окружившего их противника. Пожалуй, тут "желание превалировало над реальной возможностью" (слова, взятые в кавычки, заимствованы из военно-исторического труда "Великая победа на Волге" под редакцией Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского, где они относятся к схожим моментам начального периода Сталинградской битвы).
Хочется также сказать, что саму опасность глубокого охвата флангов армии за Доном Лопатин разглядел отнюдь не слишком поздно. Как мне стало известно, 6 августа он доносил фронту о сосредоточении перед обоими флангами крупных группировок противника и тогда же просил разрешить ему отвести основные силы армии на левый берег. Думаю, решиться на такую просьбу было не так-то просто. И если по ней не последовало немедленного решения, то это могло объясняться как тем, что опасность представлялась командованию фронта менее серьезной, так и тем, что не все от него зависело. Но через три дня отводить войска на левый берег все же пришлось, и уже только те, которые избежали окружения.
Не берусь судить о всех обстоятельствах того, что происходило за Доном и на Дону, когда меня там не было. Однако и с этой оговоркой считаю до сих пор, что мера, которую предлагал, но не мог осуществить своей властью командарм 62-й, вероятно, оправдывалась обстановкой. Здесь проявились командирская зрелость и дальновидность Лопатина, стремление сберечь силы для того, что ждало армию впереди.
Член Военного совета дивизионный комиссар Кузьма Акимович Гуров был, как и Лопатин, старым конником. Во время гражданской войны он получил свой первый орден Красного Знамени, а второй имел за участие в освобождении прошлой зимой города Калинин. Кузьма Акимович прошел большой путь кадрового политработника. Начал он с политрука эскадрона в Забайкальском красногусарском полку - был такой на Дальнем Востоке, когда в тех краях служил и я. Перед Великой Отечественной войной Гуров занимал посты военкома Артиллерийской академии, начальника Военно-педагогического института.
В 62-ю армию Гуров попал с должности более высокой. Будучи членом Военного совета Юго-Западного фронта, он вырвался в июне из окружения под Харьковом с остатками одной танковой бригады. После расформирования Юго-Западного фронта должен был стать членом Военного совета Сталинградского фронта и собственно уже в этом качестве, только еще не утвержденный Ставкой, выехал в 62-ю армию, выдвигавшуюся за Дон. Через день или два командующий фронтом - тогда это был маршал С. К. Тимошенко - передал ему по телефону: "Звонил начальник Главного политуправления Щербаков. Спрашивал: что, если Гурова оставить членом Военного совета у Колпакчи?" Вслед за тем А. С. Щербаков сам соединился с Калачом. "Помогите как большевик укрепить молодую армию", - сказал он Гурову. Дивизионный комиссар заверил, что сделает все от него зависящее, и предоставил начальству решать, в какой должности ему быть.
Об этом я узнал от Кузьмы Акимовича, конечно, уже потом. А при первом нашем разговоре он, дополняя Лопатина, помог мне помимо уяснения оперативной обстановки представить ее напряженный, драматический характер.
Гуров прибыл в 62-ю армию к самому началу боевых действий, провел много времени непосредственно в сражающихся войсках. Он давал выразительные характеристики командирам, политработникам. Это были впечатления человека, находившегося рядом с ними в боях.
Запомнился его рассказ о 33-й гвардейской дивизии. Она была укомплектована воздушнодесантниками и получила гвардейское звание и Знамя еще при формировании. Использование таких соединений в качестве обычных стрелковых - преимущественно на особо ответственных участках - диктовалось чрезвычайными обстоятельствами того времени. Но поначалу возникали некоторые опасения: как-то покажут себя парашютисты, готовившиеся к действиям совсем иного рода, например, в полевой обороне против танков?
- Пехотинцами они оказались отличными, - рассказывал Гуров. - Народ твердый, железный. Если приказано - ни шагу назад, никакая сила не сдвинет. Уйму гитлеровцев уложили воздушнодесантники перед своими окопами. А как у них немецкие танки горели! Бывает ведь, докладывают - сожгли столько-то, а проверить невозможно. Ну а уж тут я собственными глазами удостоверился, что у Утвенко считают точно. Двадцать два километра был фронт у дивизии, и нигде фрицы слабого места не нашли, пошли в обход...
- Да, таких хоть объявляй дважды гвардейцами, - подтверждал командарм.
И оба хмурились, думая, наверное, о том, что от 33-й гвардейской дивизии, номер которой продолжал значиться в списках армии, остался фактически лишь небольшой сводный отряд. Неудивительно, что в рассказе члена Военного совета о гвардейцах-парашютистах переплелись восхищение и горечь.
Те же чувства, только как бы приглушенные, сдерживаемые, уловил я, когда командующий говорил о сражавшихся в армии курсантских полках Краснодарского, Грозненского, Винницкого, 2-го Орджоникидзевского училищ... Некоторые из этих полков прибыли в донскую степь раньше самой армии и становились ее передовыми отрядами, боевым охранением, а потом нередко использовались в качестве надежных отрядов прикрытия. Придаваемые различным дивизиям, они везде дрались доблестно, но день ото дня редели. "Это полки героев", - сказал Лопатин.
К середине августа реально существовал уже только полк Орджоникидзевского училища, находившийся в армейском резерве.
Да, все в этой молодой, еще совсем недолго воевавшей армии напоминало о том, чего стоило (и, конечно, не одной ей) задержать врага, приостановить его продвижение к Волге. Пока - только приостановить.
После того как армия заняла нынешние позиции на внешнем обводе, за неделю с небольшим, ее соединения и части успели много сделать для их укрепления. Но восполнение потерь в людях и в вооружении шло далеко не так быстро, как хотелось бы. Маловато было противотанковой артиллерии, и совсем мало зенитной. Оставляла желать лучшего обеспеченность снарядами (на армейских складах имелось всего два боекомплекта) и даже винтовочными патронами. В то время трудности со снабжением боеприпасами вообще очень обострились, а для Сталинградского и Юго-Восточного фронтов они, очевидно, усугублялись еще и ограниченностью путей подвоза.
Узнал я и о многом другом, что осложняло положение и беспокоило командование армии. Но когда разговор зашел о состоянии конкретных соединений (данные о том, чем они располагают, выглядели не очень-то отрадно), дивизионный комиссар Гуров негромко и вместе с тем как-то особенно значительно произнес:
- Только примите, Николай Иванович, к сведению и то, что духом армия теперь сильнее, чем месяц назад. Люди закалились, возмужали. Прибавилось опыта, упорства, злости к врагу. Таких героев, как Петр Болото, уверен, найдутся тысячи.
В Кузьме Акимовиче Гурове, узнав его ближе, я нашел настоящего друга. Моральная поддержка этого человека, умевшего быть непреклонно твердым, подчас суровым, а вообще-то доброго, отзывчивого и веселого, часто была для меня просто неоценимой.
Пусть читателя не удивляет, что я больше ничего не говорю о начальнике штаба армии Н. А. Москвине. Не успели мы толком познакомиться, как выяснилось, что его переводят в другое место. Я не предполагал тогда стать в недалеком будущем преемником Москвина, но могу сразу сказать: штаб он оставил сколоченный, высокоработоспособный. Потом я узнал, что за то недолгое время, пока армия была резервной, много сил подготовке своих штабистов отдал и первый ее командующий В. Я. Колпакчи, который раньше сам возглавлял крупные штабы.
В исполнение обязанностей начальника штаба вступил заместитель Москвина полковник Сергей Михайлович Камынин, опытный, высококвалифицированный штабист.
В штабе армии я побывал прежде всего в оперативном отделе. Недавнего его начальника полковника К. А. Журавлева, фамилию которого я услышал еще в штабе фронта, в Карповке уже не было. Это он при первом, в конце июля, окружении за Доном двух дивизий и других частей был послан туда, чтобы обеспечить нарушившееся боевое управление. В силу сложившихся обстоятельств Журавлев вступил в командование всей окруженной группировкой и вывел пять тысяч человек в расположение 4-й танковой армии, где их всех и оставили. А начальником оперативного отдела в штабе шестьдесят второй стал подполковник Н. С. Климов. Придя с ним к операторам, я почувствовал себя словно в родном доме - все тут живо напоминало дорогой мне оперативный отдел штаба Приморской армии.
На столах телефоны и карты, а по стенам развешано походное снаряжение плащ-палатки, каски, автоматы, гранаты. Кто-то, спавший полусидя на полу, вскочил, разбуженный товарищами, другой заснул покрепче, и я успел сделать знак, чтобы его не поднимали. Словом, обстановка, обычная для оперативников сражающейся армии: работа - круглые сутки, отдых - когда придется, урывками. И представлявшиеся мне командиры, в большинстве своем очень молодые, дочерна загорелые, были чем-то неуловимо схожи с прежними моими штабными сослуживцами, живыми и павшими товарищами по первому тяжкому году войны.
Бойкий, невысокого роста старший лейтенант с петлицами танкиста напомнил мне незабываемого по Одессе и Севастополю Константина Харлашкина. Сразу подумалось: "Должно быть, такой же удалой и отважный!" Старшего лейтенанта звали Александром Ивановичем Семиковым. В оперативном отделе он, как выяснилось, считался ветераном - прибыл сюда одним из первых. Семиков и до Сталинграда имел немалый боевой опыт, но отнюдь не штабной - под Москвой, в Панфиловской дивизии, был комиссаром истребительно-противотанкового отряда. Сюда же, под Сталинград, его направили командиром бронепоезда, а вышло так, что стал штабным направленцем, офицером связи армейского командования.
Такие же обязанности выполнял капитан Терентий Егорович Калякин, солидный и степенный, несмотря на молодость. Он был с Дальнего Востока, командовал там батальоном. Капитана П. И. Кузнецова взяли в оперативный отдел из постоянного состава Орджоникидзевского пехотного училища. Самые старшие по годам - капитан И. Е. Велькин и старший лейтенант Л. С. Барановский, который вел журнал боевых действий, пришли из запаса и были по образованию инженерами: один - строителем, другой - полиграфистом.
В общем, почти никто, кроме самого начальника отдела да начальника первого отделения майора П. И. Зализюка, не мог похвастаться солидным штабным опытом. Но я убедился уже, что и штабное дело, при всей его сложности, постигается на войне толковыми и старательными людьми быстрее, чем этого можно было ожидать. А люди в оперативном отделе, повторяю, понравились мне. Направленцы, отвечавшие на мои вопросы, по-видимому, неплохо знали "свои" части.
Отдел был, несомненно, сплоченным, и особенно сплотился он, должно быть, за то время, когда армия сражалась за Доном. Как и вся армия, маленький коллектив штабистов понес там первые потери. При мне вспомнили капитана Любимова, выпускника ускоренного курса Военной академии имени М. В. Фрунзе. Смертельно раненный, он был доставлен на КП в пробитом снарядом броневичке уже мертвым. Вспомнили двух направленцев, пропавших там, за Доном, без вести...
* * *
На рассвете предстояло ехать в войска. Я был рад, что командующий не задерживает меня на КП: испытывал потребность поскорее увидеть своими глазами передний край, познакомиться с командирами и начальниками штабов дивизий, бригад.
Перед тем как прилечь на пару часов, вышел на воздух. Шагал впотьмах по тополевой аллейке у школы и уже едва верил, что этот бесконечный день начался для меня еще на Кавказе.
Все вокруг окутала теплая звездная ночь. Небо было еще темным даже на востоке, где стоял, не выдавая себя ни единым отблеском света, большой, многолюдный город. И как зловещая угроза ему, поднималось над горизонтом на другом, западном краю неба расплывчатое зарево, обозначавшее линию фронта.
Легкий ветерок тянул, насколько я мог определить, со стороны Саратова и Балашова - из тех краев, где я родился и вступил в сознательную жизнь, откуда в первый раз, в девятнадцатом году, пошел воевать.
Близость родных мест воспринималась с какой-то щемящей остротой. Я с детства привык к мысли, что расту в глубине России, тогда казалось - в самой ее середине. И вот - сюда подступил фронт, сюда рвался враг... Еще нельзя было предугадать, какие масштабы примет битва, надвигавшаяся на Поволжье. Но что это будет битва не на жизнь, а на смерть, понимал каждый. И невозможно было представить себя живым, если враг перешагнет Волгу.