– Тогда я не понимаю, почему ты так одержим этими поисками, если…
– Послушай, – прервал его Стрейкер, – есть одна женщина, перед которой я в большом долгу. Я давным-давно потерял ее след. Я знаю, что у нее должны быть дети, и всякий раз, когда вижу ребенка, похожего на нее, выясняю, кто его мать. Считаю, что когда-нибудь мне повезет, судьба сведет меня с ее сыном или дочерью, и я смогу вернуть долг.
Призрак нахмурился.
– Ты слишком уж много вкладываешь…
– Долг чудовищно большой, – прервал его Стрейкер. – Совесть постоянно напоминает о нем. Не даст мне покоя, пока я не расплачусь.
– Но шансы на то, что ее ребенок похож на нее, шанс, что ее ребенок пройдет мимо твоего «Дома ужасов»… Ты понимаешь, сколь они малы?
– Да, тут ты прав, – кивнул Стрейкер. – Но мне не нужно платить ни цента за то, чтобы выискивать в толпе похожих на нее детей. А в жизни случалось и более невероятное.
Альбинос встретился со Стрейкером взглядом, пытаясь отыскать в его глазах признаки лжи или правды.
Стрейкер ничего не мог прочитать по глазам Призрака, слишком странными они были, чтобы хоть как-то истолковывать их выражение. Лишенные цвета, они не выдавали и характер. Белые и выцветше-розовые. Водянистые. Бездонные глаза. Взгляд альбиноса был пронизывающим, но холодным, лишенным эмоций.
Наконец Призрак заговорил:
– Хорошо. Как я понимаю, если ты стараешься вернуть кому-то давний долг… нет ничего предосудительного в том, что я тебе помогаю.
– Вот именно. Надеюсь, с этим все ясно? А теперь мне нужно перекинуться парой слов с Гюнтером, после чего я пойду к Зене. Побудь здесь за меня. – Вот тут Стрейкеру удалось вырваться из цепкой руки альбиноса.
В «Доме ужасов» в который уж раз заверещали девушки, имитируя охвативший их страх.
Под смех гигантской головы клоуна Стрейкер пересек платформу. Над ней висел транспарант со словами «САМЫЙ БОЛЬШОЙ В МИРЕ «ДОМ УЖАСОВ». Он спустился по лесенке. Прошел мимо красно-черной будки кассира, задержался на мгновение у входа, где обладатели билетов садились в ярко разрисованные гондолы, которые и везли их по «Дому ужасов».
Конрад посмотрел на Гюнтера. Тот стоял на платформе площадью в шесть квадратных дюймов, расположенной слева от входа на высоте в четыре фута. Гюнтер размахивал руками и злобно поглядывал на зевак, которые стояли внизу, притворяясь, будто угрожает им. Впечатление он, конечно, производил незабываемое. Ростом более шести с половиной футов, весом за двести пятьдесят фунтов, только мышцы и кости, с широченными плечами, в голливудской маске чудовища Франкенштейна, которая уходила под воротник. Руки были скрыты перчатками монстра, резиновыми, зелеными, с пятнами крови. Внезапно Гюнтер увидел, что Конрад смотрит на него снизу вверх, повернулся к хозяину и одарил его особо яростным взглядом.
Стрейкер улыбнулся. Большой и указательный пальцы правой руки сложил в букву О, давая понять Гюнтеру, что доволен им.
Гюнтер-монстр запрыгал по платформе в неуклюжем танце радости.
Люди, которые ожидали своей очереди сесть в гондолы, смеялись и аплодировали.
Прекрасно разбираясь в законах зрелища, Гюнтер вновь стал злобным и свирепым, зарычал на зрителей. Две-три девушки вскрикнули.
Гюнтер ревел, тряс головой, топал ногами, шипел и размахивал руками. Такая работа очень ему нравилась.
Улыбаясь, Стрейкер отвернулся от «Дома ужасов» и влился в людской поток, запрудивший центральную аллею. Но по мере приближения к шатру Зены улыбка его увядала. Он думал о темноволосой, темноглазой девушке, которую недавно увидел с платформы зазывалы. Может, это была та самая. Дочь Эллен. Даже по прошествии стольких лет одна только мысль о том, что она сделала с его маленьким мальчиком, приводила Стрейкера в бешенство, а надежда отмщения убыстряла бег сердца, заставляла сжиматься кулаки. Так что задолго до того, как он вошел в шатер Зены, лицо его стало злобным и суровым.
Музыка, возбужденные голоса, крики зазывал, грохот механических аттракционов пусть приглушенно, но проникали в шатер через парусиновые стены.
Слева от стола в большой клетке на жердочке сидел ворон, склонив голову, нацелившись блестящим глазом на хрустальный шар.
В Зене, которая нынче звалась мадам Зена и выдавала себя за цыганку-экстрасенса, не было ни капли цыганской крови, а о будущем она могла сказать только одно: завтра утром взойдет солнце, а вечером закатится за горизонт. По национальности она была полячкой, и звали ее Зена Анна Пенецки.
Она стала карни в пятнадцать, двадцать восемь лет тому назад, и никогда не искала для себя другой жизни. Ей нравились бесконечные переезды, свобода, люди ярмарочного шоу.
Впрочем, иногда ей надоедало предсказывать судьбу, надоедала безграничная глупость тех, кто приходил в ее шатер. Она знала тысячу способов задурить голову этим лохам и еще тысячу убедить любого из них (после того, как он уже расплатился за прогноз на будущее, составленный на основе линий на ладони) раскошелиться еще на несколько долларов, благодаря которым он мог узнать некие важные нюансы, упущенные в первом прогнозе. Легкость, с которой ей удавалось манипулировать людьми, раздражала Зену. Она убеждала себя, что все делает правильно, что это всего лишь лохи – не карни, то есть не настоящие люди.
Изредка она подумывала над тем, чтобы бросить предсказывать судьбу. Она могла найти партнершу, женщину, которая ранее гадала по ладони. Сие означало, что придется делиться прибылью, но Зену это не волновало. Ей принадлежали два популярных аттракциона, и за год, за вычетом налогов, она зарабатывала больше, чем полдюжины лохов, которые приходили сюда, чтобы потратить свои денежки. Но она продолжала изображать цыганку, чтобы делать хоть что-то: не относилась к тем женщинам, которые могли сидеть сложа руки и наслаждаться бездельем.
К пятнадцати годам у нее уже была хорошо развитая женская фигура, и свою карьеру в ярмарочном шоу она начала, танцуя канкан. И теперь, когда ее уж совсем доставала роль мадам Зены, она подумывала о том, чтобы открыть свое танцевальное шоу. И даже самой выйти на сцену. Почему нет?
Ей было сорок три, но она знала, что еще может возбуждать похотливых лохов. Выглядела она на десять лет моложе. Темно-каштановые густые волосы не тронула седина. Они обрамляли красивое, без морщинок лицо. И глаза у нее были редкого, фиолетового цвета. Давным-давно, когда она танцевала, у нее была фантастическая фигура. Зена ее сохранила благодаря диете и физическим упражнениям. Природа пошла ей навстречу и в другом: большая грудь с годами не обвисла под собственной тяжестью.
Но, даже представляя себе возвращение на сцену, Зена понимала, что это не для нее. Канкан был всего лишь иным способом манипулирования лохами, то есть в принципе ничем не отличался от предсказания судьбы. А ей хотелось чего-то другого. Оставалось только придумать, чего именно.
Ворон шевельнулся, ударил крыльями, оборвав ход ее мыслей.
В этот самый момент Конрад Стрейкер вошел в шатер. Сел на тот стул, который всегда занимали лохи, по другую сторону стола от мадам Зены. Наклонился вперед, на лице читалась озабоченность.
– Ну?
– Опять пролет, – ответила Зена.
Он наклонился еще ближе.
– Ты уверена, что мы говорим об одной и той же девушке?
– Да.
– Она была в сине-сером свитере.
– Да, да, – кивнула Зена. – И билет она получила от Призрака.
– Как ее звали? Ты выяснила?
– Конечно. Лаура Олвайн.
– Имя матери?
– Сандра. Не Эллен. И Сандра – натуральная блондинка, не брюнетка, какой была Эллен. Темные волосы и глаза Лаура, по ее словам, получила от отца. Мне очень жаль, Конрад. Я выкачала из девушки много информации, предсказывая ее судьбу, но нет ни малейшего соответствия тому, что ты ищешь. Ни малейшего.
– Я был уверен, что это она.
– Ты всегда уверен.
Он посмотрел на нее, и постепенно лицо его налилось кровью. Перевел взгляд на стол, ярость Конрада нарастала, словно структура дерева окончательно вывела его из себя. Он ударил кулаком по столу. Второй раз. Сильно. Ударил полдесятка раз. И продолжал ударять. Шатер наполнился грохотом его яростных ударов. Он тяжело дышал, потел, его трясло. Глаза остекленели. Он начал ругаться, слюна полетела через стол. Из его горла доносились странные, звериные звуки, и он продолжал дубасить кулаком стол, словно живое существо, которое чем-то сильно насолило ему.
Зену этот эмоциональный взрыв не удивил. Она привыкла к его приступам маниакальной ярости. Все-таки два года была его женой.
В ту грозовую ночь августа 1955 года она стояла под дождем, наблюдая, как он едет на карусели, вращающейся в обратную сторону. Выглядел он таким красивым, романтичным, ранимым, что в ней заговорили и животный, и материнский инстинкты. Зену потянуло к нему, как не тянуло ни к одному мужчине. В феврале следующего года они катились на карусели вместе, но уже как положено.
А через две недели после свадьбы Конрад из-за чего-то пришел в ярость и ударил Зену. Не единожды. Ее это изумило до такой степени, что она не защищалась. Потом он ужаснулся содеянному. Плакал и молил о прощении. Она решила, что этот случай – исключение, а не обычное поведение. Тремя неделями позже он, однако, снова напал на нее, и дело закончилось многочисленными синяками. Еще через две недели, охваченный приступом ярости, он опять попытался ее избить, но теперь уже она была начеку. Врезала ему коленом по яйцам и так исцарапала ногтями лицо, что он отступил. И потом решительно пресекала попытки Конрада пустить в ход кулаки.
Зена изо всех сил старалась сохранить семью, несмотря на взрывной характер мужа. Она словно жила с двумя Конрадами Стрейкерами: одного боялась и ненавидела, второго любила. Первого Конрада отличала жажда насилия, он был непредсказуем, как зверь, склонен к садизму. Второй был добрым, заботливым, обаятельным, отличным любовником, умным собеседником, большим выдумщиком. Какое-то время Зена верила, что любовь, терпение и хорошее отношение могут изменить его. Рассчитывала, что пугающий мистер Хайд полностью исчезнет и в Конраде останется только хороший доктор Джекиль[6]. Но чем больше любви она дарила ему, тем чаще он стремился наброситься на нее с кулаками, будто хотел доказать, что не достоин этой любви.
Она знала, что он презирал себя. Неспособность нравиться себе и жить в мире с собственным разумом, раздражение, вызываемое ненавистью к себе, – вот что являлось причиной его приступов дикой ярости. Что-то чудовищное случилось с ним в стародавние времена, когда его характер только формировался, эта детская трагедия оставила слишком уж глубокие раны, и ничто, даже любовь Зены, не могло их затянуть. Какой-то ужас из его далекого прошлого, какое-то происшествие, за которое он чувствовал ответственность, каждую ночь вызывало у него кошмарные сны. Чувство вины ярким пламенем горело в нем год за годом, превращая в золу, кусочек за кусочком, сердце. Много раз Зена пыталась узнать секрет, который терзал душу Конрада, но он всегда боялся что-либо ей рассказать, боялся, что правда оттолкнет ее и она отвернется от него. Зена заверяла его, что ничего такого не будет, что бы он ей ни рассказал. Зато ему станет гораздо легче, если он наконец-то откроет кому-то душу. Но он так и не смог на это пойти. Зена узнала только одно: событие, воспоминания о котором преследовали его, произошло в канун Рождества, когда ему было двенадцать лет. С той ночи он переменился. День за днем становился более мрачным и склонным к насилию. На короткое время, после того как Эллен родила ему столь желанного ребенка, пусть и со значительными отклонениями от нормы, отношение Конрада к себе стало меняться в лучшую сторону. Но после того, как Эллен убила ребенка, Конрада еще глубже затянуло в трясину отчаяния и ненависти к себе, и, похоже, вытащить его из этой психологической трясины уже никто не мог. Поэтому, после двухлетней борьбы за сохранение семьи, устав от жизни в постоянном страхе перед очередным приступом ярости Конрада, Зена пришла к окончательному выводу, что развод неизбежен. Она от него ушла, но они остались друзьями. Некоторые связывающие их узы не порвались, но оба понимали, что на совместную счастливую жизнь рассчитывать не приходится. Она проехала на карусели, которая крутилась в обратную сторону.
И теперь, наблюдая, как вымещает Конрад свою ярость на столе, Зена осознала, что вся ее любовь к этому мужчине переродилась в жалость. Страсти к нему она более не испытывала, только печаль.
Конрад ругался, брызгал слюной, рычал, молотил кулаком по столу.
В клетке ворон махал черными крыльями и пронзительно кричал.
Зена терпеливо ждала.
Со временем Конрад устал и прекратил дубасить по столу. Откинулся на спинку стула, тяжело дыша, недоуменно моргая, словно не понимал, где находится.
После того как он спокойно просидел с минуту, угомонился и ворон.
– Конрад, тебе не найти ребенка Эллен, – сказала Зена. – Почему бы тебе не отказаться от поисков?
– Никогда, – просипел он.
– Десять лет ты нанимал частных детективов. Одно агентство за другим. Иногда несколько сразу. Потратил на них кучу денег. И они ничего не нашли. Ничегошеньки.
– Они все неделухи, – проворчал он.
– Долгие годы ты искал этого ребенка сам. С тем же результатом.
– Я найду того, кого ищу.
– Сегодня ты опять ошибся. Ты действительно думал, что наткнешься на ее детей здесь? В Угольном округе, штат Пенсильвания, на Весенней ярмарке? Если ты спросишь меня, едва ли она могла поселиться здесь.
– Этот округ ничем не хуже других.
– Может, Эллен и не прожила достаточно долго, чтобы выйти замуж и родить детей. Ты об этом не думал? Может, она давно умерла.
– Она жива.
– Откуда ты знаешь?
– Я в этом уверен.
– Даже если она жива, возможно, детей у нее нет.
– Есть. И они где-то живут.
– Черт побери, нет у тебя оснований для такой уверенности.
– Мне посылали знаки. Предзнаменования.
Зена взглянула в его холодные синие глаза, и по ее телу пробежала дрожь. Знаки? Предзнаменования? Конрад по-прежнему наполовину свихнувшийся… или полностью переступил черту?
Ворон постучал клювом по металлическим прутьям клетки.
– Если каким-то чудом ты найдешь одного из детей Эллен, что тогда?
– Я тебе уже говорил.
– Скажи снова, – она пристально смотрела на него.
– Я хочу рассказать ее детям о том, что она сделала, – ответил Конрад. – Хочу, чтобы они знали, что она – детоубийца. Хочу восстановить их против нее. Хочу убедить, что их мать отвратительна и относится к худшим из преступников. Она убила собственного ребенка. Я сделаю все, чтобы они возненавидели ее так же, как ненавижу я. Короче, я хочу забрать у нее детей, но не так жестоко, как забрала она моего маленького мальчика.
Как всегда, когда Конрад говорил о намерении открыть семье Эллен ее прошлое, слова его звучали убедительно.
Как всегда, они напоминали фантазию.
И, как всегда, Зена чувствовала, что он лжет. Она не сомневалась, что планы у него были совсем другие и месть он задумал даже более страшную, чем убийство маленького уродливого младенца, совершенное Эллен двадцать пять лет тому назад.
Если Конрад собирался убить детей Эллен, когда их найдет (при условии, что найдет), Зена не хотела в этом участвовать. Не хотела быть сообщницей убийцы.
Однако она продолжала помогать ему в его поисках. Помогала только потому, что не верила в успех. Не верила, что ему удастся их найти. Такая помощь ни к чему ее не обязывала. Его поиски не могли принести результат. Он не мог найти детей Эллен, даже если они и существовали.
Конрад перевел взгляд с нее на ворона.
Птица смотрела на него одним блестящим глазом и замерла, когда их взгляды встретились.
Снаружи доносилась музыка, которая звучала во многих выстроившихся вдоль центральной аллеи павильонах.
А вдалеке смеялся, смеялся и смеялся гигантский механический клоун, вознесенный над «Домом ужасов».
Глава 3
– Послушай, – прервал его Стрейкер, – есть одна женщина, перед которой я в большом долгу. Я давным-давно потерял ее след. Я знаю, что у нее должны быть дети, и всякий раз, когда вижу ребенка, похожего на нее, выясняю, кто его мать. Считаю, что когда-нибудь мне повезет, судьба сведет меня с ее сыном или дочерью, и я смогу вернуть долг.
Призрак нахмурился.
– Ты слишком уж много вкладываешь…
– Долг чудовищно большой, – прервал его Стрейкер. – Совесть постоянно напоминает о нем. Не даст мне покоя, пока я не расплачусь.
– Но шансы на то, что ее ребенок похож на нее, шанс, что ее ребенок пройдет мимо твоего «Дома ужасов»… Ты понимаешь, сколь они малы?
– Да, тут ты прав, – кивнул Стрейкер. – Но мне не нужно платить ни цента за то, чтобы выискивать в толпе похожих на нее детей. А в жизни случалось и более невероятное.
Альбинос встретился со Стрейкером взглядом, пытаясь отыскать в его глазах признаки лжи или правды.
Стрейкер ничего не мог прочитать по глазам Призрака, слишком странными они были, чтобы хоть как-то истолковывать их выражение. Лишенные цвета, они не выдавали и характер. Белые и выцветше-розовые. Водянистые. Бездонные глаза. Взгляд альбиноса был пронизывающим, но холодным, лишенным эмоций.
Наконец Призрак заговорил:
– Хорошо. Как я понимаю, если ты стараешься вернуть кому-то давний долг… нет ничего предосудительного в том, что я тебе помогаю.
– Вот именно. Надеюсь, с этим все ясно? А теперь мне нужно перекинуться парой слов с Гюнтером, после чего я пойду к Зене. Побудь здесь за меня. – Вот тут Стрейкеру удалось вырваться из цепкой руки альбиноса.
В «Доме ужасов» в который уж раз заверещали девушки, имитируя охвативший их страх.
Под смех гигантской головы клоуна Стрейкер пересек платформу. Над ней висел транспарант со словами «САМЫЙ БОЛЬШОЙ В МИРЕ «ДОМ УЖАСОВ». Он спустился по лесенке. Прошел мимо красно-черной будки кассира, задержался на мгновение у входа, где обладатели билетов садились в ярко разрисованные гондолы, которые и везли их по «Дому ужасов».
Конрад посмотрел на Гюнтера. Тот стоял на платформе площадью в шесть квадратных дюймов, расположенной слева от входа на высоте в четыре фута. Гюнтер размахивал руками и злобно поглядывал на зевак, которые стояли внизу, притворяясь, будто угрожает им. Впечатление он, конечно, производил незабываемое. Ростом более шести с половиной футов, весом за двести пятьдесят фунтов, только мышцы и кости, с широченными плечами, в голливудской маске чудовища Франкенштейна, которая уходила под воротник. Руки были скрыты перчатками монстра, резиновыми, зелеными, с пятнами крови. Внезапно Гюнтер увидел, что Конрад смотрит на него снизу вверх, повернулся к хозяину и одарил его особо яростным взглядом.
Стрейкер улыбнулся. Большой и указательный пальцы правой руки сложил в букву О, давая понять Гюнтеру, что доволен им.
Гюнтер-монстр запрыгал по платформе в неуклюжем танце радости.
Люди, которые ожидали своей очереди сесть в гондолы, смеялись и аплодировали.
Прекрасно разбираясь в законах зрелища, Гюнтер вновь стал злобным и свирепым, зарычал на зрителей. Две-три девушки вскрикнули.
Гюнтер ревел, тряс головой, топал ногами, шипел и размахивал руками. Такая работа очень ему нравилась.
Улыбаясь, Стрейкер отвернулся от «Дома ужасов» и влился в людской поток, запрудивший центральную аллею. Но по мере приближения к шатру Зены улыбка его увядала. Он думал о темноволосой, темноглазой девушке, которую недавно увидел с платформы зазывалы. Может, это была та самая. Дочь Эллен. Даже по прошествии стольких лет одна только мысль о том, что она сделала с его маленьким мальчиком, приводила Стрейкера в бешенство, а надежда отмщения убыстряла бег сердца, заставляла сжиматься кулаки. Так что задолго до того, как он вошел в шатер Зены, лицо его стало злобным и суровым.
* * *
Одетая в красное, черное и золотое, в шарфе с блестками, с множеством колец и густо накрашенными глазами, Зена сидела одна в тускло освещенном шатре, дожидаясь Конрада. Четыре свечи горели в четырех высоких стеклянных подсвечниках. Оранжевое сияние не разгоняло тени по углам. Кроме свечей, свет шел и от хрустального шара, который стоял по центру стола.Музыка, возбужденные голоса, крики зазывал, грохот механических аттракционов пусть приглушенно, но проникали в шатер через парусиновые стены.
Слева от стола в большой клетке на жердочке сидел ворон, склонив голову, нацелившись блестящим глазом на хрустальный шар.
В Зене, которая нынче звалась мадам Зена и выдавала себя за цыганку-экстрасенса, не было ни капли цыганской крови, а о будущем она могла сказать только одно: завтра утром взойдет солнце, а вечером закатится за горизонт. По национальности она была полячкой, и звали ее Зена Анна Пенецки.
Она стала карни в пятнадцать, двадцать восемь лет тому назад, и никогда не искала для себя другой жизни. Ей нравились бесконечные переезды, свобода, люди ярмарочного шоу.
Впрочем, иногда ей надоедало предсказывать судьбу, надоедала безграничная глупость тех, кто приходил в ее шатер. Она знала тысячу способов задурить голову этим лохам и еще тысячу убедить любого из них (после того, как он уже расплатился за прогноз на будущее, составленный на основе линий на ладони) раскошелиться еще на несколько долларов, благодаря которым он мог узнать некие важные нюансы, упущенные в первом прогнозе. Легкость, с которой ей удавалось манипулировать людьми, раздражала Зену. Она убеждала себя, что все делает правильно, что это всего лишь лохи – не карни, то есть не настоящие люди.
Изредка она подумывала над тем, чтобы бросить предсказывать судьбу. Она могла найти партнершу, женщину, которая ранее гадала по ладони. Сие означало, что придется делиться прибылью, но Зену это не волновало. Ей принадлежали два популярных аттракциона, и за год, за вычетом налогов, она зарабатывала больше, чем полдюжины лохов, которые приходили сюда, чтобы потратить свои денежки. Но она продолжала изображать цыганку, чтобы делать хоть что-то: не относилась к тем женщинам, которые могли сидеть сложа руки и наслаждаться бездельем.
К пятнадцати годам у нее уже была хорошо развитая женская фигура, и свою карьеру в ярмарочном шоу она начала, танцуя канкан. И теперь, когда ее уж совсем доставала роль мадам Зены, она подумывала о том, чтобы открыть свое танцевальное шоу. И даже самой выйти на сцену. Почему нет?
Ей было сорок три, но она знала, что еще может возбуждать похотливых лохов. Выглядела она на десять лет моложе. Темно-каштановые густые волосы не тронула седина. Они обрамляли красивое, без морщинок лицо. И глаза у нее были редкого, фиолетового цвета. Давным-давно, когда она танцевала, у нее была фантастическая фигура. Зена ее сохранила благодаря диете и физическим упражнениям. Природа пошла ей навстречу и в другом: большая грудь с годами не обвисла под собственной тяжестью.
Но, даже представляя себе возвращение на сцену, Зена понимала, что это не для нее. Канкан был всего лишь иным способом манипулирования лохами, то есть в принципе ничем не отличался от предсказания судьбы. А ей хотелось чего-то другого. Оставалось только придумать, чего именно.
Ворон шевельнулся, ударил крыльями, оборвав ход ее мыслей.
В этот самый момент Конрад Стрейкер вошел в шатер. Сел на тот стул, который всегда занимали лохи, по другую сторону стола от мадам Зены. Наклонился вперед, на лице читалась озабоченность.
– Ну?
– Опять пролет, – ответила Зена.
Он наклонился еще ближе.
– Ты уверена, что мы говорим об одной и той же девушке?
– Да.
– Она была в сине-сером свитере.
– Да, да, – кивнула Зена. – И билет она получила от Призрака.
– Как ее звали? Ты выяснила?
– Конечно. Лаура Олвайн.
– Имя матери?
– Сандра. Не Эллен. И Сандра – натуральная блондинка, не брюнетка, какой была Эллен. Темные волосы и глаза Лаура, по ее словам, получила от отца. Мне очень жаль, Конрад. Я выкачала из девушки много информации, предсказывая ее судьбу, но нет ни малейшего соответствия тому, что ты ищешь. Ни малейшего.
– Я был уверен, что это она.
– Ты всегда уверен.
Он посмотрел на нее, и постепенно лицо его налилось кровью. Перевел взгляд на стол, ярость Конрада нарастала, словно структура дерева окончательно вывела его из себя. Он ударил кулаком по столу. Второй раз. Сильно. Ударил полдесятка раз. И продолжал ударять. Шатер наполнился грохотом его яростных ударов. Он тяжело дышал, потел, его трясло. Глаза остекленели. Он начал ругаться, слюна полетела через стол. Из его горла доносились странные, звериные звуки, и он продолжал дубасить кулаком стол, словно живое существо, которое чем-то сильно насолило ему.
Зену этот эмоциональный взрыв не удивил. Она привыкла к его приступам маниакальной ярости. Все-таки два года была его женой.
В ту грозовую ночь августа 1955 года она стояла под дождем, наблюдая, как он едет на карусели, вращающейся в обратную сторону. Выглядел он таким красивым, романтичным, ранимым, что в ней заговорили и животный, и материнский инстинкты. Зену потянуло к нему, как не тянуло ни к одному мужчине. В феврале следующего года они катились на карусели вместе, но уже как положено.
А через две недели после свадьбы Конрад из-за чего-то пришел в ярость и ударил Зену. Не единожды. Ее это изумило до такой степени, что она не защищалась. Потом он ужаснулся содеянному. Плакал и молил о прощении. Она решила, что этот случай – исключение, а не обычное поведение. Тремя неделями позже он, однако, снова напал на нее, и дело закончилось многочисленными синяками. Еще через две недели, охваченный приступом ярости, он опять попытался ее избить, но теперь уже она была начеку. Врезала ему коленом по яйцам и так исцарапала ногтями лицо, что он отступил. И потом решительно пресекала попытки Конрада пустить в ход кулаки.
Зена изо всех сил старалась сохранить семью, несмотря на взрывной характер мужа. Она словно жила с двумя Конрадами Стрейкерами: одного боялась и ненавидела, второго любила. Первого Конрада отличала жажда насилия, он был непредсказуем, как зверь, склонен к садизму. Второй был добрым, заботливым, обаятельным, отличным любовником, умным собеседником, большим выдумщиком. Какое-то время Зена верила, что любовь, терпение и хорошее отношение могут изменить его. Рассчитывала, что пугающий мистер Хайд полностью исчезнет и в Конраде останется только хороший доктор Джекиль[6]. Но чем больше любви она дарила ему, тем чаще он стремился наброситься на нее с кулаками, будто хотел доказать, что не достоин этой любви.
Она знала, что он презирал себя. Неспособность нравиться себе и жить в мире с собственным разумом, раздражение, вызываемое ненавистью к себе, – вот что являлось причиной его приступов дикой ярости. Что-то чудовищное случилось с ним в стародавние времена, когда его характер только формировался, эта детская трагедия оставила слишком уж глубокие раны, и ничто, даже любовь Зены, не могло их затянуть. Какой-то ужас из его далекого прошлого, какое-то происшествие, за которое он чувствовал ответственность, каждую ночь вызывало у него кошмарные сны. Чувство вины ярким пламенем горело в нем год за годом, превращая в золу, кусочек за кусочком, сердце. Много раз Зена пыталась узнать секрет, который терзал душу Конрада, но он всегда боялся что-либо ей рассказать, боялся, что правда оттолкнет ее и она отвернется от него. Зена заверяла его, что ничего такого не будет, что бы он ей ни рассказал. Зато ему станет гораздо легче, если он наконец-то откроет кому-то душу. Но он так и не смог на это пойти. Зена узнала только одно: событие, воспоминания о котором преследовали его, произошло в канун Рождества, когда ему было двенадцать лет. С той ночи он переменился. День за днем становился более мрачным и склонным к насилию. На короткое время, после того как Эллен родила ему столь желанного ребенка, пусть и со значительными отклонениями от нормы, отношение Конрада к себе стало меняться в лучшую сторону. Но после того, как Эллен убила ребенка, Конрада еще глубже затянуло в трясину отчаяния и ненависти к себе, и, похоже, вытащить его из этой психологической трясины уже никто не мог. Поэтому, после двухлетней борьбы за сохранение семьи, устав от жизни в постоянном страхе перед очередным приступом ярости Конрада, Зена пришла к окончательному выводу, что развод неизбежен. Она от него ушла, но они остались друзьями. Некоторые связывающие их узы не порвались, но оба понимали, что на совместную счастливую жизнь рассчитывать не приходится. Она проехала на карусели, которая крутилась в обратную сторону.
И теперь, наблюдая, как вымещает Конрад свою ярость на столе, Зена осознала, что вся ее любовь к этому мужчине переродилась в жалость. Страсти к нему она более не испытывала, только печаль.
Конрад ругался, брызгал слюной, рычал, молотил кулаком по столу.
В клетке ворон махал черными крыльями и пронзительно кричал.
Зена терпеливо ждала.
Со временем Конрад устал и прекратил дубасить по столу. Откинулся на спинку стула, тяжело дыша, недоуменно моргая, словно не понимал, где находится.
После того как он спокойно просидел с минуту, угомонился и ворон.
– Конрад, тебе не найти ребенка Эллен, – сказала Зена. – Почему бы тебе не отказаться от поисков?
– Никогда, – просипел он.
– Десять лет ты нанимал частных детективов. Одно агентство за другим. Иногда несколько сразу. Потратил на них кучу денег. И они ничего не нашли. Ничегошеньки.
– Они все неделухи, – проворчал он.
– Долгие годы ты искал этого ребенка сам. С тем же результатом.
– Я найду того, кого ищу.
– Сегодня ты опять ошибся. Ты действительно думал, что наткнешься на ее детей здесь? В Угольном округе, штат Пенсильвания, на Весенней ярмарке? Если ты спросишь меня, едва ли она могла поселиться здесь.
– Этот округ ничем не хуже других.
– Может, Эллен и не прожила достаточно долго, чтобы выйти замуж и родить детей. Ты об этом не думал? Может, она давно умерла.
– Она жива.
– Откуда ты знаешь?
– Я в этом уверен.
– Даже если она жива, возможно, детей у нее нет.
– Есть. И они где-то живут.
– Черт побери, нет у тебя оснований для такой уверенности.
– Мне посылали знаки. Предзнаменования.
Зена взглянула в его холодные синие глаза, и по ее телу пробежала дрожь. Знаки? Предзнаменования? Конрад по-прежнему наполовину свихнувшийся… или полностью переступил черту?
Ворон постучал клювом по металлическим прутьям клетки.
– Если каким-то чудом ты найдешь одного из детей Эллен, что тогда?
– Я тебе уже говорил.
– Скажи снова, – она пристально смотрела на него.
– Я хочу рассказать ее детям о том, что она сделала, – ответил Конрад. – Хочу, чтобы они знали, что она – детоубийца. Хочу восстановить их против нее. Хочу убедить, что их мать отвратительна и относится к худшим из преступников. Она убила собственного ребенка. Я сделаю все, чтобы они возненавидели ее так же, как ненавижу я. Короче, я хочу забрать у нее детей, но не так жестоко, как забрала она моего маленького мальчика.
Как всегда, когда Конрад говорил о намерении открыть семье Эллен ее прошлое, слова его звучали убедительно.
Как всегда, они напоминали фантазию.
И, как всегда, Зена чувствовала, что он лжет. Она не сомневалась, что планы у него были совсем другие и месть он задумал даже более страшную, чем убийство маленького уродливого младенца, совершенное Эллен двадцать пять лет тому назад.
Если Конрад собирался убить детей Эллен, когда их найдет (при условии, что найдет), Зена не хотела в этом участвовать. Не хотела быть сообщницей убийцы.
Однако она продолжала помогать ему в его поисках. Помогала только потому, что не верила в успех. Не верила, что ему удастся их найти. Такая помощь ни к чему ее не обязывала. Его поиски не могли принести результат. Он не мог найти детей Эллен, даже если они и существовали.
Конрад перевел взгляд с нее на ворона.
Птица смотрела на него одним блестящим глазом и замерла, когда их взгляды встретились.
Снаружи доносилась музыка, которая звучала во многих выстроившихся вдоль центральной аллеи павильонах.
А вдалеке смеялся, смеялся и смеялся гигантский механический клоун, вознесенный над «Домом ужасов».
Глава 3
Войдя в дом без четверти двенадцать, Эми услышала доносящиеся из кухни приглушенные голоса. Подумала, что отец еще не спит, хотя по субботам он обычно ложился рано, чтобы успеть к первой воскресной мессе и посвятить день своему хобби: сборке миниатюрных моделей поездов. Но на кухне Эми нашла только мать. А голоса звучали по радио: какая-то станция транслировала очередное ток-шоу.
На кухне пахло чесноком, луком и томатной пастой.
Верхний свет не горел, только лампочка над раковиной и еще две – под вытяжкой. Дисплей радиоприемника излучал мягкое зеленое сияние.
Эллен Харпер сидела за кухонным столом. Точнее, ее руки лежали на столе, а голова – на руках. И лицом она повернулась не к двери, а в противоположную сторону. На столе стоял высокий стакан, наполовину заполненный желтой жидкостью. Что это за напиток, Эми могла сказать, не пробуя его. Ее мать всегда пила водку с апельсиновым соком, и в большом количестве.
«Она спит», – с облегчением подумала Эми.
И уже отвернулась от матери, собираясь подняться наверх и лечь спать, но Эллен подала голову: «Ты?»
Эми вздохнула и вновь посмотрела на мать.
Спиртное затуманило налитые кровью глаза Эллен. Тяжелые веки так и норовили их закрыть. Она в удивлении моргнула.
– Что ты делаешь дома? – спросила заплетающимся языком. – Ты вернулась слишком уж рано. До конца бала больше часа.
– Джерри стало нехорошо, – ответила Эми. – Ему пришлось отвезти меня домой.
– Но до конца бала еще больше часа, – мать в крайнем недоумении смотрела на нее, по-дурацки моргая, пытаясь разогнать алкогольный туман, застилавший мозг.
– Джерри стало нехорошо, мама. Что-то он съел на балу.
– Но бал – это танцы, не так ли?
– Конечно. Но была и еда. Закуски, пирожные, пунш, все такое. Вот он и съел что-то не то.
– Кто?
– Джерри, – терпеливо объяснила Эми.
Эллен нахмурилась.
– Ты уверена, что дело именно в этом?
– О чем ты?
– Мне кажется, это странно… – Она потянулась за стаканом. – Подозрительно.
– Что может быть подозрительного в разболевшемся животе Джерри? – спросила Эми.
Эллен глотнула водки с апельсиновым соком. Пристально посмотрела на Эми поверх стакана, и взгляд ее стал заметно острее.
В раздражении Эми заговорила до того, как на нее посыпались новые обвинения:
– Мама, я не пришла домой поздно. Я пришла домой раньше. Не думаю, что и по этому поводу я заслуживаю допроса с пристрастием.
– Не дерзи мне, – фыркнула Эллен.
Эми смотрела в пол, переминаясь с ноги на ногу.
– Или ты не помнишь, что сказал Наш Господин? – спросила Эллен. – «Почитай отца своего и матерь свою». Вот что Он сказал. Неужели после стольких лет посещения церковных служб и чтения Библии в голове у тебя ничего не отложилось?
Эми не ответила. По собственному опыту знала, что в такие моменты лучше всего помалкивать.
Эллен допила содержимое стакана и встала. Ножки отодвигаемого стула скрипнули по плиткам пола. Она обошла стол, чуть пошатываясь, остановилась перед Эми. От нее несло перегаром.
– Я старалась, очень старалась сделать из тебя хорошую девочку. Я заставляла тебя ходить в церковь. Я заставляла тебя читать Библию и молиться каждый день. Я до посинения наставляла тебя на путь истинный. Я учила тебя жить правильно. Я делала все, что могла, чтобы удержать тебя от греха. Я всегда знала, что ты можешь соскользнуть в любую сторону. Или к хорошему, или к плохому. – Ее качнуло, и, чтобы удержаться на ногах, она положила руку на плечо Эми. – Я видела это в тебе, девочка моя. Я видела, что ты можешь обратиться лицом ко злу. Я каждый день молилась Нашей Госпоже, чтобы она приглядывала за тобой и направляла тебя. Глубоко внутри у тебя есть тьма, и ей нельзя позволить подняться на поверхность.
Эллен наклонилась ближе, второй рукой, взявшись за подбородок дочери, приподняла ее голову, встретилась с ней взглядом.
Эми почувствовала, как внутри ее расползаются холодные змеи.
А Эллен сверлила ее душу горящим, пьяным взглядом, пытаясь высветить все секреты.
– Да, – прошептала Эллен, – в тебе есть тьма. Ты так легко можешь соскользнуть с пути истинного. Это в тебе есть. Слабина. Что-то плохое, с чем ты должна бороться каждую минуту. Ты должна быть осторожной, очень осторожной.
– Пожалуйста, мама…
– Ты позволила этому мальчику прикасаться к себе этим вечером?
– Нет, мама.
– Если только ты не замужем, это грязь, мерзость. Если соскользнешь, дьявол схватит тебя. Тьма, что таится внутри, выйдет на поверхность, и все ее увидят. А ее никто не должен увидеть. Никто не должен знать, что у тебя внутри. Ты должна бороться с этим злом, держать его в клетке.
– Да, мама.
– Позволять этому мальчику прикасаться к тебе – ужасный грех.
«Напиваться каждый вечер до беспамятства – тоже грех, мама. Уходить от тревог с помощью спиртного грешно. Ты используешь спиртное и церковь по одному назначению, мама. Ты используешь их, чтобы забыть свои проблемы, спрятаться от чего-то. От чего ты прячешься, мама? Чего ты боишься?
Как же Эми хотела задать все эти вопросы. Но не решалась.
– Он прикасался к тебе? – вновь спросила Эллен.
– Я сказала тебе… нет.
– Он прикасался к тебе.
– Нет.
– Не лги мне.
– Мы приехали на выпускной бал, ему стало нехорошо, он отвез меня домой. Это все, мама.
– Он не прикасался к твоей груди?
– Нет! – В Эми закипало раздражение.
– Ты не разрешала ему класть руки на твои ноги?
Эми покачала головой:
– Нет. Не разрешала.
Рука Эллен сжала ее плечо. Ногти впились в кожу.
– Ты не касалась его, – язык у нее опять начал заплетаться, – ты не касалась его между ног?
На кухне пахло чесноком, луком и томатной пастой.
Верхний свет не горел, только лампочка над раковиной и еще две – под вытяжкой. Дисплей радиоприемника излучал мягкое зеленое сияние.
Эллен Харпер сидела за кухонным столом. Точнее, ее руки лежали на столе, а голова – на руках. И лицом она повернулась не к двери, а в противоположную сторону. На столе стоял высокий стакан, наполовину заполненный желтой жидкостью. Что это за напиток, Эми могла сказать, не пробуя его. Ее мать всегда пила водку с апельсиновым соком, и в большом количестве.
«Она спит», – с облегчением подумала Эми.
И уже отвернулась от матери, собираясь подняться наверх и лечь спать, но Эллен подала голову: «Ты?»
Эми вздохнула и вновь посмотрела на мать.
Спиртное затуманило налитые кровью глаза Эллен. Тяжелые веки так и норовили их закрыть. Она в удивлении моргнула.
– Что ты делаешь дома? – спросила заплетающимся языком. – Ты вернулась слишком уж рано. До конца бала больше часа.
– Джерри стало нехорошо, – ответила Эми. – Ему пришлось отвезти меня домой.
– Но до конца бала еще больше часа, – мать в крайнем недоумении смотрела на нее, по-дурацки моргая, пытаясь разогнать алкогольный туман, застилавший мозг.
– Джерри стало нехорошо, мама. Что-то он съел на балу.
– Но бал – это танцы, не так ли?
– Конечно. Но была и еда. Закуски, пирожные, пунш, все такое. Вот он и съел что-то не то.
– Кто?
– Джерри, – терпеливо объяснила Эми.
Эллен нахмурилась.
– Ты уверена, что дело именно в этом?
– О чем ты?
– Мне кажется, это странно… – Она потянулась за стаканом. – Подозрительно.
– Что может быть подозрительного в разболевшемся животе Джерри? – спросила Эми.
Эллен глотнула водки с апельсиновым соком. Пристально посмотрела на Эми поверх стакана, и взгляд ее стал заметно острее.
В раздражении Эми заговорила до того, как на нее посыпались новые обвинения:
– Мама, я не пришла домой поздно. Я пришла домой раньше. Не думаю, что и по этому поводу я заслуживаю допроса с пристрастием.
– Не дерзи мне, – фыркнула Эллен.
Эми смотрела в пол, переминаясь с ноги на ногу.
– Или ты не помнишь, что сказал Наш Господин? – спросила Эллен. – «Почитай отца своего и матерь свою». Вот что Он сказал. Неужели после стольких лет посещения церковных служб и чтения Библии в голове у тебя ничего не отложилось?
Эми не ответила. По собственному опыту знала, что в такие моменты лучше всего помалкивать.
Эллен допила содержимое стакана и встала. Ножки отодвигаемого стула скрипнули по плиткам пола. Она обошла стол, чуть пошатываясь, остановилась перед Эми. От нее несло перегаром.
– Я старалась, очень старалась сделать из тебя хорошую девочку. Я заставляла тебя ходить в церковь. Я заставляла тебя читать Библию и молиться каждый день. Я до посинения наставляла тебя на путь истинный. Я учила тебя жить правильно. Я делала все, что могла, чтобы удержать тебя от греха. Я всегда знала, что ты можешь соскользнуть в любую сторону. Или к хорошему, или к плохому. – Ее качнуло, и, чтобы удержаться на ногах, она положила руку на плечо Эми. – Я видела это в тебе, девочка моя. Я видела, что ты можешь обратиться лицом ко злу. Я каждый день молилась Нашей Госпоже, чтобы она приглядывала за тобой и направляла тебя. Глубоко внутри у тебя есть тьма, и ей нельзя позволить подняться на поверхность.
Эллен наклонилась ближе, второй рукой, взявшись за подбородок дочери, приподняла ее голову, встретилась с ней взглядом.
Эми почувствовала, как внутри ее расползаются холодные змеи.
А Эллен сверлила ее душу горящим, пьяным взглядом, пытаясь высветить все секреты.
– Да, – прошептала Эллен, – в тебе есть тьма. Ты так легко можешь соскользнуть с пути истинного. Это в тебе есть. Слабина. Что-то плохое, с чем ты должна бороться каждую минуту. Ты должна быть осторожной, очень осторожной.
– Пожалуйста, мама…
– Ты позволила этому мальчику прикасаться к себе этим вечером?
– Нет, мама.
– Если только ты не замужем, это грязь, мерзость. Если соскользнешь, дьявол схватит тебя. Тьма, что таится внутри, выйдет на поверхность, и все ее увидят. А ее никто не должен увидеть. Никто не должен знать, что у тебя внутри. Ты должна бороться с этим злом, держать его в клетке.
– Да, мама.
– Позволять этому мальчику прикасаться к тебе – ужасный грех.
«Напиваться каждый вечер до беспамятства – тоже грех, мама. Уходить от тревог с помощью спиртного грешно. Ты используешь спиртное и церковь по одному назначению, мама. Ты используешь их, чтобы забыть свои проблемы, спрятаться от чего-то. От чего ты прячешься, мама? Чего ты боишься?
Как же Эми хотела задать все эти вопросы. Но не решалась.
– Он прикасался к тебе? – вновь спросила Эллен.
– Я сказала тебе… нет.
– Он прикасался к тебе.
– Нет.
– Не лги мне.
– Мы приехали на выпускной бал, ему стало нехорошо, он отвез меня домой. Это все, мама.
– Он не прикасался к твоей груди?
– Нет! – В Эми закипало раздражение.
– Ты не разрешала ему класть руки на твои ноги?
Эми покачала головой:
– Нет. Не разрешала.
Рука Эллен сжала ее плечо. Ногти впились в кожу.
– Ты не касалась его, – язык у нее опять начал заплетаться, – ты не касалась его между ног?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента