Страница:
Дин Кунц
Ночь Томаса
Четвертая книга про Одда Томаса посвящается Брюсу, Каролине и Майклу Рубло. Майклу, потому что он сделал все, чтобы родители им гордились. Каролине, потому что благодаря ей Брюс счастлив. Брюсу, потому что он был верным другом все эти годы и знает, что это такое – любить хорошую собаку.
Судьба моя в том, чего я не боюсь,
Стремясь, куда должен, всему я учусь.
Теодор Ретке, «Пробуждение»[1].
Глава 1
Это всего лишь жизнь. Мы все идем по ней.
Не все завершают это путешествие в одинаковом состоянии. По пути кто-то теряет ноги или глаза из-за несчастных случаев или ссор, тогда как другие проскальзывают от колыбели до гроба, тревожась лишь из-за того, что в какой-то день волос выпало чуть больше, чем обычно.
У меня по-прежнему два глаза и две ноги, и даже все волосы вроде бы оставались на месте в то утро в конце января, если говорить о календаре, то в среду. Если бы шестнадцатью часами позже мне удалось вернуться в ту же кровать, потеряв только волосы, день этот я мог бы записать в свой актив как триумф. Он остался бы триумфом, если бы к волосам добавились и несколько зубов.
Раздвинув шторы в спальне, я увидел, что небо серое и набухшее, ветра нет, и насчет близкой перемены погоды можно не сомневаться.
За ночь, согласно радиоприемнику, в Огайо разбился самолет. Погибли сотни. В живых остался только десятимесячный ребенок. Его, без единой царапины, нашли сидящим в разбитом самолетном кресле посреди поля, заваленного дымящимися и искореженными обломками.
И все утро, под обещающим погодные перемены небом, медленные, неповоротливые волны из последних сил набегали на берег. На тускло-серой поверхности Тихого океана то и дело проступали черные тени, словно под водой плавали какие-то фантастические чудовища.
В эту ночь я дважды просыпался в ужасе от сна, в котором прилив отливал красным, а океан мерцал каким-то жутким светом.
Если говорить о кошмарах, я уверен, ваши наверняка более страшные. Проблема в том, что некоторые из моих становятся явью и люди умирают.
Пока я готовил завтрак моему работодателю, радиоприемник на кухне сообщил, что исламские террористы, захватившие океанский лайнер в Средиземном море, начали отрубать головы пассажирам.
Давным-давно я перестал смотреть новостные программы по телевизору. Я выдерживаю слова, информацию, которую они в себе несут, но зрительные образы меня добивают.
Страдая бессонницей, Хатч ложился с зарей, а завтракал в полдень. Он хорошо мне платил, относился по-доброму, вот я и не жаловался, готовя пищу в полном соответствии с его распорядком дня.
Ел Хатч обычно в гостиной, где шторы всегда плотно задергивались. Ни один, даже самый маленький участок стекла не оставался в зоне видимости.
За едой ему нравилось смотреть какой-нибудь фильм, и чашечку кофе он растягивал до того момента, как по экрану бежали титры. Вот и в этот день новостям по кабельному телевидению он предпочел Кэрол Ломбард и Джона Бэрримора в «Двадцатом веке».
В свои восемьдесят восемь, рожденный в эру немых фильмов, когда блистали Лилиан Гиш и Рудольф Валентино, а потом став известным актером, Хатч предпочитал словам зрительные образы и обитал в мире фантазий.
Рядом с тарелкой на столе стояла бутылка «Пурелла»[2], геля для очистки рук. Он пользовался им не только до и после еды, но и как минимум дважды по ходу трапезы.
Как и у большинства американцев, живущих в первой декаде нового столетия, страх у Хатча вызывало то самое, чего, по большому счету, бояться как раз и не следовало.
Когда у телевизионщиков не остается в запасе историй о пьющих, наркоманящих, убивающих и творящих всякие другие безобразия знаменитостях, а такое случается, наверное, пару раз в году, они заполняют возникшую паузу сенсационным материалом об этой редкой, поедающей плоть бактерии.
Соответственно, Хатч боялся, что эта прожорливая бацилла поселится на нем. Время от времени, как какой-нибудь мрачный персонаж в рассказе По, он уединялся в залитом электрическим светом кабинете и размышлял о судьбе, о хрупкости собственной плоти и ненасытном аппетите своего микроскопического врага.
Особенно он боялся, что бактерия может съесть его нос.
В стародавние времена Хатча узнавали многие. И хотя время загримировало его, Хатч по-прежнему гордился своей внешностью.
Я видел несколько фильмов с Лоренсом Хатчинсоном, снятых в 1940-х и 50-х годах. Мне они понравились. На экране он смотрелся здорово.
Хатч не появлялся перед камерой уже добрых пятьдесят лет, так что теперь его больше знали не как киноартиста, а как писателя, автора детских книжек об удалом кролике Щипунчике. В отличие от его создателя, Щипунчик не ведал, что есть страх.
Актерские гонорары, книжные потиражные, паранойяльная подозрительность при оценке инвестиционных возможностей обеспечили Хатчу достойную старость. Тем не менее он волновался из-за стремительного подъема цены на нефть и полного обвала цены на нефть. И первое, и второе могло привести к мировому финансовому кризису, который оставил бы его без гроша.
Его дом выходил на мостки, пляж, океан. Прибой разбивался о берег на расстоянии минутной неспешной прогулки от его парадной двери.
С годами он начал бояться и моря. Не мог спать в выходящей на запад части дома, где слышал волны, набегающие на берег.
Таким образом, я обосновался в выходящей окнами на океан главной спальне, а Хатч – в глубине дома, в спальне для гостей.
Не прошло и дня после моего приезда в Магик-Бич, более чем за месяц до сна с красным приливом, как я уже нанялся к Хатчу в повара и в шоферы, в тех редких случаях, когда он выезжал из дома.
Опыт, полученный в «Пико Мундо гриль», очень пригодился. Если ты умеешь так обжарить картофель, что рот сам наполняется слюной, в твоих силах добиться от бекона хруста крекера и испечь такие пышные оладьи, что они, кажется, вот-вот сами слетят с тарелки, найти работу труда не составит.
В половине пятого того самого дня в конце января, когда я зашел в гостиную, сопровождаемый Бу, моей собакой, Хатч сидел в своем любимом кресле. Хмурился, глядя в телевизор, который работал без звука.
– Плохие новости, сэр?
Его рокочущий бас добавлял зловещую нотку в каждый из слогов.
– Марс нагревается.
– Мы не живем на Марсе.
– Он нагревается с такой же скоростью, что и Земля.
– Вы собирались перебраться на Марс, чтобы избежать глобального потепления?
Он указал на лишенного дара речи ведущего.
– Это означает, что в обоих случаях причина потепления – солнце, и с этим ничего нельзя поделать. Ничего.
– Сэр, но всегда есть Юпитер и другие планеты, которые находятся за Марсом.
Он уставился на меня ясными серыми глазами, которые с такой решимостью смотрели в зал, когда он играл окружных прокуроров, стоящих на страже закона, или безумно храбрых армейских офицеров.
– Иногда, молодой человек, у меня создается ощущение, что ты прибыл с одной из этих планет.
– Я прибыл из Пико Мундо, штат Калифорния, не столь экзотического местечка. Если вы какое-то время сможете обойтись без меня, сэр, я пойду прогуляться.
Хатч поднялся. Высокий и худощавый. Подбородок он вскидывал, но при этом вытягивал голову вперед и словно щурился. Вероятно, привычка эта осталась у него от тех лет, когда ему еще не удалили катаракты.
– Прогуляться? – Он нахмурился, приближаясь ко мне. – В такой одежде?
Я оглядел себя: кроссовки, джинсы, спортивный свитер.
Он не страдал артритом и мог похвастаться хорошей для его лет фигурой. Однако двигался крайне осторожно, словно опасался что-то сломать.
Не в первый раз он напомнил мне цаплю, вышагивающую по лужицам, оставшимся после прилива.
– Тебе следует надеть пиджак. Ты подхватишь пневмонию.
– На улице сегодня совсем не холодно, – заверил я его.
– Молодые люди думают, что они неуязвимы.
– Только не этот молодой человек. У меня есть масса причин удивляться, что я передвигаюсь на своих двоих, а не лежу неподвижно.
Он указал на слова, написанные на свитере: «MYSTERY TRAIN».
– И что это должно означать?
– Не знаю[3]. Я нашел ее в комиссионке.
– Никогда не был в комиссионном магазине.
– Немного потеряли.
– Туда заходят только бедняки, или один из критериев – экономность?
– Там рады представителям всех классов и сословий, сэр.
– Надо мне в ближайшее время туда заглянуть. Чтобы получить незабываемые впечатления.
– Джинна в бутылке вы там не найдете, – я намекал на его фильм «Магазин древностей».
– Я уверен, ты – слишком современный человек, чтобы верить в джиннов и тому подобное. Как ты можешь идти по жизни, ни во что не веря?
– Но я верю!
Мои верования интересовали Лоренса Хатчинсона гораздо меньше, чем собственный хорошо поставленный голос.
– Я безо всякого предубеждения отношусь ко всему сверхъестественному.
Меня завораживала его полная поглощенность собой. С другой стороны, если бы его заинтересовал я, мне бы стало куда сложнее хранить свои секреты.
– Мой друг, Адриан Уайт, – продолжил он, – женился на предсказательнице судьбы, которая называет себя Портенция.
Я тоже решил немного рассказать о себе.
– Девушка, которую я когда-то знал, Сторми Ллевеллин… однажды на ярмарке мы получили карточку у предсказывающего судьбу автомата, который назывался «Мумия цыганки».
– Портенция пользовалась хрустальным шаром и произносила много непонятных слов, но действительно предсказывала судьбу. Адриан ее обожал.
– На карточке мы прочитали, что будем жить вместе вечно. Но не сложилось.
– Портенция могла предсказать день и даже час смерти любого человека.
– Она предсказала вашу, сэр?
– Не мою. Но она предсказала смерть Адриана. И через два дня, в названный ею час, застрелила его.
– Невероятно.
– Но это правда, уверяю тебя. – Он посмотрел в окно, которое не выходило на море, а следовательно, его не задергивали шторами. – Тебе не кажется, что надвигается цунами, сынок?
– Я не думаю, что цунами как-то связано с такой погодой.
– А я чувствую, цунами близко. Когда будешь гулять, поглядывай одним глазком на океан.
Как журавль, он прошествовал из гостиной и по коридору к кухне и другим комнатам в глубине дома.
Я вышел через парадную дверь, которую уже миновал Бу. Собака ждала меня на огороженном дворе.
Проведя несколько месяцев в комнате для гостей аббатства Святого Варфоломея, расположенного высоко в горах, пытаясь примириться с моей странной жизнью и моими утратами, я собирался вернуться на Рождество домой, в Пико Мундо. Вместо этого меня позвали сюда, ради чего, в то время я не знал, да и теперь не очень-то себе представлял.
Мой дар (или проклятье) не ограничивается редкими пророческими снами. Иной раз наитие, устоять перед которым невозможно, влечет меня в те места, куда я по собственной воле никогда бы не пошел. А потом мне приходится ждать, чтобы выяснить, почему я оказался именно здесь.
Мы с Бу направились на север. Мостки, тянувшиеся вдоль пляжа на три мили, сделали не из дерева, а из бетона. В городе эту дорожку все равно называли мостками.
Слова в эти дни стали очень уж пластичными. Маленькие ссуды, которые выдают отчаявшимся людям под фантастический процент, называют авансом перед зарплатой. Дрянной отель с сомнительным казино зовется курортом. А смесь исступленных персонажей, плохой музыки и бессвязного сюжета – крупнобюджетным фильмом.
Бу и я шагали по мосткам. Бу – помесь немецкой овчарки, с белоснежной шерстью. Луна, путешествующая с горизонта на горизонт, не может быть бесшумнее Бу.
Его вижу только я, потому что он – пес-призрак.
Я вижу души людей, которые не хотят покидать этот мир. По моему опыту, животные всегда рвутся попасть в мир последующий. Бу – уникум.
Его неспособность покинуть этот мир – тайна. Мертвые не говорят, собаки тоже, получалось, что Бу следовал двум обетам молчания.
Возможно, он остался здесь, зная, что может понадобиться мне в какой-то критической ситуации. Возможно, он знал, что надолго задержаться в этом мире ему не придется, потому что я то и дело совал голову в петлю.
Справа от дома Хатча, после четырех кварталов жилых домов, шли магазины, рестораны, трехэтажный отель «Магик-Бич» со свежевыбеленными стенами и зелеными, в полоску, навесами над окнами.
Слева пляж перетекал в парк. Во второй половине дня, под затянутым плотными облаками небом, пальмы не отбрасывали тень на зеленую травку.
Низкое небо и прохладный воздух распугали любителей пеших прогулок. Все парковые дорожки и скамейки пустовали.
Тем не менее интуиция подсказывала мне, что она будет там, не в парке, но высоко над морем. Женщина, которая присутствовала в моем красном сне.
Если не считать пошлепывания о песок ленивого прибоя, стояла полная тишина. Цикады в кронах пальм ждали, когда ветерок даст им команду начинать разговор.
Широкие ступени вели на пирс. Будучи призраком, Бу бесшумно шагал по потемневшим доскам, и, как это должно быть у будущего призрака, мои кроссовки тоже не издавали ни звука.
В конце пирс расширялся в наблюдательную площадку. Телескопы позволяли (бросил в щель монетку, и все дела) полюбоваться проходящими мимо судами, береговой линией, пристанью для яхт в порту, находящемся в двух милях севернее.
Леди Колокольчика сидела на последней скамье, смотрела на горизонт, где серое небо сливалось с таким же серым морем безо всякой линии раздела.
Облокотившись на парапет, я прикинулся, будто изучаю бесконечный марш волн к берегу. Периферийным зрением отметил, что она не подозревает о моем присутствии, а потому позволил себе изучить ее профиль.
Не красавица, не уродина, но и определенно не простушка. Черты лица ничем не примечательные, кожа гладкая, но очень уж бледная. Короче, женщина достаточно интересная, чтобы привлечь внимание.
Но в моем интересе к ней романтика отсутствовала напрочь. Женщину окутывал ореол загадочности, и я подозревал, что секреты у нее удивительные. Меня влекло к ней любопытство, а также ощущение, что ей, возможно, необходим друг.
Хотя она появилась в моем сне о красном приливе, возможно, в нем не было ничего пророческого. И ее не ждала смерть.
Я несколько раз видел ее в Магик-Бич. Проходя мимо, мы иногда обменивались парой слов, главным образом о погоде.
Поскольку женщина говорила, я знал, что она – не призрак. Иногда я осознаю, что имел дело с призраком, лишь когда он тает в воздухе или уходит в стену.
В других случаях, когда людей убили и они приходят ко мне, чтобы я помог воздать убийцам по заслугам, они могут материализоваться с нанесенными им смертельными ранами. И если я вижу мужчину, лицо которого разнесли выстрелом в упор, или женщину с отрубленной головой в руках, мне тут же становится ясно, что передо мной призрак.
В недавнем сне я стоял на пляже, змеи жуткого света извивались по песку. Море бурлило, какой-то сверкающий левиафан поднимался из глубин, небо затянуло облаками, красными и оранжевыми, как языки пламени.
На западе леди Колокольчика, подвешенная в воздухе, плыла ко мне над морем, скрестив руки на груди, с закрытыми глазами. Она открыла глаза, когда приблизилась, и в них я увидел отражение того, что находилось за моей спиной.
Я дважды отпрянул от увиденного в ее глазах и дважды проснулся, не помня, что же мне в них открылось.
Теперь я оторвался от ограждения, подошел, сел на скамью, рассчитанную на четверых, так что мы оказались на разных краях.
Бу свернулся калачиком и положил морду мне на кроссовки. Я ощутил ногами тяжесть его головы.
Когда я прикасаюсь к призраку, будь то собака или человек, на ощупь он твердый и теплый. От него не веет могильным холодом, не исходит запах смерти.
Леди Колокольчика, в белых теннисных туфлях, темно-серых брюках и мешковатом розовом свитере с такими длинными рукавами, что в них без труда прятались кисти, по-прежнему смотрела на море и молчала.
В силу миниатюрности женщины ее состояние сразу бросалось в глаза. Широкий свитер не мог скрыть, что она примерно на седьмом месяце беременности.
И я никогда не видел ее с мужчиной.
На шее висел медальон, из-за которого я и дал ей такое прозвище: колокольчик, размером с наперсток, на серебряной цепочке. В столь пасмурный день только это простенькое украшение и блестело.
Я полагал, ей лет восемнадцать, то есть на три года меньше, чем мне. И, наверное, в силу хрупкого телосложения она скорее выглядела как девушка, а не женщина.
Тем не менее желания называть ее девушкой Колокольчика у меня не возникало. Самообладание и спокойная уверенность в себе требовали «леди».
– Вы когда-нибудь видели такое затишье?
– Надвигается шторм, – мелодично ответила она. – Перед ним – зона высокого давления. Для нее характерен полный штиль, и она сглаживает волны.
– Вы – метеоролог?
Она улыбнулась, мило и естественно.
– Я – девушка, которая слишком много думает.
– Меня зовут Одд Томас.
– Да.
Я уже приготовился объяснить, как и почему получил такое имя, без этого не обходилось ни одно знакомство, но, к моему удивлению и разочарованию, не услышал от нее привычных вопросов.
– Вы знали мое имя? – спросил я.
– Как и ты – мое.
– Но я не знаю.
– Я – Аннамария. В одно слово. Ты бы вспомнил. И давай на «ты».
– Мы говорили раньше, – я пребывал в полном замешательстве, – но, я уверен, не представлялись друг другу.
Она лишь улыбнулась и покачала головой.
Белая блестка пролетела по давящему небу: чайка летела на сушу, чувствуя приближение вечера.
Аннамария оттянула рукава свитера, открыв грациозные кисти. В правой держала полупрозрачный зеленый камень размером с большую виноградину.
– Это драгоценный камень? – спросил я.
– Морское стекло. Осколок бутылки, который мотало по миру туда-сюда, пока вода не обточила все острое. Я нашла его на берегу, – она покрутила его в тонких пальцах. – Как думаешь, что он означает?
– Он должен что-то означать?
– Прибой так выглаживал песок, что он напоминал кожу младенца, и стекло открылось, как зеленый глаз.
Крики птиц разорвали тишину, и я поднял голову, чтобы посмотреть, что разволновало летящих к берегу чаек.
Их крики сообщили, что мы уже не одни. На пирсе за нашей спиной слышались приближающиеся шаги.
Трое мужчин лет под тридцать подошли к северному краю наблюдательной площадки. Посмотрели на берег, в сторону далекого порта и стоящих у пристани яхт.
Двое, в штанах цвета хаки и стеганых куртках, показались мне братьями. Рыжие волосы, веснушки. Оттопыренные уши, прямо-таки ручки пивных кружек.
Рыжеголовые посмотрели на нас. Лица такие каменные, взгляды такие холодные, что я мог бы принять их за злых призраков, если б не слышал шаги.
Один из них одарил Аннамарию короткой улыбкой, на мгновение открыв темные, неровные зубы наркомана, крепко подсевшего на метамфетамин[4]. От веснушчатой парочки мне уже стало не по себе, но больше всего меня встревожил третий мужчина. Ростом в шесть футов и четыре дюйма, он как минимум на полфута возвышался над своими спутниками, а такую мышечную массу мог нарастить только инъекциями стероидов.
Несмотря на предвечернюю прохладу, гигант пришел на пирс в кедах на босу ногу, белых шортах и желто-синей гавайской рубашке.
Братья что-то ему сказали, и гигант посмотрел на нас. Среди первых кроманьонцев он, наверное, считался бы красавчиком, а глаза его казались такими же желтыми, как маленький островок бородки под нижней губой.
Мы не заслуживали столь пристального взгляда. Ни Аннамария, обыкновенная беременная женщина, ни я, повар блюд быстрого приготовления, сумевший дожить до двадцати одного года и не потерять ни ноги, ни глаза, ни волос.
Злоба и паранойя мирно уживались в этом извращенном разуме. Плохиши никому не доверяют, потому что по себе знают, на какое предательство способны люди.
Наконец гигант вновь повернулся к северному берегу и порту, как и его спутники, но я полагал, что про нас они не забыли.
До прихода ночи оставались какие-то полчаса, из-за низкой облачности уже сгущались сумерки. Автоматически зажглись фонари, установленные вдоль пирса, но вдруг появившийся туман мешал им разгонять темноту.
Поведение Бу подтвердило мои худшие предположения. Он поднялся, шерсть встала дыбом, уши прижались к голове, глаза не отрывались от гиганта.
Я повернулся к Аннамарии:
– Нам лучше уйти.
– Ты их знаешь?
– Мне уже доводилось встречаться с такими.
Поднимаясь со скамьи, она сжала в кулаке зеленый кругляш. Обе кисти вновь исчезли в рукавах.
Я чувствовал в ней силу, все так, но ее окружал ореол невинности, беззащитности. А для этой троицы ранимость являла собой уловленный голодным волком запах кролика, спрятавшегося в высокой траве.
Плохиши калечат и уничтожают друг друга, но в качестве жертвы отдают предпочтение тем, кто невинен и чист, насколько это возможно в нашем мире.
Когда мы с Аннамарией вышли на пирс, я огорчился, что он пуст. Обычно в это время на нем уже сидели несколько рыбаков.
Оглянувшись, я увидел, что Бу направился к троим мужчинам, которые, естественно, его не замечали. Гигант с бородкой вновь смотрел на нас поверх голов братьев.
Расстояние до берега сокращалось очень медленно. За толщей облаков солнце скатывалось за горизонт, поднимающийся туман приглушал свет фонарей.
Оглянувшись вновь, я увидел, что веснушчатая парочка спешит за нами.
– Иди, – шепнул я Аннамарии. – Подальше от пирса. К людям.
На ее лице по-прежнему читалось спокойствие.
– Я останусь с тобой.
– Нет. Я с ними разберусь.
Легонько подтолкнул ее вперед, убедился, что она идет, не останавливается, и повернулся к рыжеголовым. Вместо того чтобы стоять на месте или пятиться, направился к ним, широко улыбаясь. Это их так удивило, что они встали столбом.
Братец с плохими зубами смотрел мимо меня на Аннамарию, а второй сунул руку в карман.
– Вы слышали о надвигающемся цунами?
Номер два не вынимал руки из кармана, зато номер один, не уделяющий должного внимания советам стоматолога, посмотрел на меня.
– Цунами?
– По их расчетам, от двадцати до тридцати футов.
– Кого – их?
– Даже тридцатифутовая волна не должна накрыть пирс. Она испугалась, не захотела остаться, но я хочу посмотреть. Мы от воды… где-то на сорок футов, да? Клевое будет зрелище.
Тем временем к нам присоединился и гигант.
– Ты слышал о цунами? – спросил его номер два.
Я же добавил волнения в голосе:
– Высота берега здесь двадцать футов, но десять оставшихся футов воды, они смоют первую линию домов.
Оглянувшись, словно для того, чтобы убедиться, что волнам будет что рушить, я увидел, что Аннамария уж добралась до конца пирса. И слава богу.
Мать здоровяка, вероятно, говорила ему, что глаза у него цвета лесного ореха. То есть золотисто-коричневые. Лесным орехом тут и не пахло. Глаза были скорее желтыми, чем золотистыми, и желтое в значительной степени преобладало над коричневым.
Будь зрачки эллиптическими, а не круглыми, я бы почти поверил, что он гуманоид-марионетка, а в его черепе поселился разумный кот-мутант, который и смотрит на меня сквозь пустые глазницы. И я говорю не о добром разумном коте-мутанте.
Голос не оставил камня на камне от кошачьего образа. Очень уж он напоминал рычание медведя.
– Ты кто?
Вместо того чтобы ответить, я сделал вид, что меня очень занимает надвигающееся цунами, и посмотрел на часы.
– Цунами может достигнуть берега уже через несколько минут. Я должен вернуться на наблюдательную площадку, чтобы увидеть приближение волны.
– Ты кто? – повторил он и опустил правую лапищу на мое левое плечо.
Едва он коснулся меня, реальность исчезла, как вынутый из проектора диапозитив. Я оказался не на пирсе, а на берегу, который освещали всполохи костра. И что-то отвратительно-яркое поднималось из моря, которое пульсировало дьявольским светом под жутким небом.
Кошмарный сон.
Реальность вернулась.
Гигант убрал руку с моего плеча и теперь удивленно таращился на свои растопыренные пальцы, словно укололся… или увидел красный прилив моего сна.
Никогда прежде я не передавал другому человеку сон, или видение, или мысль, или что-то еще, за исключением простуды, посредством простого прикосновения. Такие вот сюрпризы избавляют меня от жизненной скуки.
Холодный взгляд этих желтых глаз вновь сместился на меня.
– Ты, черт побери, кто?
По тону рыжеголовые поняли: произошло что-то экстраординарное. Тот, что держал руку в кармане, вытащил пистолет. Второй, с темными зубами, полез в карман, и точно не за ниткой для чистки зубов.
Не все завершают это путешествие в одинаковом состоянии. По пути кто-то теряет ноги или глаза из-за несчастных случаев или ссор, тогда как другие проскальзывают от колыбели до гроба, тревожась лишь из-за того, что в какой-то день волос выпало чуть больше, чем обычно.
У меня по-прежнему два глаза и две ноги, и даже все волосы вроде бы оставались на месте в то утро в конце января, если говорить о календаре, то в среду. Если бы шестнадцатью часами позже мне удалось вернуться в ту же кровать, потеряв только волосы, день этот я мог бы записать в свой актив как триумф. Он остался бы триумфом, если бы к волосам добавились и несколько зубов.
Раздвинув шторы в спальне, я увидел, что небо серое и набухшее, ветра нет, и насчет близкой перемены погоды можно не сомневаться.
За ночь, согласно радиоприемнику, в Огайо разбился самолет. Погибли сотни. В живых остался только десятимесячный ребенок. Его, без единой царапины, нашли сидящим в разбитом самолетном кресле посреди поля, заваленного дымящимися и искореженными обломками.
И все утро, под обещающим погодные перемены небом, медленные, неповоротливые волны из последних сил набегали на берег. На тускло-серой поверхности Тихого океана то и дело проступали черные тени, словно под водой плавали какие-то фантастические чудовища.
В эту ночь я дважды просыпался в ужасе от сна, в котором прилив отливал красным, а океан мерцал каким-то жутким светом.
Если говорить о кошмарах, я уверен, ваши наверняка более страшные. Проблема в том, что некоторые из моих становятся явью и люди умирают.
Пока я готовил завтрак моему работодателю, радиоприемник на кухне сообщил, что исламские террористы, захватившие океанский лайнер в Средиземном море, начали отрубать головы пассажирам.
Давным-давно я перестал смотреть новостные программы по телевизору. Я выдерживаю слова, информацию, которую они в себе несут, но зрительные образы меня добивают.
Страдая бессонницей, Хатч ложился с зарей, а завтракал в полдень. Он хорошо мне платил, относился по-доброму, вот я и не жаловался, готовя пищу в полном соответствии с его распорядком дня.
Ел Хатч обычно в гостиной, где шторы всегда плотно задергивались. Ни один, даже самый маленький участок стекла не оставался в зоне видимости.
За едой ему нравилось смотреть какой-нибудь фильм, и чашечку кофе он растягивал до того момента, как по экрану бежали титры. Вот и в этот день новостям по кабельному телевидению он предпочел Кэрол Ломбард и Джона Бэрримора в «Двадцатом веке».
В свои восемьдесят восемь, рожденный в эру немых фильмов, когда блистали Лилиан Гиш и Рудольф Валентино, а потом став известным актером, Хатч предпочитал словам зрительные образы и обитал в мире фантазий.
Рядом с тарелкой на столе стояла бутылка «Пурелла»[2], геля для очистки рук. Он пользовался им не только до и после еды, но и как минимум дважды по ходу трапезы.
Как и у большинства американцев, живущих в первой декаде нового столетия, страх у Хатча вызывало то самое, чего, по большому счету, бояться как раз и не следовало.
Когда у телевизионщиков не остается в запасе историй о пьющих, наркоманящих, убивающих и творящих всякие другие безобразия знаменитостях, а такое случается, наверное, пару раз в году, они заполняют возникшую паузу сенсационным материалом об этой редкой, поедающей плоть бактерии.
Соответственно, Хатч боялся, что эта прожорливая бацилла поселится на нем. Время от времени, как какой-нибудь мрачный персонаж в рассказе По, он уединялся в залитом электрическим светом кабинете и размышлял о судьбе, о хрупкости собственной плоти и ненасытном аппетите своего микроскопического врага.
Особенно он боялся, что бактерия может съесть его нос.
В стародавние времена Хатча узнавали многие. И хотя время загримировало его, Хатч по-прежнему гордился своей внешностью.
Я видел несколько фильмов с Лоренсом Хатчинсоном, снятых в 1940-х и 50-х годах. Мне они понравились. На экране он смотрелся здорово.
Хатч не появлялся перед камерой уже добрых пятьдесят лет, так что теперь его больше знали не как киноартиста, а как писателя, автора детских книжек об удалом кролике Щипунчике. В отличие от его создателя, Щипунчик не ведал, что есть страх.
Актерские гонорары, книжные потиражные, паранойяльная подозрительность при оценке инвестиционных возможностей обеспечили Хатчу достойную старость. Тем не менее он волновался из-за стремительного подъема цены на нефть и полного обвала цены на нефть. И первое, и второе могло привести к мировому финансовому кризису, который оставил бы его без гроша.
Его дом выходил на мостки, пляж, океан. Прибой разбивался о берег на расстоянии минутной неспешной прогулки от его парадной двери.
С годами он начал бояться и моря. Не мог спать в выходящей на запад части дома, где слышал волны, набегающие на берег.
Таким образом, я обосновался в выходящей окнами на океан главной спальне, а Хатч – в глубине дома, в спальне для гостей.
Не прошло и дня после моего приезда в Магик-Бич, более чем за месяц до сна с красным приливом, как я уже нанялся к Хатчу в повара и в шоферы, в тех редких случаях, когда он выезжал из дома.
Опыт, полученный в «Пико Мундо гриль», очень пригодился. Если ты умеешь так обжарить картофель, что рот сам наполняется слюной, в твоих силах добиться от бекона хруста крекера и испечь такие пышные оладьи, что они, кажется, вот-вот сами слетят с тарелки, найти работу труда не составит.
В половине пятого того самого дня в конце января, когда я зашел в гостиную, сопровождаемый Бу, моей собакой, Хатч сидел в своем любимом кресле. Хмурился, глядя в телевизор, который работал без звука.
– Плохие новости, сэр?
Его рокочущий бас добавлял зловещую нотку в каждый из слогов.
– Марс нагревается.
– Мы не живем на Марсе.
– Он нагревается с такой же скоростью, что и Земля.
– Вы собирались перебраться на Марс, чтобы избежать глобального потепления?
Он указал на лишенного дара речи ведущего.
– Это означает, что в обоих случаях причина потепления – солнце, и с этим ничего нельзя поделать. Ничего.
– Сэр, но всегда есть Юпитер и другие планеты, которые находятся за Марсом.
Он уставился на меня ясными серыми глазами, которые с такой решимостью смотрели в зал, когда он играл окружных прокуроров, стоящих на страже закона, или безумно храбрых армейских офицеров.
– Иногда, молодой человек, у меня создается ощущение, что ты прибыл с одной из этих планет.
– Я прибыл из Пико Мундо, штат Калифорния, не столь экзотического местечка. Если вы какое-то время сможете обойтись без меня, сэр, я пойду прогуляться.
Хатч поднялся. Высокий и худощавый. Подбородок он вскидывал, но при этом вытягивал голову вперед и словно щурился. Вероятно, привычка эта осталась у него от тех лет, когда ему еще не удалили катаракты.
– Прогуляться? – Он нахмурился, приближаясь ко мне. – В такой одежде?
Я оглядел себя: кроссовки, джинсы, спортивный свитер.
Он не страдал артритом и мог похвастаться хорошей для его лет фигурой. Однако двигался крайне осторожно, словно опасался что-то сломать.
Не в первый раз он напомнил мне цаплю, вышагивающую по лужицам, оставшимся после прилива.
– Тебе следует надеть пиджак. Ты подхватишь пневмонию.
– На улице сегодня совсем не холодно, – заверил я его.
– Молодые люди думают, что они неуязвимы.
– Только не этот молодой человек. У меня есть масса причин удивляться, что я передвигаюсь на своих двоих, а не лежу неподвижно.
Он указал на слова, написанные на свитере: «MYSTERY TRAIN».
– И что это должно означать?
– Не знаю[3]. Я нашел ее в комиссионке.
– Никогда не был в комиссионном магазине.
– Немного потеряли.
– Туда заходят только бедняки, или один из критериев – экономность?
– Там рады представителям всех классов и сословий, сэр.
– Надо мне в ближайшее время туда заглянуть. Чтобы получить незабываемые впечатления.
– Джинна в бутылке вы там не найдете, – я намекал на его фильм «Магазин древностей».
– Я уверен, ты – слишком современный человек, чтобы верить в джиннов и тому подобное. Как ты можешь идти по жизни, ни во что не веря?
– Но я верю!
Мои верования интересовали Лоренса Хатчинсона гораздо меньше, чем собственный хорошо поставленный голос.
– Я безо всякого предубеждения отношусь ко всему сверхъестественному.
Меня завораживала его полная поглощенность собой. С другой стороны, если бы его заинтересовал я, мне бы стало куда сложнее хранить свои секреты.
– Мой друг, Адриан Уайт, – продолжил он, – женился на предсказательнице судьбы, которая называет себя Портенция.
Я тоже решил немного рассказать о себе.
– Девушка, которую я когда-то знал, Сторми Ллевеллин… однажды на ярмарке мы получили карточку у предсказывающего судьбу автомата, который назывался «Мумия цыганки».
– Портенция пользовалась хрустальным шаром и произносила много непонятных слов, но действительно предсказывала судьбу. Адриан ее обожал.
– На карточке мы прочитали, что будем жить вместе вечно. Но не сложилось.
– Портенция могла предсказать день и даже час смерти любого человека.
– Она предсказала вашу, сэр?
– Не мою. Но она предсказала смерть Адриана. И через два дня, в названный ею час, застрелила его.
– Невероятно.
– Но это правда, уверяю тебя. – Он посмотрел в окно, которое не выходило на море, а следовательно, его не задергивали шторами. – Тебе не кажется, что надвигается цунами, сынок?
– Я не думаю, что цунами как-то связано с такой погодой.
– А я чувствую, цунами близко. Когда будешь гулять, поглядывай одним глазком на океан.
Как журавль, он прошествовал из гостиной и по коридору к кухне и другим комнатам в глубине дома.
Я вышел через парадную дверь, которую уже миновал Бу. Собака ждала меня на огороженном дворе.
Проведя несколько месяцев в комнате для гостей аббатства Святого Варфоломея, расположенного высоко в горах, пытаясь примириться с моей странной жизнью и моими утратами, я собирался вернуться на Рождество домой, в Пико Мундо. Вместо этого меня позвали сюда, ради чего, в то время я не знал, да и теперь не очень-то себе представлял.
Мой дар (или проклятье) не ограничивается редкими пророческими снами. Иной раз наитие, устоять перед которым невозможно, влечет меня в те места, куда я по собственной воле никогда бы не пошел. А потом мне приходится ждать, чтобы выяснить, почему я оказался именно здесь.
Мы с Бу направились на север. Мостки, тянувшиеся вдоль пляжа на три мили, сделали не из дерева, а из бетона. В городе эту дорожку все равно называли мостками.
Слова в эти дни стали очень уж пластичными. Маленькие ссуды, которые выдают отчаявшимся людям под фантастический процент, называют авансом перед зарплатой. Дрянной отель с сомнительным казино зовется курортом. А смесь исступленных персонажей, плохой музыки и бессвязного сюжета – крупнобюджетным фильмом.
Бу и я шагали по мосткам. Бу – помесь немецкой овчарки, с белоснежной шерстью. Луна, путешествующая с горизонта на горизонт, не может быть бесшумнее Бу.
Его вижу только я, потому что он – пес-призрак.
Я вижу души людей, которые не хотят покидать этот мир. По моему опыту, животные всегда рвутся попасть в мир последующий. Бу – уникум.
Его неспособность покинуть этот мир – тайна. Мертвые не говорят, собаки тоже, получалось, что Бу следовал двум обетам молчания.
Возможно, он остался здесь, зная, что может понадобиться мне в какой-то критической ситуации. Возможно, он знал, что надолго задержаться в этом мире ему не придется, потому что я то и дело совал голову в петлю.
Справа от дома Хатча, после четырех кварталов жилых домов, шли магазины, рестораны, трехэтажный отель «Магик-Бич» со свежевыбеленными стенами и зелеными, в полоску, навесами над окнами.
Слева пляж перетекал в парк. Во второй половине дня, под затянутым плотными облаками небом, пальмы не отбрасывали тень на зеленую травку.
Низкое небо и прохладный воздух распугали любителей пеших прогулок. Все парковые дорожки и скамейки пустовали.
Тем не менее интуиция подсказывала мне, что она будет там, не в парке, но высоко над морем. Женщина, которая присутствовала в моем красном сне.
Если не считать пошлепывания о песок ленивого прибоя, стояла полная тишина. Цикады в кронах пальм ждали, когда ветерок даст им команду начинать разговор.
Широкие ступени вели на пирс. Будучи призраком, Бу бесшумно шагал по потемневшим доскам, и, как это должно быть у будущего призрака, мои кроссовки тоже не издавали ни звука.
В конце пирс расширялся в наблюдательную площадку. Телескопы позволяли (бросил в щель монетку, и все дела) полюбоваться проходящими мимо судами, береговой линией, пристанью для яхт в порту, находящемся в двух милях севернее.
Леди Колокольчика сидела на последней скамье, смотрела на горизонт, где серое небо сливалось с таким же серым морем безо всякой линии раздела.
Облокотившись на парапет, я прикинулся, будто изучаю бесконечный марш волн к берегу. Периферийным зрением отметил, что она не подозревает о моем присутствии, а потому позволил себе изучить ее профиль.
Не красавица, не уродина, но и определенно не простушка. Черты лица ничем не примечательные, кожа гладкая, но очень уж бледная. Короче, женщина достаточно интересная, чтобы привлечь внимание.
Но в моем интересе к ней романтика отсутствовала напрочь. Женщину окутывал ореол загадочности, и я подозревал, что секреты у нее удивительные. Меня влекло к ней любопытство, а также ощущение, что ей, возможно, необходим друг.
Хотя она появилась в моем сне о красном приливе, возможно, в нем не было ничего пророческого. И ее не ждала смерть.
Я несколько раз видел ее в Магик-Бич. Проходя мимо, мы иногда обменивались парой слов, главным образом о погоде.
Поскольку женщина говорила, я знал, что она – не призрак. Иногда я осознаю, что имел дело с призраком, лишь когда он тает в воздухе или уходит в стену.
В других случаях, когда людей убили и они приходят ко мне, чтобы я помог воздать убийцам по заслугам, они могут материализоваться с нанесенными им смертельными ранами. И если я вижу мужчину, лицо которого разнесли выстрелом в упор, или женщину с отрубленной головой в руках, мне тут же становится ясно, что передо мной призрак.
В недавнем сне я стоял на пляже, змеи жуткого света извивались по песку. Море бурлило, какой-то сверкающий левиафан поднимался из глубин, небо затянуло облаками, красными и оранжевыми, как языки пламени.
На западе леди Колокольчика, подвешенная в воздухе, плыла ко мне над морем, скрестив руки на груди, с закрытыми глазами. Она открыла глаза, когда приблизилась, и в них я увидел отражение того, что находилось за моей спиной.
Я дважды отпрянул от увиденного в ее глазах и дважды проснулся, не помня, что же мне в них открылось.
Теперь я оторвался от ограждения, подошел, сел на скамью, рассчитанную на четверых, так что мы оказались на разных краях.
Бу свернулся калачиком и положил морду мне на кроссовки. Я ощутил ногами тяжесть его головы.
Когда я прикасаюсь к призраку, будь то собака или человек, на ощупь он твердый и теплый. От него не веет могильным холодом, не исходит запах смерти.
Леди Колокольчика, в белых теннисных туфлях, темно-серых брюках и мешковатом розовом свитере с такими длинными рукавами, что в них без труда прятались кисти, по-прежнему смотрела на море и молчала.
В силу миниатюрности женщины ее состояние сразу бросалось в глаза. Широкий свитер не мог скрыть, что она примерно на седьмом месяце беременности.
И я никогда не видел ее с мужчиной.
На шее висел медальон, из-за которого я и дал ей такое прозвище: колокольчик, размером с наперсток, на серебряной цепочке. В столь пасмурный день только это простенькое украшение и блестело.
Я полагал, ей лет восемнадцать, то есть на три года меньше, чем мне. И, наверное, в силу хрупкого телосложения она скорее выглядела как девушка, а не женщина.
Тем не менее желания называть ее девушкой Колокольчика у меня не возникало. Самообладание и спокойная уверенность в себе требовали «леди».
– Вы когда-нибудь видели такое затишье?
– Надвигается шторм, – мелодично ответила она. – Перед ним – зона высокого давления. Для нее характерен полный штиль, и она сглаживает волны.
– Вы – метеоролог?
Она улыбнулась, мило и естественно.
– Я – девушка, которая слишком много думает.
– Меня зовут Одд Томас.
– Да.
Я уже приготовился объяснить, как и почему получил такое имя, без этого не обходилось ни одно знакомство, но, к моему удивлению и разочарованию, не услышал от нее привычных вопросов.
– Вы знали мое имя? – спросил я.
– Как и ты – мое.
– Но я не знаю.
– Я – Аннамария. В одно слово. Ты бы вспомнил. И давай на «ты».
– Мы говорили раньше, – я пребывал в полном замешательстве, – но, я уверен, не представлялись друг другу.
Она лишь улыбнулась и покачала головой.
Белая блестка пролетела по давящему небу: чайка летела на сушу, чувствуя приближение вечера.
Аннамария оттянула рукава свитера, открыв грациозные кисти. В правой держала полупрозрачный зеленый камень размером с большую виноградину.
– Это драгоценный камень? – спросил я.
– Морское стекло. Осколок бутылки, который мотало по миру туда-сюда, пока вода не обточила все острое. Я нашла его на берегу, – она покрутила его в тонких пальцах. – Как думаешь, что он означает?
– Он должен что-то означать?
– Прибой так выглаживал песок, что он напоминал кожу младенца, и стекло открылось, как зеленый глаз.
Крики птиц разорвали тишину, и я поднял голову, чтобы посмотреть, что разволновало летящих к берегу чаек.
Их крики сообщили, что мы уже не одни. На пирсе за нашей спиной слышались приближающиеся шаги.
Трое мужчин лет под тридцать подошли к северному краю наблюдательной площадки. Посмотрели на берег, в сторону далекого порта и стоящих у пристани яхт.
Двое, в штанах цвета хаки и стеганых куртках, показались мне братьями. Рыжие волосы, веснушки. Оттопыренные уши, прямо-таки ручки пивных кружек.
Рыжеголовые посмотрели на нас. Лица такие каменные, взгляды такие холодные, что я мог бы принять их за злых призраков, если б не слышал шаги.
Один из них одарил Аннамарию короткой улыбкой, на мгновение открыв темные, неровные зубы наркомана, крепко подсевшего на метамфетамин[4]. От веснушчатой парочки мне уже стало не по себе, но больше всего меня встревожил третий мужчина. Ростом в шесть футов и четыре дюйма, он как минимум на полфута возвышался над своими спутниками, а такую мышечную массу мог нарастить только инъекциями стероидов.
Несмотря на предвечернюю прохладу, гигант пришел на пирс в кедах на босу ногу, белых шортах и желто-синей гавайской рубашке.
Братья что-то ему сказали, и гигант посмотрел на нас. Среди первых кроманьонцев он, наверное, считался бы красавчиком, а глаза его казались такими же желтыми, как маленький островок бородки под нижней губой.
Мы не заслуживали столь пристального взгляда. Ни Аннамария, обыкновенная беременная женщина, ни я, повар блюд быстрого приготовления, сумевший дожить до двадцати одного года и не потерять ни ноги, ни глаза, ни волос.
Злоба и паранойя мирно уживались в этом извращенном разуме. Плохиши никому не доверяют, потому что по себе знают, на какое предательство способны люди.
Наконец гигант вновь повернулся к северному берегу и порту, как и его спутники, но я полагал, что про нас они не забыли.
До прихода ночи оставались какие-то полчаса, из-за низкой облачности уже сгущались сумерки. Автоматически зажглись фонари, установленные вдоль пирса, но вдруг появившийся туман мешал им разгонять темноту.
Поведение Бу подтвердило мои худшие предположения. Он поднялся, шерсть встала дыбом, уши прижались к голове, глаза не отрывались от гиганта.
Я повернулся к Аннамарии:
– Нам лучше уйти.
– Ты их знаешь?
– Мне уже доводилось встречаться с такими.
Поднимаясь со скамьи, она сжала в кулаке зеленый кругляш. Обе кисти вновь исчезли в рукавах.
Я чувствовал в ней силу, все так, но ее окружал ореол невинности, беззащитности. А для этой троицы ранимость являла собой уловленный голодным волком запах кролика, спрятавшегося в высокой траве.
Плохиши калечат и уничтожают друг друга, но в качестве жертвы отдают предпочтение тем, кто невинен и чист, насколько это возможно в нашем мире.
Когда мы с Аннамарией вышли на пирс, я огорчился, что он пуст. Обычно в это время на нем уже сидели несколько рыбаков.
Оглянувшись, я увидел, что Бу направился к троим мужчинам, которые, естественно, его не замечали. Гигант с бородкой вновь смотрел на нас поверх голов братьев.
Расстояние до берега сокращалось очень медленно. За толщей облаков солнце скатывалось за горизонт, поднимающийся туман приглушал свет фонарей.
Оглянувшись вновь, я увидел, что веснушчатая парочка спешит за нами.
– Иди, – шепнул я Аннамарии. – Подальше от пирса. К людям.
На ее лице по-прежнему читалось спокойствие.
– Я останусь с тобой.
– Нет. Я с ними разберусь.
Легонько подтолкнул ее вперед, убедился, что она идет, не останавливается, и повернулся к рыжеголовым. Вместо того чтобы стоять на месте или пятиться, направился к ним, широко улыбаясь. Это их так удивило, что они встали столбом.
Братец с плохими зубами смотрел мимо меня на Аннамарию, а второй сунул руку в карман.
– Вы слышали о надвигающемся цунами?
Номер два не вынимал руки из кармана, зато номер один, не уделяющий должного внимания советам стоматолога, посмотрел на меня.
– Цунами?
– По их расчетам, от двадцати до тридцати футов.
– Кого – их?
– Даже тридцатифутовая волна не должна накрыть пирс. Она испугалась, не захотела остаться, но я хочу посмотреть. Мы от воды… где-то на сорок футов, да? Клевое будет зрелище.
Тем временем к нам присоединился и гигант.
– Ты слышал о цунами? – спросил его номер два.
Я же добавил волнения в голосе:
– Высота берега здесь двадцать футов, но десять оставшихся футов воды, они смоют первую линию домов.
Оглянувшись, словно для того, чтобы убедиться, что волнам будет что рушить, я увидел, что Аннамария уж добралась до конца пирса. И слава богу.
Мать здоровяка, вероятно, говорила ему, что глаза у него цвета лесного ореха. То есть золотисто-коричневые. Лесным орехом тут и не пахло. Глаза были скорее желтыми, чем золотистыми, и желтое в значительной степени преобладало над коричневым.
Будь зрачки эллиптическими, а не круглыми, я бы почти поверил, что он гуманоид-марионетка, а в его черепе поселился разумный кот-мутант, который и смотрит на меня сквозь пустые глазницы. И я говорю не о добром разумном коте-мутанте.
Голос не оставил камня на камне от кошачьего образа. Очень уж он напоминал рычание медведя.
– Ты кто?
Вместо того чтобы ответить, я сделал вид, что меня очень занимает надвигающееся цунами, и посмотрел на часы.
– Цунами может достигнуть берега уже через несколько минут. Я должен вернуться на наблюдательную площадку, чтобы увидеть приближение волны.
– Ты кто? – повторил он и опустил правую лапищу на мое левое плечо.
Едва он коснулся меня, реальность исчезла, как вынутый из проектора диапозитив. Я оказался не на пирсе, а на берегу, который освещали всполохи костра. И что-то отвратительно-яркое поднималось из моря, которое пульсировало дьявольским светом под жутким небом.
Кошмарный сон.
Реальность вернулась.
Гигант убрал руку с моего плеча и теперь удивленно таращился на свои растопыренные пальцы, словно укололся… или увидел красный прилив моего сна.
Никогда прежде я не передавал другому человеку сон, или видение, или мысль, или что-то еще, за исключением простуды, посредством простого прикосновения. Такие вот сюрпризы избавляют меня от жизненной скуки.
Холодный взгляд этих желтых глаз вновь сместился на меня.
– Ты, черт побери, кто?
По тону рыжеголовые поняли: произошло что-то экстраординарное. Тот, что держал руку в кармане, вытащил пистолет. Второй, с темными зубами, полез в карман, и точно не за ниткой для чистки зубов.