Страница:
Смутившись, она перевела взгляд на залитое дождем окно.
— Тогда я страдала сильнейшим комплексом неполноценности.
— Почему?
— Мои родители.
— Разве бывает по-другому?
— Бывает. Иногда. Но в моем случае… в основном моя мать.
— Расскажите о них.
— К делу это не имеет никакого отношения. Да и потом, их уже нет.
— Они умерли?
— Да.
— Я сожалею.
— Напрасно. Я — нет.
— Понимаю.
Лучше бы она не произносила последние фразы. К собственному удивлению, она вдруг поняла, что хочет произвести на него хорошее впечатление. С другой стороны, она еще не могла найти в себе силы, чтобы рассказать ему о своих родителях и лишенном любви детстве.
— Что же касается Дилана… — Она замолчала, не могла вспомнить, а на чем они остановились.
— Вы говорили мне, что с самого начала приняли его за другого человека, — подсказал Холдейн.
— Видите ли, я так поднаторела в умении отталкивать от себя людей, восстанавливать всех против себя и прятаться в собственном коконе, что меня обходили на пушечный выстрел. Особенно юноши… и мужчины. Я знала, как дать им от ворот поворот. До того, как появился Дилан. Он не сдавался. Продолжал приглашать меня на свидания. Как бы часто я ни отказывала ему, приходил снова. Моя застенчивость не останавливала его. Грубость, безразличие, холодность — ничего не помогало. Он преследовал меня. Не желал отказаться от меня. Я стала для него навязчивой идеей. Но в этой навязчивости не было ничего пугающего, только сентиментальность. Он посылал мне цветы, конфеты, снова цветы, однажды большущего плюшевого медведя.
— Плюшевого медведя для молодой женщины, которая пишет докторскую диссертацию? — спросил Холдейн.
— Я же упомянула про сентиментальность. Он писал мне стихи и подписывался «Тайный поклонник». Банальность, конечно, но на женщину, которая в двадцать шесть лет от силы несколько раз целовалась и нацеливалась в старые девы, это действовало. Он стал первым, которому удалось показать мне, что я… особенная.
— Он пробил брешь в ваших оборонительных редутах.
— Черт, он их просто смел.
Стоило ей произнести эти слова, как то время и те чувства вернулись, необычайно живые и сильные. А с воспоминаниями пришла грусть, потому что ожидания не сбылись. Слишком уж она оказалась наивной.
— Позже, когда мы уже поженились, я узнала, что страсть и пыл Дилана предназначены не только мне. Нет, других женщин не было. Но с той же страстностью, с какой он преследовал Дилан отдавался любому своему увлечению. Исследования, связанные с изменением человеческого поведения, оккультизм, скоростные автомобили с мощным двигателем, всему он отдавал себя без остатка, щедро растрачивая ту энергию, с которой ранее добивался моего благорасположения.
Она вспомнила, как волновалась из-за Дилана… о том влиянии, которое он окажет на Мелани. В какой-то степени и развестись она захотела потому, что опасалась, как бы Мелани не передалась импульсивная одержимость ее мужа.
— Например, он решил построить за домом настоящий японский сад и многие месяцы отдавал этому саду все свое свободное время. Стремился довести его до совершенства. Каждый цветок, каждое растение, каждый камень, все должно было быть идеальным. Каждое деревцо должно было иметь те же пропорции и располагаться так же гармонично, как в примерах, которые приводились в книгах по классическому восточному садоводству. Он ожидал, что этот проект увлечет и меня, как и все его остальные проекты. Но я не могла увлекаться, как он. Да и не хотела. А кроме того, при его фанатичном стремлении к совершенству, все, что я делала для него, из забавы постепенно превращалось в тяжелый труд, за который мне платили только придирками да насмешками. Никогда раньше мне не встречались столь одержимые люди. И хотя Дилан постоянно увлекался чем-то новым, он не получал от своих увлечений ни удовольствия, ни радости. Потому что на радость у него просто не оставалось времени.
— Получается, что жизнь с ним была далеко не сахар, — вставил Холдейн.
— Господи, да! Через год-полтора его увлеченность перестала быть заразительной, потому что он постоянно переключался с одного на другое, и ни один здравомыслящий человек не может постоянно жить в таком напряжении. Он перестал интриговать, вселять энергию, бодрость. Он… стал утомлять. Сводить с ума. Ни минуты покоя, никакой возможности расслабиться. К тому времени я заканчивала докторскую диссертацию по психиатрии, проходила курс психоанализа, необходимое условие для тех, кто хотел стать практикующим психиатром, и наконец поняла, что у Дилана далеко не все в порядке с психикой и я имею дело отнюдь не со сверхэнергичным человеком, которому просто не сидится на месте. Я старалась убедить его обратиться к психоаналитику, но это мое предложение не вызвало у него энтузиазма. И наконец я сказала ему, что хочу с ним развестись. Он не дал мне времени, чтобы заполнить соответствующие бумаги. На следующий день снял деньги с наших общих банковских счетов и ушел с Мелани. Мне следовало предугадать, что так и будет.
— Почему?
— Потому что Мелани он был одержим так же, как и остальным. В его глазах она была самым прекрасным, самым удивительным, самым умным ребенком, какой только ходил по этой земле, и он всегда следил за тем, чтобы она была идеально одета, идеально ухожена, идеально воспитана. Ей было только три годика, но он уже учил ее читать, пытался учить французскому. В три годика! Он говорил, что малышам учеба дается легко. Это правда. Но он делал это не для Мелани. О нет! Ни в коем разе. Он думал только о себе, о том, что у него будет ребенок-совершенство. Он не выносил даже мысли о том, что его дочь не будет самой красивой, самой умной, самой потрясающей девочкой для всех, кто мог ее увидеть.
Они помолчали.
Дождь заливал окно, барабанил по крыше, потоки воды бежали по сливным канавам.
— Такой человек мог… — прервал паузу Холдейн.
— Мог экспериментировать на собственной дочери, мог подвергать ее пыткам, если думал, что все это пойдет ей только на пользу. Или если увлекся серией экспериментов, в которых роль подопытного кролика отводилась ребенку.
— Господи! — В голосе Холдейна слышались отвращение, шок, жалость.
К собственному удивлению, Лаура заплакала. Детектив подошел к столу. Отодвинул стул, сел рядом с ней.
Она вытерла глаза бумажной салфеткой. Холдейн положил руку ей на плечо:
— Все будет хорошо.
Она кивнула, высморкалась.
— Мы ее найдем.
— Боюсь, она мертва.
— Она жива.
— Я боюсь.
— Не нужно бояться.
— Ничего не могу с собой поделать.
— Я знаю.
Полчаса (лейтенанту Холдейну хватало дел в других комнатах) Лаура читала написанный от руки дневник Дилана, по существу, подробное описание дней и ночей, которые Мелани провела в этом доме.
К тому времени, когда детектив вернулся на кухню, Лаура была ни жива ни мертва от ужаса.
— Это правда. Они прожили здесь как минимум пять с половиной лет, во всяком случае, столько времени он вел дневник, и Мелани, насколько я поняла, ни разу не выходила из дома.
— И она каждую ночь спала в камере отсечения внешних воздействий, как я и думал?
— Да. Вначале восемь часов каждую ночь. Потом восемь с половиной. Девять. К концу первого года проводила в камере по десять часов ночью и еще два — во второй половине дня.
Лаура захлопнула дневник. Один только вид аккуратного почерка Дилана приводил ее в ярость.
— Что еще?
— С самого утра она час медитировала.
— Медитировала? Такая маленькая девочка? Да она не могла знать даже значения этого слова.
— По сути, медитация не что иное, как направление разума внутрь себя, отсечение материального мира, поиск покоя через внутреннее уединение. Я сомневаюсь, что он учил Мелани буддистской медитации или любой другой, основанной на философских или религиозных принципах. Скорее всего, он учил ее, как сидеть неподвижно, уходить в себя и ни о чем не думать.
— Самогипноз.
— Да, конечно.
— Но зачем он ее этому учил?
— Не знаю.
Она поднялась со стула, нервная, взволнованная. Не могла усидеть на месте, ей хотелось двигаться, ходить, расходовать энергию, которая так и рвалась из нее. Но кухня была слишком мала. Пять шагов, и Лаура уперлась бы в стену. Она направилась к двери в коридор, но остановилась, осознав, что не сможет пройти через дом, мимо тел, по крови, мешая полицейским и сотрудникам службы коронера. Прислонилась к разделочному столику, взялась за край руками, яростно сжала, словно надеялась, что тем самым избавится от части своей нервной энергии, «сольет» ее в керамическую поверхность.
— Каждый день после медитации Мелани проводила несколько часов, обучаясь методам управления волнами, которые излучает мозг.
— Сидя на электрическом стуле?
— Думаю, что да. Но…
— Но что?
— Электрический стул использовался не только для этого. Я думаю, с его помощью она училась не чувствовать боли.
— Повторите еще раз.
— Я думаю, Дилан использовал электрический шок, чтобы научить Мелани блокировать боль, выдерживать, игнорировать, как это делают восточные мистики, те же йоги.
— Зачем?
— Может, для того, чтобы позднее блокировка боли позволила ей проводить больше времени в камере отсечения внешних воздействий.
— Так в этом я не ошибся?
— Нет. Он постепенно увеличивал время ее пребывания в камере, и к третьему году она иной раз оставалась на плаву трое суток. К четвертому году — четверо или пятеро суток. А совсем недавно… буквально на прошлой неделе, он продержал ее в камере семь суток.
— С катетером?
— Да. И на капельнице, через которую в вену подавался раствор глюкозы, чтобы избежать слишком большой потери веса и обезвоживания организма.
— Святой боже.
Лаура промолчала. Она с трудом сдерживала слезы. Ее мутило. Глаза жгло, словно в них насыпали песку. Лицо горело. Она подошла к раковине, открыла холодную воду, которая полилась на груду грязной посуды. Подставила под струю сложенные лодочкой ладони, плеснула в лицо. Оторвала несколько сухих полотенец от рулона, который висел на стене, вытерла лицо и руки.
Лучше ей не стало.
— Он хотел научить ее противостоять боли, чтобы она легче выдерживала удлиняющиеся периоды пребывания в камере. — Холдейн словно размышлял вслух.
— Возможно. Но уверенности в этом нет.
— Но какие болевые ощущения может вызвать пребывание в этом резервуаре? Я думал, физических ощущений при этом нет вовсе. Вы сами так говорили.
— При нормальной продолжительности пребывания болевых ощущений нет. Но, если вы собираетесь продержать человека в камере отсечения внешних воздействий несколько дней, может начать трескаться кожа. Начнут появляться язвы.
— Ага.
— И этот чертов катетер. В вашем возрасте у вас, скорее всего, не было столь тяжелого заболевания, чтобы вам ставили катетер.
— Нет, никогда.
— Видите ли, через пару дней катетер вызывает воспаление уретры. Это болезненно.
— Могу себе представить.
Ей хотелось выпить. Она практически не пила. Разве что изредка позволяла себе бокал вина. «Мартини». Но сейчас она бы с радостью напилась.
— К чему он стремился? — спросил Холдейн. — Что пытался доказать? Зачем он все это с ней проделывал?
Лаура пожала плечами.
— Должна же у вас возникнуть хоть какая-то идея.
— Никакой. В дневнике не описываются эксперименты, нет ни слова о его намерениях. Это всего лишь описание каждодневного состояния, с указанием продолжительности эксперимента и установки, на которой он проводился.
— Вы видели бумаги в его кабинете, разбросанные по полу. В них наверняка больше информации, чем в дневнике. Может, из них мы что-то узнаем?
— Возможно.
— Я просмотрел несколько листов, но мало что смог разобрать. Технический язык, психологический жаргон. Для меня это что греческий. Если я сделаю ксерокопии, сложу их в ящик и пришлю вам через пару дней, вы сможете их просмотреть, систематизировать, высказать свое мнение?
Она замялась:
— Я… не знаю. Мне и от дневника стало дурно.
— Разве вы не хотите знать, что он делал с Мелани? Если мы ее найдем, вы должны это знать. Иначе не сможете избавить ее от психологической травмы, нанесенной ей пребыванием в этом доме.
Он говорил правильно. Для того чтобы подобрать правильное лечение, ей предстояло проникнуть в кошмар дочери и сделать его своим.
— А кроме того, в этих бумагах могут быть какие-то зацепки, которые позволят определить, с кем он работал, кто мог его убить. Если нам удастся это выяснить, мы, возможно, сможем понять, кто и куда увез Мелани. Не исключено, что в бумагах вашего мужа вы найдете ту самую крупинку информации, которая поможет нам найти вашу дочь.
— Хорошо, — устало ответила она. — Когда вы подготовите ксерокопии, отправьте их мне домой.
— Я понимаю, это будет нелегко.
— Вы чертовски правы.
— Я хочу знать, кто финансировал пытки маленькой девочки во имя каких-то там исследований. — Лауре показалось, что в голосе лейтенанта слышится жажда мщения, которую не положено выказывать слуге закона. — Я очень хочу это знать.
Он хотел сказать что-то еще, но в этот момент в кухню из коридора вошел полицейский.
— Лейтенант?
— В чем дело, Фил?
— Вы ищете маленькую девочку, не так ли? — Да.
— Похоже, ее нашли.
Сердце Лауры словно сжали железные пальцы. Грудь пронзила боль. Она хотела задать самый важный для нее вопрос, но не смогла, потому что горло не пропускало воздух, а язык и губы не желали пошевельнуться.
— Сколько лет? — спросил Холдейн. Лаура хотела задать совсем другой вопрос.
— Они полагают, восемь или девять.
— Приметы? — спросил Холдейн. Опять не тот вопрос.
— Каштановые волосы. Зеленые глаза, — ответил полицейский.
Оба мужчины повернулись к Лауре. Она знала, что смотрят они на ее каштановые волосы и зеленые глаза.
Попыталась что-то сказать. Но дар речи не возвращался.
— Живая? — это был тот самый вопрос, который не удалось озвучить Лауре.
— Да, — кивнул полицейский. — Патрульная машина засекла ее в семи кварталах отсюда.
Горло разжалось, язык и губы обрели подвижность.
— Она жива? — Лаура боялась поверить услышанному.
Полицейский кивнул:
— Да. Я же сказал. Жива.
— Когда? — спросил Холдейн.
— Полтора часа тому назад. Холдейн побагровел.
— И за это время никто мне не сказал. Черт побери!
— Ее же заметил обычный патруль. Они понятия не имели, что девочка как-то связана с этим расследованием. Это выяснилось несколько минут тому назад.
— Где она? — спросила Лаура.
— В «Вэлью медикэл».
— В больнице? — Сердце Лауры заколотилось о ребра. — Что с ней? Она ранена? Как сильно?
— Не ранена, — ответил коп. — Насколько я понял, ее нашли бредущей по улице, голую, словно в трансе.
— Голую, — повторила Лаура. Вернулся страх, связанный с насильниками, растлителями малолетних. Она привалилась к разделочному столику, вновь ухватилась пальцами за край, боясь, что ноги не удержат ее и она сползет на пол, попыталась глубоко вдохнуть, но горло опять перехватило. — Голую?
— Она не понимала, где находится, не могла говорить, — продолжил Фил. — Они подумали, что она в шоке, а может, под действием наркотиков, и отвезли ее в больницу.
Холдейн взял Лауру за руку:
— Поехали. Не будем терять времени.
— Но…
— Что «но»?
Она облизала губы.
— А если это не Мелани? Я не могу обретать надежду, чтобы тут же ее потерять.
— Это она, — настаивал лейтенант. — Здесь мы потеряли девятилетнюю девочку, в семи кварталах отсюда они ее нашли. Таких совпадений не бывает.
— Но если…
— Доктор Маккэффри, что с вами?
— Что, если это не конец кошмара?
— Не понял.
— Что, если это только начало?
— Вы спрашиваете меня, думаю ли я, что… после шести лет пыток…
— Думаете ли вы, что она сможет стать нормальной девочкой? — У Лауры сел голос.
— Не надо сразу ожидать худшего. Надежда есть всегда. Вы ничего не узнаете наверняка, пока не увидите ее, не поговорите с ней.
Лаура упрямо покачала головой:
— Нет. Не сможет она стать нормальной. Не сможет после того, что сделал с ней родной отец. После стольких лет насильственной изоляции. Она, должно быть, очень больная маленькая девочка, с сильнейшим психическим расстройством. И нет даже одного шанса на миллион, что она станет нормальной.
— Нет, — мягко ответил он, понимая, что голословные утверждения обратного только разозлят Лауру. — Едва ли мы увидим здоровенькую, полностью адаптированную к действительности девочку. Она будет больной, испуганной, возможно, замкнувшейся в собственном мире. Достучаться до нее будет сложно, может, и не удастся. Но вы не должны забывать об одном.
Лаура встретилась с ним взглядом.
— О чем?
— Вы ей нужны.
Лаура кивнула.
Они покинули залитый кровью дом. Дождь все лил, ночь осветила молния, сопровождаемая громовым раскатом.
Холдейн усадил ее в седан. Поставил на крышу мигалку. Они помчались в «Вэлью медикэл» с включенными мигалкой и сиреной, в шипении шин по залитому водой асфальту, с летящими из-под колес брызгами.
6
— Тогда я страдала сильнейшим комплексом неполноценности.
— Почему?
— Мои родители.
— Разве бывает по-другому?
— Бывает. Иногда. Но в моем случае… в основном моя мать.
— Расскажите о них.
— К делу это не имеет никакого отношения. Да и потом, их уже нет.
— Они умерли?
— Да.
— Я сожалею.
— Напрасно. Я — нет.
— Понимаю.
Лучше бы она не произносила последние фразы. К собственному удивлению, она вдруг поняла, что хочет произвести на него хорошее впечатление. С другой стороны, она еще не могла найти в себе силы, чтобы рассказать ему о своих родителях и лишенном любви детстве.
— Что же касается Дилана… — Она замолчала, не могла вспомнить, а на чем они остановились.
— Вы говорили мне, что с самого начала приняли его за другого человека, — подсказал Холдейн.
— Видите ли, я так поднаторела в умении отталкивать от себя людей, восстанавливать всех против себя и прятаться в собственном коконе, что меня обходили на пушечный выстрел. Особенно юноши… и мужчины. Я знала, как дать им от ворот поворот. До того, как появился Дилан. Он не сдавался. Продолжал приглашать меня на свидания. Как бы часто я ни отказывала ему, приходил снова. Моя застенчивость не останавливала его. Грубость, безразличие, холодность — ничего не помогало. Он преследовал меня. Не желал отказаться от меня. Я стала для него навязчивой идеей. Но в этой навязчивости не было ничего пугающего, только сентиментальность. Он посылал мне цветы, конфеты, снова цветы, однажды большущего плюшевого медведя.
— Плюшевого медведя для молодой женщины, которая пишет докторскую диссертацию? — спросил Холдейн.
— Я же упомянула про сентиментальность. Он писал мне стихи и подписывался «Тайный поклонник». Банальность, конечно, но на женщину, которая в двадцать шесть лет от силы несколько раз целовалась и нацеливалась в старые девы, это действовало. Он стал первым, которому удалось показать мне, что я… особенная.
— Он пробил брешь в ваших оборонительных редутах.
— Черт, он их просто смел.
Стоило ей произнести эти слова, как то время и те чувства вернулись, необычайно живые и сильные. А с воспоминаниями пришла грусть, потому что ожидания не сбылись. Слишком уж она оказалась наивной.
— Позже, когда мы уже поженились, я узнала, что страсть и пыл Дилана предназначены не только мне. Нет, других женщин не было. Но с той же страстностью, с какой он преследовал Дилан отдавался любому своему увлечению. Исследования, связанные с изменением человеческого поведения, оккультизм, скоростные автомобили с мощным двигателем, всему он отдавал себя без остатка, щедро растрачивая ту энергию, с которой ранее добивался моего благорасположения.
Она вспомнила, как волновалась из-за Дилана… о том влиянии, которое он окажет на Мелани. В какой-то степени и развестись она захотела потому, что опасалась, как бы Мелани не передалась импульсивная одержимость ее мужа.
— Например, он решил построить за домом настоящий японский сад и многие месяцы отдавал этому саду все свое свободное время. Стремился довести его до совершенства. Каждый цветок, каждое растение, каждый камень, все должно было быть идеальным. Каждое деревцо должно было иметь те же пропорции и располагаться так же гармонично, как в примерах, которые приводились в книгах по классическому восточному садоводству. Он ожидал, что этот проект увлечет и меня, как и все его остальные проекты. Но я не могла увлекаться, как он. Да и не хотела. А кроме того, при его фанатичном стремлении к совершенству, все, что я делала для него, из забавы постепенно превращалось в тяжелый труд, за который мне платили только придирками да насмешками. Никогда раньше мне не встречались столь одержимые люди. И хотя Дилан постоянно увлекался чем-то новым, он не получал от своих увлечений ни удовольствия, ни радости. Потому что на радость у него просто не оставалось времени.
— Получается, что жизнь с ним была далеко не сахар, — вставил Холдейн.
— Господи, да! Через год-полтора его увлеченность перестала быть заразительной, потому что он постоянно переключался с одного на другое, и ни один здравомыслящий человек не может постоянно жить в таком напряжении. Он перестал интриговать, вселять энергию, бодрость. Он… стал утомлять. Сводить с ума. Ни минуты покоя, никакой возможности расслабиться. К тому времени я заканчивала докторскую диссертацию по психиатрии, проходила курс психоанализа, необходимое условие для тех, кто хотел стать практикующим психиатром, и наконец поняла, что у Дилана далеко не все в порядке с психикой и я имею дело отнюдь не со сверхэнергичным человеком, которому просто не сидится на месте. Я старалась убедить его обратиться к психоаналитику, но это мое предложение не вызвало у него энтузиазма. И наконец я сказала ему, что хочу с ним развестись. Он не дал мне времени, чтобы заполнить соответствующие бумаги. На следующий день снял деньги с наших общих банковских счетов и ушел с Мелани. Мне следовало предугадать, что так и будет.
— Почему?
— Потому что Мелани он был одержим так же, как и остальным. В его глазах она была самым прекрасным, самым удивительным, самым умным ребенком, какой только ходил по этой земле, и он всегда следил за тем, чтобы она была идеально одета, идеально ухожена, идеально воспитана. Ей было только три годика, но он уже учил ее читать, пытался учить французскому. В три годика! Он говорил, что малышам учеба дается легко. Это правда. Но он делал это не для Мелани. О нет! Ни в коем разе. Он думал только о себе, о том, что у него будет ребенок-совершенство. Он не выносил даже мысли о том, что его дочь не будет самой красивой, самой умной, самой потрясающей девочкой для всех, кто мог ее увидеть.
Они помолчали.
Дождь заливал окно, барабанил по крыше, потоки воды бежали по сливным канавам.
— Такой человек мог… — прервал паузу Холдейн.
— Мог экспериментировать на собственной дочери, мог подвергать ее пыткам, если думал, что все это пойдет ей только на пользу. Или если увлекся серией экспериментов, в которых роль подопытного кролика отводилась ребенку.
— Господи! — В голосе Холдейна слышались отвращение, шок, жалость.
К собственному удивлению, Лаура заплакала. Детектив подошел к столу. Отодвинул стул, сел рядом с ней.
Она вытерла глаза бумажной салфеткой. Холдейн положил руку ей на плечо:
— Все будет хорошо.
Она кивнула, высморкалась.
— Мы ее найдем.
— Боюсь, она мертва.
— Она жива.
— Я боюсь.
— Не нужно бояться.
— Ничего не могу с собой поделать.
— Я знаю.
* * *
Полчаса (лейтенанту Холдейну хватало дел в других комнатах) Лаура читала написанный от руки дневник Дилана, по существу, подробное описание дней и ночей, которые Мелани провела в этом доме.
К тому времени, когда детектив вернулся на кухню, Лаура была ни жива ни мертва от ужаса.
— Это правда. Они прожили здесь как минимум пять с половиной лет, во всяком случае, столько времени он вел дневник, и Мелани, насколько я поняла, ни разу не выходила из дома.
— И она каждую ночь спала в камере отсечения внешних воздействий, как я и думал?
— Да. Вначале восемь часов каждую ночь. Потом восемь с половиной. Девять. К концу первого года проводила в камере по десять часов ночью и еще два — во второй половине дня.
Лаура захлопнула дневник. Один только вид аккуратного почерка Дилана приводил ее в ярость.
— Что еще?
— С самого утра она час медитировала.
— Медитировала? Такая маленькая девочка? Да она не могла знать даже значения этого слова.
— По сути, медитация не что иное, как направление разума внутрь себя, отсечение материального мира, поиск покоя через внутреннее уединение. Я сомневаюсь, что он учил Мелани буддистской медитации или любой другой, основанной на философских или религиозных принципах. Скорее всего, он учил ее, как сидеть неподвижно, уходить в себя и ни о чем не думать.
— Самогипноз.
— Да, конечно.
— Но зачем он ее этому учил?
— Не знаю.
Она поднялась со стула, нервная, взволнованная. Не могла усидеть на месте, ей хотелось двигаться, ходить, расходовать энергию, которая так и рвалась из нее. Но кухня была слишком мала. Пять шагов, и Лаура уперлась бы в стену. Она направилась к двери в коридор, но остановилась, осознав, что не сможет пройти через дом, мимо тел, по крови, мешая полицейским и сотрудникам службы коронера. Прислонилась к разделочному столику, взялась за край руками, яростно сжала, словно надеялась, что тем самым избавится от части своей нервной энергии, «сольет» ее в керамическую поверхность.
— Каждый день после медитации Мелани проводила несколько часов, обучаясь методам управления волнами, которые излучает мозг.
— Сидя на электрическом стуле?
— Думаю, что да. Но…
— Но что?
— Электрический стул использовался не только для этого. Я думаю, с его помощью она училась не чувствовать боли.
— Повторите еще раз.
— Я думаю, Дилан использовал электрический шок, чтобы научить Мелани блокировать боль, выдерживать, игнорировать, как это делают восточные мистики, те же йоги.
— Зачем?
— Может, для того, чтобы позднее блокировка боли позволила ей проводить больше времени в камере отсечения внешних воздействий.
— Так в этом я не ошибся?
— Нет. Он постепенно увеличивал время ее пребывания в камере, и к третьему году она иной раз оставалась на плаву трое суток. К четвертому году — четверо или пятеро суток. А совсем недавно… буквально на прошлой неделе, он продержал ее в камере семь суток.
— С катетером?
— Да. И на капельнице, через которую в вену подавался раствор глюкозы, чтобы избежать слишком большой потери веса и обезвоживания организма.
— Святой боже.
Лаура промолчала. Она с трудом сдерживала слезы. Ее мутило. Глаза жгло, словно в них насыпали песку. Лицо горело. Она подошла к раковине, открыла холодную воду, которая полилась на груду грязной посуды. Подставила под струю сложенные лодочкой ладони, плеснула в лицо. Оторвала несколько сухих полотенец от рулона, который висел на стене, вытерла лицо и руки.
Лучше ей не стало.
— Он хотел научить ее противостоять боли, чтобы она легче выдерживала удлиняющиеся периоды пребывания в камере. — Холдейн словно размышлял вслух.
— Возможно. Но уверенности в этом нет.
— Но какие болевые ощущения может вызвать пребывание в этом резервуаре? Я думал, физических ощущений при этом нет вовсе. Вы сами так говорили.
— При нормальной продолжительности пребывания болевых ощущений нет. Но, если вы собираетесь продержать человека в камере отсечения внешних воздействий несколько дней, может начать трескаться кожа. Начнут появляться язвы.
— Ага.
— И этот чертов катетер. В вашем возрасте у вас, скорее всего, не было столь тяжелого заболевания, чтобы вам ставили катетер.
— Нет, никогда.
— Видите ли, через пару дней катетер вызывает воспаление уретры. Это болезненно.
— Могу себе представить.
Ей хотелось выпить. Она практически не пила. Разве что изредка позволяла себе бокал вина. «Мартини». Но сейчас она бы с радостью напилась.
— К чему он стремился? — спросил Холдейн. — Что пытался доказать? Зачем он все это с ней проделывал?
Лаура пожала плечами.
— Должна же у вас возникнуть хоть какая-то идея.
— Никакой. В дневнике не описываются эксперименты, нет ни слова о его намерениях. Это всего лишь описание каждодневного состояния, с указанием продолжительности эксперимента и установки, на которой он проводился.
— Вы видели бумаги в его кабинете, разбросанные по полу. В них наверняка больше информации, чем в дневнике. Может, из них мы что-то узнаем?
— Возможно.
— Я просмотрел несколько листов, но мало что смог разобрать. Технический язык, психологический жаргон. Для меня это что греческий. Если я сделаю ксерокопии, сложу их в ящик и пришлю вам через пару дней, вы сможете их просмотреть, систематизировать, высказать свое мнение?
Она замялась:
— Я… не знаю. Мне и от дневника стало дурно.
— Разве вы не хотите знать, что он делал с Мелани? Если мы ее найдем, вы должны это знать. Иначе не сможете избавить ее от психологической травмы, нанесенной ей пребыванием в этом доме.
Он говорил правильно. Для того чтобы подобрать правильное лечение, ей предстояло проникнуть в кошмар дочери и сделать его своим.
— А кроме того, в этих бумагах могут быть какие-то зацепки, которые позволят определить, с кем он работал, кто мог его убить. Если нам удастся это выяснить, мы, возможно, сможем понять, кто и куда увез Мелани. Не исключено, что в бумагах вашего мужа вы найдете ту самую крупинку информации, которая поможет нам найти вашу дочь.
— Хорошо, — устало ответила она. — Когда вы подготовите ксерокопии, отправьте их мне домой.
— Я понимаю, это будет нелегко.
— Вы чертовски правы.
— Я хочу знать, кто финансировал пытки маленькой девочки во имя каких-то там исследований. — Лауре показалось, что в голосе лейтенанта слышится жажда мщения, которую не положено выказывать слуге закона. — Я очень хочу это знать.
Он хотел сказать что-то еще, но в этот момент в кухню из коридора вошел полицейский.
— Лейтенант?
— В чем дело, Фил?
— Вы ищете маленькую девочку, не так ли? — Да.
— Похоже, ее нашли.
Сердце Лауры словно сжали железные пальцы. Грудь пронзила боль. Она хотела задать самый важный для нее вопрос, но не смогла, потому что горло не пропускало воздух, а язык и губы не желали пошевельнуться.
— Сколько лет? — спросил Холдейн. Лаура хотела задать совсем другой вопрос.
— Они полагают, восемь или девять.
— Приметы? — спросил Холдейн. Опять не тот вопрос.
— Каштановые волосы. Зеленые глаза, — ответил полицейский.
Оба мужчины повернулись к Лауре. Она знала, что смотрят они на ее каштановые волосы и зеленые глаза.
Попыталась что-то сказать. Но дар речи не возвращался.
— Живая? — это был тот самый вопрос, который не удалось озвучить Лауре.
— Да, — кивнул полицейский. — Патрульная машина засекла ее в семи кварталах отсюда.
Горло разжалось, язык и губы обрели подвижность.
— Она жива? — Лаура боялась поверить услышанному.
Полицейский кивнул:
— Да. Я же сказал. Жива.
— Когда? — спросил Холдейн.
— Полтора часа тому назад. Холдейн побагровел.
— И за это время никто мне не сказал. Черт побери!
— Ее же заметил обычный патруль. Они понятия не имели, что девочка как-то связана с этим расследованием. Это выяснилось несколько минут тому назад.
— Где она? — спросила Лаура.
— В «Вэлью медикэл».
— В больнице? — Сердце Лауры заколотилось о ребра. — Что с ней? Она ранена? Как сильно?
— Не ранена, — ответил коп. — Насколько я понял, ее нашли бредущей по улице, голую, словно в трансе.
— Голую, — повторила Лаура. Вернулся страх, связанный с насильниками, растлителями малолетних. Она привалилась к разделочному столику, вновь ухватилась пальцами за край, боясь, что ноги не удержат ее и она сползет на пол, попыталась глубоко вдохнуть, но горло опять перехватило. — Голую?
— Она не понимала, где находится, не могла говорить, — продолжил Фил. — Они подумали, что она в шоке, а может, под действием наркотиков, и отвезли ее в больницу.
Холдейн взял Лауру за руку:
— Поехали. Не будем терять времени.
— Но…
— Что «но»?
Она облизала губы.
— А если это не Мелани? Я не могу обретать надежду, чтобы тут же ее потерять.
— Это она, — настаивал лейтенант. — Здесь мы потеряли девятилетнюю девочку, в семи кварталах отсюда они ее нашли. Таких совпадений не бывает.
— Но если…
— Доктор Маккэффри, что с вами?
— Что, если это не конец кошмара?
— Не понял.
— Что, если это только начало?
— Вы спрашиваете меня, думаю ли я, что… после шести лет пыток…
— Думаете ли вы, что она сможет стать нормальной девочкой? — У Лауры сел голос.
— Не надо сразу ожидать худшего. Надежда есть всегда. Вы ничего не узнаете наверняка, пока не увидите ее, не поговорите с ней.
Лаура упрямо покачала головой:
— Нет. Не сможет она стать нормальной. Не сможет после того, что сделал с ней родной отец. После стольких лет насильственной изоляции. Она, должно быть, очень больная маленькая девочка, с сильнейшим психическим расстройством. И нет даже одного шанса на миллион, что она станет нормальной.
— Нет, — мягко ответил он, понимая, что голословные утверждения обратного только разозлят Лауру. — Едва ли мы увидим здоровенькую, полностью адаптированную к действительности девочку. Она будет больной, испуганной, возможно, замкнувшейся в собственном мире. Достучаться до нее будет сложно, может, и не удастся. Но вы не должны забывать об одном.
Лаура встретилась с ним взглядом.
— О чем?
— Вы ей нужны.
Лаура кивнула.
Они покинули залитый кровью дом. Дождь все лил, ночь осветила молния, сопровождаемая громовым раскатом.
Холдейн усадил ее в седан. Поставил на крышу мигалку. Они помчались в «Вэлью медикэл» с включенными мигалкой и сиреной, в шипении шин по залитому водой асфальту, с летящими из-под колес брызгами.
6
В отделении интенсивной терапии дежурил Ричард Пантагельо, молодой врач с густыми темными волосами и аккуратной темно-русой бородкой. Он встретил Лауру и Холдейна в приемном отделении и повел их в палату девочки.
Шли они по пустынным коридорам, лишь изредка им попадались скользящие, словно призраки, медицинские сестры. В десять минут пятого утра в больнице царила тишина.
На ходу доктор Пантагельо тихим голосом, почти шепотом, вводил их в курс дела:
— У девочки нет ни переломов, ни порезов, ни ссадин. Только один синяк, на правой руке. Прямо над веной. Судя по характеру синяка, я бы сказал, что он — результат неумелого введения иглы для внутривенного вливания.
— В каком она состоянии? — спросил Холдейн.
— Я бы сказал, что она в трансе. Никаких признаков травмы головы нет, хотя с того самого момента, как ее привезли в больницу, она не может или не хочет говорить.
Подстраиваясь под ровный тон врача, но не в силах полностью изгнать озабоченность из голоса, Лаура спросила:
— Как насчет… изнасилования?
— Я не смог найти ни одного признака надругательства над девочкой.
Они обогнули угол и остановились перед закрытой дверью в палату 256.
— Она там. — Доктор Пантагельо сунул руки в карманы белого халата.
Лаура все еще обдумывала ответ врача на ее вопрос об изнасиловании.
— Вы не нашли признаков надругательства над девочкой, но это не означает, что ее не могли изнасиловать.
— Никаких следов спермы в вагинальном тракте. Ни синяков, ни кровотечения на половых губах или стенках влагалища.
— Так и должно быть, если она не один год была жертвой растлителей малолетних.
— Разумеется. Но ее девственная плева не тронута.
— Значит, ее не насиловали, — подвел черту Холдейн.
У Лауры вновь сжалось сердце, когда она увидела печаль и жалость в добрых карих глазах врача. И в голосе, когда он заговорил, звучала печаль:
— С ней не совершался нормальный половой акт, в этом можно не сомневаться. Но… разумеется, я не могу этого утверждать. — Он откашлялся.
Лаура видела, что этот разговор дается молодому доктору ничуть не легче, чем ей. Она хотела, чтобы он замолчал, но понимала, что должна услышать все, должна знать все, а его обязанность — рассказать обо всем.
Прокашлявшись, он продолжил с того места, где остановился:
— Я не могу полностью исключить оральный секс.
Горестный бессловесный вскрик сорвался с губ Лауры.
Холдейн взял ее за руку, и она привалилась к нему.
— Спокойно. Спокойно. Пока мы даже не знаем, что это Мелани.
— Она, — мрачно ответила Лаура. — Я уверена, что она.
Лаура хотела увидеть дочь, ей не терпелось встретиться с ней после стольких лет разлуки. Но она боялась открыть дверь и войти в палату. За порогом ее ждало будущее, и она страшилась того, что в этом будущем ее ждет только душевная боль и отчаяние.
Медсестра прошла мимо, не взглянув на них, намеренно избегая их взглядов, не желая соприкасаться с еще одной трагедией.
— Мне очень жаль. — Пантагельо вытащил руки из карманов халата. Хотел утешить Лауру, но, похоже, боялся прикоснуться к ней. Вместо этого взялся за стетоскоп, висевший на груди, повертел. — Послушайте, если это поможет… ну, по моему мнению, ее не растлевали. Я не могу этого доказать. Просто чувствую. А кроме того, растление малолетних обычно сопровождается синяками. Порезами, другими травмами. Отсутствие следов насилия указывает на то, что ее никто не трогал. Действительно, я готов на это поспорить. — Он улыбнулся. Ей хотелось верить, что улыбнулся, хотя улыбка эта больше смахивала на гримасу. — Готов поспорить на год моей жизни.
— Но, если к ней не прикасались, — Лаура глотала слезы, — почему она бродила по улицам голой?
Ответ пришел к ней до того, как Лаура закончила озвучивать вопрос.
— Должно быть, она находилась в камере отсечения внешних воздействий, когда в дом проник убийца или убийцы. В камере она находилась голая.
— Отсечение внешних воздействий? — Брови Пантагельо приподнялись.
Лаура повернулась к Холдейну.
— Может, поэтому ее и не убили вместе с остальными. Может, убийца не знал, что она там, в резервуаре.
— Возможно, — ответил Холдейн.
— И она выбралась из резервуара после ухода убийцы. — Затеплившаяся у Лауры надежда начала набирать силу. — Увидела тела… всю эту кровь… зрелище очень травмирующее. Этим может объясняться ее нынешнее состояние, транс.
Пантагельо с любопытством посмотрел на лейтенанта Холдейна.
— Должно быть, вы ведете необычное расследование.
— Очень, — согласился детектив.
Внезапно у Лауры пропали все страхи. Она более не боялась открыть дверь в палату Мелани. Взялась за ручку, уже собралась толкнуть дверь.
Остановила ее рука доктора Пантагельо, опустившаяся ей на плечо.
— Еще один момент.
Лаура с замиранием сердца ждала, пока молодой врач подберет слова, чтобы сообщить последнюю плохую новость. Она знала, что новость будет плохой. Видела это по его лицу. Он был слишком неопытен, чтобы скрывать свои чувства за бесстрастной маской профессионала.
— Состояние, в котором она находится… ранее я назвал его «трансом». Но это не совсем верно. По существу, это практически кома. Такое состояние можно увидеть у детей-аутистов, когда они в максимальной степени уходят в себя.
Во рту у Лауры пересохло, как будто последние полчаса она ела песок. На языке появился металлический привкус страха.
— Продолжайте, доктор Пантагельо. Говорите прямо. Я сама врач. Психиатр. Что бы вы мне ни сказали, я выдержу.
Теперь он заговорил быстрее, слова полились потоком, словно он стремился как можно скорее поделиться с ней плохими новостями и умыть руки.
— Аутизм, психические расстройства в целом — не мой профиль. Очевидно, это по вашей части. Поэтому лучше мне вообще об этом не говорить. Но я хочу подготовить вас к тому, что ждет вас за дверью. Ее уход в себя, ее молчание, ее отстраненность… в общем. Я не думаю, что из этого состояния ее удастся вывести легко и быстро. Я думаю, она пережила что-то очень травмирующее и ушла в себя, чтобы отгородиться от воспоминаний. Чтобы вернуть ее в реальный мир, потребуется… невероятное терпение.
— А может, она уже не вернется? — спросила Лаура. Пантагельо покачал головой, подергал бородку, повертел стетоскоп.
— Нет, нет, я этого не говорил.
— Но вы об этом подумали.
Молчание послужило подтверждением.
Лаура открыла дверь и вошла в палату. Врач и детектив последовали за ней.
Дождь бил в единственное окно. Создавалось впечатление, будто по стеклу колотят крыльями сотни птиц, пытающихся вырваться из западни. Далеко в ночи, ближе к невидимому океану, дважды, трижды полыхнула молния и умерла в темноте.
Из двух кроватей ближайшая к окну пустовала, и в той половине палаты царил сумрак. Свет горел над второй кроватью, на которой лежала девочка, укрытая простыней, в обычном больничном халате. Ее голова покоилась на подушке. Часть кровати у изголовья приподняли вместе с верхней половиной тела лежащего ребенка, так что Лаура, переступив порог, сразу увидела лицо девочки.
Это была Мелани. Лаура в этом не сомневалась. Девочка унаследовала волосы матери, нос, аккуратный подбородок. А вот лоб и скулы достались ей от отца. Глаза были того же зеленого оттенка, что и у Лауры, но глубоко утопленными, как у Дилана. За шесть прошедших лет Мелани, конечно, изменилась. Лаура помнила ее совсем не такой, но установить личность позволяли скорее не внешние приметы, а нечто иное, неуловимое, возможно, аура, эмоциональная и даже психическая связь между матерью и дочерью, которая восстановилась, как только Лаура вошла в палату. Она знала, что перед нею ее маленькая девочка, а вот каким образом она это узнала, объяснить, пожалуй, если бы и смогла, то с трудом.
Мелани напоминала ребенка с плакатов международных организаций, борющихся с голодом или собирающих средства на поиск методов лечения какой-то редкой и пока еще смертельной болезни. Бледная кожа с нездоровым, сероватым оттенком, губы скорее серые, чем розовые, темные мешки под запавшими глазами, словно она размазывала слезы чернильным кулачком.
Шли они по пустынным коридорам, лишь изредка им попадались скользящие, словно призраки, медицинские сестры. В десять минут пятого утра в больнице царила тишина.
На ходу доктор Пантагельо тихим голосом, почти шепотом, вводил их в курс дела:
— У девочки нет ни переломов, ни порезов, ни ссадин. Только один синяк, на правой руке. Прямо над веной. Судя по характеру синяка, я бы сказал, что он — результат неумелого введения иглы для внутривенного вливания.
— В каком она состоянии? — спросил Холдейн.
— Я бы сказал, что она в трансе. Никаких признаков травмы головы нет, хотя с того самого момента, как ее привезли в больницу, она не может или не хочет говорить.
Подстраиваясь под ровный тон врача, но не в силах полностью изгнать озабоченность из голоса, Лаура спросила:
— Как насчет… изнасилования?
— Я не смог найти ни одного признака надругательства над девочкой.
Они обогнули угол и остановились перед закрытой дверью в палату 256.
— Она там. — Доктор Пантагельо сунул руки в карманы белого халата.
Лаура все еще обдумывала ответ врача на ее вопрос об изнасиловании.
— Вы не нашли признаков надругательства над девочкой, но это не означает, что ее не могли изнасиловать.
— Никаких следов спермы в вагинальном тракте. Ни синяков, ни кровотечения на половых губах или стенках влагалища.
— Так и должно быть, если она не один год была жертвой растлителей малолетних.
— Разумеется. Но ее девственная плева не тронута.
— Значит, ее не насиловали, — подвел черту Холдейн.
У Лауры вновь сжалось сердце, когда она увидела печаль и жалость в добрых карих глазах врача. И в голосе, когда он заговорил, звучала печаль:
— С ней не совершался нормальный половой акт, в этом можно не сомневаться. Но… разумеется, я не могу этого утверждать. — Он откашлялся.
Лаура видела, что этот разговор дается молодому доктору ничуть не легче, чем ей. Она хотела, чтобы он замолчал, но понимала, что должна услышать все, должна знать все, а его обязанность — рассказать обо всем.
Прокашлявшись, он продолжил с того места, где остановился:
— Я не могу полностью исключить оральный секс.
Горестный бессловесный вскрик сорвался с губ Лауры.
Холдейн взял ее за руку, и она привалилась к нему.
— Спокойно. Спокойно. Пока мы даже не знаем, что это Мелани.
— Она, — мрачно ответила Лаура. — Я уверена, что она.
Лаура хотела увидеть дочь, ей не терпелось встретиться с ней после стольких лет разлуки. Но она боялась открыть дверь и войти в палату. За порогом ее ждало будущее, и она страшилась того, что в этом будущем ее ждет только душевная боль и отчаяние.
Медсестра прошла мимо, не взглянув на них, намеренно избегая их взглядов, не желая соприкасаться с еще одной трагедией.
— Мне очень жаль. — Пантагельо вытащил руки из карманов халата. Хотел утешить Лауру, но, похоже, боялся прикоснуться к ней. Вместо этого взялся за стетоскоп, висевший на груди, повертел. — Послушайте, если это поможет… ну, по моему мнению, ее не растлевали. Я не могу этого доказать. Просто чувствую. А кроме того, растление малолетних обычно сопровождается синяками. Порезами, другими травмами. Отсутствие следов насилия указывает на то, что ее никто не трогал. Действительно, я готов на это поспорить. — Он улыбнулся. Ей хотелось верить, что улыбнулся, хотя улыбка эта больше смахивала на гримасу. — Готов поспорить на год моей жизни.
— Но, если к ней не прикасались, — Лаура глотала слезы, — почему она бродила по улицам голой?
Ответ пришел к ней до того, как Лаура закончила озвучивать вопрос.
— Должно быть, она находилась в камере отсечения внешних воздействий, когда в дом проник убийца или убийцы. В камере она находилась голая.
— Отсечение внешних воздействий? — Брови Пантагельо приподнялись.
Лаура повернулась к Холдейну.
— Может, поэтому ее и не убили вместе с остальными. Может, убийца не знал, что она там, в резервуаре.
— Возможно, — ответил Холдейн.
— И она выбралась из резервуара после ухода убийцы. — Затеплившаяся у Лауры надежда начала набирать силу. — Увидела тела… всю эту кровь… зрелище очень травмирующее. Этим может объясняться ее нынешнее состояние, транс.
Пантагельо с любопытством посмотрел на лейтенанта Холдейна.
— Должно быть, вы ведете необычное расследование.
— Очень, — согласился детектив.
Внезапно у Лауры пропали все страхи. Она более не боялась открыть дверь в палату Мелани. Взялась за ручку, уже собралась толкнуть дверь.
Остановила ее рука доктора Пантагельо, опустившаяся ей на плечо.
— Еще один момент.
Лаура с замиранием сердца ждала, пока молодой врач подберет слова, чтобы сообщить последнюю плохую новость. Она знала, что новость будет плохой. Видела это по его лицу. Он был слишком неопытен, чтобы скрывать свои чувства за бесстрастной маской профессионала.
— Состояние, в котором она находится… ранее я назвал его «трансом». Но это не совсем верно. По существу, это практически кома. Такое состояние можно увидеть у детей-аутистов, когда они в максимальной степени уходят в себя.
Во рту у Лауры пересохло, как будто последние полчаса она ела песок. На языке появился металлический привкус страха.
— Продолжайте, доктор Пантагельо. Говорите прямо. Я сама врач. Психиатр. Что бы вы мне ни сказали, я выдержу.
Теперь он заговорил быстрее, слова полились потоком, словно он стремился как можно скорее поделиться с ней плохими новостями и умыть руки.
— Аутизм, психические расстройства в целом — не мой профиль. Очевидно, это по вашей части. Поэтому лучше мне вообще об этом не говорить. Но я хочу подготовить вас к тому, что ждет вас за дверью. Ее уход в себя, ее молчание, ее отстраненность… в общем. Я не думаю, что из этого состояния ее удастся вывести легко и быстро. Я думаю, она пережила что-то очень травмирующее и ушла в себя, чтобы отгородиться от воспоминаний. Чтобы вернуть ее в реальный мир, потребуется… невероятное терпение.
— А может, она уже не вернется? — спросила Лаура. Пантагельо покачал головой, подергал бородку, повертел стетоскоп.
— Нет, нет, я этого не говорил.
— Но вы об этом подумали.
Молчание послужило подтверждением.
Лаура открыла дверь и вошла в палату. Врач и детектив последовали за ней.
Дождь бил в единственное окно. Создавалось впечатление, будто по стеклу колотят крыльями сотни птиц, пытающихся вырваться из западни. Далеко в ночи, ближе к невидимому океану, дважды, трижды полыхнула молния и умерла в темноте.
Из двух кроватей ближайшая к окну пустовала, и в той половине палаты царил сумрак. Свет горел над второй кроватью, на которой лежала девочка, укрытая простыней, в обычном больничном халате. Ее голова покоилась на подушке. Часть кровати у изголовья приподняли вместе с верхней половиной тела лежащего ребенка, так что Лаура, переступив порог, сразу увидела лицо девочки.
Это была Мелани. Лаура в этом не сомневалась. Девочка унаследовала волосы матери, нос, аккуратный подбородок. А вот лоб и скулы достались ей от отца. Глаза были того же зеленого оттенка, что и у Лауры, но глубоко утопленными, как у Дилана. За шесть прошедших лет Мелани, конечно, изменилась. Лаура помнила ее совсем не такой, но установить личность позволяли скорее не внешние приметы, а нечто иное, неуловимое, возможно, аура, эмоциональная и даже психическая связь между матерью и дочерью, которая восстановилась, как только Лаура вошла в палату. Она знала, что перед нею ее маленькая девочка, а вот каким образом она это узнала, объяснить, пожалуй, если бы и смогла, то с трудом.
Мелани напоминала ребенка с плакатов международных организаций, борющихся с голодом или собирающих средства на поиск методов лечения какой-то редкой и пока еще смертельной болезни. Бледная кожа с нездоровым, сероватым оттенком, губы скорее серые, чем розовые, темные мешки под запавшими глазами, словно она размазывала слезы чернильным кулачком.