– Хорошо, мистер Кокли. – Конни поднялся и пошел к двери. – Да, еще. Этот аэромобиль был черного цвета. На одном из тел мы нашли частицы черной краски.
   – Значит, прежде чем вы начнете, вычеркните все машины другого цвета, – бросил Кокли, предвкушая близкое завершение расследования. – Я хочу, чтобы этот аэромобиль был найден в двадцать четыре часа!
* * *
   Был вечер вторника.
   Президент Роджер Нимрон просматривал стеллажи с информационными записями. Наконец он нашел, что искал, и уже собрался было вернуться в свое кресло, к проигрывателю, как взгляд его притянул медленный полет снежных хлопьев. Он подошел к окну. Газон Белого дома был покрыт известково-белым одеялом. Деревья склонили ветки под тяжестью снега – деревья разных пород со всего мира, прекраснейшие творения кисти величайшего художника – Природы. Зима много значила для него. Именно зимой жена родила ему дочь. Именно зимой умер предыдущий Президент, оставив ему этот кабинет.
   Бесполезный кабинет; слишком древний кабинет.
   Нимрон стоял, размышляя об истории президентства, сравнивая ее с настоящим положением дел, и дошел уже до Эйзенхауэра, когда что-то ударило в окно. Он отметил это и чуть-чуть удивился – эта штука летела над газоном, пробиваясь сквозь снежные хлопья, и была она размером с футбольный мяч. Но он не обратил на нее особого внимания – он был занят мыслями о прошлом и созерцанием белых узоров снега на черном фоне вечерней мглы. Штука ударила в окно – очень мягко, с шипящим звуком. Присоски на его ногах прилипли к стеклу. Она была похожа на огромного уродливого паука с раздутым брюшком. Из этого брюшка выдвинулся небольшой отросток, и паук стал прожигать отверстие в стекле.
   Нимрон отскочил от окна. Сдавило горло, голос застрял где-то в глубине гортани, воздух не мог пройти через напряженные связки.
   Механический паук проделал дыру в стекле и просунул внутрь одну ногу.
   Вторую...
   Он оказался внутри. Его голова сделала поворот и замерла, обнаружив Нимрона. Изо рта паука вылетела стрела. Она жужжала, устремляясь к цели. Президент вовремя вскинул кресло, прикрывшись им как щитом.
   Паук выстрелил опять.
   Стрела вновь вонзилась в кресло.
   И наконец он смог закричать.
   Дверь сорвалась с петель и упала внутрь, пропуская двух охранников из Секретной Службы.
   Паук исчез в облаке дыма. Но за мгновение до их выстрелов он взорвался сам, уничтожив часть стены и убив одного из охранников, подбежавшего слишком близко.
   Снег летел в комнату через пролом в обугленном бетоне...
   Была ночь вторника.
   Майк получил внутривенное вливание и лежал в постели, уже с новой кровью.
   Лиза разделась в темноте и стояла у оконной решетки, глядя на снег, на город...
   Роджер Нимрон был теперь в безопасности. Он и его семья находились на глубине трех миль под Аппалачами, в убежище, о котором Анаксемандр Кокли никогда не слышал.
   Тут и там, в разных городах и поселках, были обнаружены тридцать девять Эмпатистов, они были отправлены в больницы, где выжили или умерли. По большей части умерли. Уже пятьдесят тысяч Эмпатистов в год. Но что такое пятьдесят тысяч из семисот миллионов?
   А снег все падал. Этой зимой покров будет глубоким...

Глава 6

   – Ну? – спросил Кокли. Говард Конни вертел в пальцах магнитную карточку с именами, фактами и выводами – вся информация была получена, просчитана и сведена воедино машиной.
   – Виброзащитой оборудованы только девять тысяч двести два черных аэромобиля. Известно, что сто двенадцать из них находились в своих гаражах. Девяносто четыре оставлены на хранение владельцами, отбывшими в отпуск. Семь тысяч триста сорок один были слишком далеко, чтобы быть использованными в похищении. Тысяча двести сорок четыре находились на стоянках или были выставлены на продажу. Значит, остается выбрать нужный черный аэромобиль с виброзащитой из четырехсот одного.
   – Я хочу, чтобы каждый из них был проверен, – сказал Кокли. – Ищите царапины на краске, зазубрины на лопастях аэросистемы там, где в них попали кости, засохшую кровь. Вы можете даже украсть некоторые из них, чтобы осмотреть достаточно тщательно.
   – Мы располагаем агентурной сетью со спецполномочиями, охватывающей всю страну.
   – Не используйте ее. Все должно совершаться в полной секретности, я не хочу, чтобы крыса удрала прежде, чем мы захлопнем ловушку.
   – Хорошо, мистер Кокли. – Конни вышел, и Кокли остался один.
   Он повернулся к настольному проигрывателю, включил его и взялся за изучение неразрешимых проблем. Слова машины гудели в его ушах. Президент исчез. И паук не убил его. Похоже, Нимрон забился в какую-то жалкую дыру, где даже детективы Шоу не могли его разыскать. Это приводило Кокли в ярость. Он пытался убить человека, но только заставил его спрятаться в укрытие.
   Он выключил проигрыватель и нажал кнопку прямого контакта с главным компьютером.
   – Последняя информация об исчезновении Нимрона? – сказал Кокли.
   – Отсутствует, – ответил компьютер. Кокли отключил связь и ударил кулаком по столу. ПРОКЛЯТИЕ! Роджер Нимрон был опасен. Он был романтиком, он собирал старые книги, которые не мог прочитать, и старые фильмы, которые не мог посмотреть из-за отсутствия проектора. Было ясно, что такой человек не годится в Президенты.
   Но теперь Кокли усвоил урок. Больше не будет свободных выборов. Теперь в президентском кабинете будет сидеть человек Шоу. Человек, которого выберет он, Кокли. Может быть, это будет Говард Конни.
   Конни боится его. Кокли именно за это и ценил его – за покорность.
   Он посмотрел на часы, встал и вышел, заперев за собой дверь. Его ожидали в хирургическом кабинете. Гениталии Лайми, сказали ему, выглядели прекрасно. Он надеялся, что это так. Он искренне надеялся, что это так...
* * *
   В обиталище Эндрю Флексена был гараж.
   В гараже, подставляя бока потокам горячего воздуха из потолочного вентилятора, высыхал покрытый свежей быстросохнущей краской аэромобиль. Старая краска была смыта в канализацию вместе с кровью, костями и волосами. Старая аэросистема представляла собой блестящий образец искусства ремонтников. Машина стала лощеной, черной и невинной.
   – Хорошо, – сказал Флексен.
   – Я тоже так думаю, – гордо ответил главный механик. – Нипочем не узнать, что она была убийцей.
   – Ликвидатором, – поправил Флексен, оскалив зубы. – Истребителем.
   – Точно, – сказал механик, усмехнувшись.
   – Сегодня ночью поставьте ее там, откуда мы сможем легко забрать ее в случае необходимости.
   Оба они улыбались.
   Машина блестела.

Глава 7

   Теперь у него был новый узор сетчатки и новый состав крови. Мак-Гиви изменил даже запах его пота. Сам Майк до этого бы не додумался. После того как Мак-Гиви вкратце рассказал ему о Серебряных Псах, способных засечь человека в городской канализации по запаху. Майку стало ясно, что изменение запаха его тела было в высшей степени предусмотрительным.
   На самом деле дни, проведенные в обществе Мак-Гиви, были для Майка днями перемен. Менялась не только его психика, менялось его мышление, его позиции и взгляды, мнения ломались, плавились, преобразовывались. Он впервые в жизни видел реальный мир. Не мир Шоу, не тот мир, в котором жили Исполнители Кокли, – мир охранников, полиции, мониторов и всеслышащих, вездесущих микрофонов. Нет, Настоящий Мир. Этот мир до дрожи страшил его. А Кокли медленно, но верно прибирал все это к рукам. И это не нравилось Майку.
   Весь мир – Шоу, все люди в нем – Актеры...
   Майк только однажды встречал Анаксемандра Кокли. Когда он только-только стал Исполнителем, он отказался участвовать в одной интимной сцене с Лизой, думая обо всех этих любопытных глазах и телах, разделяющих его ощущения. Его привели в кабинет босса. Он готовил большую речь, полную драматизма и достоинства. Но разговор был очень коротким. По большей части говорил Кокли. Едва Майк осмелился произнести несколько слов протеста, как Кокли выпрыгнул из-за стола, сбил его с ног и принялся избивать. Майк убежал. Но он знал, что Кокли позволил ему убежать. Этот человек был ужасно силен. Майк больше никогда не пытался повидать босса. Его не так испугала боль, как понимание: Кокли, избивая его, пиная, наслаждался. Наслаждался!
   И Майку не нравилось, что такой человек стремится захватить власть надо всем миром. Ничто из того, что Флексен и его группа могли потребовать за освобождение Майка, не было бы чрезмерной платой.
   – Ничто? – спросил Мак-Гиви.
   – Ничто.
   В поле зрения суетились механизмы, снабженные манипуляторами, захватами, мозгами и глазами.
   – Ну что ж, это здравый подход к сотрудничеству, – сказал доктор, присаживаясь на край стола, уставленного лабораторными чашками под прозрачными пластиковыми колпаками. В чашках плавали образцы тканей. – Особенно потому, что я хотел бы уговорить вас согласиться на важную операцию.
   Майк подался вперед, сжимая подлокотники кресла, насыщая воздух своим новым запахом. Его новые глаза сузились, новая кровь пульсировала в жилах.
   – Какую операцию?
   – Мы должны изменить ваше лицо. Майк почувствовал, как сердце подпрыгнуло в груди. Его бросило в холод, потом в жар и снова в холод.
   – Возьмите себя в руки. Я понимаю, что вы сейчас испытываете. Никто не хочет потерять свое лицо. Это сильнейший удар по личности человека. А ваше желание сохранить свое лицо велико еще и потому, что вы были Исполнителем.
   – Что нужно сделать с моим лицом? – отрывисто спросил Майк. Его переполнял неподвластный разуму страх – страх, что потом придет очередь и для души, что они удалят все, что когда-то было Джорговой, и превратят его во что-то чужое.., в покрытый сладким кремом отравленный торт. Из глубины его существа поднимался протест против изменения. Он и сам не знал почему.
   – С самого рождения вас учили – и во сне, и наяву – беречь лицо от травмы. Зритель не желает отождествлять себя с искалеченным Исполнителем. Вас учили, как вызывать эмоции у других Исполнителей, чтобы эти эмоции можно было передать людям, сидящим под аурой. Вас учили изображать отвращение, ненависть, любовь, жалость и многие, многие вещи при помощи лицевых мускулов. Все эти уроки впечатаны в ваш мозг, их не так-то легко вырвать.
   – Но почему его нужно изменять? – Он подавлял в себе желание убежать.
   – Иррациональность этого вопроса выдает ваш страх при вступлении на зыбкую почву. Ваше лицо необходимо изменить, если вы снова хотите выйти в мир. В мир семисот миллионов человек, ОБЛАДАВШИХ этим лицом.
   Майк посмотрел на механизмы.
   Множество пальцев, оканчивающихся ножами.., они вонзятся в его лицо...
   – Выйдите отсюда с вашим настоящим лицом – и вы тотчас вновь окажетесь в цирке Кокли. И не думаю, чтобы с вами там обошлись хорошо.
   Лишенные выражения глаза механизмов смотрели на него, выжидая.
   – И Кокли может счесть, что зрителям понравится небольшое садомазохистское развлечение. Как, например, выдергивание ногтей из пальцев ног. Вот только ногти будут ВАШИ.
   – Не надо меня пугать, – сказал Майк, проглотив комок в горле. – Я могу выбрать свое новое лицо?
   Мак-Гиви улыбнулся:
   – О да, конечно. Я сделаю вам любое лицо, какое вы пожелаете. Красивое, обычное или уродливое.
   – Красивое, пожалуйста.
   – Самовлюбленный вы человек. Джоргова улыбнулся:
   – А вы мясник.
   – Все сделают механизмы, – сказал Мак-Гиви. – Здесь не будет места ошибкам, которые мог бы сделать человек. Вам не придется расстраиваться по поводу приплюснутого носа или слишком тонких губ.
   – Тогда, быть может, перейдем к делу?
   – Конечно.
   И Мак-Гиви с головой погрузился в работу. Он схватил микрофон программирующего устройства и стал диктовать разнообразные инструкции. Майк подумал, что доктору было бы проще проделать всю операцию самому. Но машины не чихают, работая над линией подбородка...
   – Ложитесь сюда, – сказал Мак-Гиви, указывая на койку, которая, очевидно, втягивалась в нишу в стене. Оттуда начиналось темное царство хирургических лезвий. – Разденьтесь.
   – Раздеться для операции над лицом?
   – Надо простерилизовать все. Кожу легче стерилизовать, чем одежду.
   Следуя инструкции, Майк лег на койку. Ножек у койки не было.
   – Ступни сомкнуты и находятся под прямым углом к телу, – сказал Мак-Гиви.
   Майк напряг ступни, и в пятки вонзились иглы. На миг перед глазами ярко вспыхнули все цвета радуги, звуки стали одним тонким писком, запахи антисептиков приобрели невыносимую остроту.
   А потом была тьма...
   А потом был свет...
   Он поднял руку, чтобы защитить глаза от яркого блеска, и пальцы его наткнулись на желеобразную повязку, покрывающую лицо. Память возвращалась к нему, шаг за шагом. Его лицо было изменено. Сперва его кровь, потом глаза, потом запах. А теперь и лицо. В панике он вскочил, озираясь.
   Эта была та же самая комната, в которой он находился перед операцией. Мягкие кресла, психоделические цвета, бархатные портьеры – все было то же самое. Портьеры, как он знал, закрывали стены, а теперь и окно. Повернув голову влево, Майк увидел Мак-Гиви, который полулежал в кресле, закинув руки за голову.
   – Доброе утро, – сказал доктор. Майк попытался пошевелить губами и обнаружил, что они тоже покрыты желе. Он быстро нащупал свой нос, обнаружив, что в ноздри вставлены две трубочки, проведенные сквозь повязку для доступа воздуха в легкие.
   – Я изменил ваши губы и заменил ваши прекрасные зубы на более крупные, которые больше подходят к вашему новому лицу. Повязки удалят завтра вечером. Вы спали два дня.
   Чувствуя себя слабоумным идиотом, Майк показал на свои глаза и провел рукой над повязкой.
   – Вы же ничего не увидите, – сказал Мак-Гиви.
   Майк настойчиво повторил движение.
   – Ну хорошо, – сказал доктор, отходя к туалетному столику за зеркалом. – Вы, я вижу, достойный потомок Нарцисса.
   Майк взял из его рук зеркало в перламутровой оправе, руки дрожали, когда он поднес его к лицу. Он посмотрел в свои глаза." Теперь они были синими. А раньше – карими. Полупрозрачное желе скрадывало черты лица. Два черных отверстия трубочек, вставленных в ноздри. Черно-багровая прорезь там, где должен быть рот. Еще он мог различить неясные очертания бровей. И это все.
   Он отдал зеркало обратно.
   – Завтра, – сказал Мак-Гиви. Майк кивнул. Завтра...
* * *
   Ты часто грезишь обо мне, правда? Ты знаешь, что это так. Я Зомби. Они называли меня другим именем. Они называли меня Обществом. Это был неверный термин. Он был слишком понятным и слишком общим, и таким же является новое определение. Но разве имя Зомби не подходит мне? Я подразумеваю пустые глаза, рутину, раз и навсегда заданный образец. Подумай о пустых взглядах сквозь время. Вернись далеко, далеко назад. Вернись далеко назад к той девушке – все имена сейчас забыты, затеряны в тумане Времени, – которая была зарезана в некотором штате, именуемом Нью-Йорк, в некотором городе с таким же названием. Вот она. Видишь? Она лежит на пороге этого дома, пока он опускает и поднимает руку с ножом, опускает и поднимает, опускает и поднимает, словно карусельные лошадки качаются взад-вперед на хорошо смазанных осях. Однако здесь нет ничего похожего на ярмарочное веселье. Посмотри на сцену в том окне. Туда, за отогнутый угол розовой занавески. Там стоят люди, глядят, глазеют. Пустые, отрешенные взгляды. И посмотри украдкой, тайно, на все эти окна во всех этих домах и многоэтажных зданиях. Такие же люди с такими же глазами. Рыбьи взгляды. Ты когда-нибудь видел умирающую рыбу, лежащую на мели? Сперва она бьется, а потом просто лежит и смотрит в никуда пустыми глазами. Эти взгляды на этих лицах точно такие же, как у нее. И на всех этих лицах в подземке и в самолетах. Глаза этого человека, который сидит в башне с винтовкой на коленях и снова и снова облизывает губы. И глаза людей, которых он убил: пустота. А ты часто грезишь обо мне, не так ли? И, может быть, однажды ты хоть ненадолго задумался о времени, когда ты видел жизнь во всех этих глазах вокруг тебя. Ты ездил на одну из этих якобы всемирных выставок. Ты стоял в очереди три часа двадцать минут и десять секунд; и ты знаешь, что прошло именно столько времени, потому что тебе сказали об этом большие электронные часы с индикацией секунд, висящие вверху. И за все это время эти люди сказали только две сотни слов, в основном веля детям замолчать и прося жен и/или мужей постеречь место, пока они сходят в туалет или попить. И пустые взгляды. Потом, по прошествии стольких секунд, каждый проходил через двойные бронзовые двери, похожие на металлические губы, в тоннелеобразный зал. Один напирал на другого, образуя бутерброд из людей, все рассматривали экспонаты. И один экспонат зажигал на всех лицах свет. Ты помнишь его. Это был обучающий экран, демонстрирующий модель оплодотворения женского яйца мужским семенем. Там было полностью воспроизведено строение всех органов и частей, двигающихся в ритме древнего, сущего до Бога акта. Регулярно (каждые десять минут!) оплодотворялось дурацкое пластиковое яйцо. И все глаза загорались при виде непрерывной демонстрации машиной человеческих функций. И ты не думал, что в их глазах была похоть, правда? Ты был внезапно испуган тем, что это была зависть. Зависть к хромовому мужчине и пластиковой женщине. После этого они равнодушно проходили мимо других машин и компьютеров, и эхо механического любовного акта на миг зажигало что-то в темных уголках их мозгов. Ты часто грезишь обо мне, не так ли? Ты знаешь, что это так.
* * *
   Он очнулся от наркоза, когда Мак-Гиви сказал:
   – Повязка удалена, и все в порядке! Майк посмотрел в протянутое зеркало и понял, что это на самом деле так. Его лоб, затененный массой черных, коротко подстриженных волос, был высоким, с чуть наметившимися морщинами. В синих глазах светился ум. У него был римский нос, а губы были как раз таких пропорций, чтобы гармонировать с носом, – не очень тонкие и не очень пухлые. Кожа была гладкой. Уши плотно прилегали к черепу. Это лицо было не просто красивым – такие называют чеканными.
   – Мои поздравления! – сказал Майк.
   – Не мне – механизмам.
   Затем настало время хорошо питаться и крепко спать. А еще были занятия с механическим психиатром – для сглаживания травм, нанесенных изменением личности. Еда была вкусной, кровать была мягкой, беседы с механическим психиатром успокаивали. И Майк сохранил себя, все то, что было Майком Джорговой. Проходили дни, и в его жизнь входили новые вещи: книги, которые он учился читать, музыка, которая не давила на подсознание. И он все больше и больше проникался ненавистью к Анаксемандру Кокли. Он ненавидел его все сильнее и сильнее. Майк ненавидел Кокли за то, что тот исковеркал первые двадцать шесть лет его жизни.
   И первые двадцать четыре года жизни Лизы...
   Она всегда была с ним, куда бы он ни шел и что бы он ни делал. Ее образ всегда скрывался в глубине его сознания, готовый по его желанию занять центральное место в его мыслях. Она таилась, ждала, вдохновляла.
   Он помнил, как впервые принес ей цветы, когда ей было двенадцать лет, а ему – четырнадцать. И о том, как они гадали на лепестках, и что предвещало это гадание.
   Он помнил первый поцелуй...
   И первое слияние в любви...
   На четвертый день восстановительного отдыха Мак-Гиви вызвал Майка по интеркому к бассейну, на прибрежную площадку для увеселений. Он сказал, что они должны увидеть важный фрагмент Шоу. И велел поторопиться.
   Бассейн и охватывающая его площадка для приема гостей были чудом инженерного гения и художественного вкуса. Бассейн был огромным мерцающим самоцветом в оправе из вулканического камня, привезенного черт знает откуда и пестревшего теми же цветами, которые росли в фонтане в гостиной, – зелеными и оранжевыми. Бассейн был не правильной формы, берега его причудливо изгибались, и оттого он казался больше, чем на самом деле. Нависавшая над водой площадка была огорожена черными железными перилами – кроме того места, откуда пловец мог прыгнуть с высоты в самую глубину бассейна. В отдалении от края площадки размещались укрытые звуконепроницаемыми конусами уютные уголки, где можно было посидеть и послушать музыку, не мешая остальным. Еще дальше стояли книжные шкафы – с настоящими книгами, изданными столетия назад. Это были редкости, доступные только богачам. Но здесь книги читали. И это было еще большей редкостью. Это вообще было неслыханно! И наконец, там стояли три аура-кресла Шоу. Они были нелегально, подпольно установлены Флексеном. Это служило двум целям: во-первых, местожительство доктора сохранялось в тайне, потому что эти кресла не устанавливались служащими Шоу; во-вторых, ауры не были оснащены стандартными подслушивающими устройствами, позволяющими Шоу проникать в любой дом, повсюду. Это было одностороннее окно в мир – какое было, быть может, только у Анаксемандра Кокли.
   Мак-Гиви сидел в одном из кресел, аура была выключена.
   – Что это?
   – Они собираются продемонстрировать зрителям вашу поимку.
   – Мою...
   – Не настоящую ВАШУ поимку. Они не могут позволить людям думать, что вы сбежали безнаказанно. Вы должны понести кару. Кроме того, это дает им шанс показать более эффектное зрелище, чем обычно. Никто не озаботится тем, больно ли вам, убежав, потому что вы обманули всех.
   – Но кто...
   – Смотрите и решайте сами. – Мак-Гиви погрузился в ауру. Она заиграла вокруг него всеми цветами, скрыв его. Секундой позже Майк сделал то же самое.
   "Эмоции полицейских не особо чисты – ведь это не Исполнители с ясным мышлением, тренированными ид и эго. Они излучают что-то похожее на ненависть... И вы/ он, Майк Джоргова, испытывает к ним ответную ненависть. Слева от него/вас аллея. Справа от него/вас аллея. А впереди – открытое пространство, где сквозь ночной туман пробивается вой сирен.
   Влево?
   Вправо? Он/вы полон ненависти, бурлящей и кипящей. Он/вы полон страха, горького и сладкого, до звона в голове и колотья в сердце. Темнота внутри и снаружи. Видение Вод Забвения...
   Он/вы сворачивает направо, двигаясь неожиданно быстро. Ноги поднимаются и опускаются, руки согнуты в локтях, он/вы пытается убежать от Судьбы. Но Судьба, в образе полицейских, возникает в конце аллеи.
   Они высоки – и вооружены.
   Он/вы поворачивается и видит полицейских и в другом конце аллеи. Полицейские с широкими, крупными лицами, несколько смутно видимыми. Его/ваше лицо тоже вырисовывается несколько смутно, потому что машины с трудом могут передать всю эту ненависть и страх.
   Из оружия полицейского вырывается голубой луч.
   Он поражает его/вас в ухо.
   Его/ваше ухо разрывается, как рваный листик салата из древнего, засохшего винегрета. Из него струится кровь. Он/вы кричит в агонии, а пришедший с противоположной стороны луч отрывает его/ваше другое ухо. Но он/вы можете слышать мертвыми ушами странные звуки: рокот таинственного океана, крики животных с рогами вместо глаз, вой холодного ветра. Справа стреляют в его/ ваш нос, и он/вы падает на землю, булькая и извергая различные жидкости. Они прекращают это бульканье, выстрелив слева в его/ваш рот. Они наступают – размеренно и непреклонно. Он/вы пытается встать. Луч ударяет по его/вашим ногам, сжигая брюки и плоть.
   Кровь и куски мяса фонтаном летят из его/ ваших ног, устилая песок аллеи. Он/вы пытается кричать, но у него/вас нет рта. Он/вы плачет. Они выжигают его/ваши глаза. Но он/вы по-прежнему излучает – излучает ненависть и страх. Тогда они рвут на части его/ваш мозг, и..."
   Майк отключил ауру, но остался сидеть в кресле. Его била дрожь.
   Во рту был привкус рвоты. Ему было плохо. Это не был Исполнитель. Это был просто человек, боявшийся за свою жизнь. Любой в такой страшной ситуации излучал бы хорошо; однако у Исполнителя излучение было бы чище, отрицательные эмоции лежали бы на самой поверхности. Неужели зрители так глупы?
   – Они никогда не наблюдали смерть ТРЕНИРОВАННОГО Исполнителя. Им не с чем сравнивать.
   – Но это же очевидно! – запротестовал Майк. – Никакой глубины!
   Мак-Гиви выпрямился в кресле.
   – Ну ладно. Допустим, зрители знают. Допустим, они на самом деле знают, что это не Майк Джоргова был растерзан в темной аллее.
   – Но они не должны терпеть такой обман!
   – Почему бы и нет?
   Майк не нашел, что ответить.
   – Взгляните. – Мак-Гиви встал. – Они спокойно отнеслись к жестокому убийству. Для них в том, что произошло, не было настоящего ужаса – по крайней мере, не было достаточно ужаса, чтобы вызвать протест.
   Майка опять затрясло.
   – Если они получили уникальную программу, если они могли испытать Смерть, не умирая, если они могли ощутить чувства казнимого без всякого вреда для самих себя, какое им дело до того, передавал ли все это настоящий Майк Джоргова или же просто какой-то несчастный идиот, один из винтиков огромной машины? Винтик, который стал не нужен или у которого стерлась резьба.
   – Им нравятся такие вещи?
   – Еще как. Такие штуки получают самый высокий рейтинг.
   – Мне хочется пить. Хочется “Прохладной колы”, – сказал Майк. – Реклама на подсознание?
   – Да. – Шоу продает в четыре раза больше продуктов после того, как их рекламируют в передачах вроде этой. Они возбуждают у зрителя желание, которое он удовлетворяет одним способом: покупая, покупая и покупая.
   Майк присвистнул.
   – В том, что произошло, есть одна хорошая сторона, – сказал Мак-Гиви.