Кунц Дин Рэй. Сумеречный взгляд

   Это медленное преследование было странно безмолвным — только звук шагов по гулкому помосту, сухой скрип подошв по дереву, грохотанье автомобильчиков, когда мы придерживались за них, скользя и огибая их, да тяжелое дыхание. Ни слова ярости или угрозы, мольбы или обращения к здравому смыслу, ни единого крика о помощи. Ни один из нас не желал доставить другому радость услышать стон боли.
   Мало-помалу кровообращение в моей правой руке восстановилось. Кровь стучала в распухшем запястье, но я прикинул, что оправился достаточно, чтобы прибегнуть к тому, чему научился от человека по имени Нервз Макферсон на другой, не такой веселой ярмарке в Мичигане, где провел несколько недель в начале лета, после бегства из Орегона. Нервз Макферсон, мудрец, учитель, по которому я очень скучал, был превосходным метателем ножей.
   Нервз много поведал мне из теории и практики метания ножа. И после того, как мы расстались и я покинул шоу, с которым мы странствовали вместе, я продолжал постигать это мастерство, в течение долгих часов оттачивая навыки. И все равно я еще слишком плохо метал нож, чтобы всецело положиться на него, учитывая превосходство гоблина в размерах и силе. Если я смогу лишь слегка ранить его или вовсе промахнусь, то окажусь фактически беззащитен.
   Но после рукопашной схватки стаю ясно, что я ему не соперник и единственная моя надежда на спасение — точный бросок ножа. Он, видимо, не заметил, что левой рукой я держат нож не за рукоять, а за лезвие; поэтому, когда я повернулся и побежал в угол павильона, где автомобильчики не путались под ногами, он решил, что страх одолел меня и я убегаю от схватки. Не беспокоясь о своей безопасности, он торжествующе погнался за мной. Услышав топот его ног по доскам за своей спиной, я остановился, развернулся, мгновенно принял нужную позицию и метнул нож.
   Сам Робин Гуд точнейшим выстрелом из лука не сделал бы того, что сделал я, метнув лезвие. Крутанувшись в воздухе ровно столько раз, сколько нужно, оно по всем правилам вонзилось ему по рукоять в горло. Острие шестидюймового лезвия, должно быть, торчало с другой стороны. Он резко дернулся и остановился, открыв рот. Слабого света вокруг него было достаточно, чтобы разглядеть изумление и в глазах человека, и в глазах демона. Изо рта выплеснулась струйка черной маслянистой крови, он издал каркающий звук.
   Он тщетно, с шипением и свистом, ловил воздух.
   Он выглядел оторопевшим.
   Он схватился за нож.
   Он рухнул на колени.
   Но он не умирал.
   С неимоверным, как мне показалось, усилием гоблин начал сбрасывать человеческую оболочку. Если быть более точным, он ничего не сбрасывал, просто очертания человеческого тела стали расплываться. Лицо и тело начали менять форму. Казалось, он агонизирует, расходуя себя в этом перевоплощении. Он упал на четвереньки, и человеческое обличье вновь начало брать верх. Отталкивающее свиное рыло исчезло, возникло и вновь исчезло, и так повторилось несколько раз. Точно так же и череп, сначала приобретя очертания собачьего, начал возвращаться к человеческому, затем вновь возник собачий, еще более отчетливый, со стремительно проявляющимися смертоносными зубами.
   Я отступил назад, к перилам, готовый перемахнуть через них и броситься в аллею, если в этой отвратительной метаморфозе гоблин непостижимым образом обретет новую силу и ножевое ранение будет ему не страшно. Может быть, в обличье гоблина ему было легче исцелять себя, чем в человеческом облике. Это казалось невозможным, фантастическим — не более фантастическим, однако, чем сам факт его существования.
   В конце концов он почти полностью преобразился — одежда нелепо болталась на исказившихся очертаниях тела, когти прорвали кожу на ботинках. Раскрывая громадные челюсти, скрежеща зубами, он пополз в мою сторону. Бесформенные плечи, руки, бедра, перегруженные бесполезно разросшимися костями, двигались с огромным трудом, но я чувствовал, с какой непостижимой легкостью бросили бы они тело чудовища вперед, не будь оно раненым и ослабевшим. Человеческие черты больше не заслоняли его облик. Красные глаза светились — не отраженным светом, как у кошки, но внутренним, сочившимся наружу кровавым сиянием, мерцавшим в темноте и отбрасывавшим багровые блики на помост.
   В какой-то миг я был твердо уверен, что метаморфоза и в самом деле вдохнула во врага новые силы, обновила его — поэтому он так и изменился. В ловушке человеческого тела он стремительно умирал, но в образе гоблина он мог воспользоваться чуждой нам силой, которая помогла бы ему если не спастись, то хотя бы догнать и убить меня в последней яростной попытке. Он рискнул стать самим собой, потому что мы были здесь одни и никто не видел его. Я уже наблюдал подобное однажды, при таких же обстоятельствах, у другого гоблина в небольшом городке к югу от Милуоки. Второй раз это зрелище было не менее ужасающим. Жизненные силы еще бурлили в гоблине. Сжав когтистой рукой нож, он вырвал его из глотки и отшвырнул в сторону. Истекая слюной и кровью, ухмыляясь, как дьявол, поднявшийся из преисподней, он затрусил ко мне на всех четырех лапах.
   Перепрыгнув через перила, я приготовился спасаться бегством, как вдруг услышал шум мотора на широком проезде сбоку от павильона. Судя по всему, долгожданная служба безопасности совершала обход территории.
   Чудовище было уже возле перил, шипящее, бьющее по доскам настила толстым коротким хвостом. Глаза, уставившиеся на меня, горели жаждой убийства.
   Звук мотора приближающегося автомобиля стал громче, но я не торопился к охране за помощью. Вряд ли гоблин захочет добровольно продемонстрировать им свой истинный облик; нет, он примет прежний вид, а я приведу охранников к мертвому или умирающему телу, к человеку, которого я убил. Поэтому, стоило показаться свету фар, я перелез через перила и, пока автомобиль был еще далеко, вернулся в павильон, перепрыгнул через чудовище — оно попыталось схватить меня, но промахнулось.
   Я опустился на четвереньки, откатился в сторону, снова встал на четвереньки, отполз в глубь павильона и лишь тогда обернулся. Взгляд гоблина — два ярких, горящих рубина — был обращен на меня. Из артерий и перерезанной глотки лилась кровь, гортань была перебита. Это ослабило его, он был вынужден передвигаться на брюхе. Кровь остывала, он мучительно полз, точно тропическая ящерица, приближаясь ко мне — явно агонизируя, но с не меньшим упорством. Нас разделяло не больше двадцати футов.
   За спиной гоблина, за павильоном, все ярче светили фары приближающейся машины; наконец показался «Форд»-седан. Он двигался медленно, урча мотором; тормоза мягко скрипели по опилкам и сору. Свет фар ложился на дорогу, а не на павильон, но один из охранников медленно вел лучом карманного фонарика вдоль павильона.
   Я прижался к полу.
   Гоблин был уже в пятнадцати футах от меня, приближаясь медленно, но верно.
   Павильон электромобилей окружала высокая, по грудь, балюстрада — такая основательная, что расстояние между столбиками было уже самих столбиков. Это было мне на руку — свет пробивался через ограждение, но охранники не могли видеть, что творится внутри, особенно продолжая движение.
   Судорожным толчком могучих ног умирающий гоблин продвинулся еще вперед и попал в пятно лунного света. Я увидел кровь, сочащуюся из свиного рыла и изо рта. Двенадцать футов. Челюсти клацнули, он дернулся вперед, и голова исчезла из полосы света. Десять футов.
   Я по-пластунски отполз назад, подальше от этой ожившей химеры, но фута через два замер — автомобиль охраны остановился как раз напротив павильона электромобилей. Я твердил себе, что это обычная остановка при патрулировании, что причиной ее не было что-то замеченное в павильоне, и отчаянно молился, чтобы все так и было. Но ночь была такой жаркой и душной, наверняка они ехали с открытыми окнами и могли услышать меня или гоблина. Подумав об этом, я перестал отступать от врага и распластался на полу, проклиная такое невезение.
   Мыча, пошатываясь и тяжело дыша, раненое чудовище ползло в мою сторону, сокращая увеличенное мною расстояние. Оно снова было в десяти футах от меня. Красные глаза уже не светились так ярко, они помутнели, их глубину словно заволокло тучами — они были подобны таинственным огням корабля-призрака, горящим над морем в туманную темную ночь.
   Луч фонарика скользнул по закрытым аттракционам на той стороне проезда, описал круг и, наткнувшись на павильон, проник между толстых опорных столбов. Они вряд ли могли бы заметить нас за балюстрадой и кучей автомобильчиков, но они запросто могли услышать, даже за шумом двигателя «Форда», хриплое дыхание чудовища или стук хвоста по деревянному настилу.
   У меня чуть не вырвалось:
   — Подыхай, черт тебя возьми!
   Он рванулся вперед сильнее, чем раньше, одолев за один рывок футов пять, и рухнул на брюхо в каком-нибудь ярде от меня.
   Луч фонаря застыл.
   Охранники что-то услышали.
   Яркий луч света скользнул между столбиками, уткнувшись в пол футах в восьмидесяти слева от меня. Тонкая полоса света ложилась на доски, и все трещины, волокна, царапины, выбоины казались — по крайней мере мне, лежащему на полу — сверхъестественным образом изменившимися, предстающими в самом неожиданном и замысловатом виде. Тонкая щепка стала огромным деревом, как будто луч фонаря не только освещал предметы, но и увеличивал их в размерах.
   Воздух выходил из перерезанной глотки гоблина с мягким свистом, но не втягивался обратно. К моему величайшему облегчению, горящие ненавистью глаза начали гаснуть — яркое пламя превратилось в мерцающие огоньки, огоньки — в горящие угли, горящие угли — в тусклый пепел янтарного цвета.
   Луч дернулся в его сторону, вновь замер не более чем в шести футах от умирающего гоблина.
   Теперь с этим созданием происходила еще одна потрясающая метаморфоза. Он реагировал на смерть так же, как в кино, оборотень, которого настигла серебряная пуля: отбросив свой призрачный, нереальный, чудовищный облик, он вновь «надевал» нормальное лицо и тело человека. Его последние силы были направлены на то, чтобы не дать раскрыть секрет их расы, живущей среди нормальных людей. Химера исчезла. В неясном свете передо мной лежал мертвый человек. Человек, которого я убил.
   Я больше не мог различить гоблина внутри его тела.
   Его прозрачные глаза казались уже искусно выполненным рисунком, под которым ничего не просвечивало.
   «Форд» проехал чуть вперед по аллее, остановился. Охранник пошарил лучом по балясинам, словно выискивая, в какую бы щель еще заглянуть. Пошарив по полу павильона, луч фонаря коснулся подошвы одного из ботинок мертвеца.
   Я затаил дыхание.
   Я мог различить прилипшую к подошве грязь, стершийся край резиновой подметки, клочок бумаги, приставший к ней возле самого настила. Разумеется, я был ближе к нему, чем охранник в автомобиле. Возможно, он не слишком приглядывался к тому, что выхватит из темноты луч, но если я видел так много и так отчетливо, то и он мог разглядеть кое-что — и этого будет достаточно, чтобы погубить меня.
   Прошло несколько секунд.
   Еще несколько.
   Луч скользнул в другую щель. Теперь он был справа от меня, всего в нескольких дюймах от другой ноги трупа.
   Дрожь облегчения пробежала по моему телу, я перевел дух, но опять задержал дыхание, когда луч вернулся назад, проскочив через несколько балясин, разыскивая то, что привлекло его внимание вначале.
   Я в панике скользнул вперед, стараясь не шуметь, схватил труп за обе руки и подтянул его поближе к себе — чуть-чуть, на пару дюймов, чтобы охранники ничего не услышали.
   Луч света снова скользнул за ограждение, зашарил в поисках подошвы ботинка мертвеца. Но я оказался достаточно быстр — один спасительный дюйм все же отделял подошву от назойливого любопытного луча.
   Мое сердце стучало быстрее, чем часы, — два удара в секунду. События последних пятнадцати минут дали мне чересчур тугой завод. Восемь ударов сердца — четыре секунды прошло, прежде чем луч убрался. «Форд» медленно тронулся дальше по проезду, к заднему краю стоянки. Я был в безопасности.
   Нет, не в безопасности. В чуть меньшей опасности.
   Я еще должен был избавиться от трупа, вытереть кровь, и все это до того, как наступит утро и балаганщики придут сюда. Я встал на ноги, и боль волчками завертелась в обоих коленях — перепрыгивая через балюстраду и ползущего гоблина, я оступился и приземлился на руки и колени с куда меньшей ловкостью, чем та, которой похвалялся сначала. Ободранные ладони тоже саднили, но ни это, ни боль в правой кисти, так сильно помятой гоблином, ни в горле и шее, куда пришелся его удар, — ничто не должно было и не могло воспрепятствовать моим действиям.
   Я стоял и глядел на останки моего врага, погруженные в ночную тьму. Пытаясь придумать, как лучше убрать его тяжелый труп, я вдруг вспомнил про рюкзак и спальный мешок, брошенные возле чертова колеса. Размера они были небольшого, к тому же лежали наполовину в тени, наполовину в сумрачно-жемчужном свете луны, так что вряд ли патруль обнаружил их. С другой стороны, служба безопасности ярмарки по стольку раз за ночь объезжала ее, что охранники точно знали, что они должны были увидеть в том или ином месте по пути их следования. Я живо представил себе, как они скользят взглядом по рюкзаку, по мешку — и вдруг взгляд возвращается к барахлу, как луч фонаря, неожиданно вернувшийся в поисках ботинка. Если они обнаружат мое снаряжение, если им станет ясно, что какой-то бродяга перелез ночью через ограду и устроился спать у центральной аллеи, тогда они мигом вернутся к павильону электромобилей и обыщут его. И найдут кровь. И тело.
   Господи Исусе.
   Надо было успеть к чертову колесу раньше их.
   Подбежав к балюстраде, я перемахнул через нее и понесся назад, по темной аллее, тяжело топая, расталкивая обеими руками тяжелый влажный воздух. Мои волосы развевались. Можно было подумать, что за мной гонится демон. Он и вправду был за моей спиной, хотя и мертвый.

3
Блуждающий мертвец

   Иногда у меня возникает такое чувство, что буквально все в этой жизни субъективно, что во вселенной ничего нельзя объективно учесть-измерить-взвесить и что как ученые, так и плотники оказались в дураках, самонадеянно полагая, будто все, с чем они работают, можно взвесить и измерить и получить истинные цифры, которые будут что-то значить. Ясное дело, когда подобные философские рассуждения одолевают меня, я обычно прихожу в унылое расположение духа и становлюсь ни на что не годен — разве что напиться или лечь спать. И все же в качестве доказательства, пусть и не очень убедительного, этой философской теории позволю себе привести мои впечатления от ярмарки — какой она виделась мне в ту ночь, пока я бежал от павильона электромобилей, среди нагромождения оборудования и переплетения кабелей, в надежде обогнать службу безопасности ярмарки братьев Сомбра на пути к чертову колесу.
   До того как началась эта гонка, ночь казалась лишь слабо озаряемой тусклым лунным светом. Теперь же луна светила не мягко, а резко, сильным белым светом вместо пепельно-жемчужного. Несколько минут назад пустынную аллею укутывали тени, скрывая все ее секреты, — теперь она была похожа на тюремный двор, залитый безжалостным сиянием дюжины гигантских дуговых ламп, смешавших все тени и уничтоживших каждый спасительный закуток темноты. Охваченный паникой, я был уверен, что меня вот-вот засекут, и проклинал луну. Кроме того, когда я преследовал гоблина, широкий проход аллеи был загроможден грузовиками и оборудованием, а сейчас он был так же открыт и негостеприимен, как и уже упоминавшийся тюремный двор. Я чувствовал себя лишенным прикрытия и маски — подозрительным, голым. Пробираясь между грузовиками, генераторами, каруселями и аттракционами, я ловил взглядом патрульную машину, мелькавшую то тут, то там, по пути к дальнему концу стоянки. Я был уверен, что и сам точно так же попадаюсь им на глаза, разве что меня не могли выдать шум двигателя и свет фар.
   Удивительно, но я добрался до чертова колеса куда раньше, чем охранники. Доехав до конца первого длинного проезда, они повернули направо, на небольшой извилистый проход, где были сосредоточены все массовые зрелищные аттракционы. Теперь они неторопливо ехали в сторону следующего поворота, откуда должны были свернуть опять направо и попасть на второй проезд. Чертово колесо находилось не дальше чем в десятке ярдов от этого самого следующего поворота. Стоит им завернуть — и они наверняка в тот же миг увидят меня. Изгородь гигантского колеса была сделана из труб. Я с трудом перелез через нее, зацепился ногой за кабель и грохнулся в грязь, да так сильно, что перехватило дух, затем лихорадочно пополз по направлению к рюкзаку и спальному мешку двигаясь со всем изяществом, на какое был бы способен искалеченный краб.
   Схватив в охапку свое добро, я в три шага достиг невысокой изгороди, но из раскрытого рюкзака что-то выпало, и пришлось снова вернуться. Я увидел, как «Форд» выезжает на второй проезд — он вырулил из-за угла, и свет фар скользнул в мою сторону. Всякая надежда убежать по аллее исчезла. Стоит мне выйти из-за изгороди, как они засекут меня, и начнется погоня. Я в растерянности стоял на месте, как последний дурак. Чувство вины сковывало меня точно цепью.
   Затем я стремительно рванулся в сторону билетного киоска чертова колеса. Киоск был ближе, чем изгородь, и намного ближе, чем неверное укрытие по ту сторону изгороди, но, боже мой, какой он был крошечный! Каморка на одного, от силы фута четыре в длину и в ширину, с крышей, как у пагоды. Я приник к одной из стенок киоска, прижав к себе рюкзак и скомканный вещмешок. Прожектор луны пригвоздил меня к месту, я был уверен, что нога, колено или бок высовывается из-за стены.
   Когда «Форд» поравнялся с чертовым колесом и поехал вдоль него, я начал обходить кругом киоск, стараясь, чтобы он находился между мной и охранниками. Луч фар скользнул вокруг меня, за моей спиной... наконец они отъехали, не подняв тревоги. Скорчившись в лунной тени, которую отбрасывал край крыши-пагоды, я наблюдал, как они едут по длинному проезду. Они двигались медленно и спокойно, трижды остановились, чтобы направить луч света на тот или другой объект. Чтобы достичь конца аллеи, им потребовалось пять минут. Я опасался, что в том конце — в начале аллеи — они свернут направо. Это будет значить, что они возвращаются к началу первого проезда, чтобы совершить еще один круг. Но вместо этого они свернули налево, удаляясь в сторону трибун и ипподрома длиной в милю, и дальше — к конюшням и сараям, где проводились состязания и выставки животных. Там их маршрут заканчивался.
   Несмотря на августовскую жару, у меня стучали зубы. Сердце бухало так тяжело и громко, что я удивился — как они не услыхали его за тихим шумом двигателя седана. Мое шумное дыхание вполне можно было принять за мычание. Я был профессиональным человеком-оркестром, специализировавшимся на ритме, не испорченном мелодией.
   Я тяжело сполз по стене киоска на землю и подождал, пока уймется дрожь, пока я не буду настолько уверен в своих силах, что смогу разобраться с трупом, который я оставил в павильоне электромобилей. Чтобы избавиться от тела, мне потребуются железные нервы, полное спокойствие и осторожность мыши на кошачьей выставке.
   Когда я окончательно смог держать себя в руках, я скатал спальный мешок, натуго перевязал его и отволок вместе с рюкзаком в густую тень возле одной из каруселей. Я положил вещи так, чтобы их легко можно было найти, но чтобы они не были видны с проезда.
   После чего я вернулся к павильону электромобилей.
   Все было тихо.
   Ворота тихонько скрипнули, открываясь, когда я толкнул их.
   Каждый мой шаг эхом отзывался под дощатым помостом.
   Меня это не волновало. На сей раз я ни за кем не крался.
   Над открытыми краями павильона мерцал лунный свет.
   Глянцевая краска на балюстраде, казалось, светилась.
   Здесь, под навесом, теснились густые тени.
   Тени и влажная жара.
   Миниатюрные автомобили сгрудились в кучу, точно овцы на темном лугу.
   Тела не было.
   В первый момент я решил, что забыл, где именно оставил труп. Может быть, он лежал вон там, за той парой автомобильчиков, или вон там, в том другом колодце черноты, куда не достигал лунный свет. Потом мне подумалось, что, возможно, гоблин не был мертв, когда я оставил его. Конечно, он умирал, он был смертельно ранен, но, может быть, еще не совсем умер, может быть, у него хватило сил доползти до другого угла павильона, пока он испустил дух. Я обыскал все, от и до, осмотрел все машины, оживленно тыкаясь в каждое озерко, в каждую лужицу черноты, безуспешно и все более тревожась.
   Я остановился. Прислушался.
   Тишина.
   Я настроил себя на то, чтобы уловить психические вибрации.
   Ничего.
   Мне показалось, что я вспомнил, под какую из машин закатился фонарик, когда мы столкнули его с бампера. Поискав, я обнаружил его — это убедило меня в том, что вся битва с гоблином мне не приснилась. Я нажал на кнопку, фонарик зажегся, оправдывая название — «всегда готов». Прикрыв одной рукой лучик света, я обшарил им пол и обнаружил еще одно доказательство того, что ночная схватка была реальностью, а не кошмаром, запомнившимся слишком ярко. Кровь. Много крови. Она уже загустевала, просачивалась, впитываясь в доски, темнела — от багрового до коричневого оттенка, по краям покрытая ржавой корочкой. Она уже засыхала, но, вне всякого сомнения, это была кровь. Глядя на струйки, мазки и лужицы крови, я смог по памяти восстановить в подробностях всю схватку.
   Я отыскал и мой нож — он был весь перепачкан засохшей кровью. Сперва я было убрал его в ножны за голенище, но, осторожно вглядевшись в окружившую меня ночную тьму, решил, что оружие лучше держать наготове.
   Кровь, нож... Но тело исчезло.
   Вместе с ним исчез и набор инструментов.
   Мне страшно захотелось бежать — убраться отсюда ко всем чертям, даже не тратя времени на то, чтобы вернуться к карусели за вещами, пронестись, вздымая тучи опилок, по проезду, к центральным воротам ярмарочной площади, перелезть через них и бежать куда угодно. Господи, бежать и бежать, часами, не останавливаясь — навстречу утру, бежать все дальше, через горы Пенсильвании, куда-нибудь в глушь, добежать до реки, в которой можно смыть с себя кровь и вонь моего врага. А потом лечь на ложе из мха, чтоб папоротники укрыли и скрыли меня, и спокойно заснуть и не бояться, что кто-то — или что-то — обнаружит меня.
   Я был тогда всего-навсего семнадцатилетним парнишкой.
   Но за последние несколько месяцев я пережил немало фантастических и ужасных событий. Они закалили меня, благодаря им я быстро повзрослел. Чтобы выжить, я, мальчик, был вынужден вести себя как взрослый мужчина, и не просто как взрослый мужчина, но как мужчина со стальными нервами и железной волей.
   Вместо того чтобы убегать, я вышел наружу и обошел павильон кругом, вглядываясь в пыльную почву при свете карманного фонарика. Я не обнаружил никаких кровавых следов, а они наверняка были бы, если бы гоблин собрался с силами настолько, что смог бы уползти отсюда. По опыту я знал, что эти создания так же подвластны смерти, как и я сам. Никаким чудом они не могли бы исцелить себя и восстать из мертвых. Дядя Дентон не был непобедимым — умерев, он остался мертвым. Так же и этот: он лежал мертвый на полу павильона, без сомнения, мертвый. Он и сейчас был мертвый; возможно, в другом месте, но он был мертвый. Значит, его исчезновение можно было объяснить только одним: кто-то нашел его тело и унес его.
   Но почему? Почему он не позвал полицию? Кто бы ни наткнулся на труп, он не мог знать, что в этом теле обитало демоническое создание, чей портрет украсил бы галереи ада. Мой неведомый сообщник не увидел бы ничего, кроме мертвого тела. Зачем было ему помогать незнакомцу скрыть убийство?
   У меня возникло подозрение, что за мной наблюдают.
   Дрожь возобновилась. Я с усилием подавил ее.
   Мне надо было кое-что сделать.
   Я вернулся обратно в павильон и направился к автомобильчику, в котором ковырялся гоблин, когда я спугнул его. Задний колпак машины был поднят, под ним виднелся двигатель и контакты, через которые энергия поступала с решетки на потолке к генератору. Минуту-другую я вглядывался в путаницу механических внутренностей, но не мог понять, что он там делал. Я даже не был уверен, дотронулся ли он до чего-нибудь прежде, чем я прервал его занятия.
   Билетный киоск павильона электромобилей был не заперт. В углу этой крохотной каморки я нашел швабру, совок для мусора и ведро с кучей грязных тряпок. Я вытер с дощатого пола всю кровь, которая еще не успела просохнуть. Натаскав пригоршни рассыпчатой, выбеленной солнцем грязи, я посыпал ею все пятна красноватой влаги, которые попались мне на глаза, утрамбовал башмаками, потом вытер. Пятна крови не исчезли, но выглядели теперь по-другому. Не видно было, что они свежие — они ничем не отличались от бесчисленных пятен жира и смазки, покрывавших всю платформу. Швабру и совок я убрал обратно в билетный киоск, но окровавленные тряпки вышвырнул в мусорный контейнер на обочине, поглубже спрятав их под пустыми пакетиками из-под попкорна, смятыми стаканчиками от мороженого и прочим хламом. Туда же я отправил и фонарик убитого.