- Вы угадали, - ответил главврач. - Эротика - отнюдь не только влечение тела, но в равной мере и честолюбивые мечты. Партнер, которого вы познали, который ценит и любит вас, становится вашим зеркалом, мерой ваших достоинств и вашей значимости. В эротике мы ищем отражение собственной ценности и весомости. Однако у моей шлюшки в этом плане были трудности. Она спала с кем угодно, так что этих зеркал было такое множество, что они давали весьма замутненное и многозначное отражение. И кроме того, когда вы спите со всеми подряд, вы перестаете верить, что такая банальная вещь, как совокупление, может обрести для вас подлинное значение. И тогда настоящий смысл эротического честолюбия вы пытаетесь найти на противоположной стороне. Познать меру своего человеческого достоинства этой шлюшке мог помочь лишь тот, кто добивался ее, но кого она отвергла сама. А поскольку ей хотелось в собственных глазах выглядеть самой красивой и самой лучшей, то, естественно, она была очень строга и взыскательна в выборе того единственного, кого она сумеет почтить своим отказом. Когда в конечном счете она выбрала меня, я понял, что мне она оказала особую честь, и по сию пору считаю это своим величайшим эротическим успехом.
- Вы обладаете поразительным умением превращать воду в вино, - сказала докторша.
- Вас оскорбило, что своим величайшим успехом я считаю не вас? - спросил главврач. - Но поймите меня. Какой бы вы ни были добродетельной женщиной, я для вас (о, вы даже не представляете, как это меня огорчает) не первый и не последний мужчина, тогда как для этой шлюшки я был именно тем единственным. Поверьте, она не забыла меня и до сих пор с тоской вспоминает, что отказала мне. Впрочем, я рассказал эту историю лишь для того, чтобы провести аналогию между нею и нежеланием Гавела вступить в связь с Алжбетой.
ХВАЛА СВОБОДЕ
- Да будет вам, шеф, - прогудел Гавел, - не хотите же вы сказать, что я в Алжбете пытаюсь найти отражение своей человеческой значимости?
- Разумеется, нет, - язвительно заметила докторша. - Вы же нам все объяснили: вызывающее поведение Алжбеты воспринимается вами как приказ, а вы пытаетесь сохранить иллюзию, что сами для себя выбираете женщин.
- Коль уж говорить об этом начистоту, признаюсь вам, сударыня, что это далеко не так, - задумчиво произнес Гавел. - Когда я сказал, что вызывающее поведение Алжбеты претит мне, то пытался найти всего лишь остроумную отговорку. На самом же деле я сходился с женщинами куда более дерзкими, чем она, и эта вызывающая дерзость меня вполне устраивала, ибо она удачно ускоряла развитие событий.
- Какого черта вы тогда отказываетесь от Алжбеты? - воскликнул главврач.
- Шеф, ваш вопрос не столь уж и нелеп, как поначалу мне показалось, вижу, на него не так-то просто ответить. Сказать откровенно, я и сам не знаю, почему я отказываюсь от Алжбеты. Я обладал женщинами куда более уродливыми, старыми и наглыми. Из этого следует, что я непременно должен был бы взять и Алжбету. Любые статистики так бы это и вычислили. Все компьютеры мира выдали бы именно такую информацию. И, возможно, как раз поэтому я и не беру ее. Возможно, мне хотелось опровергнуть необходимость. Подставить ножку принципу причинности. Взорвать предсказуемость всеобщей закономерности капризом свободного выбора.
- Но почему вы избрали для этого именно Алжбету?
- Именно потому, что это беспричинно. Была бы здесь причина, ее можно было бы заранее вычислить и заранее предсказать мои поступки. Именно в этой беспричинности и есть та самая частица свободы, которая нам дозволена и к которой следует неуклонно стремиться, дабы в этом мире железных законов оставалась малая толика человеческого беспорядка. Да здравствует свобода, мои дорогие коллеги! - сказал Гавел и печально поднял стакан, чтобы чокнуться.
КАКОВЫ ПРЕДЕЛЫ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
В эту минуту в комнате появилась новая бутылка, приковавшая внимание всех присутствующих. С бутылкой в дверях стоял обаятельный долговязый юноша, студент мединститута Флайшман, проходивший практику в здешнем отделении. Он поставил (медленно) бутылку на стол, поискал (долго) штопор, приставил (неторопливо) его к горлу бутылки, (не спеша) ввинтил его в пробку, а затем (задумчиво) вытащил ее. Слова в скобках указывают на явную неспешность Флайшмана, которая более чем о нерасторопности свидетельствует о лениво-размеренном самолюбовании, с которым студент-медик сосредоточенно вглядывался в глубины своей души, пренебрегая малозначимыми деталями окружающего мира.
- Все, что мы тут наболтали, полная чепуха, - изрек доктор Гавел. - Не я Алжбету, а Алжбета отвергла меня. Увы! Она ведь втюрилась в Флайшмана.
- В меня? - Флайшман отставил бутылку, широко шагая по комнате, отнес штопор на место и, вернувшись к столу, стал наполнять стаканы.
- Молодец, ничего не скажешь! - в тон Гавелу воскликнул главврач, дабы позабавить коллег. - Это знают все, только вам невдомек. С тех пор как вы появились в нашем отделении, с ней творится что-то невообразимое. Тому уже два месяца.
Флайшман, одарив главврача долгим взглядом, сказал: - И правда, мне невдомек. - И добавил: - Кроме того, меня это совершенно не касается.
- А как же быть с вашими благородными излияниями? Как же быть с вашими россказнями об уважении к женщинам? - спросил Гавел, напуская на себя величайшую строгость. - Вы заставляете Алжбету страдать, а вам хоть бы хны?
- Я питаю сочувствие к женщинам и сознательно никогда не смог бы причинить им боль, - сказал Флайшман. - Но те чувства, которые я внушаю им безотчетно, меня не касаются, поскольку они вне моего воздействия, а следовательно, я и не ответствен за них.
В комнату вошла Алжбета. Она, видимо, рассудила, что самое мудрое - забыть о нанесенной ей обиде и вести себя так, будто ничего не случилось, и потому вела себя на удивление неестественно. Главврач пододвинул для нее стул к столу и наполнил стакан. - Выпейте, Алжбета, и забудьте про все неприятности.
- Само собой, - широко улыбнувшись ему, сказала Алжбета и осушила стакан.
А главврач снова обратился к Флайшману: - Если бы человек нес ответственность только за то, что он осознает, с глупцов была бы заранее снята любая вина. Однако, дорогой Флайшман, человек обязан знать. Человек отвечает за свое незнание. Незнание - вина. И потому ничто не избавляет вас от вины, и я заявляю, что с женщинами вы ведете себя по-хамски, как бы вы ни отрицали это.
ХВАЛА ПЛАТОНИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ
- Удалось ли вам снять обещанную квартиру для барышни Клары? - атаковал Флайшмана Гавел, намекнув ему на его безрезультатные попытки добиться расположения одной (небезызвестной присутствующим) молодой особы.
- Пока не удалось, но удастся.
- Кстати сказать, Флайшман ведет себя с женщинами по-джентльменски. Коллега Флайшман не морочит женщинам голову, - вмешалась в разговор докторша, взяв студента-медика под защиту.
- Я не терплю грубости в отношении женщин, так как испытываю к ним жалость, - повторил Флайшман.
- Но все равно Клара не легла с вами в постель, - сказала Алжбета, засмеявшись столь непристойно, что главврач почел необходимым вступить в разговор:
- Легла не легла, это вовсе не столь важно, Алжбета, как вы полагаете. Известно, что Абеляр был кастрирован, однако это не помешало им с Элоизой навсегда остаться верными любовниками, и любовь их бессмертна. Госпожа Жорж Санд прожила семь лет с Фредериком Шопеном безгрешно, как девственница, но куда вам до высот их любви! Конечно, не совсем уместно в этом возвышенном ряду приводить пример шлюшки, оказавшей мне величайшую честь тем, что отвергла меня. Но зарубите себе на носу, дорогая Алжбета, между любовью и тем, что не выходит у вас из головы, связь гораздо свободнее, чем сдается людям. Надо ли вам сомневаться, что Клара любит Флайшмана! Она нежна с ним и все-таки отвергает его. Для вас это звучит нелогично, но любовь меньше всего подвластна логике.
- Что здесь нелогичного? - спросила Алжбета и снова вульгарно засмеялась. - Кларе нужна квартира. Вот она и нежна с Флайшманом. Но спать с ним она не желает. Скорее всего потому, что спит с другим. Но тот другой достать ей квартиру не может.
Тут Флайшман поднял голову и сказал: - Вы действуете мне на нервы. Вы что, все еще в переходном возрасте? А если женщине просто мешает стыд? Эта мысль не приходит вам в голову? Что если она скрывает от меня какой-то недуг? Допустим, послеоперационный шов, обезображивающий ее тело? Женщинам свойственно стыдиться до невозможности. Хотя вам, Алжбета, это трудно понять.
- Можно предположить и другое, - поспешил на помощь Флайшману главврач. В присутствии Флайшмана Клара так цепенеет от трепета любви, что уже не может ею с ним заниматься. А вы, Алжбета, способны ли представить себе такую сильную любовь к кому-то, которая могла бы вам помешать переспать с ним?
Алжбета заявила, что она на это неспособна.
ЗНАК
Тут мы можем на какое-то время отвлечься от разговора (без устали обсасывающего всяческие несуразности) и упомянуть о том, что на всем его протяжении Флайшман старался поймать взгляд докторши, которая чертовски приглянулась ему с той самой минуты (с месяц назад), как он увидел ее. Величие ее тридцатилетнего возраста завораживало его. До сих пор он видел ее лишь вскользь и сегодня впервые получил возможность провести с ней какое-то время в одном помещении. Ему казалось, что и она иной раз ловит его взгляды, и это возбуждало его.
И вдруг, после одного такого переглядывания, докторша неожиданно встала, подошла к окну и сказала: "Как чудесно в саду! Полнолуние..." - и вновь бросила на Флайшмана беглый взгляд.
Флайшман, чутко реагировавший на такого рода ситуации, сразу понял, что это знак - знак, поданный ему. Он вмиг почувствовал, как вздымается грудь. А его грудь была чутким инструментом, достойным мастерской Страдивари. Случалось, что он испытывал в груди именно такую распирающую волну восторга и всякий раз был уверен, что эта волна пророчит ему не что иное, как неотвратимый приход чего-то великого и небывалого, превышающего все его мечты.
На сей раз он, с одной стороны, был опьянен этой волной, с другой (в уголке сознания, куда это опьянение не доходило) - удивлен: возможно ли, чтобы его мечта обладала такой силой, что по ее зову реальность послушно спешила преобразиться? Не уставая удивляться своему могуществу, он внимательно следил за тем, когда дебаты станут настолько захватывающими, что их участники перестанут его замечать. Как только наступил подходящий момент, он выскользнул из помещения.
ПРЕКРАСНЫЙ ЮНОША СО СЛОЖЕННЫМИ РУКАМИ
Отделение, где происходил этот импровизированный симпозиум, располагалось на первом этаже прелестного флигеля, стоявшего (наряду с другими флигелями) в просторном больничном саду. Сейчас в сад вышел Флайшман. Прислонившись к высокому стволу платана, он закурил и возвел глаза к небу: было лето, по воздуху плыли ароматы, и на черном небосклоне висела круглая луна.
Он попытался представить себе ход дальнейших событий: докторша, минутой раньше подавшая ему знак выйти в сад, дождется момента, когда разговор отвлечет ее лысого любовника от подозрений, и затем, должно быть, неприметно обронит, что интимная нужда заставляет ее ненадолго покинуть компанию.
А что случится далее? Далее он уже не хотел ничего воображать. Волнение в груди предвещало ему приключение, и этого было достаточно. Он верил в свой успех, в свою звезду любви и верил в молодую докторшу. Убаюканный своей самоуверенностью (всякий раз несколько удивляющей), он отдавался приятному бездействию. Ведь он всегда воспринимал себя как мужчину привлекательного, желанного и любимого и наслаждался тем, что ждет приключения пассивно, как говорится, сложа руки. Он верил, что именно такая поза возбуждает и покоряет женщин и судьбу.
Здесь, пожалуй, уместно заметить, что Флайшман часто, если не постоянно (и самовлюбленно), видел себя со стороны, так что с ним непрерывно был его двойник, превращавший его одиночество в состояние вполне занятное. На сей раз, например, он не только стоял опершись о платан и курил, но одновременно с наслаждением наблюдал за тем, как он стоит (красивый и юный) опершись о платан и непринужденно курит. Так он любовался сам собой, пока не услышал легкие шаги, направлявшиеся к нему от флигеля. Он преднамеренно не оборачивался. Еще раз затянулся, выпустил дым и воздел глаза к небу. Когда шаги приблизились к нему, он молвил нежным, вкрадчивым голосом: - Я знал, что вы придете...
МОЧЕИСПУСКАНИЕ
- Не так уж трудно было догадаться, - ответил ему главврач, - я ведь всегда предпочитаю мочиться на природе, чем пользоваться современными клозетами, где чувствуешь себя отвратительно. А здесь золотистый ручеек каким-то чудом вмиг соединяет меня с глиной, травой и землей. Ибо, Флайшман, я прах и в прах возвращусь, пусть хотя бы частично. Мочиться на природе - это священный обряд, коим мы даем земле обещание однажды вернуться в нее целиком.
Флайшман молчал, и главврач спросил его: "А вы что? Вышли поглядеть на луну?" Но Флайшман продолжал упорно молчать, и главврач сказал: "Вы, Флайшман, настоящий лунатик. Именно поэтому я и люблю вас". В словах главврача Флайшману послышалась насмешка, но, стараясь оставаться невозмутимым, он процедил сквозь зубы: "Ну вас с вашей луной! Я тоже пришел сюда помочиться".
- Дорогой Флайшман, принимаю это как чрезвычайное проявление вашей симпатии к стареющему шефу.
И они оба встали под платаном, дабы совершить действие, которое главврач, с неослабевающим пафосом и без конца варьируя эпитеты, сравнивал с богослужением.
ВТОРОЙ АКТ
ПРЕКРАСНЫЙ ЮНОША, ПОЛНЫЙ САРКАЗМА
Когда они вместе шли по длинному коридору в ординаторскую, главврач по-братски обхватил студента-медика за плечо. Студент не сомневался в том, что лысый ревнивец заметил поданный докторшей знак и теперь в своих дружеских излияниях смеется над ним. Он, конечно, не мог сбросить руку шефа со своего плеча, но тем больше гнева скапливалось в нем. И утешало его лишь то, что он не только был полон гнева, но одновременно и видел себя со стороны в этом гневе; вид юноши, возвращающегося в ординаторскую неожиданно для всех совершенно преображенным, вполне удовлетворял его: едко саркастичный, агрессивно остроумный, чуть ли не демонический.
Когда они оба наконец вошли в ординаторскую, то узрели такую картину: Алжбета стояла посреди комнаты и, вполголоса напевая какую-то мелодию, уродливо вихляла в такт бедрами. Доктор Гавел сидел потупив взор, а докторша, стремясь предотвратить испуг вошедших, пояснила: - Алжбета танцует.
- Хватила лишку, - добавил Гавел.
Алжбета без устали виляла бедрами и при этом еще вращала бюстом перед склоненной головой сидевшего Гавела.
- Где вы научились такому прекрасному танцу? - спросил главврач.
Флайшман, раздуваясь от сарказма, демонстративно рассмеялся: - Ха-ха-ха! Прекрасный танец! Ха-ха-ха!
- Я видела такой в Вене, в стриптиз-баре, - ответила Алжбета главврачу.
- Ну и ну, - с мягким укором сказал главврач, - с каких это пор наши сестры ходят в стриптиз-бары?
- А разве это запрещено, пан шеф? - спросила Алжбета, выводя бюстом окружности перед главврачом.
Желчь, все больше подступавшая к горлу Флайшмана, рвалась излиться наружу. И потому он изрек: - Вам нужен бром, а не стриптиз. Становится просто страшно, что вы нас изнасилуете!
- Вам-то нечего бояться. Сосунки меня не занимают, - отрезала Алжбета, извиваясь всем телом перед Гавелом.
- А вам понравился стриптиз? - по-отечески продолжал расспрашивать ее главврач.
- Еще бы! - ответила Алжбета. - Там была одна шведка с огромными сисями, но куда ей до меня (при этих словах она погладила себя по груди), и еще там была одна девушка, изображавшая, что купается в мыльной пене в такой картонной ванне, и потом еще мулатка - та вообще перед всеми зрителями занималась онанизмом, и это было самое интересное.
- Ха-ха! - взорвался Флайшман на пределе своего дьявольского сарказма. Онанизм - как раз то, что вам нужно!
ПЕЧАЛЬ В ФОРМЕ ЗАДА
Алжбета продолжала танцевать, но с публикой, по всей вероятности, ей повезло гораздо меньше, чем танцовщицам в венском стриптиз-баре: Гавел сидел понурив голову, докторша смотрела на Алжбету с насмешкой, Флайшман - с осуждением, а главврач - с отцовской снисходительностью. И Алжбетин зад, обтянутый белой материей медсестринского фартука, вращаясь, перемещался по комнате, как прекрасное круглое солнце, но солнце уже погасшее и мертвое (окутанное белым саваном), солнце, осужденное равнодушными и смущенными взглядами присутствующих эскулапов на жалкую ненадобность.
В какой-то момент показалось, что Алжбета и впрямь начнет сбрасывать с себя одежду, и потому главврач с тревогой в голосе проговорил: - Ну-ну, Алжбетка! Вы, надеюсь, понимаете, что здесь не Вена!
- Ладно вам беспокоиться, пан шеф! По крайней мере, увидите, как должна выглядеть голая женщина! - хорохорилась Алжбета и, снова повернувшись к Гавелу, угрожающе затрясла перед ним грудями: - Ну что, Гавличек? Ты вроде как на похоронах! Подними голову! У тебя что, кто-то умер? Почему ты в трауре, скажи? Погляди на меня! Я ведь жива! Я же не умираю! Я все еще живу! Я живу! И при этих словах ее зад уже перестал быть задом, а стал самой печалью, печалью прекрасно выточенной, танцующей по комнате.
- Перестаньте, Алжбета! - сказал Гавел, не отрывая взгляда от паркета.
- Перестать? - спросила Алжбета. - Я ведь танцую ради тебя! А сейчас устрою для тебя стриптиз! Бесподобный стриптиз! - И она, развязав сзади фартук, жестом танцовщицы бросила его на письменный стол.
Главврач снова испуганно проронил: - В общем, Алжбетка, было бы недурно, если бы вы показали нам стриптиз, но где-нибудь в другом месте. Вы же понимаете, мы здесь при исполнении служебных обязанностей.
БЕСПОДОБНЫЙ СТРИПТИЗ
- Я знаю, как себя вести, пан шеф! - все еще вертясь, ответила Алжбета, оставшись теперь в своем светло-голубом форменном платье с белым воротничком.
Она прижала руки к талии и, скользя вдоль тела вверх, вознесла их над головой; затем правой рукой провела вверх по поднятой левой, левой - по правой, а потом обеими руками сделала изящный жест в сторону Флайшмана, словно бросая ему блузку. Флайшман испуганно передернулся. "Сосунок, ты уронил ее на пол!" - прикрикнула она на него.
Она снова прижала руки к талии, но на сей раз заскользила вдоль бедер и ног; согнувшись в талии, стала медленно приподнимать правую ногу, потом левую; посмотрев на главврача, сделала резкое движение правой рукой, словно бросая ему воображаемую юбку. Шеф в то же мгновение простер вперед руку с растопыренными пальцами, которые тут же сжались в кулак. Положив эту руку на колено, пальцами другой руки он послал Алжбете воздушный поцелуй.
Повертевшись в этаком танце еще две-три минуты, Алжбета остановилась, встала на цыпочки и, согнув руки в локтях, завела их за спину, пытаясь дотянуться до верхних позвонков; затем изящным танцевальным жестом вытянула их вперед, правой ладонью погладила левое плечо, левой - правое и снова сделала плавное движение рукой, но на этот раз в сторону Гавела, который едва приметно и растерянно шевельнул пальцами.
Подняв голову, Алжбета стала теперь величаво ходить по комнате; она обошла всех своих четверых зрителей, демонстрируя каждому из них в отдельности воображаемую наготу своего бюста. Под конец она остановилась перед Гавелом, опять завиляла бедрами, а потом, чуть пригнувшись, провела обеими руками вдоль боков вниз и снова (как за минуту до этого) приподняла сперва одну, потом другую ногу и, победоносно выпрямившись, вскинула правую руку с двумя сжатыми пальцами - большим и указательным. Этой рукой она вновь сделала плавный жест в сторону Гавела.
Теперь она стояла во всем торжестве своей мнимой наготы и уже ни на кого не смотрела, даже на Гавела; а потом, лишь чуть склонив голову и полуприкрыв глаза, оглядела свое все еще вихляющееся тело.
И тут вдруг ее гордая осанка надломилась, и она уселась на колени доктора Гавела; зевая сказала: "Я ужасно устала". Взяв стакан Гавела, сделала глоток. "Доктор, - обратилась она к нему, - нет ли у тебя каких-нибудь таблеток, чтобы взбодриться? Не идти же мне спать!"
- Для вас все, что хотите, Алжбетка, - сказал Гавел, пересадил ее со своих колен на стул и пошел к аптечке. Отыскав сильнодействующее снотворное, он протянул две таблетки Алжбете.
- Это меня встряхнет? - спросила она.
- Это так же точно, как то, что я Гавел, - ответил он.
ПРОЩАЛЬНЫЙ СЛОВА АЛЖБЕТЫ
Проглотив таблетки, Алжбета снова попыталась усесться на колени к Гавелу, но он раздвинул ноги, и она рухнула на пол.
Гавел тут же пожалел о содеянном: он вовсе не помышлял о столь постыдном падении Алжбеты, и его движение было скорее безотчетным выражением отвращения при одной мысли о том, что Алжбетин зад снова коснется его колен.
Он тут же попытался поднять Алжбету, но она с каким-то жалким упорством всем телом прижималась к полу.
Тут перед ней предстал Флайшман и сказал: - Вы пьяны, ступайте-ка лучше спать!
Алжбета посмотрела на него с бесконечным презрением и (упиваясь мазохистским пафосом своей распростертости на полу) сказала: - Хам. Балбес. И еще раз: - Балбес.
Гавел снова попытался поднять ее, но она яростно вырвалась и разрыдалась. Все в растерянности молчали, и в наступившей тишине рыдания звучали как скрипичное соло. Вдруг докторше пришло в голову тихонько подсвистать. Алжбета резко поднялась и пошла к двери, взявшись за ручку, она слегка обернулась к присутствующим и сказала: - Хамье. Хамье. Знали бы вы! Ничего вы не знаете. Ничего вы не знаете.
ГЛАВВРАЧ ПРОТИВ ФЛАЙШМАНА
После ухода Алжбеты воцарилась тишина, которую первым нарушил главврач:
Вот видите, милый Флайшман. А вы еще говорите, что полны сочувствия к женщинам. Но если вы сочувствуете им, то почему не сочувствуете Алжбете?
- Какое она имеет ко мне отношение? - пробовал защититься Флайшман.
- Не делайте вид, что вы ничего не знаете. Мы же вам сказали, что она втюрилась в вас.
- Разве я виноват в этом? - спросил Флайшман.
- Нет, не виноваты, - сказал главврач. - Но виноваты в том, что вы грубы с ней и мучаете ее. Весь вечер для нее было важно одно: как вы будете вести себя, взглянете ли на нее, улыбнетесь ли ей, скажете ли что-либо приятное. А вы вспомните, что вы ей говорили.
- Ничего такого ужасного я ей не говорил, - продолжал защищаться Флайшман, но голос его звучал довольно неуверенно.
- Ничего такого ужасного? - усмехнулся главврач. - Вы смеялись над тем, как она танцует, хотя танцевала она только для вас, вы посоветовали ей принять бром, заявили, что самое для нее подходящее - это онанизм. Скажете тоже ничего ужасного! Когда она изображала стриптиз, вы уронили ее блузку.
- Какую блузку? - защищаясь, спросил Флайшман.
- Блузку, - повторил главврач. - И не прикидывайтесь дурачком. В конце концов вы послали ее спать, хотя за минуту до этого она приняла таблетки против усталости.
- Но она все время метила в Гавела, а не в меня, - не уставал защищаться Флайшман.
- Не ломайте комедию, - сказал главврач строго. - Что ей было делать, раз вы не обращали на нее внимания? Она хотела подразнить вас. И мечтала лишь об одном - о капле ревности с вашей стороны. Эх вы, джентльмен!
- Не терзайте его, шеф, - сказала докторша. - Он жесток, зато молод.
- Это карающий архангел, - изрек Гавел.
МИФИЧЕСКИЕ РОЛИ
- И в самом деле, - сказала докторша, - взгляните на него: прекрасный грозный архангел.
- Здесь собрались одни мифические герои, - сонным голосом проговорил главврач, - ибо ты истинная Диана. Фригидная, спортивная, злорадная.
- А вы сатир. Старый, сластолюбивый краснобай, - не постояла за словом докторша.- А Гавел - Дон Жуан. Не старый, но стареющий.
- Как бы не так! Гавел - это смерть, - возразил главврач, напомнив им свой излюбленный тезис.
КОНЕЦ ДОН ЖУАНА
- Если уж решать, кто я - Дон Жуан или смерть, я должен, увы, присоединиться к мнению шефа, - заявил Гавел и изрядно хлебнул вина. - Дон Жуан. Это же был завоеватель. Причем с большой буквы: Великий Завоеватель. Но, скажите, пожалуйста, можно ли быть завоевателем на территории, где вам никто не сопротивляется, где все доступно и все дозволено? Эпоха Дон Жуана канула в Лету. Нынешний потомок Дон Жуана уже не завоевывает, а лишь собирает. На смену Великому Завоевателю пришел Великий Собиратель. Но Собиратель - это никак не Дон Жуан. Дон Жуан был героем трагедии. На нем лежало бремя вины. Он грешил весело и глумился над Богом. Он был богохульником и сошел в ад.
Дон Жуан нес на плечах бремя трагичности, о котором Собиратель не имеет понятия, ибо в его мире всякое бремя утратило вес. Каменная глыба стала там легче пуха. В мире Завоевателя единый взгляд весил не меньше, чем в империи Собирателя весит десятилетие самой истовой телесной любви.
Дон Жуан был господин, тогда как Собиратель - всего лишь раб. Дон Жуан дерзновенно преступал условности и законы. Великий Собиратель лишь покорно, в поте лица своего следует условностям и законам, поскольку собирательство нынче стало признаком хороших манер, бонтоном и чуть ли не долгом. Ведь если я в чем-то и виноват, так только в том, что не беру Алжбету.
У Великого Собирателя нет ничего общего ни с трагедией, ни с драмой. Эротика, некогда приманка катастроф, его стараниями приравнена нынче к завтракам и обедам, к филателии, пинг-понгу, а то и вовсе к поездке на трамвае и хождению по магазинам. Он ввел эротику в круговорот вседневности, превратив ее в театральные кулисы и подмостки, на которые настоящей драме так и не суждено взойти. Увы, друзья, - патетически воскликнул Гавел, - мои любови (если я вправе их так называть) - всего лишь сцена, на которой ничего не происходит.
- Вы обладаете поразительным умением превращать воду в вино, - сказала докторша.
- Вас оскорбило, что своим величайшим успехом я считаю не вас? - спросил главврач. - Но поймите меня. Какой бы вы ни были добродетельной женщиной, я для вас (о, вы даже не представляете, как это меня огорчает) не первый и не последний мужчина, тогда как для этой шлюшки я был именно тем единственным. Поверьте, она не забыла меня и до сих пор с тоской вспоминает, что отказала мне. Впрочем, я рассказал эту историю лишь для того, чтобы провести аналогию между нею и нежеланием Гавела вступить в связь с Алжбетой.
ХВАЛА СВОБОДЕ
- Да будет вам, шеф, - прогудел Гавел, - не хотите же вы сказать, что я в Алжбете пытаюсь найти отражение своей человеческой значимости?
- Разумеется, нет, - язвительно заметила докторша. - Вы же нам все объяснили: вызывающее поведение Алжбеты воспринимается вами как приказ, а вы пытаетесь сохранить иллюзию, что сами для себя выбираете женщин.
- Коль уж говорить об этом начистоту, признаюсь вам, сударыня, что это далеко не так, - задумчиво произнес Гавел. - Когда я сказал, что вызывающее поведение Алжбеты претит мне, то пытался найти всего лишь остроумную отговорку. На самом же деле я сходился с женщинами куда более дерзкими, чем она, и эта вызывающая дерзость меня вполне устраивала, ибо она удачно ускоряла развитие событий.
- Какого черта вы тогда отказываетесь от Алжбеты? - воскликнул главврач.
- Шеф, ваш вопрос не столь уж и нелеп, как поначалу мне показалось, вижу, на него не так-то просто ответить. Сказать откровенно, я и сам не знаю, почему я отказываюсь от Алжбеты. Я обладал женщинами куда более уродливыми, старыми и наглыми. Из этого следует, что я непременно должен был бы взять и Алжбету. Любые статистики так бы это и вычислили. Все компьютеры мира выдали бы именно такую информацию. И, возможно, как раз поэтому я и не беру ее. Возможно, мне хотелось опровергнуть необходимость. Подставить ножку принципу причинности. Взорвать предсказуемость всеобщей закономерности капризом свободного выбора.
- Но почему вы избрали для этого именно Алжбету?
- Именно потому, что это беспричинно. Была бы здесь причина, ее можно было бы заранее вычислить и заранее предсказать мои поступки. Именно в этой беспричинности и есть та самая частица свободы, которая нам дозволена и к которой следует неуклонно стремиться, дабы в этом мире железных законов оставалась малая толика человеческого беспорядка. Да здравствует свобода, мои дорогие коллеги! - сказал Гавел и печально поднял стакан, чтобы чокнуться.
КАКОВЫ ПРЕДЕЛЫ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
В эту минуту в комнате появилась новая бутылка, приковавшая внимание всех присутствующих. С бутылкой в дверях стоял обаятельный долговязый юноша, студент мединститута Флайшман, проходивший практику в здешнем отделении. Он поставил (медленно) бутылку на стол, поискал (долго) штопор, приставил (неторопливо) его к горлу бутылки, (не спеша) ввинтил его в пробку, а затем (задумчиво) вытащил ее. Слова в скобках указывают на явную неспешность Флайшмана, которая более чем о нерасторопности свидетельствует о лениво-размеренном самолюбовании, с которым студент-медик сосредоточенно вглядывался в глубины своей души, пренебрегая малозначимыми деталями окружающего мира.
- Все, что мы тут наболтали, полная чепуха, - изрек доктор Гавел. - Не я Алжбету, а Алжбета отвергла меня. Увы! Она ведь втюрилась в Флайшмана.
- В меня? - Флайшман отставил бутылку, широко шагая по комнате, отнес штопор на место и, вернувшись к столу, стал наполнять стаканы.
- Молодец, ничего не скажешь! - в тон Гавелу воскликнул главврач, дабы позабавить коллег. - Это знают все, только вам невдомек. С тех пор как вы появились в нашем отделении, с ней творится что-то невообразимое. Тому уже два месяца.
Флайшман, одарив главврача долгим взглядом, сказал: - И правда, мне невдомек. - И добавил: - Кроме того, меня это совершенно не касается.
- А как же быть с вашими благородными излияниями? Как же быть с вашими россказнями об уважении к женщинам? - спросил Гавел, напуская на себя величайшую строгость. - Вы заставляете Алжбету страдать, а вам хоть бы хны?
- Я питаю сочувствие к женщинам и сознательно никогда не смог бы причинить им боль, - сказал Флайшман. - Но те чувства, которые я внушаю им безотчетно, меня не касаются, поскольку они вне моего воздействия, а следовательно, я и не ответствен за них.
В комнату вошла Алжбета. Она, видимо, рассудила, что самое мудрое - забыть о нанесенной ей обиде и вести себя так, будто ничего не случилось, и потому вела себя на удивление неестественно. Главврач пододвинул для нее стул к столу и наполнил стакан. - Выпейте, Алжбета, и забудьте про все неприятности.
- Само собой, - широко улыбнувшись ему, сказала Алжбета и осушила стакан.
А главврач снова обратился к Флайшману: - Если бы человек нес ответственность только за то, что он осознает, с глупцов была бы заранее снята любая вина. Однако, дорогой Флайшман, человек обязан знать. Человек отвечает за свое незнание. Незнание - вина. И потому ничто не избавляет вас от вины, и я заявляю, что с женщинами вы ведете себя по-хамски, как бы вы ни отрицали это.
ХВАЛА ПЛАТОНИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ
- Удалось ли вам снять обещанную квартиру для барышни Клары? - атаковал Флайшмана Гавел, намекнув ему на его безрезультатные попытки добиться расположения одной (небезызвестной присутствующим) молодой особы.
- Пока не удалось, но удастся.
- Кстати сказать, Флайшман ведет себя с женщинами по-джентльменски. Коллега Флайшман не морочит женщинам голову, - вмешалась в разговор докторша, взяв студента-медика под защиту.
- Я не терплю грубости в отношении женщин, так как испытываю к ним жалость, - повторил Флайшман.
- Но все равно Клара не легла с вами в постель, - сказала Алжбета, засмеявшись столь непристойно, что главврач почел необходимым вступить в разговор:
- Легла не легла, это вовсе не столь важно, Алжбета, как вы полагаете. Известно, что Абеляр был кастрирован, однако это не помешало им с Элоизой навсегда остаться верными любовниками, и любовь их бессмертна. Госпожа Жорж Санд прожила семь лет с Фредериком Шопеном безгрешно, как девственница, но куда вам до высот их любви! Конечно, не совсем уместно в этом возвышенном ряду приводить пример шлюшки, оказавшей мне величайшую честь тем, что отвергла меня. Но зарубите себе на носу, дорогая Алжбета, между любовью и тем, что не выходит у вас из головы, связь гораздо свободнее, чем сдается людям. Надо ли вам сомневаться, что Клара любит Флайшмана! Она нежна с ним и все-таки отвергает его. Для вас это звучит нелогично, но любовь меньше всего подвластна логике.
- Что здесь нелогичного? - спросила Алжбета и снова вульгарно засмеялась. - Кларе нужна квартира. Вот она и нежна с Флайшманом. Но спать с ним она не желает. Скорее всего потому, что спит с другим. Но тот другой достать ей квартиру не может.
Тут Флайшман поднял голову и сказал: - Вы действуете мне на нервы. Вы что, все еще в переходном возрасте? А если женщине просто мешает стыд? Эта мысль не приходит вам в голову? Что если она скрывает от меня какой-то недуг? Допустим, послеоперационный шов, обезображивающий ее тело? Женщинам свойственно стыдиться до невозможности. Хотя вам, Алжбета, это трудно понять.
- Можно предположить и другое, - поспешил на помощь Флайшману главврач. В присутствии Флайшмана Клара так цепенеет от трепета любви, что уже не может ею с ним заниматься. А вы, Алжбета, способны ли представить себе такую сильную любовь к кому-то, которая могла бы вам помешать переспать с ним?
Алжбета заявила, что она на это неспособна.
ЗНАК
Тут мы можем на какое-то время отвлечься от разговора (без устали обсасывающего всяческие несуразности) и упомянуть о том, что на всем его протяжении Флайшман старался поймать взгляд докторши, которая чертовски приглянулась ему с той самой минуты (с месяц назад), как он увидел ее. Величие ее тридцатилетнего возраста завораживало его. До сих пор он видел ее лишь вскользь и сегодня впервые получил возможность провести с ней какое-то время в одном помещении. Ему казалось, что и она иной раз ловит его взгляды, и это возбуждало его.
И вдруг, после одного такого переглядывания, докторша неожиданно встала, подошла к окну и сказала: "Как чудесно в саду! Полнолуние..." - и вновь бросила на Флайшмана беглый взгляд.
Флайшман, чутко реагировавший на такого рода ситуации, сразу понял, что это знак - знак, поданный ему. Он вмиг почувствовал, как вздымается грудь. А его грудь была чутким инструментом, достойным мастерской Страдивари. Случалось, что он испытывал в груди именно такую распирающую волну восторга и всякий раз был уверен, что эта волна пророчит ему не что иное, как неотвратимый приход чего-то великого и небывалого, превышающего все его мечты.
На сей раз он, с одной стороны, был опьянен этой волной, с другой (в уголке сознания, куда это опьянение не доходило) - удивлен: возможно ли, чтобы его мечта обладала такой силой, что по ее зову реальность послушно спешила преобразиться? Не уставая удивляться своему могуществу, он внимательно следил за тем, когда дебаты станут настолько захватывающими, что их участники перестанут его замечать. Как только наступил подходящий момент, он выскользнул из помещения.
ПРЕКРАСНЫЙ ЮНОША СО СЛОЖЕННЫМИ РУКАМИ
Отделение, где происходил этот импровизированный симпозиум, располагалось на первом этаже прелестного флигеля, стоявшего (наряду с другими флигелями) в просторном больничном саду. Сейчас в сад вышел Флайшман. Прислонившись к высокому стволу платана, он закурил и возвел глаза к небу: было лето, по воздуху плыли ароматы, и на черном небосклоне висела круглая луна.
Он попытался представить себе ход дальнейших событий: докторша, минутой раньше подавшая ему знак выйти в сад, дождется момента, когда разговор отвлечет ее лысого любовника от подозрений, и затем, должно быть, неприметно обронит, что интимная нужда заставляет ее ненадолго покинуть компанию.
А что случится далее? Далее он уже не хотел ничего воображать. Волнение в груди предвещало ему приключение, и этого было достаточно. Он верил в свой успех, в свою звезду любви и верил в молодую докторшу. Убаюканный своей самоуверенностью (всякий раз несколько удивляющей), он отдавался приятному бездействию. Ведь он всегда воспринимал себя как мужчину привлекательного, желанного и любимого и наслаждался тем, что ждет приключения пассивно, как говорится, сложа руки. Он верил, что именно такая поза возбуждает и покоряет женщин и судьбу.
Здесь, пожалуй, уместно заметить, что Флайшман часто, если не постоянно (и самовлюбленно), видел себя со стороны, так что с ним непрерывно был его двойник, превращавший его одиночество в состояние вполне занятное. На сей раз, например, он не только стоял опершись о платан и курил, но одновременно с наслаждением наблюдал за тем, как он стоит (красивый и юный) опершись о платан и непринужденно курит. Так он любовался сам собой, пока не услышал легкие шаги, направлявшиеся к нему от флигеля. Он преднамеренно не оборачивался. Еще раз затянулся, выпустил дым и воздел глаза к небу. Когда шаги приблизились к нему, он молвил нежным, вкрадчивым голосом: - Я знал, что вы придете...
МОЧЕИСПУСКАНИЕ
- Не так уж трудно было догадаться, - ответил ему главврач, - я ведь всегда предпочитаю мочиться на природе, чем пользоваться современными клозетами, где чувствуешь себя отвратительно. А здесь золотистый ручеек каким-то чудом вмиг соединяет меня с глиной, травой и землей. Ибо, Флайшман, я прах и в прах возвращусь, пусть хотя бы частично. Мочиться на природе - это священный обряд, коим мы даем земле обещание однажды вернуться в нее целиком.
Флайшман молчал, и главврач спросил его: "А вы что? Вышли поглядеть на луну?" Но Флайшман продолжал упорно молчать, и главврач сказал: "Вы, Флайшман, настоящий лунатик. Именно поэтому я и люблю вас". В словах главврача Флайшману послышалась насмешка, но, стараясь оставаться невозмутимым, он процедил сквозь зубы: "Ну вас с вашей луной! Я тоже пришел сюда помочиться".
- Дорогой Флайшман, принимаю это как чрезвычайное проявление вашей симпатии к стареющему шефу.
И они оба встали под платаном, дабы совершить действие, которое главврач, с неослабевающим пафосом и без конца варьируя эпитеты, сравнивал с богослужением.
ВТОРОЙ АКТ
ПРЕКРАСНЫЙ ЮНОША, ПОЛНЫЙ САРКАЗМА
Когда они вместе шли по длинному коридору в ординаторскую, главврач по-братски обхватил студента-медика за плечо. Студент не сомневался в том, что лысый ревнивец заметил поданный докторшей знак и теперь в своих дружеских излияниях смеется над ним. Он, конечно, не мог сбросить руку шефа со своего плеча, но тем больше гнева скапливалось в нем. И утешало его лишь то, что он не только был полон гнева, но одновременно и видел себя со стороны в этом гневе; вид юноши, возвращающегося в ординаторскую неожиданно для всех совершенно преображенным, вполне удовлетворял его: едко саркастичный, агрессивно остроумный, чуть ли не демонический.
Когда они оба наконец вошли в ординаторскую, то узрели такую картину: Алжбета стояла посреди комнаты и, вполголоса напевая какую-то мелодию, уродливо вихляла в такт бедрами. Доктор Гавел сидел потупив взор, а докторша, стремясь предотвратить испуг вошедших, пояснила: - Алжбета танцует.
- Хватила лишку, - добавил Гавел.
Алжбета без устали виляла бедрами и при этом еще вращала бюстом перед склоненной головой сидевшего Гавела.
- Где вы научились такому прекрасному танцу? - спросил главврач.
Флайшман, раздуваясь от сарказма, демонстративно рассмеялся: - Ха-ха-ха! Прекрасный танец! Ха-ха-ха!
- Я видела такой в Вене, в стриптиз-баре, - ответила Алжбета главврачу.
- Ну и ну, - с мягким укором сказал главврач, - с каких это пор наши сестры ходят в стриптиз-бары?
- А разве это запрещено, пан шеф? - спросила Алжбета, выводя бюстом окружности перед главврачом.
Желчь, все больше подступавшая к горлу Флайшмана, рвалась излиться наружу. И потому он изрек: - Вам нужен бром, а не стриптиз. Становится просто страшно, что вы нас изнасилуете!
- Вам-то нечего бояться. Сосунки меня не занимают, - отрезала Алжбета, извиваясь всем телом перед Гавелом.
- А вам понравился стриптиз? - по-отечески продолжал расспрашивать ее главврач.
- Еще бы! - ответила Алжбета. - Там была одна шведка с огромными сисями, но куда ей до меня (при этих словах она погладила себя по груди), и еще там была одна девушка, изображавшая, что купается в мыльной пене в такой картонной ванне, и потом еще мулатка - та вообще перед всеми зрителями занималась онанизмом, и это было самое интересное.
- Ха-ха! - взорвался Флайшман на пределе своего дьявольского сарказма. Онанизм - как раз то, что вам нужно!
ПЕЧАЛЬ В ФОРМЕ ЗАДА
Алжбета продолжала танцевать, но с публикой, по всей вероятности, ей повезло гораздо меньше, чем танцовщицам в венском стриптиз-баре: Гавел сидел понурив голову, докторша смотрела на Алжбету с насмешкой, Флайшман - с осуждением, а главврач - с отцовской снисходительностью. И Алжбетин зад, обтянутый белой материей медсестринского фартука, вращаясь, перемещался по комнате, как прекрасное круглое солнце, но солнце уже погасшее и мертвое (окутанное белым саваном), солнце, осужденное равнодушными и смущенными взглядами присутствующих эскулапов на жалкую ненадобность.
В какой-то момент показалось, что Алжбета и впрямь начнет сбрасывать с себя одежду, и потому главврач с тревогой в голосе проговорил: - Ну-ну, Алжбетка! Вы, надеюсь, понимаете, что здесь не Вена!
- Ладно вам беспокоиться, пан шеф! По крайней мере, увидите, как должна выглядеть голая женщина! - хорохорилась Алжбета и, снова повернувшись к Гавелу, угрожающе затрясла перед ним грудями: - Ну что, Гавличек? Ты вроде как на похоронах! Подними голову! У тебя что, кто-то умер? Почему ты в трауре, скажи? Погляди на меня! Я ведь жива! Я же не умираю! Я все еще живу! Я живу! И при этих словах ее зад уже перестал быть задом, а стал самой печалью, печалью прекрасно выточенной, танцующей по комнате.
- Перестаньте, Алжбета! - сказал Гавел, не отрывая взгляда от паркета.
- Перестать? - спросила Алжбета. - Я ведь танцую ради тебя! А сейчас устрою для тебя стриптиз! Бесподобный стриптиз! - И она, развязав сзади фартук, жестом танцовщицы бросила его на письменный стол.
Главврач снова испуганно проронил: - В общем, Алжбетка, было бы недурно, если бы вы показали нам стриптиз, но где-нибудь в другом месте. Вы же понимаете, мы здесь при исполнении служебных обязанностей.
БЕСПОДОБНЫЙ СТРИПТИЗ
- Я знаю, как себя вести, пан шеф! - все еще вертясь, ответила Алжбета, оставшись теперь в своем светло-голубом форменном платье с белым воротничком.
Она прижала руки к талии и, скользя вдоль тела вверх, вознесла их над головой; затем правой рукой провела вверх по поднятой левой, левой - по правой, а потом обеими руками сделала изящный жест в сторону Флайшмана, словно бросая ему блузку. Флайшман испуганно передернулся. "Сосунок, ты уронил ее на пол!" - прикрикнула она на него.
Она снова прижала руки к талии, но на сей раз заскользила вдоль бедер и ног; согнувшись в талии, стала медленно приподнимать правую ногу, потом левую; посмотрев на главврача, сделала резкое движение правой рукой, словно бросая ему воображаемую юбку. Шеф в то же мгновение простер вперед руку с растопыренными пальцами, которые тут же сжались в кулак. Положив эту руку на колено, пальцами другой руки он послал Алжбете воздушный поцелуй.
Повертевшись в этаком танце еще две-три минуты, Алжбета остановилась, встала на цыпочки и, согнув руки в локтях, завела их за спину, пытаясь дотянуться до верхних позвонков; затем изящным танцевальным жестом вытянула их вперед, правой ладонью погладила левое плечо, левой - правое и снова сделала плавное движение рукой, но на этот раз в сторону Гавела, который едва приметно и растерянно шевельнул пальцами.
Подняв голову, Алжбета стала теперь величаво ходить по комнате; она обошла всех своих четверых зрителей, демонстрируя каждому из них в отдельности воображаемую наготу своего бюста. Под конец она остановилась перед Гавелом, опять завиляла бедрами, а потом, чуть пригнувшись, провела обеими руками вдоль боков вниз и снова (как за минуту до этого) приподняла сперва одну, потом другую ногу и, победоносно выпрямившись, вскинула правую руку с двумя сжатыми пальцами - большим и указательным. Этой рукой она вновь сделала плавный жест в сторону Гавела.
Теперь она стояла во всем торжестве своей мнимой наготы и уже ни на кого не смотрела, даже на Гавела; а потом, лишь чуть склонив голову и полуприкрыв глаза, оглядела свое все еще вихляющееся тело.
И тут вдруг ее гордая осанка надломилась, и она уселась на колени доктора Гавела; зевая сказала: "Я ужасно устала". Взяв стакан Гавела, сделала глоток. "Доктор, - обратилась она к нему, - нет ли у тебя каких-нибудь таблеток, чтобы взбодриться? Не идти же мне спать!"
- Для вас все, что хотите, Алжбетка, - сказал Гавел, пересадил ее со своих колен на стул и пошел к аптечке. Отыскав сильнодействующее снотворное, он протянул две таблетки Алжбете.
- Это меня встряхнет? - спросила она.
- Это так же точно, как то, что я Гавел, - ответил он.
ПРОЩАЛЬНЫЙ СЛОВА АЛЖБЕТЫ
Проглотив таблетки, Алжбета снова попыталась усесться на колени к Гавелу, но он раздвинул ноги, и она рухнула на пол.
Гавел тут же пожалел о содеянном: он вовсе не помышлял о столь постыдном падении Алжбеты, и его движение было скорее безотчетным выражением отвращения при одной мысли о том, что Алжбетин зад снова коснется его колен.
Он тут же попытался поднять Алжбету, но она с каким-то жалким упорством всем телом прижималась к полу.
Тут перед ней предстал Флайшман и сказал: - Вы пьяны, ступайте-ка лучше спать!
Алжбета посмотрела на него с бесконечным презрением и (упиваясь мазохистским пафосом своей распростертости на полу) сказала: - Хам. Балбес. И еще раз: - Балбес.
Гавел снова попытался поднять ее, но она яростно вырвалась и разрыдалась. Все в растерянности молчали, и в наступившей тишине рыдания звучали как скрипичное соло. Вдруг докторше пришло в голову тихонько подсвистать. Алжбета резко поднялась и пошла к двери, взявшись за ручку, она слегка обернулась к присутствующим и сказала: - Хамье. Хамье. Знали бы вы! Ничего вы не знаете. Ничего вы не знаете.
ГЛАВВРАЧ ПРОТИВ ФЛАЙШМАНА
После ухода Алжбеты воцарилась тишина, которую первым нарушил главврач:
Вот видите, милый Флайшман. А вы еще говорите, что полны сочувствия к женщинам. Но если вы сочувствуете им, то почему не сочувствуете Алжбете?
- Какое она имеет ко мне отношение? - пробовал защититься Флайшман.
- Не делайте вид, что вы ничего не знаете. Мы же вам сказали, что она втюрилась в вас.
- Разве я виноват в этом? - спросил Флайшман.
- Нет, не виноваты, - сказал главврач. - Но виноваты в том, что вы грубы с ней и мучаете ее. Весь вечер для нее было важно одно: как вы будете вести себя, взглянете ли на нее, улыбнетесь ли ей, скажете ли что-либо приятное. А вы вспомните, что вы ей говорили.
- Ничего такого ужасного я ей не говорил, - продолжал защищаться Флайшман, но голос его звучал довольно неуверенно.
- Ничего такого ужасного? - усмехнулся главврач. - Вы смеялись над тем, как она танцует, хотя танцевала она только для вас, вы посоветовали ей принять бром, заявили, что самое для нее подходящее - это онанизм. Скажете тоже ничего ужасного! Когда она изображала стриптиз, вы уронили ее блузку.
- Какую блузку? - защищаясь, спросил Флайшман.
- Блузку, - повторил главврач. - И не прикидывайтесь дурачком. В конце концов вы послали ее спать, хотя за минуту до этого она приняла таблетки против усталости.
- Но она все время метила в Гавела, а не в меня, - не уставал защищаться Флайшман.
- Не ломайте комедию, - сказал главврач строго. - Что ей было делать, раз вы не обращали на нее внимания? Она хотела подразнить вас. И мечтала лишь об одном - о капле ревности с вашей стороны. Эх вы, джентльмен!
- Не терзайте его, шеф, - сказала докторша. - Он жесток, зато молод.
- Это карающий архангел, - изрек Гавел.
МИФИЧЕСКИЕ РОЛИ
- И в самом деле, - сказала докторша, - взгляните на него: прекрасный грозный архангел.
- Здесь собрались одни мифические герои, - сонным голосом проговорил главврач, - ибо ты истинная Диана. Фригидная, спортивная, злорадная.
- А вы сатир. Старый, сластолюбивый краснобай, - не постояла за словом докторша.- А Гавел - Дон Жуан. Не старый, но стареющий.
- Как бы не так! Гавел - это смерть, - возразил главврач, напомнив им свой излюбленный тезис.
КОНЕЦ ДОН ЖУАНА
- Если уж решать, кто я - Дон Жуан или смерть, я должен, увы, присоединиться к мнению шефа, - заявил Гавел и изрядно хлебнул вина. - Дон Жуан. Это же был завоеватель. Причем с большой буквы: Великий Завоеватель. Но, скажите, пожалуйста, можно ли быть завоевателем на территории, где вам никто не сопротивляется, где все доступно и все дозволено? Эпоха Дон Жуана канула в Лету. Нынешний потомок Дон Жуана уже не завоевывает, а лишь собирает. На смену Великому Завоевателю пришел Великий Собиратель. Но Собиратель - это никак не Дон Жуан. Дон Жуан был героем трагедии. На нем лежало бремя вины. Он грешил весело и глумился над Богом. Он был богохульником и сошел в ад.
Дон Жуан нес на плечах бремя трагичности, о котором Собиратель не имеет понятия, ибо в его мире всякое бремя утратило вес. Каменная глыба стала там легче пуха. В мире Завоевателя единый взгляд весил не меньше, чем в империи Собирателя весит десятилетие самой истовой телесной любви.
Дон Жуан был господин, тогда как Собиратель - всего лишь раб. Дон Жуан дерзновенно преступал условности и законы. Великий Собиратель лишь покорно, в поте лица своего следует условностям и законам, поскольку собирательство нынче стало признаком хороших манер, бонтоном и чуть ли не долгом. Ведь если я в чем-то и виноват, так только в том, что не беру Алжбету.
У Великого Собирателя нет ничего общего ни с трагедией, ни с драмой. Эротика, некогда приманка катастроф, его стараниями приравнена нынче к завтракам и обедам, к филателии, пинг-понгу, а то и вовсе к поездке на трамвае и хождению по магазинам. Он ввел эротику в круговорот вседневности, превратив ее в театральные кулисы и подмостки, на которые настоящей драме так и не суждено взойти. Увы, друзья, - патетически воскликнул Гавел, - мои любови (если я вправе их так называть) - всего лишь сцена, на которой ничего не происходит.