Эта роль была совершенно противоположна его заботливому отношению к девушке. До их знакомства он действительно относился к женщинам скорее грубовато, чем деликатно, однако демонически твердым не был никогда, поскольку не отличался ни сверхъестественной волей, ни бесцеремонностью. Он не был таким, хотя и очень хотел когда-то быть похожим на подобных мужчин. Наивное желание, но что поделаешь: юношеские стремления обходят все ловушки зрелого духа и часто сохраняются до глубокой старости. И это юношеское стремление быстро использовало возможность воплотиться в предлагаемую роль.
Ироническая холодность молодого человека была девушке очень удобна, ибо освобождала ее от нее самой. Она сама -- это прежде всего ревность. В тот момент, когда она перестала видеть в молодом человеке галантного соблазнителя, а увидела лишь его неприступное лицо, ее ревность утихла. Девушка могла теперь забыть о себе и отдаться своей роли.
Своей роли? Какой? Это роль из скверных романов: женщина останавливает на дороге машину не для того, чтобы ехать, а для того, чтобы соблазнить мужчину за рулем. Коварная соблазнительница, что превосходно распоряжается своими прелестями. Девушка вошла в этот дурацкий образ из бульварной литературы с легкостью, которая ее и удивила, и обворожила.
И так они ехали и разговаривали, Чужой водитель и чужая пассажирка.
5.
Больше всего молодому человеку не хватало в жизни беззаботности. Дорога его жизни была прочерчена с беспощадной строгостью: служба не ограничивалась ежедневными восемью часами, но до самого последнего времени включала и скуку обязательных собраний, и домашнюю подготовку, и внимание бесчисленных коллег обоего пола к его пока еще бедноватой внутренней жизни, которая никогда не оставалась утаенной и в последнее время стала предметом сплетен и вмешательства общественности. И даже двухнедельный отпуск не дал ему свободы и раскованности; унылая тень строгого планирования лежала и на нем. Из-за обычной острой нехватки жилья на лето он вынужден был заказать комнату в Татрах за полгода вперед, а для этого потребовалось ходатайство профсоюза его предприятия, вездесущая душа которого, таким образом, не переставала держать его в поле зрения.
Он смирился, но все же его иногда преследовал грозный образ дороги, по которой он мчится, беззащитно открытый всем, не смея никуда свернуть. Этот образ предстал перед ним и сейчас; как-то странно слились эта воображаемая дорога и та, по которой он сейчас ехал. И вдруг шальная мысль пришла ему в голову.
-- Куда, вы сказали, вам нужно? - спросил он девушку.
-- В Банску-Быстрицу, -- ответила она.
-- Что вы там собираетесь делать?
-- У меня там свидание.
-- С кем?
-- С одним мужчиной.
"Фелиция" как раз подъезжала к большой развилке, и водитель притормозил, чтобы посмотреть на указатели. Потом резко свернул вправо.
-- Что случится, если вы не приедете на это свидание?
-- Это сейчас на вашей совести, и вы должны обо мне позаботиться
-- Вы, наверное, не заметили, что я свернул на Новый Замок?
-- Что? Вы с ума сошли!
-- Не беспокойтесь, я о вас позабочусь,-- ответил молодой человек.
Игра вдруг перешла на уровень выше. "Фелиция" удалялась не только от воображаемой цели -- Банской-Быстрицы, но и от цели истинной, куда они и направлялась с утра: к Татрам и заказанной комнате. Жизнь, в которую играют, внезапно атаковала жизнь подлинную. Молодой человек удалялся от самого себя и своей строгой дороги, с которой до сих пор не сворачивал.
-- Но ведь вы говорили, что едете к Низким Татрам! - удивилась девушка.
-- Еду, барышня, куда мне захочется. Я свободный человек и делаю, что хочу и что мне нравится.
6.
Когда они подъехали к Новым Замкам, начало смеркаться. Молодой человек никогда здесь не был, и потребовалось время, чтоб сориентироваться. Несколько раз он останавливался и расспрашивал прохожих, где находится гостиница. Здесь было несколько раскопанных улиц, так что дорога к гостинице, которая, по словам местных жителей, была где-то недалеко, вела такими крюками и объездами, что до нее они добирались почти час. Гостиница выглядела неказисто, но она была единственной в городе, а ехать дальше уже не хотелось. Он велел девушке подождать и вышел из машины.
Выходя, он был, разумеется, самим собой, и ему было неприятно, что к ночи он очутился совсем не там, где предполагал, -- тем неприятнее, что никто его к этому не понуждал и чего, собственно, он и сам не хотел. Он выругал себя за сумасбродство, но потом махнул рукой: комната в Татрах подождет до завтра, и ничего не случится, если он отметит первый день отпуска чем-то незапланированным.
Он прошел через прокуренный, битком набитый шумный ресторан и спросил, где администратор. Его послали к лестнице, где за стеклянной дверью под щитом с ключами сидела поблекшая блондинка. С трудом он получил ключ от единственного свободного номера.
Девушка, оставшись одна, тоже сбросила маску. Ее не беспокоило, что они очутились в неожиданном месте. Она настолько была преданна молодому человеку, что никогда не сомневалась в том, что он делает, доверчиво вручала ему свою судьбу. Но в ее голове снова мелькнула мысль, что, пожалуй, именно так, как сейчас она, ожидают молодого человека в его машине другие женщины, с которыми он сталкивается в командировках. Как ни странно, эта мысль не причинила ей боли; девушка снова улыбнулась при мысли, что чужой женщиной стала сейчас она, -- одной из тех безответственных и бесстыдных женщин, к которым она его ревновала. Ей казалось, что им всем она сейчас натягивает нос, что она нашла способ овладеть их оружием, дать молодому человеку то, чего до сих пор дать не умела: легкость, нестыдливость и несвязанность. Ею овладело особое чувство удовлетворения: она одна-единственная может стать всеми этими женщинами сразу и безраздельно, только собой, увлечь и поглотить своего любимого.
Молодой человек открыл дверцу и провел девушку в ресторан. В грохоте, грязи и дыму нашелся единственный свободный столик в углу.
7.
-- И как же вы теперь обо мне позаботитесь? - вызывающе спросила девушка.
-- Какой вы предпочитаете апперитив?
Девушка не особенно разбиралась в спиртном. Когда ей приходилось пить вино, предпочитала вермут. Но сейчас она уверенно сказала:
-- Водку.
-- Отлично! - сказал молодой человек, -- пусть будет водка. Надеюсь, не опьянеете?
-- Ну, а если да?
Молодой человек не ответил и, подозвав официанта, заказал две водки и бифштекс. Через минуту тот появился с двумя рюмками на подносике.
Мужчина поднял рюмку и сказал:
-- За вас!
-- Чего-нибудь остроумнее вы не могли бы придумать?
В этой ее игре было нечто, начинавшее его раздражать. Теперь, когда они сидели лицом к лицу, мужчине стало казаться, что не только слова делали девушку чужой -- она вся целиком изменилась, в движениях, в мимике, стала удручающе точно походить на женщин, которых он так хорошо знал и к которым чувствовал легкое отвращение.
И он, держа рюмку в поднятой руке, исправил свой тост:
-- Ладно, в таком случае пью не за вас, а за ваше племя, в котором так удачно сочетается лучшее от животных и худшее от человека.
-- Вы всех женщин относите к этому племени?
-- Нет, только тех, что похожи на вас.
-- Знаете, это мне тоже не кажется остроумным.
-- Ну, хорошо. -- Молодой человек все еще держал рюмку на весу. -- Тогда я пью не за ваше племя, а за вашу душу. Согласны? За вашу душу, которая зажигается, когда опускается от головы вниз, к животу, и гаснет, когда поднимается снова вверх, в голову.
Девушка тоже подняла рюмку:
-- Ну, так за мою душу, которая опускается к животу!
-- Еще одна поправка: лучше за ваш живот, в который опускается ваша душа.
-- За мой живот, -- повторила она, и ее живот, который так определенно был назван, как бы ответил на призыв: она чувствовала каждый миллиметр его кожи.
Потом официант принес бифштекс. Молодой человек еще раз заказал водку и газировку (выпили в этот раз за ее грудь), и разговор продолжался в этом странном, фривольном тоне. Его все сильнее раздражало то, как она умеет быть этой развратной девкой. Если у нее это так хорошо получается, подумал он, значит она действительно такая. Ведь никакая чужая душа не могла бы вселиться в нее откуда-то извне. Это не роль -- это она сама. Наверное, это та часть ее существа, которую она в другое время держит под замком и которая сейчас, под предлогом игры, выпущена из клетки. Девушка, вероятно, думает, что игрой она освобождается от самой себя. Но не наоборот ли? Не становится ли она именно сейчас самой собою? Нет, напротив сидит не чужая женщина, а его девушка; не кто другой -- только его девушка. Он смотрел на нее и чувствовал нарастающую неприязнь.
Но была это не только неприязнь. Чем больше девушка отдалялась психически, тем сильнее он хотел ее физически. Отчужденность души обособила ее тело. И, собственно, она именно сейчас в первый раз подействовала на него своим телом, которое до сих пор существовало для него как бы в облаках заботливости, отзывчивости, нежности, любви и умиления -- и словно терялось в этих облаках (да, именно так -- как будто терялось!). Молодому человеку показалось, что сегодня он впервые видит ее тело.
После третьей рюмки девушка поднялась и кокетливо промолвила:
-- Пардон!
-- Смею спросить, куда вы?
-- ......, если позволите, -- ответила она с прямолинейным натурализмом и пошла между столиков к плюшевой ширме в конце зала.
8.
Она была довольна, что так ошеломила молодого человека словом, которого он от нее -- при всей невинности этого слова -- никогда не слышал. Ничто другое не казалось ей лучшим выражением женщины, которую она играла, чем кокетливое ударение на упомянутом слове. Да, она была довольна, была в прекрасном настроении. Игра захватила ее, давала ощущение, которого она еще никогда не переживала -- ощущение беззаботной безответственности.
Она, со страхом думавшая всегда о каждом своем следующем шаге, внезапно почувствовала себя совершенно освобожденной. Чужая жизнь, в которой она очутилась, была жизнью без стыда, без прошлого и будущего, без обязательств, -- жизнь необыкновенно свободная. Девушка, став случайной попутчицей, могла все, все ей было позволено -- и в словах, и в поступках, и в чувствах.
Идя через зал, она чувствовала, как ее рассматривают со всех сторон. И это было для нее новым ощущением, которого она раньше не испытывала, -- бесстыдная радость от своего тела. До сих пор она не могла, не умела освободить себя полностью от чувств четырнадцатилетней девочки, которая стыдится своей груди, стыдится того, что грудь выдается из тела и все это видят. И даже когда она гордилась своей внешностью, своей стройной фигурой, эта гордость всегда корректировалась стыдливостью: она отчетливо представляла себе, что красота женщины действует всегда как сексуальный призыв, и ей было это неприятно. Она хотела, чтобы тело ее было обращено к человеку, который ее любит. Когда же мужчины на улице смотрели на ее грудь, ей казалось, что их взгляды проникают в сокровеннейшую часть ее души, которая принадлежит только ей и ее любимому. Но сейчас она была лишь случайной попутчицей, женщиной без судьбы, свободной от нежных пут своей любви, -- и она начала напряженно остро чувствовать свое тело. И тем сильнее возбуждало ее это ощущение, чем более чужими были глаза, смотревшие на нее.
Она уже обходила последний столик, когда какой-то подвыпивший мужчина, желая похвастаться своей светскостью, обратился к ней по-французски:
-- Combien, mademoiselle? (1)
Она поняла. Выпятив грудь, она переживала каждое движение своих бедер. Потом исчезла за ширмой.
9.
Все это было странной игрой. Ее странность была, например, в том, что молодой человек, даже прекрасно воплотившись в незнакомого водителя, не переставал видеть в попутчице свою девушку. И именно это было мучительно: видеть свою девушку соблазняющей чужого мужчину и иметь горькую привилегию при этом присутствовать; видеть вблизи, как она выглядит и что говорит, когда его обманывает (когда его обманывала, когда будет обманывать), и иметь парадоксальную честь самому быть объектом ее измены.
Особенно горько это было еще и потому, что он не просто любил ее -- он ее обожал. Ему всегда казалось, что она существовала реально лишь в границах верности и чистоты и что за этими границами она просто не существует, просто перестает быть собой, как вода перестает быть водой за границами кипятка. И наблюдая, как она с природным изяществом нарушает эту границу, он чувствовал нарастающий гнев.
Девушка возвратилась из туалета и пожаловалась:
-- Какой-то парень меня там спросил: Соmbien, mademoiselle?
-- Неудивительно, -- ответил мужчина, -- ведь вы похожи на девку.
-- А знаете, меня это нисколько не трогает!
-- Так надо было пойти с тем типом.
-- Но у меня есть вы!
-- Можете идти с ним после меня. Договоритесь.
-- Он мне не нравится.
-- Но в принципе вы ничего против не имеете - иметь двух мужчин за ночь?
-- Почему бы и нет, если они красивы?
-- Предпочитаете их по очереди или одновременно?
-- Как когда, -- ответила девушка.
Разговор, чем дальше, приводил к еще большим несуразностям и уже начинал шокировать ее, но протестовать она не могла, связанная ролью. Если бы это не было игрой и здесь сидели действительно два чужих человека, пассажирка давно бы могла оскорбиться и уйти. Но из игры уйти нельзя: до конца матча команда не может покинуть поле, шахматные фигуры не могут выходить за доску -- границы игрового поля ненарушимы. Девушка видела, что должна принимать каждый ход в игре именно потому, что это игра; она понимала, что чем круче будет игра, тем больше она будет именно игрой, и тем послушнее нужно подчиняться ее логике. Излишне призывать разум и обращать внимание на сумасбродство души, разум должен отступить, не принимать все всерьез. Именно потому, что это была игра, душа не боялась, не защищалась, как-то наркотически поддавалась ее течению.
Молодой человек подозвал официанта и расплатился. Потом встал и сказал девушке:
-- Можем идти.
-- Куда? -- притворно удивилась она.
-- Только без вопросов. Ну, быстрее!
-- Как вы со мной разговариваете!
-- Как с девкой, -- ответил он.
10.
Они поднялись по плохо освещенной лестнице. Под лестничной площадкой, возле туалета, стояла кучка подвыпивших мужчин. Молодой человек обнял ее спину таким образом, что рука его очутилась на груди девушки. Мужчины, заметив это, одобрительно загоготали. Девушка хотела увернуться, но молодой человек прикрикнул:
-- Спокойно!
Мужчины восприняли это с грубоватой солидарностью и адресовали девушке пару вульгарных посланий. Молодой человек с девушкой поднялся на второй этаж и отворил дверь комнаты. Включил свет.
Это было узкое помещение с двумя кроватями, столиком, стульями и умывальником. Молодой человек запер дверь на ключ и повернулся к девушке. Она стояла перед ним в вызывающей позе, с дерзкой чувственностью в глазах. Глядя на нее, он пытался в этом бесстыдном лице увидеть знакомые черты, которые так нежно любил. Он смотрел как бы на два портрета, вложенных в один проекционный фонарь и просвечивающих друг сквозь друга. Эти два просвечивающих портрета говорили ему, что в девушке есть все, что душа ее аморфна, в нее входят верность и измена, измена и невинность, кокетство и целомудренность. Это дикая смесь казалась ему гадкой, как пестрота мусорной ямы. Оба портрета беспрерывно просвечивались, и ему казалось, что девушка только внешне отличается от других, но в своих обширных глубинах она такая же, как все. Так же полна всевозможных мыслишек, чувств, пороков, которые подтверждают его тайные сомнения и оправдывают его ревность. Ему казалось, что контуры ее личности -всего лишь обман, которому поддается другой человек, тот, кто наблюдает -- он; что та девушка, которую он любил, была только плодом его желания, его обобщения, его доверия, а реальная девушка, стоявшая сейчас перед ним, -безнадежно иная, безнадежно чужая, безнадежно многозначная. Он ненавидел ее.
-- Чего ты ждешь? Раздевайся! -- приказал он.
Девушка кокетливо наклонила голову и спросила:
-- Это обязательно?
Ее тон показался ему очень знакомым, будто когда-то именно так говорила ему какая-то другая женщина, только он уже не помнил, кто. Ему захотелось унизить ее. Нет, не случайную спутницу, а свою девушку. Игра переплелась с жизнью: унижение дорожной спутницы стало предлогом, всего лишь предлогом для унижения девушки. Молодой человек забыл об игре. Просто он ненавидел женщину, которая стояла перед ним. Пристально глядя на нее, он достал из бумажника пятидесятикроновую бумажку и протянул ее девушке:
-- Хватит?
Она взяла деньги и сказала:
-- Не очень же вы меня цените!
-- Большего ты не стоишь.
Девушка прильнула к нему:
-- Ты не должен со мной так! Позаботься обо мне!
Она обняла его и потянулась губами к его губам. Но он приложил пальцы к ее губам и мягко отвел ее лицо:
-- Я целуюсь только с женщинами, которых люблю.
-- А меня не любишь?
-- Нет.
-- Кого же ты любишь?
-- Что тебе до этого? Раздевайся!
11.
Никогда еще она так не раздевалась. Робость, внутренняя паника, замешательство -- все, что она чувствовала, когда раздевалась перед ним и не могла укрыться темнотой, -- все это исчезло. Сейчас она стояла в полном свете перед ним, уверенная в себе, дерзкая -- и удивленная тем, что как-то сразу обнаружила неизвестные ранее движения медленного, возбуждающе дразнящего раздевания. Чувствуя его взгляд, она грациозно снимала каждую часть одежды, наслаждаясь каждым моментом обнажения.
Но потом, когда она вдруг оказалась перед ним полностью обнаженной, она подумала, что игра сейчас кончится, что так же, как сняла с себя одежду, она сняла и притворство; что она сейчас, обнаженная вдвойне, опять стала собой, и молодой человек должен подойти к ней с тем нежным жестом, который все сотрет и за которым последуют их сокровеннейшие ласки. В эту минуту, обнаженная, она уже не играла никого. Она почувствовала смущение, и на лице ее появилась улыбка, которая действительно принадлежала только ей, -- улыбка робкая и немного растерянная.
Но молодой человек не подошел к ней и не разрушил игру. Он не заметил ее улыбки, такой доверительной, знакомой. Он видел перед собой лишь красивое чужое тело своей девушки, которую сейчас ненавидел. Ненависть освободила его чувственность от чувства, от всего эмоционального. Девушка хотела подойти к нему, но он сказал:
-- Стой там, где стоишь. Я хочу рассмотреть тебя.
Ему хотелось поступить с ней как с оплаченной девкой, но он никогда не имел с ними дела, знал о них только из романов и фильмов. Он вспомнил эти образы, и прежде всего увидел женщину в черном белье и черных чулках, танцующую на черной поверхности рояля. В гостиничном номере рояля не было -только столик у стенки, покрытый льняной скатертью. Он приказал девушке влезть на него. Она сделала просительный жест, но он бросил резко:
-- Тебе заплатили!
Увидев в его взгляде непритворную одержимость, она попыталась продолжать игру, но уже не могла, не получалось. Со слезами в глазах она взобралась на столик, едва ли метр на метр величиной, одна ножка которого была короче других, так что девушка едва удерживала равновесие.
Но молодой человек был удовлетворен нагой фигурой, которая сейчас возвышалась перед ним, а ее стыдливая неуверенность лишь побуждала его властность. Он хотел видеть это тело во всех позах, со всех сторон, так, как, по его представлениям, ее видели и будут видеть другие мужчины. Сейчас он был грубым и циничным, говорил ей слова, которых она никогда раньше от него не слышала. Ей хотелось воспротивиться, выйти из игры; она произнесла его имя, но он резко возразил, что она не имеет права называть его так интимно. И она уже в смятении, чуть не плача, повиновалась ему, приседала по его желанию, отдавала честь, вертела бедрами, танцуя твист. При резком движении она поскользнулась на скатерти и чуть не упала. Он подхватил ее и бросил на постель.
Потом он обнял ее. Она обрадовалась, что хоть сейчас окончательно прекратится эта несчастная игра и они будут снова вдвоем, такими, какими были всегда и какими любили друг друга. Она хотела поцеловать его, но он снова отвернул ее голову, повторяя, что целует только тех, кого любит. Она громко расплакалась. Но его исступленная страсть постепенно овладела и ее телом, которое заставило замолчать боль души. На постели были теперь два тела, полностью слитые в сладострастном порыве, но чужие друг другу. Сейчас случилось именно то, чего девушка всю жизнь больше всего боялась и чего избегала: страсть без чувства и без любви. Она понимала, что переступила запретную границу, но тянулась теперь к ней без возражений, полностью причастная ей. Лишь где-то далеко в уголке подсознания она ужасалась тому, что никогда раньше не чувствовала такого наслаждения и столько наслаждения, как сейчас -- за этой границей.
12.
Потом все кончилось. Молодой человек оставил девушку и протянул руку к длинному шнуру над кроватью -- погасить свет. Ему не хотелось видеть ее лицо. Он понимал, что игра закончилась, но возвращаться к прежним, привычным отношениям не хотел: он боялся этого возвращения. Лежал сейчас в темноте рядом с девушкой, стараясь не касаться ее тела.
Через некоторое время он услышал ее плач. Рука девушки несмело, по-детски коснулась его руки: коснулась, отпрянула, снова коснулась. Потом послышался ее умоляющий, плачущий голос: она нежно звала его по имени и говорила:
-- Я это я, я это я...
Он молча, не двигаясь, слушал это грустно бессодержательное утверждение, в котором неизвестное определяется тем же неизвестным.
А она заплакала еще отчаяннее и, рыдая, снова и снова повторяла эту трогательную и наивную тавтологию:
-- Я это я, я это я, я это я...
Молодому человеку пришлось призвать на помощь сочувствие (призвать издалека -- под рукой его не было), чтобы успокоить девушку.
Впереди у них было еще тринадцать дней отпуска.
1. Сколько, мадмуазель? (фр.)
Ироническая холодность молодого человека была девушке очень удобна, ибо освобождала ее от нее самой. Она сама -- это прежде всего ревность. В тот момент, когда она перестала видеть в молодом человеке галантного соблазнителя, а увидела лишь его неприступное лицо, ее ревность утихла. Девушка могла теперь забыть о себе и отдаться своей роли.
Своей роли? Какой? Это роль из скверных романов: женщина останавливает на дороге машину не для того, чтобы ехать, а для того, чтобы соблазнить мужчину за рулем. Коварная соблазнительница, что превосходно распоряжается своими прелестями. Девушка вошла в этот дурацкий образ из бульварной литературы с легкостью, которая ее и удивила, и обворожила.
И так они ехали и разговаривали, Чужой водитель и чужая пассажирка.
5.
Больше всего молодому человеку не хватало в жизни беззаботности. Дорога его жизни была прочерчена с беспощадной строгостью: служба не ограничивалась ежедневными восемью часами, но до самого последнего времени включала и скуку обязательных собраний, и домашнюю подготовку, и внимание бесчисленных коллег обоего пола к его пока еще бедноватой внутренней жизни, которая никогда не оставалась утаенной и в последнее время стала предметом сплетен и вмешательства общественности. И даже двухнедельный отпуск не дал ему свободы и раскованности; унылая тень строгого планирования лежала и на нем. Из-за обычной острой нехватки жилья на лето он вынужден был заказать комнату в Татрах за полгода вперед, а для этого потребовалось ходатайство профсоюза его предприятия, вездесущая душа которого, таким образом, не переставала держать его в поле зрения.
Он смирился, но все же его иногда преследовал грозный образ дороги, по которой он мчится, беззащитно открытый всем, не смея никуда свернуть. Этот образ предстал перед ним и сейчас; как-то странно слились эта воображаемая дорога и та, по которой он сейчас ехал. И вдруг шальная мысль пришла ему в голову.
-- Куда, вы сказали, вам нужно? - спросил он девушку.
-- В Банску-Быстрицу, -- ответила она.
-- Что вы там собираетесь делать?
-- У меня там свидание.
-- С кем?
-- С одним мужчиной.
"Фелиция" как раз подъезжала к большой развилке, и водитель притормозил, чтобы посмотреть на указатели. Потом резко свернул вправо.
-- Что случится, если вы не приедете на это свидание?
-- Это сейчас на вашей совести, и вы должны обо мне позаботиться
-- Вы, наверное, не заметили, что я свернул на Новый Замок?
-- Что? Вы с ума сошли!
-- Не беспокойтесь, я о вас позабочусь,-- ответил молодой человек.
Игра вдруг перешла на уровень выше. "Фелиция" удалялась не только от воображаемой цели -- Банской-Быстрицы, но и от цели истинной, куда они и направлялась с утра: к Татрам и заказанной комнате. Жизнь, в которую играют, внезапно атаковала жизнь подлинную. Молодой человек удалялся от самого себя и своей строгой дороги, с которой до сих пор не сворачивал.
-- Но ведь вы говорили, что едете к Низким Татрам! - удивилась девушка.
-- Еду, барышня, куда мне захочется. Я свободный человек и делаю, что хочу и что мне нравится.
6.
Когда они подъехали к Новым Замкам, начало смеркаться. Молодой человек никогда здесь не был, и потребовалось время, чтоб сориентироваться. Несколько раз он останавливался и расспрашивал прохожих, где находится гостиница. Здесь было несколько раскопанных улиц, так что дорога к гостинице, которая, по словам местных жителей, была где-то недалеко, вела такими крюками и объездами, что до нее они добирались почти час. Гостиница выглядела неказисто, но она была единственной в городе, а ехать дальше уже не хотелось. Он велел девушке подождать и вышел из машины.
Выходя, он был, разумеется, самим собой, и ему было неприятно, что к ночи он очутился совсем не там, где предполагал, -- тем неприятнее, что никто его к этому не понуждал и чего, собственно, он и сам не хотел. Он выругал себя за сумасбродство, но потом махнул рукой: комната в Татрах подождет до завтра, и ничего не случится, если он отметит первый день отпуска чем-то незапланированным.
Он прошел через прокуренный, битком набитый шумный ресторан и спросил, где администратор. Его послали к лестнице, где за стеклянной дверью под щитом с ключами сидела поблекшая блондинка. С трудом он получил ключ от единственного свободного номера.
Девушка, оставшись одна, тоже сбросила маску. Ее не беспокоило, что они очутились в неожиданном месте. Она настолько была преданна молодому человеку, что никогда не сомневалась в том, что он делает, доверчиво вручала ему свою судьбу. Но в ее голове снова мелькнула мысль, что, пожалуй, именно так, как сейчас она, ожидают молодого человека в его машине другие женщины, с которыми он сталкивается в командировках. Как ни странно, эта мысль не причинила ей боли; девушка снова улыбнулась при мысли, что чужой женщиной стала сейчас она, -- одной из тех безответственных и бесстыдных женщин, к которым она его ревновала. Ей казалось, что им всем она сейчас натягивает нос, что она нашла способ овладеть их оружием, дать молодому человеку то, чего до сих пор дать не умела: легкость, нестыдливость и несвязанность. Ею овладело особое чувство удовлетворения: она одна-единственная может стать всеми этими женщинами сразу и безраздельно, только собой, увлечь и поглотить своего любимого.
Молодой человек открыл дверцу и провел девушку в ресторан. В грохоте, грязи и дыму нашелся единственный свободный столик в углу.
7.
-- И как же вы теперь обо мне позаботитесь? - вызывающе спросила девушка.
-- Какой вы предпочитаете апперитив?
Девушка не особенно разбиралась в спиртном. Когда ей приходилось пить вино, предпочитала вермут. Но сейчас она уверенно сказала:
-- Водку.
-- Отлично! - сказал молодой человек, -- пусть будет водка. Надеюсь, не опьянеете?
-- Ну, а если да?
Молодой человек не ответил и, подозвав официанта, заказал две водки и бифштекс. Через минуту тот появился с двумя рюмками на подносике.
Мужчина поднял рюмку и сказал:
-- За вас!
-- Чего-нибудь остроумнее вы не могли бы придумать?
В этой ее игре было нечто, начинавшее его раздражать. Теперь, когда они сидели лицом к лицу, мужчине стало казаться, что не только слова делали девушку чужой -- она вся целиком изменилась, в движениях, в мимике, стала удручающе точно походить на женщин, которых он так хорошо знал и к которым чувствовал легкое отвращение.
И он, держа рюмку в поднятой руке, исправил свой тост:
-- Ладно, в таком случае пью не за вас, а за ваше племя, в котором так удачно сочетается лучшее от животных и худшее от человека.
-- Вы всех женщин относите к этому племени?
-- Нет, только тех, что похожи на вас.
-- Знаете, это мне тоже не кажется остроумным.
-- Ну, хорошо. -- Молодой человек все еще держал рюмку на весу. -- Тогда я пью не за ваше племя, а за вашу душу. Согласны? За вашу душу, которая зажигается, когда опускается от головы вниз, к животу, и гаснет, когда поднимается снова вверх, в голову.
Девушка тоже подняла рюмку:
-- Ну, так за мою душу, которая опускается к животу!
-- Еще одна поправка: лучше за ваш живот, в который опускается ваша душа.
-- За мой живот, -- повторила она, и ее живот, который так определенно был назван, как бы ответил на призыв: она чувствовала каждый миллиметр его кожи.
Потом официант принес бифштекс. Молодой человек еще раз заказал водку и газировку (выпили в этот раз за ее грудь), и разговор продолжался в этом странном, фривольном тоне. Его все сильнее раздражало то, как она умеет быть этой развратной девкой. Если у нее это так хорошо получается, подумал он, значит она действительно такая. Ведь никакая чужая душа не могла бы вселиться в нее откуда-то извне. Это не роль -- это она сама. Наверное, это та часть ее существа, которую она в другое время держит под замком и которая сейчас, под предлогом игры, выпущена из клетки. Девушка, вероятно, думает, что игрой она освобождается от самой себя. Но не наоборот ли? Не становится ли она именно сейчас самой собою? Нет, напротив сидит не чужая женщина, а его девушка; не кто другой -- только его девушка. Он смотрел на нее и чувствовал нарастающую неприязнь.
Но была это не только неприязнь. Чем больше девушка отдалялась психически, тем сильнее он хотел ее физически. Отчужденность души обособила ее тело. И, собственно, она именно сейчас в первый раз подействовала на него своим телом, которое до сих пор существовало для него как бы в облаках заботливости, отзывчивости, нежности, любви и умиления -- и словно терялось в этих облаках (да, именно так -- как будто терялось!). Молодому человеку показалось, что сегодня он впервые видит ее тело.
После третьей рюмки девушка поднялась и кокетливо промолвила:
-- Пардон!
-- Смею спросить, куда вы?
-- ......, если позволите, -- ответила она с прямолинейным натурализмом и пошла между столиков к плюшевой ширме в конце зала.
8.
Она была довольна, что так ошеломила молодого человека словом, которого он от нее -- при всей невинности этого слова -- никогда не слышал. Ничто другое не казалось ей лучшим выражением женщины, которую она играла, чем кокетливое ударение на упомянутом слове. Да, она была довольна, была в прекрасном настроении. Игра захватила ее, давала ощущение, которого она еще никогда не переживала -- ощущение беззаботной безответственности.
Она, со страхом думавшая всегда о каждом своем следующем шаге, внезапно почувствовала себя совершенно освобожденной. Чужая жизнь, в которой она очутилась, была жизнью без стыда, без прошлого и будущего, без обязательств, -- жизнь необыкновенно свободная. Девушка, став случайной попутчицей, могла все, все ей было позволено -- и в словах, и в поступках, и в чувствах.
Идя через зал, она чувствовала, как ее рассматривают со всех сторон. И это было для нее новым ощущением, которого она раньше не испытывала, -- бесстыдная радость от своего тела. До сих пор она не могла, не умела освободить себя полностью от чувств четырнадцатилетней девочки, которая стыдится своей груди, стыдится того, что грудь выдается из тела и все это видят. И даже когда она гордилась своей внешностью, своей стройной фигурой, эта гордость всегда корректировалась стыдливостью: она отчетливо представляла себе, что красота женщины действует всегда как сексуальный призыв, и ей было это неприятно. Она хотела, чтобы тело ее было обращено к человеку, который ее любит. Когда же мужчины на улице смотрели на ее грудь, ей казалось, что их взгляды проникают в сокровеннейшую часть ее души, которая принадлежит только ей и ее любимому. Но сейчас она была лишь случайной попутчицей, женщиной без судьбы, свободной от нежных пут своей любви, -- и она начала напряженно остро чувствовать свое тело. И тем сильнее возбуждало ее это ощущение, чем более чужими были глаза, смотревшие на нее.
Она уже обходила последний столик, когда какой-то подвыпивший мужчина, желая похвастаться своей светскостью, обратился к ней по-французски:
-- Combien, mademoiselle? (1)
Она поняла. Выпятив грудь, она переживала каждое движение своих бедер. Потом исчезла за ширмой.
9.
Все это было странной игрой. Ее странность была, например, в том, что молодой человек, даже прекрасно воплотившись в незнакомого водителя, не переставал видеть в попутчице свою девушку. И именно это было мучительно: видеть свою девушку соблазняющей чужого мужчину и иметь горькую привилегию при этом присутствовать; видеть вблизи, как она выглядит и что говорит, когда его обманывает (когда его обманывала, когда будет обманывать), и иметь парадоксальную честь самому быть объектом ее измены.
Особенно горько это было еще и потому, что он не просто любил ее -- он ее обожал. Ему всегда казалось, что она существовала реально лишь в границах верности и чистоты и что за этими границами она просто не существует, просто перестает быть собой, как вода перестает быть водой за границами кипятка. И наблюдая, как она с природным изяществом нарушает эту границу, он чувствовал нарастающий гнев.
Девушка возвратилась из туалета и пожаловалась:
-- Какой-то парень меня там спросил: Соmbien, mademoiselle?
-- Неудивительно, -- ответил мужчина, -- ведь вы похожи на девку.
-- А знаете, меня это нисколько не трогает!
-- Так надо было пойти с тем типом.
-- Но у меня есть вы!
-- Можете идти с ним после меня. Договоритесь.
-- Он мне не нравится.
-- Но в принципе вы ничего против не имеете - иметь двух мужчин за ночь?
-- Почему бы и нет, если они красивы?
-- Предпочитаете их по очереди или одновременно?
-- Как когда, -- ответила девушка.
Разговор, чем дальше, приводил к еще большим несуразностям и уже начинал шокировать ее, но протестовать она не могла, связанная ролью. Если бы это не было игрой и здесь сидели действительно два чужих человека, пассажирка давно бы могла оскорбиться и уйти. Но из игры уйти нельзя: до конца матча команда не может покинуть поле, шахматные фигуры не могут выходить за доску -- границы игрового поля ненарушимы. Девушка видела, что должна принимать каждый ход в игре именно потому, что это игра; она понимала, что чем круче будет игра, тем больше она будет именно игрой, и тем послушнее нужно подчиняться ее логике. Излишне призывать разум и обращать внимание на сумасбродство души, разум должен отступить, не принимать все всерьез. Именно потому, что это была игра, душа не боялась, не защищалась, как-то наркотически поддавалась ее течению.
Молодой человек подозвал официанта и расплатился. Потом встал и сказал девушке:
-- Можем идти.
-- Куда? -- притворно удивилась она.
-- Только без вопросов. Ну, быстрее!
-- Как вы со мной разговариваете!
-- Как с девкой, -- ответил он.
10.
Они поднялись по плохо освещенной лестнице. Под лестничной площадкой, возле туалета, стояла кучка подвыпивших мужчин. Молодой человек обнял ее спину таким образом, что рука его очутилась на груди девушки. Мужчины, заметив это, одобрительно загоготали. Девушка хотела увернуться, но молодой человек прикрикнул:
-- Спокойно!
Мужчины восприняли это с грубоватой солидарностью и адресовали девушке пару вульгарных посланий. Молодой человек с девушкой поднялся на второй этаж и отворил дверь комнаты. Включил свет.
Это было узкое помещение с двумя кроватями, столиком, стульями и умывальником. Молодой человек запер дверь на ключ и повернулся к девушке. Она стояла перед ним в вызывающей позе, с дерзкой чувственностью в глазах. Глядя на нее, он пытался в этом бесстыдном лице увидеть знакомые черты, которые так нежно любил. Он смотрел как бы на два портрета, вложенных в один проекционный фонарь и просвечивающих друг сквозь друга. Эти два просвечивающих портрета говорили ему, что в девушке есть все, что душа ее аморфна, в нее входят верность и измена, измена и невинность, кокетство и целомудренность. Это дикая смесь казалась ему гадкой, как пестрота мусорной ямы. Оба портрета беспрерывно просвечивались, и ему казалось, что девушка только внешне отличается от других, но в своих обширных глубинах она такая же, как все. Так же полна всевозможных мыслишек, чувств, пороков, которые подтверждают его тайные сомнения и оправдывают его ревность. Ему казалось, что контуры ее личности -всего лишь обман, которому поддается другой человек, тот, кто наблюдает -- он; что та девушка, которую он любил, была только плодом его желания, его обобщения, его доверия, а реальная девушка, стоявшая сейчас перед ним, -безнадежно иная, безнадежно чужая, безнадежно многозначная. Он ненавидел ее.
-- Чего ты ждешь? Раздевайся! -- приказал он.
Девушка кокетливо наклонила голову и спросила:
-- Это обязательно?
Ее тон показался ему очень знакомым, будто когда-то именно так говорила ему какая-то другая женщина, только он уже не помнил, кто. Ему захотелось унизить ее. Нет, не случайную спутницу, а свою девушку. Игра переплелась с жизнью: унижение дорожной спутницы стало предлогом, всего лишь предлогом для унижения девушки. Молодой человек забыл об игре. Просто он ненавидел женщину, которая стояла перед ним. Пристально глядя на нее, он достал из бумажника пятидесятикроновую бумажку и протянул ее девушке:
-- Хватит?
Она взяла деньги и сказала:
-- Не очень же вы меня цените!
-- Большего ты не стоишь.
Девушка прильнула к нему:
-- Ты не должен со мной так! Позаботься обо мне!
Она обняла его и потянулась губами к его губам. Но он приложил пальцы к ее губам и мягко отвел ее лицо:
-- Я целуюсь только с женщинами, которых люблю.
-- А меня не любишь?
-- Нет.
-- Кого же ты любишь?
-- Что тебе до этого? Раздевайся!
11.
Никогда еще она так не раздевалась. Робость, внутренняя паника, замешательство -- все, что она чувствовала, когда раздевалась перед ним и не могла укрыться темнотой, -- все это исчезло. Сейчас она стояла в полном свете перед ним, уверенная в себе, дерзкая -- и удивленная тем, что как-то сразу обнаружила неизвестные ранее движения медленного, возбуждающе дразнящего раздевания. Чувствуя его взгляд, она грациозно снимала каждую часть одежды, наслаждаясь каждым моментом обнажения.
Но потом, когда она вдруг оказалась перед ним полностью обнаженной, она подумала, что игра сейчас кончится, что так же, как сняла с себя одежду, она сняла и притворство; что она сейчас, обнаженная вдвойне, опять стала собой, и молодой человек должен подойти к ней с тем нежным жестом, который все сотрет и за которым последуют их сокровеннейшие ласки. В эту минуту, обнаженная, она уже не играла никого. Она почувствовала смущение, и на лице ее появилась улыбка, которая действительно принадлежала только ей, -- улыбка робкая и немного растерянная.
Но молодой человек не подошел к ней и не разрушил игру. Он не заметил ее улыбки, такой доверительной, знакомой. Он видел перед собой лишь красивое чужое тело своей девушки, которую сейчас ненавидел. Ненависть освободила его чувственность от чувства, от всего эмоционального. Девушка хотела подойти к нему, но он сказал:
-- Стой там, где стоишь. Я хочу рассмотреть тебя.
Ему хотелось поступить с ней как с оплаченной девкой, но он никогда не имел с ними дела, знал о них только из романов и фильмов. Он вспомнил эти образы, и прежде всего увидел женщину в черном белье и черных чулках, танцующую на черной поверхности рояля. В гостиничном номере рояля не было -только столик у стенки, покрытый льняной скатертью. Он приказал девушке влезть на него. Она сделала просительный жест, но он бросил резко:
-- Тебе заплатили!
Увидев в его взгляде непритворную одержимость, она попыталась продолжать игру, но уже не могла, не получалось. Со слезами в глазах она взобралась на столик, едва ли метр на метр величиной, одна ножка которого была короче других, так что девушка едва удерживала равновесие.
Но молодой человек был удовлетворен нагой фигурой, которая сейчас возвышалась перед ним, а ее стыдливая неуверенность лишь побуждала его властность. Он хотел видеть это тело во всех позах, со всех сторон, так, как, по его представлениям, ее видели и будут видеть другие мужчины. Сейчас он был грубым и циничным, говорил ей слова, которых она никогда раньше от него не слышала. Ей хотелось воспротивиться, выйти из игры; она произнесла его имя, но он резко возразил, что она не имеет права называть его так интимно. И она уже в смятении, чуть не плача, повиновалась ему, приседала по его желанию, отдавала честь, вертела бедрами, танцуя твист. При резком движении она поскользнулась на скатерти и чуть не упала. Он подхватил ее и бросил на постель.
Потом он обнял ее. Она обрадовалась, что хоть сейчас окончательно прекратится эта несчастная игра и они будут снова вдвоем, такими, какими были всегда и какими любили друг друга. Она хотела поцеловать его, но он снова отвернул ее голову, повторяя, что целует только тех, кого любит. Она громко расплакалась. Но его исступленная страсть постепенно овладела и ее телом, которое заставило замолчать боль души. На постели были теперь два тела, полностью слитые в сладострастном порыве, но чужие друг другу. Сейчас случилось именно то, чего девушка всю жизнь больше всего боялась и чего избегала: страсть без чувства и без любви. Она понимала, что переступила запретную границу, но тянулась теперь к ней без возражений, полностью причастная ей. Лишь где-то далеко в уголке подсознания она ужасалась тому, что никогда раньше не чувствовала такого наслаждения и столько наслаждения, как сейчас -- за этой границей.
12.
Потом все кончилось. Молодой человек оставил девушку и протянул руку к длинному шнуру над кроватью -- погасить свет. Ему не хотелось видеть ее лицо. Он понимал, что игра закончилась, но возвращаться к прежним, привычным отношениям не хотел: он боялся этого возвращения. Лежал сейчас в темноте рядом с девушкой, стараясь не касаться ее тела.
Через некоторое время он услышал ее плач. Рука девушки несмело, по-детски коснулась его руки: коснулась, отпрянула, снова коснулась. Потом послышался ее умоляющий, плачущий голос: она нежно звала его по имени и говорила:
-- Я это я, я это я...
Он молча, не двигаясь, слушал это грустно бессодержательное утверждение, в котором неизвестное определяется тем же неизвестным.
А она заплакала еще отчаяннее и, рыдая, снова и снова повторяла эту трогательную и наивную тавтологию:
-- Я это я, я это я, я это я...
Молодому человеку пришлось призвать на помощь сочувствие (призвать издалека -- под рукой его не было), чтобы успокоить девушку.
Впереди у них было еще тринадцать дней отпуска.
1. Сколько, мадмуазель? (фр.)