Кунин Владимир Владимирович. Коммунальная квартира

   – Жучка!.. – говорил я. – Бобик! Тобик!.. Полканчик!.. Джек!.. Джульбарсик!..
   Но лошадь была неумолима. Каждый раз, когда я хотел выйти, она прижималась к той стенке, мимо которой я пытался проскользнуть, и не выпускала меня из стойла.
   И в это время я услышал голос Андрея Николаевича:
   – Вовка!
   И Мишкин голос:
   – Цветков! Ты где, Вовка!..
   Мне так не хотелось, чтобы они видели, в какое глупое положение я попал! Так не хотелось!.. Может быть, я еще и сам бы выбрался... И вот, пожалуйста, на тебе!..
   – Вовка! – опять крикнул Андрей Николаевич. И такая меня взяла досада, что я не выдержал и треснул эту проклятую лошадищу кулаком по спине. А она переступила задними ногами и ка-ак хлестнет меня хвостом по физиономии! Этого я уже не вынес и завопил на всю конюшню:
   – Да здесь я! Здесь!..
   – Где? – закричал Андрей Николаевич.
   – В стойле!.. – крикнул я.
   – В каком?! – совсем рядом проговорил Андрей Николаевич.
   – В лошадином...
   И Мишка, негодяй, захохотал. Я стоял прижатый к задней стенке стойла этим отвратительным животным и чуть не плакал, а Мишка там, на свободе, хохотал!
   Андрей Николаевич заглянул в стойло, увидел меня и спросил:
   – Что, не выпускает?
   – Прямо хищник какой-то!.. – сказал я.
   – Ну уж и «хищник»! Добрейшей души коняга! – засмеялся Андрей Николаевич.
   Он отстегнул какие-то цепочки и вывел эту подлую лошадь из стойла. И я вылез на свет божий.
   – А ты чего туда полез? – спросил Мишка, давясь от смеха.
   – Надо было, и полез. Тебя не спросил...
   Андрей Николаевич задним ходом завел коня обратно в стойло, пристегнул цепочки и спросил меня:
   – Испугался?
   – Еще чего! Просто противно торчать там было... – ответил я.
   – Это он с тобой играл, – сказал Андрей Николаевич. – Нужно было немножко прикрикнуть на него, и он бы тебя выпустил. Он умный и добрый старикан. Ему скоро тоже на пенсию...
   Андрей Николаевич погладил коня по морде, и конь, шумно вздохнув, пожал губами его руку.

Глава восьмая
Машка – звезда мирового манежа

   Мы совсем немножко прошли по конюшне и попали в широкий коридор, заставленный ящиками и разной пыльной аппаратурой. Все ящики были облеплены такими же наклейками, как и ящик Андрея Николаевича. И повсюду было написано; «Багаж срочной отправки».
   Где-то на манеже играла музыка, ревели львы и доносились какие-то звуки, похожие на выстрелы. Мишка прислушался и спросил:
   – Это он в львов стреляет?
   – Нет, Мишка, – возразил Андрей Николаевич. – Это не выстрелы. Это он шамберьером щелкает, хлыстом таким...
   – А стрелять ему приходится?
   – Редко... И то холостыми...
   – Ах, холостыми?.. – разочарованно протянул Мишка.
   И тут за ящиками мы увидели худенькую девчонку. Она была не старше нас с Мишкой. Девчонка висела на кольцах и подтягивалась как сумасшедшая. Я даже свистнул от удивления. Рядом с кольцами на стуле сидел какой-то пожилой дядька и скучным голосом приговаривал:
   – И еще раз... И еще раз... И еще раз...
   И девчонка все подтягивалась и подтягивалась. Причем никакой особой мускулатуры у нее не было – руки как руки, и чем это она там подтягивалась, уму непостижимо.
   – Видал?! – тихо сказал я Мишке.
   – Подумаешь, – шепнул мне Мишка. – Если я захочу, то через неделю буду больше ее подтягиваться. Система...
   – Трепло! – прошипел я ему. – Если уж ты за одиннадцать лет больше трех раз не научился подтягиваться, то тебе и тридцать три недели не помогут! Пижон несчастный!..
   В это время девчонка спрыгнула с колец и стала довольно-таки нахально нас разглядывать.
   Андрей Николаевич поздоровался со старичком и сказал нам:
   – Братцы, я хочу вас представить будущей звезде мирового манежа Марии Цукетти! Машуня, знакомься! Это мои приятели – Вовка и Мишка.
   Мы поздоровались. Я никак себя не назвал, потому что Андрей Николаевич уже сказал, как нас зовут, а Мишка протянул руку и солидно произнес:
   – Чумаков. – Но тут же не выдержал и перешел на свой обычный тон: – Ой, слушай! Это не ты выступала предпоследним номером?
   Девчонка поправила волосы и, ничуть не задаваясь, ответила:
   – Я. Только не «выступала», а работала. У нас в цирке не говорят – «я выступаю с номером». У нас говорят – «я работаю в номере».
   И хоть она не задавалась, мне все равно не понравилось, как она это сказала: «У нас в цирке». Получалось, что она вот «из цирка» и вроде как бы особая, а мы «не из цирка», а так себе. Пришей кобыле хвост. (Это Мишкина бабушка так всегда говорит.) Но тут я сразу вспомнил про случай в стойле и подумал, что Машка, наверное, сама могла бы оттуда вылезти. А я не смог. И поэтому мне сейчас все кажется обидным. И тогда я просто спросил:
   – А этот старик кто? Тренер?
   – Дедушка, – ответила Машка. Подумала и добавила: – И тренер.
   – А ты в каком классе? – спросил Мишка.
   – В пятом.
   – И мы.
   – Здорово! – сказала Машка.
   Мы немножко постояли, не зная, о чем говорить.
   – Дедушка! – крикнула Машка. – Все?!
   Дедушка посмотрел на нас с Мишкой, махнул рукой и сказал:
   – Все. Иди мойся и переодевайся... Я еще здесь с Андрюшей покурю.
   – Пошли? – сказала нам Машка.
   Мишка подошел к Андрею Николаевичу:
   – Андрей Николаевич, можно мы с ней пойдем?
   – Валяйте, братцы! Я за вами зайду в гардеробную.

Глава девятая
О том о сем...

   А потом мы шли домой. Пешком. Мы сначала проводили эту Машку с дедушкой и немного постояли около их гостиницы. Поговорили о том о сем.
   Я-то больше молчал, а Мишаня показал себя в лучшем виде. Нет, это честно. Без смеха. Я за него даже ни разу не застеснялся. Он только слишком часто повторял: «Точно, Вовка? Пусть Вовка скажет! Вот Вовка знает! Да, Вовка?» Будто он врал и просил меня подтвердить, что не врет. Но если бы он даже и врал, я бы все равно его не выдал. Во всяком случае, при этой Машке. Может, потом я бы его и треснул или сказал бы что-нибудь, но при посторонних...
   Так что ему совсем не нужно было все время лезть ко мне. Тем более что он говорил правду. И этими своими дурацкими вопросами он мне ужасно мешал про что-то думать! Честно говоря, я и сам не знал, про что я думал. А может, я и не думал? Может, просто так... Со мной это часто бывает. Вроде стою, участвую в разговоре, даже что-то сам говорю, нет-нет да и засмеюсь чего-то, а в голове так медленно-медленно совсем другое плавает. Или про маму, или про того же Мишку, или про себя, или еще про что-нибудь. А теперь еще и про Андрея Николаевича стало думаться... Про разное. И главное – жутко несвязно. Ну, как сон: смотришь про все на свете, особенно к чему сам имеешь отношение, даже полетаешь немного (я такие сны больше всего люблю!), а начнешь рассказывать кому-нибудь и сам вдруг понимаешь, что никакого рассказа не получается. Неинтересно это чужим. И перестанешь. Только скажешь: «И так далее...», потому что ведь закончить как-то нужно. А человек, который тебя так вежливенько слушал, – обрадуется и тут же завопит: «А вот мне вчера снилось!..» Но тут уж тебе становится неинтересно. И поэтому я теперь сны никому не рассказываю.
   А тем более когда стоишь, говоришь о том о сем, а в голове у тебя вроде сна, и ты немножко не здесь, а совсем-совсем в других, и даже сразу в нескольких разных местах. Тогда я обычно почти ничего не слышу, а только слышу последнее слово каждого. Вот как сейчас, у гостиницы. И поэтому очень злюсь, когда меня про что-то спрашивают и мне нужно возвращаться оттуда. Из тех разных мест.
   Но на Мишку я злился не очень. Мишке действительно нужно, чтобы я его подтверждал. Он даже когда правду говорит или что-то хорошее делает, все равно в себе не уверен. Какая-то у него такая неуверенность. Нет, серьезно, у него это ужасно развито! Я только удивляюсь всегда: как этого никто не понимает?
   Между прочим, я такую штуку даже у взрослых частенько замечаю. Особенно когда кричат друг на друга или ссорятся. И мне их всегда так становится жалко! Особенно за то, что я это понимаю.
   Мне вообще кажется, что я про взрослых иногда понимаю больше, чем им этого бы хотелось. И самое странное – больше, чем мне хотелось бы этого самому!
   Поэтому я не очень-то люблю что-нибудь неожиданно понимать про взрослых. Когда дело касается Мишки, тогда все ясно. Мишка не взрослый. У нас сейчас начинается самый трудный возраст. (Это Мишкина бабушка моей маме в ванной говорила. Мы с Мишкой сами слышали.) Так что Мишке ничего не грозит. Этот трудный возраст пройдет, и будь здоров! А со взрослыми дело гораздо хуже: у них он уже прошел, и надеяться им особенно не на что...
   Когда мы вернулись домой, Елена Ивановна выглянула из своей комнаты и, ни к кому не обращаясь, сказала:
   – Прекрасно! Ночные прогулки очень укрепляют неокрепший детский организм...
   Мы с Мишкой, конечно, ничего не ответили. А Андрей Николаевич вежливо сказал:
   – Они со мной в цирке были.
   И тут Елена Ивановна вдруг так заулыбалась, что мы с Мишкой прямо рты разинули. Она никогда так не улыбалась.
   – Ах, с вами?.. – пропела она. – Что же вы, шалунишки, молчите? Я уж думала, что вы одни куда-нибудь отправились... Они у нас такие самостоятельные.
   Вот это да! «Шалунишки», «у нас», «самостоятельные»!!! Что это с ней? Может быть, она уже раскаялась?
   Но тут вышла Мишкина бабушка, и Елена Ивановна сразу скрылась за своей дверью.
   – Они вас не замучили? – спросила Мишкина бабушка. – Они кому хотите могут голову задурить.
   – Нет. Все в порядке, – ответил Андрей Николаевич. – Екатерина Павловна дома?
   – Дома, дома... На кухне. Мишенька, скажи «спасибо» Андрею Николаевичу!
   – Что, я сам не знаю! – огрызнулся Мишка. – Спасибо, Андрей Николаевич!
   Бабушка увела Мишку ужинать, а мы пошли на кухню.
   – Добрый вечер, – сказал Андрей Николаевич маме. – Получайте Вовку в целости и сохранности.
   – Большое спасибо, – ответила мама и поцеловала меня. – Я буквально только что вернулась с работы, и у меня еще ничего не готово. Вы не выпьете с нами чаю, Андрей Николаевич?
   Мне так захотелось, чтобы Андрей Николаевич посидел с нами и выпил чаю, что я даже немножко подпрыгнул и тихонечко закричал:
   – Ну пожалуйста, попейте с нами чаю!
   – Хорошо, – сказал Андрей Николаевич. – С удовольствием. Пойдем мыть руки, Вовка!
   Обычно, когда мама посылает меня мыть руки, я всеми силами стараюсь ей доказать, что руки у меня совершенно чистые и мыть их просто глупо. И каждый раз у нас происходит маленький скандальчик. Но тут я ничего не сказал, а пошел мыть руки. И мы стояли с Андрей Николаевичем в ванной и мыли руки под одним краном, и мне было очень приятно, что мы моем руки одним куском мыла. И было очень здорово!
   А потом мы все трое пили чай. Мама и Андрей Николаевич о чем-то разговаривали, а я прямо-таки жмурился от удовольствия. И еще мне хотелось спать. Мама посмотрела на меня и сказала:
   – Цветков! Да ведь у тебя глаза слипаются!..
   – Что ты, ма! Это я их просто так на секундочку закрыл...
   – Ну-ка забирайся в постель и закрой их до утра, – сказала мама.
   В другое время я бы наверняка немножко поныл и выпросил бы разрешения почитать в постели. Но сегодня мне даже хотелось выполнять все мамины приказания. Я сам себя не узнавал! И вовсе не потому, что у нас сидел Андрей Николаевич и мне хотелось казаться пай-мальчиком. Нет. Мне просто хотелось сегодня делать всем только приятное. И я прикинул, что маме будет приятно, если я лягу спать безо всякого нытья. И не произнося ни слова, разделся и улегся в постель.
   – Спокойной ночи, ма!.. – сказал я из-под одеяла. Мама подошла и поцеловала меня.
   – Ты доволен? – тихо спросила мама.
   – Очень! А чем?
   – Походом в цирк.
   – Конечно... Еще как! Я тебе завтра все-все расскажу.
   – Спи спокойно, сынуля.
   – Андрей Николаевич! – крикнул я. – Спокойной ночи!..
   – Спокойной ночи, Вовка, – ответил Андрей Николаевич.
   И кажется, именно в это мгновение я заснул.
   И всю ночь мне снилась Машка Цукетти и огромная цирковая лошадь, которая не выпускала меня из стойла и умела разговаривать...