Кунин Владимир Владимирович. Сошедшие с небес

Владимир Кунин
Сошедшие с небес

 
Ах, эти черные глаза меня пленили!
Их позабыть никак нельзя – они горят передо мной...
Ах, эти черные глаза... Кто вас полюбит,
Тот потеряет навсегда и сердце, и покой...
 

   – лилось с заезженной старой пластинки...
   Темнота населена неясными приглушенными звуками. И среди них – шепот – торопливый, срывающийся, лихорадочный, словно горячечный бред:
   – Я люблю тебя... Боже мой, как я люблю тебя!
   – И я... И я тебя люблю, солнышко мое...
   – Тише, родненький... Тише, миленький... Тише, Сереженька.
   – Пускай... Чего теперь бояться?
   – Господи! Ну почему так поздно? Где же ты раньше был?
   – Я всегда был с тобой, Машенька. Ты просто не знала об этом. И я не знал...
   – Я люблю тебя... Я так тебя люблю!..
   Откуда-то стал возникать слабый желтый свет. Он выхватывал из кромешной тьмы уродливые каменные стены, стонущих раненых – они лежали по углам узкой пещеры, прорубленной в нагромождении скальных пород.
   Кто-то нес керосиновый фонарь, негромко выкрикивал:
   – Санинструктор! Санинструктор! Маша! Где ты? Там у Тенякова опять кровотечение. Ты где, Маша?..
   – Пить... Пить... Пить... – стонут из всех темных углов.
   Белеют бинты в слабеньком свете керосинового фонаря.
   – Маша!
   – Иду!
   Маше восемнадцать лет. Она худенькая, грязная и оборванная. Поднялась с колен, подхватила санитарную сумку, погладила по лицу лежащего двадцатилетнего младшего лейтенанта:
   – Полежи, Серёженька. Я скоро вернусь. Полежи, любимый...
   Сережа – летчик. Это видно по погонам истерзанной гимнастерки. На нем брюки с одной штаниной. Нога, на которой нет штанины, замотана грязными бинтами с заскорузлыми пятнами засохшей крови. Под боком лежит немецкий автомат «шмайссер».
   Оружие здесь лежит возле каждого раненого. Все полуголые – жара, душно, пот заливает лицо, разъедает глаза.
   – Пить... Пить... Пить...
   И словно убаюкивая лежащих, откуда-то плывет довоенное, сладкое:

 
... Был день осенний, и листья грустно опадали,
В последних астрах печаль хрустальная жила,
Слезы ты безутешно проливала – ты не любила,
И со мной прощалась ты...
 

   На полуслове оборвалось танго, и чей-то вкрадчивый женский голос со слабым немецким акцентом и характерной радиохрипотцой сказал:
   – Германское командование обращается к вам с благородным гуманным предложением: вы должны выйти из подземелья и сдаться. За это вам гарантируют жизнь и свободу...
   Вернулась Маша с огарком свечи. Снова опустилась на колени перед Сергеем:
   – Вот у нас с тобой и свет есть... Теперь бы только выжить.
   – Нам известно о вас все, – говорил мягкий женский голос с немецким акцентом. – Мы знаем, что вы погибаете от жажды и голода, каждый день вас становится все меньше; нам известно, из остатков каких воинских частей состоит ваш подземный гарнизон; знаем, кто вами командует...
   – Не слушай, не слушай... – торопливо зашептала Маша.
   – Я не слушаю. Я смотрю на тебя, Машенька моя... Моя Машенька.
   Кто-то неподалеку прошелестел:
   – Водички... глоточек...
   – Нету пока водички, лапушка. – Маша подскочила к раненому. – Потерпи. Может, к ночи... Вчера же удалось, помнишь?
   – Не дожить мне до ночи...
   – Доживешь, что ты! Мы все доживем. Обязательно!
   А женский голос с немецким акцентом откуда-то говорил:
   – Мы перекрыли единственный источник воды – колодец у главного входа в каменоломню. За ним установлено круглосуточное наблюдение. Ни одному из вас не удастся достать оттуда хотя бы каплю воды...
   Щелчок, и снова мужской надрывный голос страдальчески запел:
   Ах, эти черные глаза меня пленили...
   В глубине пещеры возник шум борьбы, послышались крики:
   – Нет! Нет! Нет! Не дам!!! Не смеете!..
   – Попался, гад!
   – Пустите! Не отдам! Не отдам!.. Нет у вас таких прав!..
   Трое легкораненых держали старика-санитара и вырывали у него из рук металлическую банку – нечто вроде небольшого бидона. Из темноты появился закопченный оборванный подполковник, Посмотрел на старика-санитара тяжелым глазом.
   – Заначка у гада! – в истерике кричал один раненый, а второй плакал навзрыд: – Прятал... Прятал, сволочь!..
   – Раздать воду раненым, – хрипло приказал подполковник, облизывая пересохшие, растрескавшиеся губы, и ушел в темноту.
   – Пустите меня!!! – дико закричал старик-санитар и рванулся.
   Банка вылетела из его рук, упала – вода растеклась по земле, оставив только влажный след.
   Старик нагнулся, схватил пустую банку, захохотал и побежал. Он несся по полутемным подземным коридорам, расталкивал людей, размахивал банкой и не то пел, не то рыдал:

 
– «Широка страна моя родная,
много в ней лесов, полей и рек!..»
 

   У расщелины, ведущей из подземелья наружу, автоматчик крикнул ему «Стой!», но сошедший с ума старик проскочил мимо него и выбежал на ослепительную, залитую солнцем, выжженную нестерпимой жарой площадку, на краю которой стоял колодец.
   Вокруг колодца лежали трупы русских солдат, изрешеченные пулеметными очередями ведра и канистры. Три пулеметные точки немцев держали под прицелом площадку, колодец и выход из каменоломни.
   Немцы увидели вылетевшего с банкой несчастного сумасшедшего и подняли глаза на офицера. Тот дал знак одному пулеметному расчету. Простучала короткая очередь. Старика подбросило на бегу, он упал. С жестяным стуком покатилась по камням его банка...
   И тогда раздались очереди еще двух пулеметов. Они хлестали по банке, и банка металась, как живая, и куда бы она ни отлетела, повсюду ее настигала пулеметная очередь.
   Офицер рассмеялся и одобрительно подмигнул пулеметчикам. И огонь прекратился. Офицер надел фуражку и пошел к большому радиофургону, смонтированному на тяжелом грузовике. На крыше фургона два репродуктора оглушительно говорили мягким женским голосом со слабым немецким акцентом:
   – Мы обращаемся к благоразумию ваших командиров – не губите бессмысленно людей. Прекратите сопротивление, прекратите вылазки и атаки, которые ни к чему, кроме потерь, привести не могут...
   Перед тем как подняться по короткой лесенке в заднюю дверь радиофургона, офицер застегнул китель на все пуговицы и обтер сапоги пучком травы. Увидел у заднего колеса несколько блеклых цветочков, сорвал их и соорудил немудрящий букетик. И только после этого открыл дверь фургона...
   – Пить, сестрица, – хрипел раненый паренек.
   – Тс-с... Слышите, ребята? Льется, льется... – шептал матрос с безумными глазами. – Прячут от нас... Слышите? Вода льется...
   И тут же совершенно нормальным громким голосом, уже в бреду, капризно проговорил:
   – Мама, ну дайте вы мне чаю! Сколько можно! Жду, жду...
   – Пить... Пить... Пить...

 
Утомленное солнце нежно с морем прощалось... —
 

   гремело снаружи.
   И снова обезумевший от жажды раненый матрос приподнялся на локте:
   – Слышь, браток... Вода льется... Журчит где-то, стерва...
   – Точно! – вдруг проговорил Сергей и попытался встать.
   Маша с ужасом поняла, что этот психоз, эта галлюцинация сейчас охватит всех. Она бросилась на Сергея, прижала его к земле всем своим телом, закричала:
   – Молчать!!! Всем лежать, не двигаться! Нету никакой воды! Нет ее. Нигде она не льется... Не думайте о ней. О чем хотите думайте, только не о воде! Потому что воды нет...
   Все затихли. Маша отпустила Сергея, встала и словно в забытьи повторила:
   – Потому что воды нет... Но я сейчас принесу ее вам.
   Она вынула из кармана гимнастерки расческу и маленькое зеркальце. Приладила зеркальце на скальном выступе, туда же прилепила огарок свечи. Сняла грязную, пропотевшую пилотку, по солдатской привычке засунула ее под ремень и стала тщательно расчесывать свои длинные волосы. Она вглядывалась в маленькое зеркальце, слюнила скомканный платочек, оттирала лицо от копоти, многодневной грязи, прихорашивалась...
   – Машка, ты что? Что с тобой?! – Раненые с испугом следили за Машей. – Маш, ты кончай! Ты чего удумала?!
   – Не смей, Маша... – сипло сказал Сергей и, держась за стену, поднялся на ноги. Отставил в сторону негнущуюся простреленную ногу, наклонился, взял в руки «шмайссер». – Я тебя никуда не пущу.
   – Не могу, не могу больше, Сереженька... – жалобно проговорила Маша, посветила себя огарком свечи и нащупала дужку ведра.
   – Потерпите, ребятки. Я сейчас вернусь.
   С ведром в руке Маша пошла к выходу из пещеры, откуда неслось чуть приглушенное танго. Волоча раненую ногу, с автоматом в руке, за ней ковылял Сергей.
   – Командир! – истошно закричал раненый матрос. – Командир! Машка за водой пошла! Машка за водой... Да остановите же ее кто-нибудь! Командир!..
   Маша и Сергей были уже у выхода из подземелья.
   – Стой, дура! – крикнул автоматчик, дежуривший у входа. – Совсем спятила?!
   Из глубины пещеры бежали несколько человек:
   – Остановить! Не выпускать! Убьют, Машенька!..
   Но во всем облике Маши была такая решимость, такая внутренняя сила, что автоматчик невольно посторонился.
   – Я прикрою ее... Я прикрою... Я ее никому не отдам! – хрипел Сергей, выползая из пещеры с автоматом в руках.
   Она вышла открыто, не таясь, под белое слепящее солнце, заливавшее истерзанную землю. От нестерпимого света она зажмурилась, прислонилась к скале и закашлялась.
   Рядом с ней, в одной штанине, босиком, с нелепо отставленной в сторону несгибающейся раненой ногой, стоял Сергей со вскинутым на изготовку «шмайссером».
   Три немецких пулеметных расчета с трех разных точек свели свои стволы в одну цель. Сергей и Маша оказались заключенными в прорези прицелов...
   Внутри радиофургона немецкий офицер сидел рядом с немолодой красивой женщиной в военной форме. Перед ней стоял микрофон. Лежали листки с дикторским текстом. Крутилась на проигрывателе единственная пластинка – известное довоенное русское танго...
   Женщина нюхала букетик, поглядывала на офицера с усталым кокетством. Офицер смотрел на нее с нежностью и надеждой...
   Молоденький немецкий пулеметчик растерялся, лицо покрылось испариной. Палец лежал на гашетке пулемета, но солдат не стрелял. Он ждал команды.
   Не стрелял и второй пулеметчик. С любопытством и удивлением он рассматривал худенькую девочку с длинными волосами, с пилоткой за поясом, с ведром в руке.
   Третий сосредоточил свое ироническое внимание на калеке в одной штанине, с автоматом в руках. На что он надеется? Он почти не стоит на ногах и вынужден прижаться спиной к скале.
   Но вот оборванная девчонка расправила гимнастерку под солдатским ремнем и двинулась к колодцу. Смешно волоча ногу, поковылял вместе с ней парень в одной штанине. Видно было, как они обходили убитых, приближались к колодцу.
   Из расщелины скалы люди напряженно следили за каждым шагом Маши и Сергея.
   Не выпускали их из рамок прицела и три немецких пулемета.
   Маша опустила ведро в колодец. Слышно было, как оно шлепнулось о воду... Сергей стоял к ней спиной, перекрывая ее от средней пулеметной точки. Его автомат был нацелен прямо на немецкий расчет.
   Маша стала вытягивать веревку с ведром из колодца. Но вытащить ведро, полное воды, у нее просто не хватало сил. Она беспомощно оглянулась на Сергея:
   – Помоги... – и подала ему конец веревки.
   Держа в одной руке автомат, Сергей помог Маше вытащить ведро с водой из колодца. Поставил его на сруб и... упал!
   Он упал от того, что нечаянно ступил на раненую ногу всем весом своего измученного тела. Упал неловко, нелепо, задрав вверх забинтованную ногу без штанины...
   И немцам это показалось ужасно смешным! Они переглянулись и хохотали – так был смешон этот глупый русский парень со своим дурацким автоматом! Но ни один пулемет из трех так и не выпустил Сергея и Машу из своего прицела. Они следовали за ними шаг за шагом, пока Маша несла полное ведро к входной расщелине, а Сергей, с трудом подтягивая раненую ногу, пятился и прикрывал ее своим автоматом...
   Хохотали молодые немцы за своими пулеметами.
   Из репродукторов на фоне чуть приглушенного танго женский голос, не лишенный некоторого артистизма, говорил со слабым немецким акцентом:
   – Германское командование дает вам два часа для выхода и сдачи оружия. Через два часа будут возобновлены обстрел и взрывы на поверхности. Затем мы пустим газы, и вы умрете все без исключения. Это последнее предупреждение.
   А танго летело в знойное небо, окутывало изрытую воронками площадку, опускалось на сруб колодца, витало над телами мертвых русских солдат, заставляло дребезжать изрешеченные банки, ведра, канистры, которые так и не были донесены до умирающих от жажды людей...

* * *

   Спустя семь лет Сергей демобилизовался.
   Он был очень хорош собой – капитан, летчик, увешанный боевыми орденами и медалями, в новенькой (по случаю увольнения в запас) офицерской форме.
   И Маша была прекрасна. В строгом темном костюмчике – чуть длинноватая прямая юбка, пиджачок с плечами и короткой орденской планкой, а на голове маленькая забавная шляпка «менингитка».
   А между Машей и Сергеем их сын – шестилетний Вовка. Через плечо у Вовки висит настоящий летный планшет на тонком ремешке. И Вовка разодет празднично: по Вовке сразу видно, что последние годы Сергей и Маша служили в Германии.
   В полукруглом палисадничке с тополями перед двухэтажным областным управлением Гражданского воздушного флота Маша сказала Вовке:
   – Отдай-ка папе планшет, сынок.
   Вовка снял с себя планшет, протянул его отцу.
   – Ну, я пошел... – кивнул Сергей.
   – Проверь документы.
   Сережа раскрыл планшет.
   – Демобилизационное предписание? – спросила Маша.
   – Есть, – ответил Сережа, роясь в планшете.
   – Учетная карточка?
   – Есть...
   Они оба все-таки немного волновались. Начиналась новая жизнь.
   – Справка из милиции?
   – Вот она.
   – Направление горвоенкома?
   – Здесь.
   – Пап, а на гражданском самолете мне можно будет с тобой летать? – спросил Вовка.
   – На гражданском – запросто! – пообещал ему Сергей.
   – Летная книжка?
   Сергей порылся в планшете, поднял на Машу растерянные глаза.
   – Тьфу, дура старая! – выругала себя она. – Летная книжка же у меня в сумке! Держи.
   – Слава Богу! Ну, я пошел? – спросил снова Сергей.
   – Ни пуха, – улыбнулась Маша.
   – К черту, – вставил Вовка.
   Сергей направился к дверям областного управления ГВФ, а Маша с Вовкой чинно уселись на скамеечке в палисаднике и уставились на эту дверь.

* * *

   – Нету у меня для тебя работы, капитан, – говорил Сергею большой толстый человек лет сорока, сидевший за столом.
   Ему было жарко, белая пропотевшая рубашка расстегнута, за широченной спиной на стуле висел синий форменный китель.
   – То есть как это нет?! – возмутился Сергей. – Я же истребитель!
   – Потому и нет. Ни пикировщиков, ни истребителей не берем. Был бы транспортником или тяжелым бомбардировщиком, взяли бы. А истребителей не берем... – Толстому человеку самому было тошно от этого разговора.
   Сергей потряс у толстяка под носом своей летной книжкой:
   – У меня сто семнадцать боевых вылетов! Шестьсот пятьдесят часов налета!..
   – Не смеши меня, капитан, – устало сказал толстяк. – У нас в ГВФ вторые пилоты по пять тысяч часов имеют, а командиры экипажей и того больше. Так что засунь свой налет знаешь куда?
   – Но меня же военкомат направил! Вот оно, направление... Я же летчик! Летчик, слышишь ты, бумажная душа?!
   – Не кричи. Нам десятиклассника легче научить летать на пассажирской машине, чем тебя переучивать.
   – Да я с сорок второго такое прошел, что тебе и не снилось!
   – Один, что ли? – поинтересовался толстяк.
   – Чего «один»?
   – Один, спрашиваю, что ли, прошел? Или еще кто рядом был?
   Сергей в отчаянии схватился за голову.
   – Не паникуй, капитан. Устраивайся, обживайся. Заходи к осени. К октябрю откроем шестимесячные курсы наземной диспетчерской службы.
   Сергей поднял голову, посмотрел на толстяка с ненавистью.
   – Ты что же, мать твою в душу, меня – истребителя, боевого летчика – в наземную службу?! – Он перегнулся через стол, сгреб толстяка за пропотевшую рубашку, рывком поднял его со стула. – Окопались в своих кабинетиках, суки! Где ты был в сорок третьем, в сорок четвертом, в сорок пятом?!
   Толстяк оказался на полголовы выше Сергея.
   Он положил свою ладонь на лицо Сергея и коротким, могучим движением откинул его от себя. Сергей перелетел через весь кабинет, ударился затылком о стену и рухнул на пол.
   Толстяк вытащил из-за спинки стула две палки, оперся на них и, раскачиваясь, вышел из-за стола, скрипя двумя протезами. У него не было обеих ног.
   На спинке стула висел форменный синий китель с одинокой золотой звездочкой Героя с потертой муаровой лентой.
   Толстяк подошел к лежащему Сергею, тихонько ткнул его палкой в живот и сказал:
   – Ладно тебе... Вставай, не психуй. Давай поговорим спокойно...

* * *

   На окраине города в глубине большого неухоженного двора – двухэтажный деревянный домишко.
   Во дворе Маша и Сергей развешивали на веревках вещи, слежавшиеся в чемоданах за дальнюю дорогу. Тут были и немецкий плед, и шинели, белые медицинские халаты и шапочки, гимнастерки, короткая меховая американская летная куртка, детский ватный матрасик. Но венцом этого парада вещей был настенный немецкий плюшевый ковер с грустными желто-коричневыми оленями на ярко-зеленой лужайке под кроваво-красными лучами заходящего солнца...
   На шее у Маши связка прищепок. Сергей в нательной рубахе, в галифе, босиком. Не прекращая помогать Маше вытряхивать и развешивать вещи, Сергей тихо и печально рассказывал:
   – ...вы, говорит, истребители, летали всегда в одиночку. Привыкли, говорит, каждую минуту рисковать своей шкурой, и вас вроде бы уже от этого не отучить... А нам, говорит, ваши рисковые штуки – до фонаря. Нам, говорит, нужно, чтобы пассажиры были живы-здоровы и груз в сохранности... Нам в гражданской авиации рисковать нельзя. Извини, говорит...
   – Сережа, иди в вечернюю школу, кончай десятый класс. На будущий год в областной педагогический поступишь... Мне в больничке к Новому году еще немного прибавить обещали... Пойду на полставки в поликлинику, возьму несколько суточных дежурств дополнительно. Вытянем запросто!..
   – Ну что ты болтаешь?! Куда я пойду в десятый класс, если я в девятом-то никогда не учился!..
   – Во глупый... – удивилась Маша. – Кто тебя за язык тянет? А ты иди сразу в десятый. Как демобилизованному – никаких экзаменов. Ты же умница!..
   Из дому на крыльцо, еле передвигая ноги в огромных Сережиных меховых унтах, вышел Вовка в одной короткой майке и трусиках. На голове у него был отцовский шлемофон с соединительной колодкой для радиосвязи.
   – Папа! – орал Вовка и потрясал над головой золотыми Сережиными погонами. – Тебе погоны больше не нужны, можно, я их себе возьму?
   – Бери. – Сергей махнул рукой.
   – Не трогай папины погоны, – строго сказала Маша. – Не дорос ты еще до капитана. Я тебе другие дам.
   Она сняла со своей шинели узкие погоны младшего лейтенанта медицинской службы и бельевыми прищепками прикрепила их к бретелькам Вовкиной майки.
   – Ой... – презрительно протянул Вовка. – Медицинские... Нужны они мне!
   – Вот я тебя сейчас выдеру за эти слова! – взорвался Сергей.
   – Что ты, что ты, Сереженька! – испугалась Маша и прижала Вовку к себе. – Он же маленький еще... Ну откуда же ему знать-то все?
   В эту секунду, отчаянно сигналя, во двор влетела полуторка. Лихо развернулась и затормозила рядом с крыльцом. Из-за руля вылезла Нюська – соседка Маши и Сергея.
   Нюське – тридцатник. Она человек одинокий, веселый и очень привлекательный для всего мужского населения. А еще Нюська человек самостоятельный – заправский шоферюга в местном автопарке.
   – Эй, соседи! Принимай койку двухспальную! Будя на чемоданах дрыхнуть! – Нюська откинула боковой борт грузовика.
   Там стояла широкая кровать с никелированными дугами спинок, уймой блестящих шишечек и добротной пружинной сеткой.
   – Давай, Серега, лезь в кузов, подавай ее нам, а мы тут с Машкой примем...
   – Нюсенька, золотце мое! Да нам же с тобой век не рассчитаться! – воскликнула Маша.
   – А вы ничего за нее и не должны. Разве что спать на ей покрепче, когда ко мне хахаля приходить будут. И все дела!
   Сергей впрыгнул в кузов, осмотрел кровать, сказал Нюське:
   – А чего ее целиком таскать? Такие кровати вроде бы разборные.
   – Точно! – согласилась Нюська. – Это когда она из магазина, то разборная. А когда со свалки, да сетку пять дней в солярке от ржавчины вымачивали, потом сварщики в автопарке с ею занимались, опосля маляр ее марафетил, а в гальваноцехе вот эту хреновину никелировали, так она стала вовсе не разборная. Подавай! Берись с того краю, Мария! Так, хорошо, хорошо... Полегоньку. Держи, Серега. Маш, перехвати за спинку... Вовка! Вовка, сукин ты кот! Ты куда же это в кабину в одних трусиках на грязное сиденье полез?! Боже мой! Да подстелите вы ребенку чего-нибудь под задницу, если вы ему на штаны не заработали!.. Отпускай, отпускай, Сереженька! Держим, держим... Ты теперь к нам спрыгивай. Ты нам тут требуешься.
   ... Кровать стояла на земле. Маша увела Вовку в дом надевать на него штаны, и было слышно, как они спорили там.
   Сергей с Нюськой уселись на пружинную сетку покурить. Нюська качнулась на сетке, сказала Сергею:
   – На такой коечке еще пару Вовиков можно найти. Это, конечно, если хорошо поискать.
   – У тебя, наверное, койка не хуже. Чего же ты сама не поищешь?
   – Мне одной не вытянуть. А вас – двое. Вам хорошо.
   – Вышла бы замуж.
   – Так ведь как же, Сереженька, замуж выходить, когда я даже «похоронки» на своего не имела? Пропал без вести в начале сорок второго и с концами…
   По улице бежала стая ничейных собак. Маленькая рыжая сучка заглянула во двор, и вся стая остановилась.
   – Кыш отсюда! – крикнула на них Нюська, и собак словно ветром сдуло. – Мечутся, мечутся, бедняги... А вдруг вернется?
   – Кто? – не понял Сергей.
   – Ну мой-то...
   – А-а-а... Да нет, Нюся, теперь уж вряд ли.
   Нюська затоптала окурок, сплюнула, встала с кроватной сетки.
   – Но я все ж его погожу. Эй, Мария! Ты где? Иди койку тащить!
   Маша выскочила на крыльцо вместе с Вовкой, одетым в штанишки. Она сорвала с веревки плюшевый ковер с оленями и накинула его на Нюськины плечи.
   – А это тебе от нас. Верно, Сережа?
   – Конечно, – впервые улыбнулся Сергей.
   – Ой-ой-ой! Какая тетя Нюся красивая!!! Как принцесса! Вот это да! – в восторге закричал Вовка.
   Нюську подарок вроде бы и не обрадовал:
   – Ошалели? Да такой ковер у нас на «балочке» тысячи стоит. Пока Серега без работы, его там загнать – три месяца продержаться можно.
   – Ничего. Мы и без «балочки» обойдемся, – сказала Маша.
   – Да что, я себе работы не найду, что ли? – закричал Сергей.

* * *

   Сергей и еще четверо нанятых мужиков таскали мясные туши из кузова продуктового грузовика в подвальное помещение гастронома.
   Руки и лица в мясной сукровице, на головах капюшоном мешки накинуты, пот заливает глаза. Тушу на плечи – и вниз по каменным ступенькам узкой лестницы в подвал, на весы... Кладовщик взвесит, в тетрадочку запишет. На двутавровой балке – крюки. Хоть и невысоко, но вешать нужно вдвоем, втроем. Тяжелые, огромные туши...
   И снова наверх, к грузовику. А мяса еще полкузова.
   Потом измочаленные, с запавшими глазами, мылись в подсобке у железной раковины, ждали расчета.
   Вошел кладовщик, молча отслюнил каждому по красненькой тридцатке, негромко сказал старшому:
   – Там, где всегда, оставил вам. Только тару потом верните.
   И вышел не попрощавшись.
   Неподалеку, на пустыре гуляла собачья свадьба. Старшой покопался под чахлым кустиком, достал оттуда солдатский вещмешок. Расстелил на земле газетки, развязал мешок и вытащил оттуда килограммов пятнадцать сырой говяжьей печенки. Аккуратно разделил на пять частей и свою долю опять запихал в вещмешок.
   Бездомные псы тут же застыли, подняли морды, стали нервно принюхиваться.
   Все разобрали свои доли в заранее приготовленные матерчатые торбы. Только одна доля – Сергея – продолжала лежать на газетке.
   Старшой показал Сергею – забирай, мол, но тот с места не двинулся. Стоял и тупо смотрел себе под ноги на печенку.
   – Тебе жить, – равнодушно пожал плечами старшой, и все четверо пошли в разные стороны. Загипнотизированные запахом, замерли голодные бездомные городские собаки...
   Лежала сырая говяжья печенка на земле, на подстеленной газетке. Стоял над ней бывший капитан, бывший летчик-истребитель, прошедший к своим двадцати семи годам огонь, воду и медные трубы. И черт знает, что творилось у него сейчас в голове...
   И вдруг в отчаянии и ярости – с размаху ногой по этой проклятой печенке!.. Полетели вверх кровавые ошметки, шлепнулись метрах в пятнадцати, и тотчас бездомная собачья свора сцепилась над ними в смертельной драке...

* * *

   Вечером сидели дома, ужинали. Вовка капризничал, не хотел пить молоко. Сергей мрачно ковырял вилкой картофель.
   – Меня еще на полставки в поликлинику взяли процедурной сестрой. Так что живем, ребята!.. Вовик, не вороти нос. Допей молоко, пожалуйста! Сережа, подлей масла постного в картошечку, а я еще лучку подрежу, хочешь? – щебетала Маша, тщательно скрывая усталость.
   Сергей вынул красную тридцатку, положил на стол.
   – Вот это да! Вот это да!!! – поразился Вовка.