Кураев Михаил. Записки беглого кинематографиста

Кураев Михаил
Записки беглого кинематографиста

   Михаил Кураев
   Записки беглого кинематографиста
   ОБЕД В "ЗАПОЛЬЕ"
   На старых картах, середины пятидесятых годов, этого города еще нет.
   Будет ли он на новых?
   К концу века он выполнил свое предназначение, исчерпал руду, ради добычи которой был с завидной быстротой построен, и тем самым исчерпал и себя, свой смысл. Может быть, теперь его обживут военные, устроившиеся без особенных удобств в приполярных гарнизонах. Может быть... А вот в середине семидесятых город переживал свой расцвет.
   Днем в ресторане "Компас" было пусто.
   Командир танковой роты капитан Вальтер и сопровождавший его в местной командировке старший лейтенант, командир второго взвода, облюбовали столик, где скатерти были, на их взгляд, посвежее.
   Едва войдя в просторный зал, офицеры заметили за шестиместным столом у окна молодую особу, судя по посадке, рослую, лет девятнадцати - двадцати, и ее живописного спутника, сидевшего не напротив, а рядом. Он был в толстом свитере с широким вырезом, в модной черной водолазке, плотно обнимавшей его шею. Малому было хорошо за тридцать. Шевелюра кустилась, хотя и залысинки уже начали свое неудержимое движение, расширяя пространство и без того высокого лба.
   Днем оркестр не играл. На невысокой эстраде стояла стремянка и стол с банками краски, какими-то тряпками, кистями и непонятным для непосвященных инструментарием. Оборудование это служило для создания настенного панно, уже больше чем наполовину завершенного. Мастер изобразил на нем суровую полярную природу, как бы продолжавшую вид за окном, и бесстрашно взирающих на нее покорителей. Оленевод был, как и положено, в малице и с хореем в руке, горняк - в шахтерской каске с фонарем, девушка рядом с ними была еще неопределенных занятий, но с лицом покорительницы. Воин же с автоматом, как и пейзаж за ним, существовали лишь в контурном наброске.
   - Узнаешь? - Старший лейтенант кивнул на молодую женщину, завороженно внимавшую своему спутнику.
   Забыв о развернутом перед ним меню, мужчина не спеша, словно что-то преодолевая или выуживая внутри себя в глубинах, рассказывал о важном. Не зная, о чем говорит человек, за ним можно было просто с интересом следить. Он произносил фразу, будто ронял ее перед собой на скатерть, разводил над ней ладони с растопыренными длинными пальцами, удивлялся как бы увиденному, улыбался, разглаживал ее ребром ладони, потом жестом другой руки как бы скидывал и провожал ее взглядом. Улетевших таким образом слов ему иногда было жалко, судя по выразительной гримасе выгнутых губ. Женщина не только кивком как бы подтверждала глубокое понимание услышанного, но и участвовала в мимическом сопровождении рассказа, улыбаясь и жалея об улетевших словах. Так повторяют движения футболистов увлеченные матчем болельщики и на трибунах, и перед телевизором.
   - Я ее не знаю, - сказал капитан Вальтер.
   - Товарищ капитан... - Старший лейтенант указал глазами на панно.
   - А у вас глаз! - Капитан посмотрел на женщину, потом на ее изображение на стене и признал полное сходство.
   Заметив, что на нее смотрят, что ее узнали, она невольно улыбнулась. Рот ее, казавшийся непропорционально большим, вспыхнул белым светом крупных ослепительных зубов. Она поспешила сжать губы, видимо, ей еще никто не говорил, как она необыкновенно мила со своей улыбкой, со своим сияющим ртом, который, по-видимому, считала своим изъяном. Она что-то быстро проговорила, не поднимая глаз от скатерти.
   Спутник ее выудил в своих недрах, извлек и расправил ладонью на скатерти еще одну сокровенную мысль, потом посмотрел в сторону появившихся офицеров, их попросту не увидел и, придав ладонями лежащей на скатерти мысли форму шара, начал перекатывать ее слева направо.
   К офицерам подошел официант.
   Он потоптался у стола, не выпуская из рук синюю папку с меню, и, не здороваясь, произнес:
   - У меня к вам просьба: не могли бы вы пересесть за тот столик, - и указал на стол у окна, где уже сидели двое.
   - Но он же занят, - возразил капитан Вальтер.
   - Да мне бегать туда-сюда... А так бы рядом, если не возражаете, конечно.
   В сущности, офицерам было предложено ответить на вопрос, чьи интересы и удобства, официанта или клиентов, первоочередны в ресторане. Двух ответов на этот вопрос не бывает, если клиент не хочет получить в лице официанта своего врага на ближайшие час-полтора.
   - А молодые люди не будут огорчены, не будут против? Они, может быть, вдвоем хотят побыть, - предположил старший лейтенант.
   - Еще побудут, - хохотнул официант. - Он у нас стенку разрисовывает, а с ним моя сестра, она возражать не будет.
   - И все-таки спросите их, пожалуйста, мы не хотели бы с товарищем капитаном оказаться в ложном положении.
   - А чего тут ложного? Но если хотите, могу специально спросить. - И официант направился к сестре и художнику.
   - А в натуре-то она получше, - сказал Вальтер, уже без стеснения наблюдая за столом, к которому шел официант.
   - Никаких возражений! - после кратких переговоров объявил официант издали и сделал приглашающий жест.
   - Извините, но... - попытался оправдаться старший лейтенант, когда офицеры подошли к столику и отодвинули стулья, чтобы сесть.
   Державший в руках развернутое меню живописец только поднял на военных невидящие глаза, как бы пытаясь определить, откуда это донеслись сейчас звуки, пожал в недоумении широкими плечами в великолепном грубоватом ирландском свитере и стал комментировать своей спутнице прочитанное в меню.
   - Чахохбили из кур... Не верю, как говорил Станиславский. Нарубят костей и зальют томатом. Знаешь-ка, друг, вот что. Сделай нам по рыбной соляночке и по хорошему куску мяса... Мне можно с кровью... А вам?
   О, они еще на "вы", офицеры переглянулись. Интересно. И неужели не видно, что, закажи живописец жареные гвозди под масляной краской, она и в этом случае не рискнула бы предпочесть одиночество хоть бы и с черепахой в трюфелях.
   - Мне тоже с кровью, - выдохнула миловидная женщина, чьим чертам на панно живописец придал, видимо от себя, много мужества и непреклонности.
   - Закусочку... на свой вкус... - явно не доверяя написанному, сказал живописец, сложил папку и передал офицерам.
   - Я думаю, - не раскрывая меню, сказал старший лейтенант, - товарищ знает этот ресторан лучше нас и нет оснований не доверять его вкусу. - Здесь был сделан легкий жест ладони в сторону незавершенной росписи. - Давайте, товарищ капитан, тоже по соляночке и по хорошему куску мяса с кровью.
   К типовому заказу командир роты прифантазировал по двести грамм водки и две порции семги на закуску.
   - Офицеры без водки не обедают, - прокомментировал этот заказ своей спутнице непьющий художник. - Кстати, может быть, вы вина хотите?
   - Мне же еще на службу... - Женщина поспешила стянуть губы.
   - А на вашей службе ни-ни?.. - недоверчиво спросил живописец.
   Женщина рассмеялась, ни на минуту не допуская, что камешек брошен совсем в другую сторону. Воины его мирно проглотили.
   - Товарищ капитан, разрешите разлить? - заботливо, с участием произнес старший лейтенант, когда на столе появился графин. Капитан было потянулся к сосуду сам, но командир взвода его опередил: - Нет-нет...
   Демонстрируя знание этикета, старший лейтенант отлил из графина чуть-чуть в свою рюмку и только после этого налил капитану. И юная дама заметила это.
   - Быть может... рюмочку? - предложил танкист соседу напротив.
   - Спаси-и-бо, я работаю. - Благодарность была преувеличена не только протяжной интонацией, но и широким жестом, словно предлагалась не рюмка водки, а медвежья шуба.
   - Ну что, товарищ капитан, - проглотив слюну, произнес старший лейтенант. - Не каждый день танкистам удается встретить вот так вот рядом мастера и модель, как говорят на гражданке, Пигмалиона и Галатею... И как бы на месте преступления, шучу, в мастерской. Для настоящего художника весь мир мастерская. Вы уж нас извините, но для нас с товарищем капитаном, так сказать, приятная честь и большая неожиданность...
   - А в танковых училищах еще и мифологию преподают? - с улыбкой спросил художник.
   - Ну что вы! Какая мифология? Марксизм-ленинизм - вот и вся, как говорится, наша мифология. Так что мы за ваш союз, всеблагого вам поспешения во всех делах ваших и предприятиях.
   Офицеры чокнулись, выпили и обратились к закуске.
   - Вы прямо как батюшка заговорили... - коротко улыбнулась женщина.
   - А вы не смейтесь, у кого еще русской речи учиться? Где она сохранилась? Впрочем, и туда уже скверна заползла. И в поповских речах угнездилась. Отпевали мою бабулю, стоял, проповедь слушал, и батюшка вроде не из молодых, а что несет? "Осуществляйте повседневный контроль..." Речь-то о душе, о душе! А слова, будто о технике безопасности. А помните, как монахи у Чехова разговаривают? Благозвучнейше! "Радуйся, древо благосеннолиственное". А? Каково?
   - Это что же за "сенно-лиственное"? - спросила женщина.
   - Вот так, товарищ капитан, и живем, русские слова скоро переводить нужно будет. Есть слово "сено". Есть слово "сени", а есть еще слово "сень". Древо осеняющее, под благую сень зовущее...
   - Чехова любите? - спросил художник.
   - Не турок же я, чтобы Чехова не любить. Это Ахматова, поэт такой есть, его не любила. А нам, как говорит товарищ капитан, чин и звание не позволяют.
   - Воля ваша, вы бы и в устав записали Чехова любить?
   - И записал бы, а что такого? И раньше записывали любовь в устав, и ничего, никто не возражал.
   - Прямо в устав? - недоверчиво улыбнулся художник.
   - Пожалуйста: "Всем офицерам и рядовым надлежит священников любить и почитать, и никто не дерзнет оным, как словом, так и делом, досаду чинить и презирать и ругатася..." "Устав морской", автор Петр Первый, 1720 год. Вот и решайте: долгополых этих полки и батальоны, а Чехов один на весь свет.
   - Записываем в устав: любить Чехова. А кого из художников?
   - Репин, конечно, - не задумываясь, сказал старший лейтенант. Художник и его модель переглянулись. - Суриков, если не возражаете... Если не возражаете, Рембрандт ван Рейн...
   - Суриков, Репин - понятно, а Рембрандт-то зачем? - И в голосе художника прозвучал вопрос так, как спрашивают взрослые у детей, взявших в руки вещь дорогую и бьющуюся.
   - Не мне вам говорить - художник громаднейший, даже в Эрмитаже в Ленинграде представлен. А у нас в роте о нем особый разговор.
   - В вашей роте? Может быть, у вас в роте "Даная" висит?
   - Чья Даная? - простодушно поинтересовался старший лейтенант.
   - Рембрандта ван Рейна. Картина у него такая есть, как раз висит в Эрмитаже.
   Спутница восхищенно смотрела на живописца.
   - А вы, я заметил, тоже поклонник Рембрандта. А в роте-то вкусы разные: одному тициановская "Даная" нравится, а заряжающий Ширинов, это мой заряжающий, предпочитает Корреджо. В репродукциях, по альбомам. У нас этот вопрос одно время обсуждался, а потом резко сняли. Я сам же и снял. Если бы у меня не было вперед взглядов, а у меня всегда вперед взгляды были... Мы тут как бы люди взрослые, можно рассказать. Жизнь, знаете, есть жизнь, ее никуда не спрячешь, она о себе заявляет самым неожиданным образом. В казарме в расположении каждой роты, это никакая не тайна, положено иметь портрет члена Политбюро, на видном месте на стене в широком проходе. Желательно над тумбочкой с дезинфицирующими растворами, нитки-иголки, солдатская мелочевка, место посещаемое. В четвертой роте, это не у нас, повесили портрет Екатерины Алексеевны Фурцевой. Женщина красивая, представительная, может быть, чем-то и на Данаю похожа, все, как говорится, зависит от воображения. И что же? Пришлось снять. Вы уж извините, но солдаты на нее... онанировали. Культура, сами понимаете, не у всех на высоте, а слабаку в танке делать нечего. У нас замполит, талантливейший человек, сочинил в суворовском таком, знаете, лаконичном стиле, а художник исполнил, и вывесили: "Броня не терпит дряхлых мускул!" Так что народ, с одной стороны, на здоровье не жалуется, но, с другой-то, как-то нехорошо, и эстетически и нравственно. Как быть? И порицания выносили, и комсомольское собрание закрытое провели, все перепробовали. Пришлось перевесить Екатерину Алексеевну в третью роту. Казалось бы, кофточка застегнута у горла, правда, товарищ капитан? - обернулся старший лейтенант за поддержкой и получил ее в виде двух кивков головы. - Там, где грудь, депутатский значок, Верховный Совет... И в третьей роте то же самое. А ведь как еще на все это посмотреть? С одной стороны, ну, мальчишество, ну, максимум мелкое хулиганство. А с другой, можно взглянуть и как на политическую демонстрацию. А что? Пропагандист в полку уже хотел именно так вопрос ставить, надо же было как-то это все пресечь. Но замполит, мудрейший человек, велел перевесить Екатерину Алексеевну в Ленинскую комнату, и все. Вопрос закрыт. В Ленинской комнате не побалуешься. А вот к Рембрандту у нас, военных, особый интерес. Возьмите "Ночной дозор". Как офицеры представлены великолепно. Опять же любовь народа к армии. Отличная картина. Мы сейчас с вашего позволения по рюмочке еще пропустим, и у меня будет к вам вопрос. Знаете, с настоящим художником не так уж часто вот так вот приходится встречаться. Может, вы наш спор как раз и решите.
   Офицеры выпили.
   - Вы уж извините, что мы вашего собеседника на себя отвлекаем, - сказал капитан Вальтер, как бы присоединяясь к своему командиру взвода.
   - Ничего-ничего, мне интересно...
   - У нас есть в полку, конечно, художник, - закусив, сказал старший лейтенант, - но, можете себе представить, мазилка. Из тех, что шабашкой промышляют, столовые, коровники расписывают. Руку он набил, конечно, но такого, как у вас, чтобы прямо душа просвечивала, этого и близко нет. Я ж сужу, может быть, и примитивно, но по-другому не умею. Смотрю - это повторимо? Нет, неповторимо. Все, значит, это настоящее искусство. Не совсем, конечно, так, но это для краткости. Вон у вас краски какие - благородные, сдержанные. А про нашего покороче сказать - "Гоген доморощенный". Но речь-то не о нем, о Рембрандте. Спорим, а с места ни на шаг. Я вам напомню, да вы и сами лучше нас знаете, есть у него картина, называется "Апостол Павел". Ну, Павел и Павел. А в чем вопрос? А он с мечом! Не в руках меч, нет, конечно, за пазухой, а рукоятка торчит...
   - Апостол Павел? Вот так сразу и не вспомню...
   - Но вопрос в мече. Тема нам, военным, близкая. Кто отсек в Евангелии, когда Христа брали, ухо какому-то рабу? Известно - апостол Петр. А при чем здесь Павел, вернее, меч у Павла?
   - Если уж у вас в роте про Пигмалиона знают, думаю, и с апостолом Павлом разберетесь, - заподозрив какую-то ловушку, ушел от ответа живописец. - Вот у меня встречный, так сказать, вопрос есть, я ведь тоже с военными не каждый день вот так встречаюсь...
   - Это как товарищ капитан, все вопросы к нему.
   - Спрашивайте, конечно, только, раз уж мы разговариваем, может, и представимся? Меня зовут Анатолий. Старший лейтенант - Михаил...
   - Очень приятно, - сказал художник, но руки не подал. - Юрий. Елена. И вопрос мой как раз на эту тему. Вы же сейчас не на службе, насколько я понимаю, а обращаетесь друг к другу как будто в строю.
   - Вы совершенно правы, - поспешил с ответом старший лейтенант. - Это ведь в каждой роте, в каждом батальоне по-своему. Как в народе говорят, в каждой избушке свои погремушки. А что в нашей избушке? Что у нас за окном? - И, не услышав ответа, сказал: - Нор-ве-гия! Страна натовская. Вам скажу доверительно: машины у нас в парке стоят с полным боекомплектом. Мало ли что. Тревога. Приказ. Массу воткнул. Давление масла поднял. Двигатель запустил - и вперед, за Родину!
   - И вы верите, что Нор-ве-гия может на вас напасть?
   - А это то же, что с Чеховым. Не наш вопрос. Наша задача - любить и защищать. Все. А теперь сами рассудите, сможет ли товарищ капитан, если будет меня Мишей звать, не моргнув глазом приказать мне со своим взводом пойти туда-то и умереть там с честью? Он мне скажет: Миша, иди... А я скажу: Толя, ты что, там убивают. А если он не может приказать мне умереть, то какой же он командир? Кое-где, конечно, все эти "Толя-Миша" бывают, но в случае чего ничего хорошего из этого не выйдет.
   - Верно говорите, товарищ старший лейтенант, так что можно еще по рюмочке.
   - Дело-то у нас крайне простое. Учимся убивать, правильно, товарищ капитан? - разливая водку, спросил командир взвода.
   - Ну зачем же так резко, учимся поражать цели, с места и в движении.
   - Товарищ капитан, как видите, у нас человек деликатный, а я еще добавлю наблюдательный. Это он с порога заметил сходство между Еленой и мужественной покорительницей Заполярья. Сходство поразительное. Вот все бы художники так рисовали!
   Польщенный мастер расхохотался явно иронически, женщина зарделась.
   - Может, за знакомство? - Старший лейтенант приподнял графин.
   Юрий, продолжая смеяться, как бы отгородился от предложения ладонями.
   - Похвалить художника за сходство, - отсмеявшись, сказал живописец, - это как певца похвалить за то, что ноты знает.
   - А ведь вы правы, - сказал командир взвода, - художников надо хвалить умеючи. А спели вы Леночку ого-го. Можно сказать, воспели. Мы же в полку тоже часто обсуждаем формы поощрения. Здесь методика важна, даже у нас. А у вас, там, где эстетика, там же черт ногу сломит. Вы ж меня понимаете...
   Художник поощрительно кивнул.
   - Принято как считать? Для правильной оценки художественного произведения очень важно умственное и душевное развитие. Вы, Юрий, со мной согласны?
   Судя по тому, как Лена взглянула на живописца, ожидая, что он скажет, у нее своего суждения на этот счет не было.
   - Обе эти вещи, конечно, желательны, - примирительно сказал Юрий.
   - Вот видите, желательны, и только. Стало быть, не самое главное. И здесь с вами согласится датский ученый Серен Кьеркегор. Вы его небось как облупленного знаете? Говорят, он считал, что для тех, кто судит об искусстве, для эстетиков, главное не умственное и даже не душевное развитие, а непосредственность.
   - И где же это так о Кьеркегоре говорят? - без улыбки спросил художник.
   - Да хоть у нас в роте. Нас же, военных, валенками считают, ну, сапогами, все равно, и забывают, что мы имеем досуг. Незапланированный досуг. В армии же свободное время случается самым неожиданным образом. Вышли в поле, это так у нас называется, здесь-то сопки в основном. Вышли. Развернулись. Замаскировались...
   - Караул, - напомнил капитан.
   - Правильно товарищ капитан напомнил, обязательно караул. Динамики нет. Приказа на движение. Карты только полевые, азартные игры запрещены. Что делать? Ну, политбеседа. А потом? Вот и говорим, о чем только не говорим.
   - И о Кьеркегоре?
   - Да кто о чем может. Вы библиотеку нашу видели, полковую? Нет, конечно, как бы жалуясь и с надеждой на понимание, проговорил командир взвода. Хочется же хоть понемногу, но знать побольше. Солдаты такие вопросы иногда задают. Народ-то у нас, слава богу, грамотный. А ты офицер, военная интеллигенция, надо марку держать. Раз не ответил, два не ответил, он к другому пойдет. А вдруг ему неправильно ответят? Вот зачем у нас в библиотеке четыре экземпляра "Философии общего дела" Федорова Николая Федоровича. Кому у нас в полку нужна его загробная заумь? А вы говорите - Кьеркегор. Конечно, заряжающий Ширинов у меня и понятия не имеет, что у этого датчанина есть труд под названием "Наслаждение и долг". Листали небось?
   Лена обернулась к Юрию, ожидая признания.
   - Не имел счастья, - сказал художник.
   - Ой, по глазам вижу, что листали, листали, - настаивал на своем старший лейтенант.
   - Вам же говорят, что не читали и не листали, - заступилась за друга Елена, предполагая, что под сомнительным названием и содержание не лучше.
   - Ну, раз так, конечно, верю. Но эта же мысль у него и в "Дневниках" есть. Уж "Дневники"-то знаете. У нас в роте тоже так: один одно читал, другой другое. Народ разный. Кто чем увлекается. Поэзией, например. Вот Федоров, у нас свой Федоров есть, тоже капитан, командир разведроты, так он Баркова всего наизусть знает.
   Юрий отпрянул и выжидающе посмотрел на офицера.
   - Баркова? - переспросила Лена. - Он в "Юности" печатается?
   - В "Юности" его не могли печатать, он старый, - убежденно сказал капитан Вальтер, поклонник журналов "Крокодил" и "Огонек".
   - Товарищ капитан совершенно прав. В "Юности", Елена, - это Бортков, не Барков, а Бортков, Николай, из Краснодара. "В Черном море в общей ванне все купаются подряд..." Это как раз Бортков. А Барковых было два. Один, Иван, сподвижник... Можно так сказать, товарищ капитан?..
   - Можно, - чуть подумав, сказал капитан.
   - Мнения расходятся, считать его сподвижником Ломоносова или не считать. Юрий наверняка про Баркова получше всех нас знает...
   - Н-но... - опасаясь, что хватившим водки танкистам придет на ум припомнить что-нибудь из Баркова, хотел предотвратить опасность Юрий.
   - Их же часто путают, Ивана и Дмитрия, друга не Ломоносова, а Пушкина, можно так сказать, товарищ капитан?
   - А ведь, пожалуй, нет, - сказал Вальтер, не подозревавший о существовании еще одного Баркова, поскольку капитан Федоров о нем никогда не упоминал.
   - Вы правы, конечно, но я почему так подумал - "друг", - стал оправдываться старший лейтенант, - у молодого Пушкина есть стихи "Желал бы быть твоим, Семенова, покровом...". Он там как раз Дмитрия поминает. Но для дружбы, ясное дело, маловато. А я вас, Юрий, как раз хочу спросить про феномен Баркова, только не знаю, как правильно говорить: "феномбен" или "фенбомен"?
   - Я говорю "феномбен", - сказал Юрий.
   - Вот вы правильно говорите, но в словарях пишут "фенбомен".
   Лена посмотрела на своего портретиста, ожидая возражения, но танкист заговорил так быстро, что художник успел лишь улыбнуться.
   - Конечно, "феномбен", мы и в школе так говорили, а теперь такая ученая молодежь в армию идет, скажешь "феномбен" - в батальоне на смех поднимут. А потерять авторитет офицеру - что художнику лицо. Но я про Баркова как про явление. Скажите, Юрий, вот у вас, у художников, есть что-нибудь аналогичное, сходное? - И старший лейтенант придвинулся вперед и даже чуть пригнулся, чтобы не то что слово, но и букву в ответе не пропустить.
   - В каком смысле? - ступая на тонкий лед, спросил художник.
   - Я не в том смысле, как вы, быть может, подумали, я в смысле судьбы. Сколько Барков прожил?.. Дай бог памяти...
   - Тридцать шесть, - сказал командир роты уверенно. Капитан Федоров знал не только стихи Баркова, но и его подноготную.
   - Командир всегда подскажет. Спасибо. Так вот о чем хочу вас, Юрий, спросить. Большую часть своих произведений, как известно, Барков создал после смерти, в том числе и знаменитую поэму о Луке, но не евангелисте, - как бы предупреждая вопрос Елены, поспешил уточнить старший лейтенант. - В поэме стих уже не восемнадцатого века, сравнения, эпитеты... А что ж говорить о подражаниях Лермонтову, Фету, если сам-то он умер уже как бы сто лет назад? Как ни крути, а получается, что Барков умер, а дело его живет. И творческое его наследие растет и приумножается. С этим и Федоров согласен, не философ, а наш, из разведроты. Вопрос в чем: есть ли такой же фенбомен у художников, чтобы какой-нибудь прославленный живописец, график предположим, умер, а произведения под его именем все продолжали бы появляться?
   - Считайте, что я к вопросу полностью присоединяюсь, - сказал капитан Вальтер.
   Увидев, что Юрий затрудняется с ответом, Лена поспешила с вопросом:
   - Михаил, я вижу, вы любите поэзию, скажите, а какой вам лично Барков больше нравится - Иван или Дмитрий? И где их можно почитать? Меня ваш рассказ очень заинтересовал, - увлеченно сказала молодая женщина.
   - Дмитрий хоть и не поэт, но он мне, Леночка, ближе. Почему? Наш брат военный, кадетский корпус окончил, в лейб-гвардии служил. А Иван что? Сын священника, а беспутный, его из университета выставили. За дисциплину. Ну что такое: напился, пошел к ректору отношения выяснять, драться. И стихи его, знаете, на любителя, как вы считаете, товарищ капитан?
   - Капитану Федорову нравится, а замполиту не нравится, - сказал капитан Вальтер.
   - Это при том, - подхватил командир взвода, - что замполит у нас умнейший человек. Шутите! Два "поплавка". Калининский педагогический институт и Высшее львовское политическое училище, - то ли с завистью, то ли с гордостью произнес старший лейтенант.
   - Леночка, а вы рыбу любите? - вдруг спросил капитан.
   - Очень. Только у нас ее готовить, честно говоря, не очень-то умеют, обрадовалась перемене темы разговора раскрасневшаяся женщина.
   - А мы рыбой объедаемся. Вот товарищ старший лейтенант напомнил, что народ у нас разный. У нас даже великие люди есть в полку. У нас на кухне в офицерской столовой срочную проходит парень из ленинградского лучшего ресторана "Метрополь". Рыбу делает как бог! А почему старается? Мне, говорит, нельзя квалификацию терять. Если, говорит, я здесь себе руку испорчу, меня обратно не возьмут. А в столовую идти, по третьесортным ресторанам - это он никогда не согласится. Я, говорит, лучше с голоду умру, чем буду в каком-нибудь ресторане третьего разряда треску майонезом украшать. Повар с большой буквы, можно сказать. Мастер. И во фритюре делает, и на вертеле. Это на нашей-то кухне, где кашу-то толком сварить не могут, а он держит свой фасон.
   - Вот закончите позировать, - подхватил старший лейтенант, - и прав товарищ капитан: Ленинград далеко, в рестораны там очередь... А у нас свой "Метрополь". Как до танкистов на автобусе доехать, наверняка знаете, а там встретим. Это серьезно. И Юрий вас поймет. Это я же открытие сделал, что в полку на кухне настоящий мастер появился. Они ж ели и ели, даже не понимая, что им подают. Вот товарищ капитан не даст соврать. А я как первый раз за ужином попробовал - и за второй порцией, и за третьей. Ты кто, спрашиваю повара, ты ж гений! Вот он и признался тогда. Если б вы знали, как ему нужны люди понимающие! Пианист может в одиночку днями и ночами тренироваться, но ему надо хоть раз в месяц, чтобы зал ахнул, чтобы люди заплакали. Мы воины, мы не художники, но понимаем, что каждый мастер - это личность. А в армии как раз личность попридерживать надо. Устав. Дисциплина. Котловое довольствие. У художников этого нет. Художнику где развернуться?