Курчаткин Анатолий. Цунами

   – Да, нормально! А ждать мне: зазвонит этот проклятый телефон, не зазвонит, трястись все время – это мне легко, да?
   – Так, мам, я тебе все сказал! – Рад отнял трубку от уха, постоял так, не слыша, что отвечает мать – прием, выработанный, чтоб не сорваться, – и снова поднес трубку к уху. Мать там все говорила – не имея понятия, что ее слова были выброшены на ветер. – Я жив-здоров, у меня все нормально. Что ты? – прервал он ее.
   Несколько долгих секунд в трубке длилось молчание.
   – Я тоже, слава Богу, жива-здорова, – сказала потом мать. – Вот только это ожидание… Я пью валокордин ведрами. Ты можешь хотя бы сказать, где ты?
   Рад не сдержался.
   – Опять двадцать пять! – воскликнул он. – Я в безопасности, не волнуйся! Потому и не говорю тебе где – для безопасности! Все, пока!
   Он бросил трубку на рычаг, не дождавшись ответных слов прощания. Трубка впечаталась в свое гнездо со звучным хрюком и хрюпом – будто провопила от боли.
   В тот же миг ему стало стыдно. Бедная трубка! Бедная его мать!
   С минуту, наверное, он стоял, тупо глядя в каре кнопок на светло-синем корпусе таксофона перед собой, перемогая это чувство вины. Отец умер три года назад, он был их единственным ребенком, ох и одиноко же было матери на старости лет в бетонной пятидесятиметровой коробке на метро «Первомайская», ох и больно за него! Свинья. Не мог быть с нею терпеливей и снисходительней.
   Возможно, матери можно было бы звонить и с мобильного, не мучить ее неизвестностью от одного его посещения переговорного пункта до другого, но Рад не был уверен, что это достаточно безопасно. Он опасался, что ее телефон может прослушиваться. И если телефон матери в самом деле прослушивался, определить местоположение телефона, с которого он звонил, было совсем просто. Однако он все же не пасся у этого таксофона на привязи, а мобильный всегда был с ним, поселок – не город, и найти его в поселке при должном желании уже не составило бы большого труда.
   Когда он наконец открыл дверь и выступил из кабинки наружу, из своего таксофонного уединения как раз выходила и пчелка в дубленке. Рад невольно обежал ее взглядом. Повернув голову, она тоже взглянула на него. Нет, никакого призыва в ее взгляде он не уловил, но интерес, несомненно, был. Вообще у него никогда не возникало особых сложностей с тем, чтобы понравиться, – это у него получалось само собой. Это потому что ты похож на Грегори Пека, сказал ему однажды школьный приятель после очередной победы Рада на танцевальном вечере в соседней школе. Потом, специально посмотрев в кинотеатре Повторного фильма у Никитских ворот «Римские каникулы» с Одри Хэпбёрн и Грегори Пеком в главных ролях, стоя перед зеркалом дома, он всматривался в свое лицо – похож? – но если и был похож, понять это было невозможно, и осталось только поверить тому своему приятелю, потерпевшему на вечере сокрушительное фиаско.
   Инстинктивно, заметив в пчелке к себе интерес, Рад было метнулся за ней, но тут же придержал шаг и начал спускаться по длинной лестнице, что вела из переговорного пункта на улицу, лишь тогда, когда внизу, плеснув лоскутом света, открылась и закрылась дверь. Нет, он не хотел никакого меда. Никакого и ни от кого. Если бы только само собой, в чистом виде, ложка в рот – и наслаждайся вкусом. А так, чтобы добыть этот мед, добраться до него, распечатать леток – нет, не было в нем куража.
   Пчелка в дубленке, когда вышел на крыльцо, уже улетела от того шагов на двадцать, не меньше. Дверь за Радом шумно захлопнулась, девушка оглянулась – похоже, она была все же не против его внимания, – но Рад уклонился от встречи с ее взглядом и не ускорил шага. Лети, пчелка, неси свой мед в улей, что окажется надежней этого.
   Его улей был разорен. Сожжен дотла, иначе не скажешь.
   Он не понимал и сейчас, как получилось, что у него набралось едва не четверть миллиона долларов долга. Он не занимал столько. Ему просто не нужно было таких кредитов. Вероятней всего, его подставила бухгалтерша. Стакнулась с бандитами, что качались у него в клубе, подделала документы. Или не стакнулась, а запугали. Для него, впрочем, никакой разницы: стакнулась или запугали; важен результат. Красивая двадцатипятилетняя телка с красивыми каштановыми волосами, ждавшая от хозяина посягновения на свою красоту.
   Нужно, наверное, было и посягнуть. Тогда она хотя бы предупредила, с чем на нее наседают эти качки с наголо остриженными калганами. «Кайф заведение, оттянулись – душа соловьем свищет, – говорили калганы, выходя после занятий из душа и влив в себя для восполнения потерянной жидкости в клубном буфете по паре бутылок пива. И, похохатывая, шутили: – Надо будет у тебя его забрать, оформить в свою собственность». Это он так думал, что шутили. Оказывается, нет, не шутили.
   О тех восьми часах, что провел под дулами двух «калашниковых», Рад не вспоминал. Сработали некие защитные механизмы психики – и восемь часов под «калашниковыми» словно бы обволоклись туманом. Правда, освободить память от сознания того, что фитнес-клуба у него больше нет и тот теперь принадлежит не ему, было невозможно.
   Он подписал вконце концов все. Все бумаги, которыми трясли у него перед носом. «Ставь подпись, чмо! Бери ручку, прикладывайся! Прикладывайся, говорят! Сколько человека можно мучить? Извелся человек, к детям человеку нужно!» – блажили на него его вчерашние клиенты, водя перед глазами пальцами, растопыренными «козой», и тыча автоматным дулом под ребра.
   «Человек» был нотариусом – суровой усатой армянкой с хриплым мужским голосом, словно бы навек простуженным на кавказских ветрах. Она терпеливо сидела на стуле за дверью его кабинетика в тренажерном зале, но время от времени дверь открывалась, и ее пугающе-мужской голос спрашивал: «Я еще не нужна?»
   Под бумагой, что сверх отданного в уплату за долги фитнес-клуба должен этим калганам еще сто тысяч долларов, он тоже подписался. При выборе «кошелек или жизнь» не остается ничего иного, как отдать одно, нежели лишиться и того, и другого.
   Из-за этих ста тысяч он и сидел теперь в подполье на чужой даче, не решаясь высунуть носа. Он не мог удовлетворить аппетитов своих бывших клиентов. Сто тысяч долларов. Это были для него страшные деньги. Даже и тогда, когда работал в банке, ворочал миллионами, – хотя, конечно, и не своими. А после банка и подавно.
   С банком в начале 1994 года ему выпал феноменальный фарт. Того рода, который можешь по-настоящему оценить только задним числом, когда этот фарт оставит тебя. У него тогда только-только родилась дочь, только-только начали вывозить ее на прогулки в коляске, и жена на одной из таких прогулок познакомилась с другой молодой мамашей. И эта другая молодая мамаша оказалась дочерью одного из директоров банка, чье название в то время не слышали только младенцы. Тогда, в 1994, еще не было таких загородных особняков вроде того, в котором жил сейчас сам Рад, еще по Москве не поднялись кованые чугунные заборы вокруг дорогих домов, отделившие их от остального города, все еще было вперемешку, и можно было вот так на улице познакомиться с дочерью банкира. «Закончил мехмат? – переспросила дочь банкира. И воскликнула: – Папе очень нужны математические мозги! Он даже меня спрашивал: нет ли у меня знакомых».
   До банка у Рада были два года, от которых у него осталось чувство, будто он попал в гигантскую ступу, и такой же гигантский тяжелый пест неостановимо и беспощадно толок его там. В аспирантуру удалось только поступить, закончить ее – это уже оказалось не судьба. 1992 год взошел над освобожденной от коммунистического ига страной таким огненным солнцем, что под его палящими лучами все полыхнуло. За те два года до банка Рад переменил столько работ, что позднее, принимаясь при случае подсчитывать их, какую-нибудь одну-две непременно забывал. Сначала он пошел учителем в школу, но на деньги, что там платили, можно было позволить себе только чай с хлебом, без сахара и без масла. Пару месяцев, вспомнив услышанные в университете легенды о самом достойном занятии интеллигента в трудные времена, Рад промахал лопатой в работавшей на угле допотопной котельной, не обнаружив в занятии кочегара ничего, отягощенного высоким смыслом, в том числе и смысла кормиться этим занятием. Потом он, будто по цепочке, переходил из одной компьютерной компании, что начали возникать истинно как грибы после дождя, в другую, освоив профессию пишущего программиста, что для него не составило никакого труда, но компании все до одной, словно по заказу, разорялись, не было случая, чтобы какая-то из них выполнила финансовые обязательства, что брала перед своими сотрудниками. Грузчик в магазине, продавец книг с лотка – это Рад прошел тоже. Он даже попробовал себя в качестве квартирного маклера, как тогда еще по-старому называли риэлтеров, но тоже ничего не заработал. Правда, потому что произошло то самое знакомство жены с дочерью банкира, спустя какие-нибудь три дня после их уличного трепа под младенческую блажбу из колясок направленный банком на учебу в некую финансовую школу, Рад уже постигал премудрости банковского искусства.
   Имелся, конечно, еще вариант заграницы, то и дело до Рада докатывались слухи, что один из их группы нашел работу программистом в Америке, другой с потока также программистом в Австралии, третий с факультета в Канаде. Кто оказался евреем, все сыпанули в Германию, где по специальному закону, принятому парламентом во искупление вины гитлеровской поры, евреям давали жилье, учили бесплатно немецкому языку, платили, пока не нашел работу, внушительное пособие. И Рад в какой-то момент тоже стал подумывать о работе за рубежом, начал искать контакты с заграничными работодателями, но все та же жена и воспротивилась: «Да, ты гастарбайтером, а я здесь? У тебя там романы, а я тут с ребенком нянчись?!» Это была пора, когда уже точно было известно, что она беременна, и Раду пришлось забыть свои мысли о загранице. Как там вышло бы с заграницей, удалось бы взять ее с собой, нет. Он не чувствовал себя вправе оставлять ее здесь одну.
   Жена не дала уехать за границу, жена устроила его на работу в банк, и она же перелицевала всю их жизнь после дефолта 1998 года, когда банк Рада рухнул. Что из того, что банк оказался мыльным пузырем, накачанным виртуальными деньгами. Рухнувши, он придавил своими мыльными обломками и вкладчиков, и сотрудников, как бетонными плитами, предоставив каждому выбираться из-под них самостоятельно. Задним числом Рад осознал, что был тогда почти невменяем и тем спровоцировал ее уход от него, но любовника она завела себе не тогда, когда он, оказавшись под обломками, сутками лежал на диване, вставая с того лишь за тем, чтобы дотащить себя до туалета. Тогда она просто легализовала этого любовника. Был любовником, стал человеком, на которого можно опереться. Укрыться за ним, как за волнорезной стеной в гавани. Это было выражение самой жены, когда она оставляла Рада гнить на диване. Выросши в семье моряка, жена имела привязанность к таким выражениям. «Гнить на диване» – это тоже были ее слова.
   Кто знает, может быть, он не сгнил именно потому, что был оставлен ею сгнивать. Одиночество, оказывается, не стимулирует процесс разложения.
   Единственное – тогда, выбравшись из-под накрывших его руин, Рад полагал, что самое страшное у него позади. Конечно, фитнес-клуб – это было совсем не то, чем бы ему хотелось заниматься в жизни. Как говорится, о том ли мечтал. Но уж какой бизнес удалось выстроить, тот и удалось. Выбирать не приходилось. Что шло в руки, то и пришлось взять.
   Пчелка в серой дубленке, поворачивая за угол красного кирпичного здания, в котором располагался переговорный пункт, оглянулась еще раз. Рад хотел помахать ей рукой: лети, лети! – уже было вытащил руку из кармана куртки, но остановил себя. Пчелка могла истолковать его жест как призыв и, если действительно была не против его внимания, оказалась бы в неловком положении. Чего ей Рад совсем не желал.
   Лети себе, лети, только произнес он про себя, всовывая руку обратно в глубину кармана.

* * *

   В маршрутке на обратном пути Рад встретился со своим знакомцем по поселковому магазину, здешним старожилом. Знакомца звали Павел Григорьич. Это был похожий на высушенную временем сучковатую палку старик, с выгнуто-вогнутыми, коряжистыми ногами, с коряжистыми руками и, казалось, вытесанным из коряги усталым землисто-коричневым лицом. Вообще Рад старался не заводить знакомств здесь, Павел Григорьич был исключением. Еще в самые первые дни жизни в поселке, стоя за ним в очереди, Рад выручил старика при расчете с продавщицей, добавив за него недостающие пять или шесть рублей, и с той поры, встречаясь, они здоровались, и, случалось, приходилось разговаривать.
   И сейчас тоже пришлось вступить в беседу.
   – За керосином ездил, – сказал Павел Григорьия, указывая на большой почерневший от времени бидон с узким горлышком у ног на полу. – Дожили, да? За керосином ездить приходится – семь верст киселя хлебать.
   – А раньше что, не приходилось? – из вежливости спросил Рад.
   – Да раньше три керосинные лавки в поселки были. Потом одну ликвидировали – так все равно две. Куда ближе – туда пошел. А теперь езди вон. Да приедешь – нет его. На третий раз купил! Три раза ездил киселя хлебал.
   – А что, без керосина нельзя? – все так же для поддержания беседы проговорил Рад. – На что вам керосин? Вы на керосинке готовите? Газ же есть.
   – Какой газ, откуда? – вопросил Павел Григорьич. – Конечно, на керосинке. Я газ себе ни при советской власти позволить не мог, ни сейчас. Это не в городах – провели и пользуйся. Тут сам все оплачивай. Метр труб к тебе проложили – вот тыщу рублей выложи. Еще метр – еще тыщу. А мне семьдесят метров тянуть. Да плиту покупать, да АГВ, да отопление в доме ставить. Это мне не есть, не пить, пенсию десять лет собирать – так сделаю.
   – А дети? – Рад знал от Павла Григорьича, что у него трое детей, а младшая дочь с зятем живут с ним. – Дети, наверно, могли бы помочь?
   Теперь Павел Григорьич помолчал.
   – Пользы-то от детей! – произнес он затем. – Вы своим родителям много ли помогаете? Все им только дай, дай да дай. Много, говорю, помогаете?
   Рад вспомнил о своем звонке с переговорного пункта.
   – Да уж какое там помогаю, – сказал он.
   – Ну вот, а говорите, дети, – с удовлетворением ответствовал Павел Григорьич.
   Маршрутка уже въехала в поселок, остановилась на одной остановке, выпустив несколько пассажиров, остановилась на другой, и Рад, перестав поддерживать со своим магазинным знакомцем разговор, принялся смотреть в окно, чтобы не пропустить места, где сходить ему. Все же он не слишком часто ездил в город, и на скорости знакомое становилось незнакомым.
   Шоссе заложило поворот, из-за заборов, скелетов деревьев, вылетело стеклянно-бетонное одноэтажное строение магазина, выкрашенное в бледно-желтый цвет, поодаль от него, отступая от дороги метров на шестьдесят, за жидким беспорядочным парком стояло серое двухэтажное здание бывшего дома культуры, и еще дальше, за домом культуры, на небольшом взгорке возвышалась неожиданного карминного цвета новодельная шатровая церковь. Рад с облегчением удостоверился, что не пропустил своего места.
   – У дороги за домом культуры остановите, – попросил он водителя.
   Павел Григорьич встрепенулся. Коряжистое лицо его выразило радость.
   – Так вместе здесь сходим! Бидончик мой на землю спустить не поможете? А то больно тяжелый.
   – О чем разговор, – сказал Рад.
   – Вот спасибо, Слава. Вот спасибо, – наградил его Павел Григорьич обращением по имени.
   «Рад? – переспросил он, когда они знакомились тогда, уже выйдя из магазина на крыльцо. – Что за имя такое? – И, узнав, что „Радислав“, тут же решил: – Ну, я вас Славой буду звать. А то что за Рад. Не по-русски».
   Рад перенял бидон у Павла Григорьича и, выходя из машины, вынес тот наружу. Бидончик был литров на десять, двенадцать. Солидный бидончик. Павел Григорьич выбрался из машины следом. Рад толкнул дверцу, она поехала, захлопнулась, и «Газель», бодро встарахтев мотором, рванула по шоссе дальше.
   – Вам, Слава, куда идти-то? – спросил Павел Григорьич. – А то, может, поднесете мне бидончик? Сжадничал я, налил под горло. Тащу, а грыжу так и пучит, боюсь – ну, вылезет, да ущемит. Два-то раза перед этим с коляской ездил. А нынче что-то не взял, опять, думаю, не будет керосина. А он – на-ка, есть. Знал, что половину надо налить, нет, сжадничал. Сколько керосина на готовку идет! Знай подливай.
   Рад поднял бидон с земли, вновь ощутив его жидкую тяжесть.
   – Указывайте, Павел Григорьич, как идти.
   Ему некуда было торопиться. Даже если бы его магазинный знакомец попросил отнести керосин на другой конец поселка, он бы помог донести бидон итуда.
   Они двинулись по асфальтовой дороге, отходящей от шоссе, в глубь поселка – мимо серого здания дома культуры за черной вязью зимнего парка, мимо неожиданно красной церкви за стрельчатой чугунной оградой, и Рад, скрашивая путь разговором, спросил:
   – А что же, если так грыжа мучает, операцию, наверно, нужно делать?
   – Да ее делай, не делай, операцию, все одно: новая выпрет, – отозвался Павел Григорьич, бодро вышагивая с ним рядом. – Тяжелую же работу все время ворочать приходится. Как без нее. Вырезали мне уже грыжу, было дело. И что? Вот, снова мучаюсь. Пока уж не ущемит, так буду.
   – А ущемит – и не поймете, что ущемило, упустите время?
   – Ну, упущу так и упущу. Помру. Че уж, разве жизнь? Какая это жизнь. Живешь – не знаешь, как завтрашний день прожить. Пенсию-то какую платят? Вот и ворочаешь с грыжей огород под картошку. Лопатой четыре сотки вскопать. Легко ли?
   – Да ведь, Павел Григорьич, – Рад позволил себе иронию в голосе, – платили бы вам пенсию – хоть каждый месяц на курорты летай, грыжа, не грыжа – все равно бы картошку сажали. Не так?
   – Сажал бы, – согласился его магазинный знакомец. – Но уж не четыре бы сотки.
   – А три, да? – с той же иронией посмотрел на него Рад.
   Павел Григорьич, вышагивая рядом и не отставая, ответно взглянул на Рада и теперь не ответил.
   – А вы у нас здесь, Слава, чего, дом у вас здесь или на даче у кого зиму живете? – в свою очередь, спросил он после паузы.
   Рада неприятно кольнула проницательность старика.
   – Живу, – коротко сказал он. – Зиму или не зиму… не знаю, видно будет.
   – Ну да, видно, – поддакнул ему Павел Григорьич. – Недалеко тут где-то, да?
   – Недалеко, – с прежней короткостью ответил Рад. Говорить, где живет, ему совсем не хотелось.
   – С газом дом-то? С отоплением? – спросил Павел Григорьич.
   – С отоплением, – подтвердил Рад.
   – С газом-то чего зиму не жить. Живи знай живи.
   Так, за таким разговором, они миновали и дом культуры, и церковь за чугунной оградой, пересекли плотину над гладко заснеженными прудами и свернули на уходящую вверх от пруда улицу. Правой стороной улицы были разляпистые бревенчато-каркасные дома советской эпохи, с чердачным вторым этажом под ломаными крышами, с пристроенными по бокам сенями, верандами, кладовками, кухнями, напоминавшие Раду косноязычием своих форм прикованных к земле ее притяжением деревянных птеродактилей. Левая сторона принадлежала новому времени: крепостной стеной тянулся палево-кирпичный забор со строчкой железных пик поверху, а из-за него замково тянул себя к небу такого же палевого кирпича трехэтажный особняк под красной черепичной крышей, с башенками, венецианскими окнами, с камерами наружного наблюдения на стенах.
   – В таком примерно живете, да? – указывая на палевый особняк, спросил Рада Павел Григорьич.
   – Нет, не в таком, – сказал Рад.
   Что было истинной правдой. Дом, в котором он жил, был классом пониже. И меньше участок, и камерами наружного наблюдения также не оснащен.
   – Ну примерно таком? – не успокоился Павел Григорьич.
   – Ну примерно. В некотором роде, – согласился Рад, меняя руку с бидоном.
   Улица, на которой обитал его магазинный знакомец, называлась в честь великого пролетарского писателя, мечтавшего о мире соколов без ужей, – улица Горького. Они свернули на нее, и Павел Григорьич, тронув Рада за плечо, помаячил перед собой рукой:
   – Вон моя хата. Синий домец, видите? В мезонинном окне солнце еще горит.
   Рад без особого воодушевления поглядел, куда указывал его магазинный знакомец. Что-то, родственное прочим птеродактилям, прилетевшим из советской эпохи и понуро доживающим свой век в новой эре, просвечивало синим сквозь скелетный ажур уснувших до будущего лета плодовых деревьев. А мезонинное окно синего птеродактиля, поймав в себя солнце, бросало его ослепительное отражение как раз на них с Павлом Григорьичем.
   – А вот там, на другой стороне, к оврагу ближе, – промаячил рукой Павел Григорьич, – главные наши демократы живут. Мэр города да его заместитель. Плохо отсюда видно. Вот сейчас подальше пройдем, получше увидите. Хорошо демократы живут. Я уж, конечно, сам не могу, а кто бы их вешать стал, я бы тому веревку подавал.
   Рад не успел ни глянуть как следует в направлении, указанном его магазинным знакомцем, ни ответить ему. Они проходили мимо очередного птеродактиля, из его подворотни, припадая брюхом к земле, молча выбралась большая буро-коричневая собака с торчащим комком обрубленного хвоста и, когда выбралась, с оглушительным хриплым лаем понеслась на них. Это была помесь овчарки, боксера, ротвейлера, бог знает кого еще – свирепая дворовая тварь, созданная природой для безрассудной охраны хозяйской собственности.
   Она неслась с таким явным намерением, не раздумывая, вцепиться клыками в нарушителей границ своей территории, что у Рада, никогда не боявшегося собак, неожиданно протянуло под ложечкой сквознячком страха. Он взмахнул сумкой с буханками «Бородинского», собака было затормозила, но, взлаяв, тут же бросилась на Рада снова. Бидон мешал Раду, он выпустил его из руки, и бидон с глухим стуком ударился о землю. Ощеренная собачья пасть в стеклянных нитях слюны между клыками пролетела мимо Рада в считанных сантиметрах. Бидон угодил Раду под ноги и опрокинулся на бок.
   – Да что это, Павел Григорьич! – провопил Рад. – Отгоните ее. Она же вас знает!
   – Тпру! – почему-то как лошади, закричал на собаку Павел Григорьич. – Тпру тебя! Отмахивайся, Слава, отмахивайся! Это такая кобыла, она и покусает. Полноги отхватит!
   Из двора на противоположной стороне улицы, со стуком отбросив к столбу калитку, выбежал всклокоченный мужик с вилами в руках. Несмотря на мороз, он был не только без шапки, но и в одной расхлюстанной до пупа ковбойке. Из-под ковбойки, словно манишка из-под фрака, выглядывала белая майка, а в вырезе майки жарко курчавились заросли, лишь чуть менее буйные, чем на голове.
   – Это чья?! – зычным рыком вопросил он на бегу. – Это снова немого кобель на людей кидается?
   – Так немого, кого еще! – с взвизгом отозвался Павел Григорьич.
   – Я его предупреждал! Я ему говорил: сажай на цепь! Я ему обещал: до первого раза!
   Собака, роняя с клыков слюну, снова прыгнула – и на этот раз не промахнулась. Челюсти ее сомкнулись у Рада на рукаве, и, тяжело повиснув на Раде, упираясь в него передними лапами, она принялась мотать головой из стороны в сторону, пытаясь вырвать из рукава захваченный в пасть кусок. Сквозь стиснутые челюсти беспощадным приговором своей жертве вырывалось наружу лютое утробное рычание. Рада в этот миг пробило радостным анестезирующим довольством, что у куртки такие толстые рукава. Будь они тоньше, клыки баскервильи достали бы до руки.
   Вместе с тем они не могли защищать его слишком долго. Сейчас эта тварь отдерет от рукава шмат – и бросится на него вновь. Рад с силой ткнул растопыренной пятерней в налитый бешенством карий глаз. Челюсти собаки разжались, она выпустила рукав из пасти, жалобный визг вырвался из нее, и, мотнувшись вбок, она грянула задом на землю.
   В тот же миг, как собака оказалась на земле, мужик с вилами ожил, метнулся к ней – и вилы вонзились собаке в шею, опрокинули ее на бок.
   Вопль, исходивший из нее, достал до неба. Собака попыталась вскочить, но мужик навалился на вилы, зубья их, издав хлюпающий скрипящий звук, вошли в собачью плоть, пришпилив собаку к земле. Пронзительный младенческий крик оборвался – голос ей пережало, и теперь из горла у баскервильи, клекоча, лез только хрип. Собака сучила лапами, дергала головой, дергалась телом, из ощеренной пасти на дорогу, съедая снег и паря, потек яркий красный ручеек.
   – Па-адла! – подобием клекочущего собачьего хрипа вылезло из мужика. Только у собаки это был хрип смерти, у него хрип натуги. – Я предупреждал! До первого раза!..
   – Достаточно! Хватит! Зачем?! – заорал Рад.
   – А ничего! Ниче, – с удовлетворением проговорил Павел Григорьич. Он поднял с земли бидон и стоял, держа его у ноги. – А то совсем ее немой распустил. Чуть тебя не порвала, кобыла. Пусть знает, как распускать. Жив? Кости не задела? – посмотрел он на белеющий выдранным изнутри синтепоном рукав Рада.
   – До первого раза! Я предупреждал! Я говорил: сажай на цепь! – хрипел на пару с издыхающей собакой мужик.
   – Хватит же! – Рад кинулся к мужику, схватился за вилы, но получил такой оглушительный удар в ухо, что его отбросило на несколько метров. И больше ему недостало мужества заступиться за собаку. Мужик размозжил бы его, как бьющуюся об оконное стекло надоедливую муху. – Да мать вашу! – выругался Рад, повернулся и быстро зашагал обратно – откуда они пришли с Павлом Григорьичем, – прочь от места казни, причиной которой, не желая того, и стал.
   – Слава! – окликнул его Павел Григорьич. – А керосинчик-то мне донести бы?