Курков Андрей. Любимая песня космополита

   – Ну вот, – она поставила чашечки на стол и присела. – А твой друг так и не пришел?!
   Она сказала «твой»! Это меня больше, чем поразило. Но с другой стороны я знал теперь о ее жизни столько, сколько может знать о ней лишь человек, с которым она давно на «ты». И это тоже надо принять спокойно. Здесь неуместны ни американская эмоциональность, ни северная сдержанность, ни восточная слащавая улыбчивость, за которой, как позади восточных базаров, кроется лишь сыпучий песок.
   – Может он или я что-то перепутал?! – допустил я, не желая признаться в том, что упоминание друга было простым детским обманом.
   И вдруг в кафе вошел Вацлав. Увидев нас, он прямиком направился к столику.
   Ирина вспорхнула со стула и застыла.
   – Кофе и что-нибудь еще! – заказал, садясь на только что освобожденный стул, мой друг.
   Ирина кивнула и легко той самой балетной походкой удалилась.
   Я смотрел на Вацлава и едва сдерживал себя от того, чтобы не сказать ему какую-нибудь глупость. До чего все-таки хорошо уметь себя хотя бы иногда сдерживать.
   – Привет, старина! – радостно воскликнул Вацлав, уставившись мне в глаза. – Ты, кажется, в полете?!
   Я кивнул.
   По улице за стенкой кафе прошли люди и это их движение как бы разбудило меня, возвратило на землю.
   В кафе зашла троица мужчин, срели них был портье моего отеля. Он приветливо кивнул мне. Уселись они в противоположном углу зала.
   «Балерина» принесла Вацлаву кофе с пирожным и упорхнула туда, к новым посетителям.
   – Ты чего погрустнел? – спросил Вацлав удивленно.
   Я посмотрел на него, по-дружески улыбаясь. Все-таки он неплохой парень. Простой и незлобивый, желающий всем добра. Что он спросил меня? А, он спросил: «Ты погрустнел?!»
   Я кивнул.
   Он посмотрел на меня немного озадаченно. Вероятно, я опоздал с кивком. Ладно.
 
 
   В кафе мы просидели еще с полчаса. За это время посетителей прибавилось. Балерина порхала между столиками. Она была уже совершенно непохожа на ту Ирину, с которой я познакомился. Один раз за это время она подошла и к нам, но мы больше ничего не заказывали, а вскоре после этого вышли на улицу и пошли вверх, туда, где, как я узнал, находилось старинное мусульманское кладбище. Чтобы добраться до него следовало подняться на самую вершину одного предгория, но погода сопутствовала нам – безоблачное небо успокаивало глаза, а солнце грело размеренно, не стараясь выжечь траву или ослепить всех, глядящих вверх.
   Уже покидая верхнюю часть города, я обратил внимание на двухэтажный особняк с широкой террасой, с которой, должно быть, можно было видеть все, что происходит на море, на набережной или в городе. На террасе по углам стояли деревянные кадки с невысокими пальмами, а по середине за ярко-красным столом сидел мужчина в халате. Он сидел спиной к нам и что-то писал.
   – Похоже, что здесь есть и постоянные жители! – сказал я.
   – Есть, – кивнул Вацлав. – Я бы и сам здесь поселился…
   Эта мысль приходила и ко мне. Приходила не раз, и я думаю, что каждый нормальный парень, из тех, кто здесь в отпуске, если только он не круглый патриот какой-нибудь армии, пускай хотя бы раз, но задумывался об этом.
   – Ты только не говори никому, – Вацлав перешел на таинственный полушепот, – но здесь есть ребята, которые серьезно об этом думают…
   Вот это уже было новостью.
   – И как же они об этом думают?! – поинтересовался я.
   – Если тебе это действительно интересно, – запоминай дорогу на мусульманское кладбище. Завтра к семи вечера придешь туда и все узнаешь.
   Дальше мы шли молча по узкой извилистой тропинке, которой, казалось, было уже столько лет, сколько лет существовал этот город. Вацлав шел впереди, время от времени оборачиваясь и заботливо произнося «Здесь осторожнее!» или «Не споткнись!».
   Как ни странно, но в это время я не думал о будущей встрече желающих остаться в городе навсегда. Гораздо больше занимала меня мысль о живших здесь в давние времена мусульманах, и даже не о них самих, а о том, как им удавалось перенести покойника из города на кладбипе по этой совершенно непредсказуемой тропинке. Пожалуй такая похоронная процессия могла бы достичь цели только в том случае, если бы сам покойник глядел под ноги несущим гроб, предупреждая их о каждом последующем шаге.
   Мои размышления внезапно прервал Вацлав.
   – Пришли! – сказал он и только тогда я оторвал свой взгляд от тропинки и заметил, что мы на самом деле достигли вершины этого предгорья.
   Перед нами на довольно небольшом пространстве из земли поднимались позеленевшие камни. На ближайшем таком камне я разобрал арабскую вязь. Этот камень полулежал, едва отрываясь своей верхушкой от бедной, слегка покрытой слабосильными травинками поверхности земли.
   Я подошел к другому могильному камню. Наклонился.
   Разглядел глубоко врезанный в камень орнамент.
   – Ты лучше вниз посмотри! – сказал мне Вацлав.
   Я обернулся.
   Сделал глубокий вдох – и ощущение необъяснимой гордости заполнило меня. Я стоял над морем, над городом, над всеми, кто бродил сейчас по улицам или же сидел по своим номерам. Я стоял и с высоты мертвых строителей этого города смотрел вниз, на жизнь, временной частицей которой я сам был.
   А внизу, на песчаном пляже, загорали люди. Кто-то купался, кто-то плавал на доске с парусом, но ветер был слабый и этот кто-то то и дело соскальзывал в воду, а потом снова и снова вскарабкивался на доску. Жизнь мирного города была без сомнения райской.
   Жизнь мирного города звала вниз и возникшая внезапно боязнь потери, боязнь того, что выйдя из города, я никогда не смогу в него вернуться, чуть ли не заставила меня раскинуть руки и, закрыв глаза, прыгнуть вниз. Господи, я даже не думал, что за эти несколько дней я научусь так дорожить миром, я смогу так оттаять, что в случае приближений новых военных холодов, замораживающих все человеческие чувства, скорее всего предпочту обычную смерть холодному металлу разрушения.
   – Я однажды побывал в похожем месте, – произнес Вацлав и в голосе его прозвучала грусть, тоска по прошлому. – Мы с родителями ездили тогда в Крым, туда, где долго жил Адам Мицкевич. И вот, потратив часа два или три, мы поднялись на вершину Ай-Петри. И я, помню, не хотел спускаться вниз. Я думал: ну как же так, ведь я с таким трудом поднялся на эту высоту и теперь – вниз?! Мой отец торопился, он хотел успеть забежать в винный погребок прежде, чем тот закроется, а мать меня понимала. Она отправила отца вниз одного и осталась еще на час со мной на этой вершине, и я был ей очень благодарен. Ты понимаешь, я был, кроме всего прочего, разочарован в отце, я не мог понять, почему он так спешил вниз, но потом, уже годы спустя, когда он окончательно спился, не то, чтобы ко мне пришло прозрение, но я просто понял, что людей можно различать по направлению их стремлений. Мой отец всегда стремился вниз, и даже, когда уже не поднимался с постели, он говорил мне: «Не сердись на меня, мне не надо было иметь семью, ведь всю жизнь я ожидал смерти и поэтому спешил выпить, чтобы можно было подумать о чем-нибудь другом или помечтать». Он сказал тогда, что мечтать так и не научился. А мать была терпеливой женщиной. Она дождалась, пока я проголодался и пошли вниз мы только после того, как этого захотел я. Мне было стыдно и всю дорогу с горы я промолчал…
   Слушая Вацлава, я пытался вспомнить что-нибудь из своего детства, но увы, город, отвлекавший мой взгляд, отвлекал и мои мысли, и я хотел идти вниз совсем не из-за того, что проголодался, и не из-за желания выпить, я просто хотел вернуться назад и успокоиться, обнаружив, что город меня снова принял и он нисколько не обижен на меня за то, что я ненадолго покидал его. Не знаю, может это мое желание заставило Вацлава прийти к выводу, что я – человек, стремящийся вниз?! Не знаю…
   Но, вопреки моему желанию, спускались мы медленно. Тропа не позволяла спешить. Мы ее видели только на два шага вперед, потом она уходила то вправо, то влево, то ныряла под какой-нибудь нависающий над городом камень, и мы послушно следовали за ней.
   Вскоре я снова увидел тот двухэтажный особняк с широкой террасой. Красный пластмассовый стол был сдвинут к одной из кадок с пальмой, а в центре террасы теперь стоял шезлонг и в нем загорала девушка. Я чуть не покатился вниз из-за этой девушки. Хорошо, что Вацлав, заметив, что я «пытаюсь» сойти с тропы, вовремя ухватил меня за руку. В шезлонге загорала девушка с черными как смоль волосами. Рядом, свернувшись в кружочек, лежала ее рыжая собачка. Девушка была обнаженной, но воздух над террасой, как и над всем городом, плавился из-за солнца и мешал ее рассмотреть.
   – Здесь осторожнее! – ворвался в мой слух обеспокоенный голос Вацлава. – Ты что, хочешь, чтобы я один вниз вернулся?!
   Я с трудом оторвал взгляд от террасы красивого особняка.
   Силы воли мне хватило, чтобы, глядя только себе под ноги, дойти до истока первой верхней улочки, упиравшейся своими булыжниками в монолит гладкой скалы. Как только мы ступили на нее, я все-таки снова обернулся на тот особняк, но террасы уже не увидел. Над крышей какого-то другого дома едва возвышалась одна из пальмочек, а за ней – занавешенные окна верхнего этажа.
   В городе было невыносимо жарко.
   – Хочу мороженого! – твердо, словно требуя хлеба, произнес мой друг.
   А я посмотрел вверх, туда, откуда мы спустились. Древнее кладбище разглядеть отсюда было невозможно. Обычная вершина обычного предгорья. Трудно было бы даже представить себе, что там есть небольшая пологая площадка, и что на ней растет какая-никакая трава. И стоят, полустоят, полулежат и просто опрокинуты навзничь надгробные камни со словами, которые древнее доброй половины нынешних великих государств.
   – Пойдем к твоей подружке в кафе! – скомандовал Вацлав.
   Первые шаги я сделал, все еще глядя вверх. И наткнулся на Вацлава, который посмотрел на меня, довольно странно прищурившись.
   – Высокогорная болезнь?! – иронично спросил он. – Или так понравилась собачка загоравшей на террасе хозяйки?!
   Я пожал плечами.
   В кафе было много людей, но Ирины не было. Вместо нее разносила кофе уже знакомая мне безразличная дама лет тридцати. Мы с Вацлавом переглянулись и молча вышли на улицу. Потопали вниз, к набережной.
   Прошли мимо небольшой спортивной площадки, на которой герои армий Ирака и Ирана играли в волейбол. Я позавидовал им: они, казалось, вообще никогда ни о чем не думают и не беспокоятся. Мне бы такого Аллаха!
   – Эй!!! – прокричал нам в спину кто-то.
   Я оглянулся первым и увидел машущего рукой со спортивной площадки Айвена. Как это я только не заметил его среди арабов?!
   – Вы где пропадаете?! – спрашивал он, а остальные игроки терпеливо ждали, опустив мяч на землю.
   Вацлав показал рукой на горы.
   Айвен понимающе кивнул и прокричал: «До завтра!»
   На следующий день, когда спала полуденная жара, я карабкался в одиночку по уже знакомой тропинке. На ходу я задумывался о том, что влекло меня вверх: желание узнать о возможной пожизненной свободе, связанной с превращением в жителя этого города? Желание ли снова смотреть вниз и набирать полные легкие охлажденного и богато сдобренного кислородом горного воздуха? Или же желание остановиться на полпути, чтобы оглянуться на террасу красивого особняка, возвышающегося над городом, над морем и, как казалось, даже надо мной. Это может показаться смешным, но я словно ощущал внутри себя присутствие вымуштрованного солдата, для которого именно в этом доме располагался штаб и который постоянно находился в ожидании приказа, в страстном ожидании приказа. И не поступи этот приказ – солдат потеряет себя, почувствует себя ненужным и растворится; я не знаю как растворится, в воздухе ли, в море, но я предчувствую, что с ним случится что-то ужасное, что-то изымающее его из этой жизни и превращающее его в пустоту. И было мне стыдно и за себя, и за этого солдата, вдруг проснувшегося во мне, в человеке, настоящее воинское звание которого – дезертир, а любимый флаг – белый. Было стыдно, но этот стыд не давил на совесть, не заставлял замедлить шаг и я сам удивился той легкости, с которой я пробирался вверх по извилистой своенравной тропе. Вот уже появилась терраса, но за красным столом, стоящим посередине, опять спиной ко мне сидит мужчина и что-то пишет. Кто он? Кто она, та, которой сейчас здесь нет? Где она?! Наверно, неспеша идет вдоль набережной со своей собачкой. Боже мой, какая классика! Дама с собачкой! Лик вечности, миндальные глаза, тонкие черты балерины прошлого века! Что за наваждение: я никогда не любил балет, но здесь, словно больше не с чем сравнивать походки и лица. Легкость, грация, Греция… и балет… Будь проклят этот человек, пишущий что-то, сидящий ко мне спиной! Я никогда не видел его лица, да и не хочу. Он мне не нужен, он мне больше чем не нужен. Я боюсь, что именно он окажется препятствием даже для воображаемого мною знакомства с девушкой, которая умеет так быстро и легко растворяться в перламутровом горячем воздухе этого города. Я не желаю этому человеку добра. И тут же сам на себя злюсь за это глупое чувство, за эту первобытную ревность, на которую я ни права, ни ума не имею. Господи, я закрою глаза, а ты выведи меня наверх, к древнему кладбищу, где у меня возникнет воистину нормальный выбор: смотреть вниз или слушать тех, кто придет туда.
   Я не закрыл глаза. Потому, что не почувствовал руки господа. Я сам смотрел себе под ноги и так поднимался, пока не остановился, увидев перед собой надгробия в страдальческих позах.
   На старинном мусульманском кладбище пока никого нет. Здесь тихо и только звонко жужжат цикады, звонко, но не громко. Они словно стараются украсить тишину. Медленный ветер, поднимаясь от моря, несет с собой солоноватый привкус. Я дышу этим ветром и вот уже приятная соленость ощущается на языке. Солнце сегодня добрее обычного. Может быть потому, что время склоняется к вечеру и инерция солнечной энергии уже слаба, а лучи охлаждены медленным ветром, несущим распыленное в воздухе море.
   Как, должно быть, дико для этих камней чувствовать, если они могут, присутствие человека в мешковатой футболке, на которой изображены пять колец и что-то написано. Как, должно быть, удручающе для них, посланцев вечности, несущих на себе арабские «вязанные» слова, видеть здесь меня, живого, несущего на себе «кириллицу» чуждой страны, кириллицу, не имеющую здесь никакого значения и смысла. Я готов извиниться перед ними за то, что я здесь, за то, что я живой и еще не стал таким вот камнем, которому перейдет в наследство мое имя, чтобы понес он это имя через века, в иллюзорную «вечную память» незнакомым и не нуждающимся в памяти обо мне потомкам. Я готов извиниться, я даже готов стать на колени, но этот жест уже более относится к городу. Это перед ним я готов стать на колени и поблагодарить его за все, что он сделал для меня, и попросить его не прогонять меня, оставить меня здесь навечно, и даже пообещать ему, что никогда более не покину я его пределов, и даже на эту гору больше не заберусь, и, плавая в море, буду держаться, пусть ногами, но за берег, за дно, чтобы не смогли никакие подводные течения увлечь меня от этого города, от набережной, от известняковых стенок домиков, чтобы не смогли они избавить город от меня, а меня от жизни.
   Но возникают в цикадной тишине шаги карабкающегося вверх по тропе человека и с этими шагами вторгается в атмосферу кладбища что-то чужое и нет больше у меня желания ни извиняться, ни становиться на колени. Я смотрю на краешек, из-за которого вот-вот поднимется чье-то лицо, я жду с нетерпением и нетерпение мое не может не быть вознаграждено.
   Над краешком горы поднимается пилотка цвета хаки, а вслед за ней лицо: голубые глаза, русые волосы, толстые губы.
   – Здравствуй! – говорит мне Айвен и я киваю ему в ответ.
   – Еще никого нет?! – удивленно он смотрит по сторонам и я отрицательно мотаю головой в подтверждение его слов.
   – Ты давно здесь? – спрашивает он, возвратив свой взгляд на меня.
   – Да, – говорю я и чувствую кожей, как ослабевает солнечное тепло, лившееся сверху.
   – Ну ничего! – произносит серьезным тоном Айвен. – Сейчас придут.
   Я молча соглашаюсь.
   – А я рад, что ты с нами! – вдруг улыбается он.
   Потом подходит к другому краю и с высоты вершины этого предгорья смотрит вниз на город. Его профиль становится гордым и словно просится на медаль. Интересно, у всех ли смотрящих вниз с высоты возникает это ощущение своего превосходства, блаженства и предвкушения величественного полета, которому никогда не дано состояться. Точно так же стоял и я недавно на этом же месте, над этим же городом.
 
 
   Они пришли чуть позже, дав Айвену гордо постоять на краю еще минут пятнадцать. Среди пришедших был Вацлав и еще человек пять, незнакомых мне. Вид у них был бравый. Один, так же как и Айвен своей пилоткой, демонстративно нарушал правила поведения в городе маленькой бронзовой медалью, прицепленной к полосатому летнему пиджаку.
   Разговор шел решительный и я понял, что события, о которых говорили собравшиеся, очень скоро станут явью.
   – И только один вопрос остается нерешенным! – уже к концу разговора произнес Айвен.
   Встретив вопросительные взгляды, он сглотнул слюну и сказал:
   – Нам нужен вождь. Вождь, которому все мы смогли бы доверить вести нас к выбранной цели…
   Прошла минута задумчивого молчания, потом вторая, третья…
   Не дождавшись ответа, Айвен предложил:
   – Я думаю, генерал Казмо нас устроил бы в этой роли?!
   Вацлав кивнул, остальные – вслед за ним. И я тоже.
   – Я надеюсь, что это будет бескровная революция?! – произнес один из парней, коренастый, одетый в парусиновый костюм голубого цвета.
   – Я тоже надеюсь, – вздохнул Айвен, но в словах его не прозвучала уверенность.
   – Господь нам поможет… – негромко сказал Вацлав.
   – Я сам поговорю с генералом! – пообещал Айвен. – Но сначала нам следует обсудить будущее вольного города.
   – Надо посмотреть по каким принципам живет Западный Берлин, – предложил я.
   Со мной согласились, но неожиданно выяснилось, что немцев среди нас нет и, следовательно, выяснить эти принципы оказалось делом невозможным.
   – Тогда мы сами должны все выработать. Итак, предлагаю всем, вас хочет войти в будущее правительство, остаться еще на пару часов здесь. Остальные могут вернуться в город.
   Было очевидно, что в город возвращаться пока никто не спешил. Я смотрел на это будущее правительство и ни о чем не думал. Я просто разглядывал лица, руки, жесты, глаза. Никогда мне еще до этого не представлялась возможность быть так близко к правительству, пусть не к нынешнему, но уж точно к будущему. Но вот пришедшее откуда-то снизу беспокойство заставило задуматься и я, отойдя от правительства на несколько шагов, почувствовал себя свободнее. Я понял, что не хочу быть ни министром, ни политическим деятелем. Мне нравится просто быть, жить в городе, рядом с этими ребятами. И, конечно, полностью одобряя их цели, я сделаю все, что в моих силах, чтобы город стал вольным, а я стал его свободным гражданином. Я, наверно, даже не буду против взять в руки оружие, чтобы эта цель осуществилась, взять ненадолго, но с осознанием своей частицы ответственности за будущее.
 
 
   Оставив будущее правительство наверху, я спускался в город. Идти было легко. Я, казалось, уже знал на память все коварные повороты тропинки, и знал небольшой выступ, с которого можно было взглянуть на террасу красивого особняка. Именно с этого выступа я и посмотрел туда. Но терраса была пуста. Видно было, как ветерок шевелит широкими листьями расставленных по краям террасы пальм.
   Южный вечер, освобожденный солнцем, ушедшим за вершину горы, вступал в свои права. И хоть солнце напоследок еще освещало морской горизонт, но чайки уже молчали, неспеша прогуливаясь по берегу вдоль спокойно дышащей воды. Штиль, наступивший внезапно, создавал такое ощущение уюта, какое возможно лишь на холстах художников европейского ренесанса.
   Спускаясь к морю, я встретил Ирину и предложил ей прогуляться.
   Она охотно согласилась, взяла меня под руку и мы пошли к набережной.
   Южные сумерки зажгли лампы на красивых литых столбах и набережная вознеслась над темною водою моря.
   Говорить не хотелось. Не то, чтобы не хотелось говорить именно с Ириной, но просто звуки города, его дыхание были настолько тихими…
   Но Ирина заговорила первой.
   – Ты знаешь, там, на горе, сегодня решается наше будущее, – сказала она доверительно.
   «Наше будущее?!» – повторил я в мыслях вслед за ней. Я снова был удивлен тем, как легко она произнесла «наше». Но, впрочем, может она имела в виду совсем не то, о чем я подумал. Может «наше» – это будущее жителей этого города?! Да ведь действительно, как кто-то на горе может решать мое и ее будущее?!
   На небе проклюнулись первые яркие звезды.
   Откуда-то сверху донеслась музыка. Захлебывающийся ударник. Где-то там, недалеко от гостиницы, работала дискотека.
   – Герои любят танцевать, – подумал я.
   – А что ты будешь делать, если все получится и ты станешь постоянным жителем? – спросила Ирина.
   – Буду жить… – улыбнулся я.
   – Да, но что ты будешь делать?
   – Кем я буду работать?
   – Да.
   – У меня нет профессии, – признался я. – Но, конечно, научусь чему-нибудь. Начну, может быть, с официанта или дворника, а там…
   – Ну, это хорошо, что ты готов к худшему… – произнесла она.
   – Это худшее?! – я не поверил своим ушам.
   – А ты что, сомневаешься в нашей победе?!
   По своему опыту я знал, как опасно сомневаться в «наших победах».
   – Нет, не сомневаюсь! – уверил я Ирину.
   И мы снова замолчали, слушая собственные шаги, и далекое диско, и шаги людей, проходящих мимо.
 
 
   Тот вечер окончился в моем гостиничном номере, куда мы с Ириной пришли около полуночи.
   Поднимаясь вверх, я думал: «лишь бы Айвена не оказалось в номере!»
   И действительно, его не было.
   – Зайди ко мне завтра, я дам тебе ширмочку! – сказала Ирина, присев на мою кровать. – И выключи свет!
   Во вновь наступившей темноте я обнял ее, я прижался к ней что было сил. Я не хотел ее отпускать.
   – У нас пыльные одежды, – прошептала она. – В городе было очень жарко.
   Я ослабил объятия и Ирина стащила с меня мою смешную футболку.
   Мы не спали всю ночь. Айвен так и не пришел.
   Я каждый час вспоминал ее слова о «нашем будущем» и уже позволял себе придумывать более приятные для меня значения этого словосочетания.
   – Как ты думаешь, он жив?! – посреди ночи, после долгого молчания вдруг спросила она.
   Я подумал о нем.
   Я хотел бы, чтобы он оказался жив. Но тогда «наше будущее» снова меняло смысл. Я хотел бы ее утешить, но тогда она еще больше будет думать о нем. А ведь я не знал, что она все еще думает о нем. А может, она была права и он уже давно числится в списках погибших или пропавших без вести. Но если я скажу ей: «думаю, что он мертв», это только укрепит ее память…
   – Не знаю… – прошептал я.
 
 
   Утром, уже после рассвета, я заснул, а когда проснулся – Ирины не было. На своей кровати, лежа одетым поверх одеяла, храпел Айвен.
   Я встал, стараясь не разбудить его. Оделся и уже подходил к двери.
   – Подожди! – окликнул меня сонный голос соседа.
   Я оглянулся.
   Опухший от недосыпа Айвен присел на своей кровати, протер глаза. Потом снова глянул на меня.
   – Ты знаешь, мы всю ночь проторчали там, – и он повел подбородком вверх. – Оказалось, это не так просто – организовать правительство… Но самое сложное позади. Завтра будет готов герб – один венгр, Тиберий, он был вчера там, умеет немного рисовать… А тебя я хотел попросить о… Ты в музыке разбираешься?!
   – Ну, вобщем, на флейте играю и на фортепиано немного. В детстве учили…
   – Значит, я не ошибся. Попробуй написать гимн. Такой, чтоб всем понравился… ВСЕМ, понимаешь, и русским, и палестинцам, и израильтянам…
   – Ну?! – промычал я, пытаясь понять, как же это возможно сделать гимн, который объединит ВСЕХ этих героев.
   Айвен вздохнул, пристально посмотрел на меня.
   – Что, непонятно?! – спросил он.
   – Что-нибудь космополитическое?!
   – Я же тебе об этом и говорю!
   Я действительно, хоть и был на ногах, еще спал, а мозг мой – тем более.
   – Хорошо, – пообещал я, наконец поняв, чего от меня хочет Айвен.
   – Ну пока! – выдохнул он удовлетворенно и снова рухнул на кровать – видно здорово утомился, решая проблемы будущего.
   Я вышел на улицу.
   – До чего интересны эти русские! – думал я, шлепая по булыжнику мостовой мимо низеньких домиков. – Такая нация мэнэджеров, почему мир еще не подумал о том, как бы более мирно использовать их талант?!
   А солнце опять светило, нагревая город.
   Навстречу мне прошли несколько героев из арабских армий. Они несли какие-то коробки, довольно тяжелые. Но лица их светились счастьем. Может и они готовились к превращению в постоянных жителей этого города. Как бы там ни было, но мне показалось, что один из них даже кивнул мне, улыбнувшись сладко, во все зубы. Такого со мной еще не бывало. Ведь я не был знаком с ними, а сами они всегда держались особняком, отдельно от европейцев. Из всех европейцев только Айвен нашел с ними общий язык. Может, это был русский язык? Не знаю…