Курков Андрей. Любимая песня космополита

   Оставив фигуры в ожидании игры, отошел на край крыши и заглянул вниз.
   Привычная картина открылась моему взгляду: безлюдная улица, украшенная тянущимися в небо стрелами кипарисов.
   С другого края крыши можно было легко обозревать ту часть города, которая примыкала к морю. И само море лежало как на ладони, украшенное ползущими к берегу линиями волн.
   Прозвучала автоматная очередь и эхо тут же повторило ее несколько раз.
   Я напряженно смотрел на город, но никакого движения там не видел, а стрельба снова зазвучала, и снова эхо подхватило звуки выстрелов и понесло их вверх, к вершинам гор.
   Я крутил головой, не понимая, в какой части города идет бой.
   И вдруг увидел в море, совсем недалеко от берега, небольшую яхту, под надутым ветром парусом легко разрезающую волны.
   Поднял винтовку. Не для того, чтобы выстрелить, а чтобы через оптический прицел рассмотреть эту яхточку.
   В узком окуляре прицела увидел спину мужчины, тянущего шкант на себя.
   Парус переметнулся на другую сторону, яхта грациозно развернулась, сделав правый галс, и на какое-то мгновение я увидел лицо яхтсмена.
   Это был Феликс.
   Закрыв глаза, я легко представил себе эту яхточку под обстрелом. И это уже был не плод больного воображения: со всех сторон звучали выстрелы, а солнце ласкалось лучами о море; звенели разбитые стекла, осыпаясь на булыжниковые мостовые, а теплый ветер заставлял яхточку нестись вперед с бешенной скоростью, сделав парус похожим на живот завсегдатая пивной.
   Зажужжали моторы далеких машин.
   Но горизонт был чист.
   У набережной грохнули два взрыва и я безошибочно определил: осколочные гранаты.
   Я снова поднес окуляр прицела к правому глазу и посмотрел на набережную.
   У бетонной лестницы, спускающейся на пляж, лежал убитый.
   Промелькнул кто-то в военной форме и спрятался за бортиком причала для прогулочных катеров.
   Я смотрел на этот бортик, ощущая указательным пальцем неприятный холод курка.
   – Не высовывайся! – просил я мысленно этого солдата.
   А по причалу медленно прошлась тень и я, опустив винтовку, увидел военный вертолет, летевший над набережной.
   – Сопротивление бессмысленно! – вещал с вертолета металлический голос. – Вы воюете против собственных армий! Приказываю вам сложить оружие и выйти на улицы с поднятыми руками!
   И тут я заметил, как после нескольких раздавшихся выстрелов разлетелось вдребезги стекло кабины вертолета и сама машина вздрогнула, остановилась на мгновение и стала медленно и неуклюже разворачиваться. Когда она повернулась другим боком, в глаза мне бросился человек в штатском с такой же, как и у меня, винтовкой в руках. Ствол его винтовки был направлен куда-то вниз и, не отрывая глаза от оптического прицела, он медленно повел ладонью вниз, показывая пилоту, что надо еще немного опуститься. И вертолет стал снижаться.
   Будь этот человек в форме, я, может быть, не взбесился бы так. Но своим видом и самоуверенными жестами напомнил он мне хладнокровного наемного убийцу из одного фильма, который нам показывали во Вьетнаме, и я, рывком подняв винтовку и почти не целясь (целиться было бесполезно, потому что я чувствовал, как дрожат мои руки), нажал на курок.
   Честно говоря, я не ожидал попасть, просто состояние мое было таково, что если бы я не выстрелил, пришлось бы долго еще в себе носить эту возбужденную злость. Но после выстрела мне мгновенно стало легче и уже совсем другим, не ненавидящим взглядом, я увидел, как дернулся, вскинув руки к голове, пилот вертолета, резко обернулся к нему стрелок в штатском. А машина, завалившись на бок, летела вниз, к земле, и через мгновение высекла искры из асфальта набережной все еще крутящимися лопастями винта, перед тем, как взорваться, покрыв город грохотом. Куски железа, вырванные взрывом из тела машины, долетели и до моей гостиницы – зазвенели разбитые окна и посыпалось вниз стекло.
   Потом восстановилась на минуту тишина – видимо и наши, и нападавшие приходили в себя после гибели вертолета.
   И в этой тишине я почти услышал, как дрожат мои руки, как стучит, словно в истерике бьется, мое сердце. И я бросил винтовку перед собой, а сам отошел к шахматному столику.
   – Влип! – думал я, массируя пальцами надбровные дуги, чтобы сдержать слезы. – Снова влип! Опять разделил этот мир на «наших» и «ненаших»!.. Нет, хватит! Пошли они все к черту! Это был самый последний раз и, пусть хоть четвертуют меня, хоть акулам скормят, но никакого стреляющего железа я в руки больше никогда не возьму!
   А шахматные фигуры стояли на положенных квадратах и, глядя на них, я чувствовал все более усиливающееся раздражение, теперь это раздражение относилось к ним. И, подойдя вплотную к столику, я занес над ним правую руку, готовый смести все эти молчаливые фигуры, но в этот момент замер, подумав о том, что глупо злость на самого себя вымещать на ком угодно, пусть даже на шахматах. Но все равно меня что-то не устраивало на доске и, чуть-чуть успокоившись, я понял, в чем дело. И уже более спокойным, но сильным жестом, я освободил доску от офицерского воинства, и белого, и черного, оставив на доске только пешки. Теперь пешки противостояли пешкам и было это более жизнеподобно.
   А внизу снова стреляли. И по улицам ехали какие-то машины, рыча моторами, и что-то они везли в своих, закрытых маскировочным камуфляжем кузовах, но я уже не играл в эту игру.
   Я спустился в свой номер, бросил прощальный взгляд на удобную кровать и побежал вниз по лестнице.
   Выйдя из гостиницы, я сразу повернул за угол, избегая открытых пространств, и пошел по тропинке, петлявшей между кустов и деревьев и ведущей к набережной.
   На пересечении тропинки с улицей пришлось остановиться, чтобы пропустить три грузовика, два из которых не были военными. Это меня удивило – на открытых кузовах машины везли кирпичи, металлические строительные леса и, кажется, мешки с цементом.
   Оглядевшись по сторонам, я перебежал улицу и нырнул в продолжение этой тропинки.
   Перестрелка еще продолжалась, но очевидно дело шло к концу. Вместо автоматных очередей звучали одиночные выстрелы, да и они тонули в шуме моторов въезжавших в город машин.
   И вдруг совсем рядом раздался знакомый голос:
   – Стоять! – по-командирски рычал на кого-то генерал Казмо. – Смирно!
   Я осторожно пробирался на голос и внезапно остановился, пораженный.
   На улочке перед генералом выстроились в шеренгу семь или восемь солдат. Все они были в военной форме, которую я сам однажды носил во Вьетнаме.
   – Сержант! – рявкнул генерал. – Ваше отделение должно прочесать все постройки в конце набережной! Пленных не брать!
   – Слушаюсь! – в свою очередь рявкнул сержант и побежал со своими подчиненными выполнять приказ.
   Мне захотелось убить генерала, но тут же я вспомнил о данном себе пять минут назад обещании.
   А в это время снова зазвучал его голос.
   – Ко мне! Быстро! – кричал он, но я не видел, к кому он обращался, пока перед ним не остановился Тиберий и еще один парень из его десятки.
   – Где остальные? – строго спросил генерал.
   – Там! – Тиберий показал рукой на небо.
   – Патроны остались? – спросил Казмо.
   – Нет, – сказал Тиберий.
   – Хорошо! – генерал выглядел очень самоуверенно. – Быстро на виллу, передайте Феликсу приказ: выдать еще боеприпасов. Уйдете в горы! В плен не сдаваться! Исполняйте!
   Тиберий и второй парень побежали за угол двухэтажного домика, стены которого радовали взгляд ласковым розовым цветом. Бежали они медленно и видно было, как Тиберий припадает на правую ногу, а второй парень пытается поддержать его, не дать ему упасть.
   Генерал тем временем посмотрел по сторонам и пошел себе спокойной походкой прямо по середине улицы в сторону моего любимого кафе.
   Я, наплевав на осторожность, пересек дорогу прямо за его спиной, но он не обернулся.
   Тропинка вывела меня в задний дворик какого-то домика и там, увидев сарай и вход в погреб, я решил спрятаться.
   Двери в сарай оказались наглухо забитыми, но зато погреб был открыт и я спустился по мокрым бетонным ступенькам вниз, аккуратно прикрыв за собой крышку. Все сразу погрузилось в полную темноту и я застыл на предпоследней ступеньке, боясь сделать следующий шаг. Но очень быстро глаза мои стали привыкать к темноте и уже через минуту или две я смог отличить самое светлое место в погребе – рядом с винными бочками из потолка торчало отверстие вентиляционной трубы, выходящей наружу, но, по-видимому, из-за того, что там, сверху, эта труба была прикрыта зонтиком-колпачком против дождя, яркий свет в погреб не проникал. Но все равно под этим отверстием темнота была более разряженной и я подошел туда, еще раз осмотрел небольшой погреб, пытаясь найти табуретку или хотя бы что-нибудь, на чем можно было сидеть, но ничего не увидел, и прислонился к бочкам, прислушиваясь к жизни наверху, в городе. Но там было тихо, или, что вполне возможно, никакие звуки просто не проникали в погреб.
   Я стоял в этой тишине и сырости, и ощущал своей кожей, как холод обволакивает меня, как зябнут пальцы на ногах.
   А там на город сейчас опускается вечер, и покрасневшее солнце готовится покинуть небосвод.
   Я смотрел на стоявшие на полках бутыли с вином и, отвлекая свои мысли от холода, удивлялся, что даже в такой темноте стекло может порождать блеск, матовый, но заметный для глаз блеск.
   Как раз, наверное, в это время на площади святого Лаврентия должен был бы звучать выбранный мною гимн города, который так и не стал вольным. Странно думать, что именно сегодня должен быть отпразднован первый День Независимости…
   Все-таки это была прекрасная мечта! И вот только там, в погребе, я смог по-настоящему ее оценить. Даже обидно стало, что, наслаждаясь собственной свободой и мечтая о том, чтобы она продлилась до конца моей жизни, я практически ничего не сделал для этого. Даже проблема создания или поиска гимна была для меня довольно обременительной, а о чем-то еще я и думать не хотел: каждому свое – мне был поручен гимн, Тиберию – герб, остальным – бескровная или «кровная» революция и последующее построение свободного города-государства. Еще одна утопия окончилась приказом «Пленных не брать!»
   Это была прекрасная мечта. Наверно, единственная в своем роде.
   И именно за ее неудавшееся осуществление отдали свои жизни ребята, получившие из рук генерала Казмо боеприпасы, а из уст его – весь набор призывающих к подвигу слов. «До последнего патрона… святая обязанность… свобода или смерть…» Ферзи никогда не погибают. В крайнем случае, они сдаются. Погибают пешки…
   Но все-таки это была прекрасная мечта.
   Я провел рукой по торцевому кругляшу бочки – гладко обтесанный дуб – потом опустил ладонь на деревянный краник, находившийся почти на уровне днища. «Интересно, – подумал я, – неужели вино в бочках не дает осадка?!»
   А холод уже огрубил кожу моих рук, лишив ее гладкости.
   Но ведь никто не отменял сегодняшний праздник. Никто не объявлял о том, что он не состоится. Просто те, кто знал о нем, или погибли, или убежали, или, как я, где-то прячутся… И никто не может мне помешать отпраздновать этот день здесь, в чьем-то погребе… Никто?! Это я опять преувеличиваю. Могут, очень даже могут помешать, обнаружив меня здесь и помня о приказе: «пленных не брать».
   Но я не собираюсь лишать себя этого, может быть последнего для меня праздника!
   И я открыл краник и услышал, как зажурчал ручеек вина, проливаясь на пол погреба. Я подставил сложенные лодочкой ладони, подождал, пока они наполнились почти «до краев». Потом поднес ко рту…
   – За свободу! – произнес я и окунул губы в прохладное, чуть-чуть терпкое вино.
   После двух жадных глотков мой «ручной бокал» опустел и я снова подставил его под журчащую струю.
   Кажется, вино помогало от холода. Во всяком случае я больше не думал о сырости.
   Я пил, пока не почувствовал, как отяжелел мой язык. А когда почувствовал это, то решил, что пришла пора петь гимн. И, выровнявшись, вытерев мокрые от вина ладони о спортивные брюки, я запел, безбожно фальшивя, но совершенно искренне:
 
   Пусть всегда будет солнце,
   Пусть всегда будет небо,
   Пусть всегда будет мама,
   Пусть всегда буду Я…
 
   Ну вот, думал я допев гимн, торжественная часть праздника окончена и теперь можно расслабиться. А как можно расслабиться, если ты сидишь в темном погребе, сидишь ночью, и только в одном тебе повезло – это винный погреб.
   И я снова подставляю ладони под струю и, набрав в них вина, «умываю» лицо. Потом снова набираю и пью, пью. Потом облизываю ладони ленивым языком и снова подношу их под краник.
   Жаль, что не на чем сидеть. Но ничего, еще немножко вина, и я смогу комфортабельно устроиться прямо на полу, но, конечно, не в винной луже.
   А праздничное настроение уже при мне и я даже внутренностями своими чувствую эту долгожданную независимость…
   Эту полную независимость сегодняшних событий от меня…
   И мою полнейшую зависимость от них…
   И еще немного вина в мои ладони… Я выпью это вино в другом углу погреба. Я совсем забыл, что спустился сюда по ступенькам.
   Присаживаюсь на холодный бетон и думаю о том, что напоследок необходимо произнести хотя бы один значительный тост.
   А глаза слипаются и мысли мои скорее напоминают кроссворд, чем связную идею.
   Но все-таки я разглядываю этот мысленный кроссворд и шепчу – произносить громко мне уже не под силу – тост, кажущийся мне удачным:
   – За День Зависимости!..
   А глаза слипаются; отяжелевшие руки устали держать в сложенных лодочкой ладонях вино, но вылить его на пол жалко, да и стыдно не выпить после такого тоста.
   Еще один глоток и я снова вытираю мокрые ладони о свои спортивные брюки, а глаза уже закрываются и я сдаюсь. Не осталось во мне больше бодрости, чтобы сопротивляться наступающему сну. И, опустив голову на поджатые под себя колени, я ухожу в завтра.
 
 
   Моя ночь длилась недолго. Холод оказался в конце концов сильнее сна.
   Еще находясь в состоянии полудремы, чувствуя винную тяжесть в голове, я попытался вырваться из этого холода и, превозмогая дрожь в коленях, поднялся по бетонным ступенькам погреба к выходу и распахнул дверцу.
   Низко свисавшие звезды заглядывали мне в лицо. Теплый, ласковый, как женские пальцы, ветерок дотронулся до щек, до подбородка.
   Густое черно-синее небо начиналось сразу над головой и я мог дотянуться до него руками.
   Выбравшись из погреба, я присел на скамеечку, вкопанную в землю около сарая и, наслаждаясь южным ночным теплом, снова закрыл глаза.
   Я не спал и даже не дремал. Я слушал ночь и слышал в ней что-то чужое, но не очень громкое. Может быть, это был шум вчерашнего боя, все еще звеневший в моих ушах и моей памяти.
   Невесомое тепло воздушными потоками кружилось вокруг меня, укачивало, как ребенка, но в то же время пробуждало во мне бодрость.
   И отчетливее издалека звучали, отдаваясь эхом, чьи-то разговоры и какой-то шум.
   Я сидел с закрытыми глазами, пока не услышал пробуждающуюся жизнь. Сначала это была маленькая птичка, спрятавшаяся в винограде, потом – чайки.
   А черно-синюю густоту неба уже растворяли первые солнечные лучи, и звезды гасли на моих глазах, сначала поднимаясь высоко-высоко над землей, а потом исчезая, будто кто-то вытягивал их на ниточках вверх, на другую сторону неба. Может быть, просто так, а может быть, для того, чтобы начистить их до блеска для следующей ночи.
   Город не спал. Он и ночью кажется не спал, а сейчас те самые шумы и голоса звучали еще громче.
   Но ни выстрелов, ни взрывов слышно не было, и мне вдруг показалось, что не было никакого боя. Ведь вся вчерашняя боязнь ушла из моей головы вместе с хмелем.
   Я поднялся и выглянул на улицу.
   Несколько человек в синих рабочих комбинезонах копошились у двухэтажного домика всего в нескольких шагах от меня.
   – Поторапливайтесь! – говорил один из них, держа на ладони карманные часы. – Мы должны все закончить к приезду отдыхающих…
   Я вышел на улицу, перешел на другую сторону и оттуда посмотрел на рабочих.
   Один из них, стоя на деревянной лестнице, вставлял новые стекла в окна второго этажа. Двое других замазывали цементом выбоины от пуль на стене. Рядом на тротуаре стояла банка с краской.
   Да, похоже в городе начиналась новая жизнь, которая ничем не отличалась от старой. Здесь снова ждали отдыхающих.
   Еще раз посмотрев по сторонам и убедившись в полном отсутствии людей в военной форме, я не спеша пошел по улице.
   Минут пять спустя я прошел мимо еще одной бригады в синих комбинезонах, старательно занимавшейся уничтожением следов вчерашних событий.
   На меня никто не обращал внимания и это придало мне смелости. Дальше я шел уже твердым шагом, так, как ходил по этим улицам до вчерашнего дня.
   – Эй, парень! – неожиданно окликнули меня.
   Я вздрогнул, но обернувшись, увидел на другой стороне улицы еще одного работягу. Это он меня звал.
   – Что? – спросил я его.
   – Помоги пожалуйста! – попросил он, показывая рукой на деревянную лестницу, приставленную к стене.
   Я подошел. Стал у основания лестницы, чтобы она не съезжала, а работяга, повесив на плечо ящик с инструментом и взяв в одну руку квадрат стекла, полез наверх.
   Глядя, как быстро и умело он работает, я даже позавидовал. Мне самому еще никогда не приходилось брать в руки молоток и гвозди.
   – А ты, парень, кто? – спросил, спустившись, работяга. – Отдыхающий?
   – Ага, – я кивнул.
   – Рановато приехал… – по-простецки сказал он. – Вот если б не спешил так, а приехал бы часика через три – это был бы не город, а конфетка! Или уже так устал, что не мог больше ждать?
   – Да, – сказал я. – Устал.
   – Ну ничего, – улыбнулся рабочий. – Здесь отдохнешь! Здесь прекрасное место. Только вот каждый год приходится приводить все в порядок, стекла вставлять, дома ремонтировать. Бывают люди как люди – приедут, отдохнут и уедут. А бывают, один на сотню, приедут и только и думают о том, как бы здесь навсегда остаться! Одного не понимают, что отдых не может быть постоянным! Но в семье не без урода… В прошлом сентябре один чех восстание поднял. Целую неделю стреляли. Два дома пришлось наново отстраивать. И вот вчера тоже… Но вчера хоть быстро справились – хорошо Америка и Советы помогли, а то б тоже без пожаров не обошлось… А ты хоть город знаешь?
   – Нет, – соврал я. (Откуда вновь прибывший может знать город?!).
   – Ну тогда тебе надо до гостиницы добраться. Это здесь рядом. Пройдешь еще один квартал по этой улице, а потом свернешь вверх на… Эй, Жора! – закричал вдруг работяга появившемуся недалеко человеку в таком же синем комбинезоне. – Как ту улицу переименовали сегодня?
   – Какую? – переспросил Жора.
   – Ну в честь того, что на вертолете разбился!
   – А-а, – кивнул Жора и на мгновение задумался, а потом прокричал: – Муталибекова!
   – Ну вот, – снова обернулся ко мне работяга. – Значит, свернешь на улицу Муталибекова и пройдешь еще два квартала, а потом там же на углу слева увидишь гостиницу. Часа через два она откроется, ты уж подожди там…
   – Спасибо! – сказал я.
   – Давай, отдыхай! – добродушно произнес работяга и по-дружески хлопнул меня по плечу.
   И я пошел дальше, в сторону улицы Муталибекова.
   Свернул на нее, но пройдя один квартал, снова повернул направо.
   Зачем мне гостиница? Кто меня там ждет? Свое я уже отдохнул, а что делать теперь – не знал.
   И поэтому шел дальше по узенькой улочке, обе стороны которой были уставлены низенькими одноэтажными домиками. И окна в этих домах были целы, и следов от пуль на стенах не было видно. И хозяев у этих домов, наверно, не было. А куда они делись? Или куда их дели, перед тем, как превратить этот город в курорт для отдыхающих героев? Кто знает?!
   Солнце уже поднялось достаточно высоко, а я думал о том, что уже много лет не слышал детских голосов.
   Со стороны моря привычные слуху доносились крики чаек.
   А я, стараясь не слышать их, пытался представить себе голоса моих собственных детей. Которых не было.
   Нет, не получалось.
   А если уж даже вообразить трудно эти голоса, то стоит ли надеяться, что в этой жизни меня кто-то маленький назовет «папой»?!
   И опять замельтешили, забегали в моей голове беспокойные мысли. И, повинуясь их импульсам, я опасливо огляделся по сторонам, но никого не увидел. А ноги, словно были сами по себе, вдруг свернули за угол, на другую улицу, и в конце этой короткой улицы я увидел начало той самой «неаккуратной аллеи». Ноги помнили эту аллею, они знали, что мне эта аллея нравится.
   Расстояние между последними домиками города и моей спиной увеличивалось с каждым шагом. И дышалось мне легче среди кипарисов и магнолий, а беспокойные мысли таяли, но вместо них ничего не возникало, а оставалась какая-то пустота. И нельзя было назвать эту пустоту гнетущей, но и радости она не приносила. Может быть потому, что для радостных мыслей просто не было причин. А то, что я остался жив?! Неужели это не причина? Неужели это не счастье?! Странно, я даже понять не мог, почему меня самого не радует то, что я остался жив. Ведь я страшно люблю жизнь и умирать, пусть даже за самые светлые идеалы, никогда бы не согласился.
   Мои ноги остановились вдруг перед узеньким проходом между двумя магнолиями, перед началом тропинки, ведущей к вилле генерала Казмо.
   Не раздумывая, я ступил на эту тропу и повела она меня по краю обрыва, с которого, полное глубокой синевы, виднелось море, спокойное и словно очищенное от волн. На его отутюженной глади белели треугольные паруса двух яхточек, застывших у маленького причала островка, на котором игрушечным замком стояла вилла генерала. И черный мостик, соединявший берег с островком, тоже казался игрушечным. И столик на террасе.
   Опускаясь по вырезанным в камне ступенькам, я не сводил глаз с этого сказочного островка. Трудно было поверить, что в нем кто-то живет.
   Но вот я подошел к черному мостику и вся сказочность исчезла, оставив меня в тревожном состоянии. Я не знал, что меня ждет здесь.
   Но я все-таки пошел через мостик.
   Парадные двери легко открылись. Внутри было прохладно и тихо.
   Лестница из красного дерева звала меня подняться наверх.
   Хрустнули ступеньки под моими ногами.
   Остановившись на втором этаже, я услышал звяканье посуды.
   Оно доносилось из-за узковатой украшенной лаком двери.
   Я прислушался, надеясь услышать чей-нибудь голос, но там завтракали молча.
   Сделав глубокий вдох и собрав все свое мужество, я постучал в дверь и открыл ее.
   На меня сразу уставились две пары глаз.
   Это была кухня. На стенах висели начищенные до блеска бронзовые сковородки – они висели «по росту», от малюсенькой – для яичницы из одного яйца, до огромной, сантиметров восемьдесят в диаметре. Дальше висели ножи. Тоже «по росту». Полки с посудой, блюда, соусницы, супницы, дуршлаги… И среди этого кухонного развала, за маленьким квадратным столиком на табуретках сидели Айвен и генерал. Оба были в трусах. Оба ели яичницу и запивали ее молоком. И лица у обоих были опухшие. То ли от бессонной ночи, то ли от вина.
   – О! – первым заговорил Айвен. – А мы думали: куда ты пропал!
   Я молча смотрел ему в глаза. Не верилось, что он действительно обо мне думал.
   – Да, – кивнул генерал. – Мы думали, ты сбежал…
   – А почему вы думали, что я сбежал?!
   – Среди убитых тебя не было, значит, ты был среди живых… – произнес Айвен.
   И все-таки его интонация была странной. Он словно оправдывался.
   – А когда вы видели убитых? – поинтересовался я, несколько озадаченный последними словами Айвена.
   – Часа два назад… – медленно ответил он. – Мы только вернулись, приняли душ и сели поесть. Со вчерашнего дня не ели…
   – А кого вы видели?
   – Всех, – устало выдохнул генерал. – Всех, кроме тебя и Тиберия.
   Я замолчал. Генерал, подумав, что мои вопросы окончились, снова принялся за яичницу.
   – Может, ты есть хочешь? – спросил Айвен, отпив молока из глиняной кружки.
   – Нет. Спасибо.
   – Как хочешь, – небрежно бросил мой бывший сосед по номеру.
   – Лучше поешь! – посоветовал генерал, прожевывая яичницу.
   Я еще раз вежливо отказался.
   Ножи и вилки звякали о фарфор. Глиняные кружки тяжело опускались на дерево стола.
   А меня беспокоило мое неведение. И, нарушая «благородные» столовые звуки, я спросил:
   – А что будет дальше?
   Генерал посмотрел на меня удивленно.
   – Все будет хорошо, – сказал он. – Да, инспектор? – и он обернулся к Айвену.
   – Какой инспектор?! – я тоже уставился на Айвена, ожидая объяснений.
   – С сегодняшнего дня, – заговорил генерал. – Айвен – инспектор по правилам поведения в городе.
   У меня отнялся язык. И они, кажется, это почувствовали.
   – Ты тоже без дела не останешься! – генерал улыбнулся, но улыбка его была натянутой и неохотной.
   – Радуйся! – покончив с яичницей, чуть ли не приказал мне Айвен. – Мечта исполнилась!
   – Мечта?! – переспросил я.
   – Ты мечтал остаться здесь навсегда? Мечтал! И я мечтал. И теперь мы останемся здесь… – говорил он. – Ты машину водишь?
   – И машину, и танк… – ответил я.
   – Мой курьер вчера погиб… – грустно покачал головой генерал, – хороший был парень. Будешь вместо него… Согласен?!
   – А что… все будет по-старому… и мне ничего не будет… за вчерашний… – в моей голове никак не соединялись воедино день вчерашний с днем сегодняшним и то, о чем говорили генерал и Айвен казалось бредом сумасшедшего.