Хотя мне это было и тяжело, я прежде всего посоветовал ему подать в отставку и сделать это не в угоду Государственной Думе, работа с которой в дальнейшем для правительства невозможна, что доказал вынужденный уход председателя Совета Министров Б. В. Штюрмера, а потому, что он не в силах справиться с министерством, где вместо интенсивной деятельности господствует полная неурядица и в корень подорвана служебная дисциплина.
"Но ведь ты сам был против роспуска Государственной Думы",- возразил А. Д. Протопопов.
Мне пришлось объяснить ему, что один роспуск законодательных учреждений делу не поможет, а что необходим целый ряд назревших реформ, которые обратили бы большинство народа к своему Царю и Его правительству. Я находил, что продолжительная война, в которой так или иначе принимают участие все классы общества и в которой армия является вооруженным народом, неизбежно влечет за собой изменение существующего государственного строя, вне зависимости от исхода кампании. Правительство обязано сделать указанный переход по возможности безболезненно и вовремя сдержать инстинкты толпы, всегда склонной к эксцессам. Нечего закрывать глаза на то, что в конце войны конституция неминуема, а потому необходимо теперь же подготовить все для того, чтобы она явилась добровольным актом сверху, а не была бы дана под влиянием принуждения. Текущий момент требовал поддержания порядка во что бы то ни стало, так как изменение строя, тем более насильственное, повлечет за собой естественный проигрыш военной кампании и самые ужасные последствия для государства. С Государственной Думой правительство планомерно и в согласии работать не может, и ее необходимо распустить безотлагательно, ибо всякие перерывы и приостановки занятий только разжигают страсти. Антиправительственная агитация депутатов не прошла бесследно, а фактическая уступка властью своих прав в пользу общественных организаций, образовавших как бы второе правительство, способствовала популярности нижней палаты и упомянутых организаций даже в армии. Следовательно, с роспуском законодательных учреждений правительство должно тотчас же проявить свою плодотворную деятельность на пользу народа, чтобы в населении не могли раздаваться голоса, что только от Государственной Думы народ может ожидать улучшения своего положения. Государственную Думу следует распустить только одновременно с изданием самого широкого закона о наделении крестьян землей, хотя бы для этого и пришлось пожертвовать некоторыми интересами имущих классов. Кроме того, смерть на поле брани сравняла все населяющие Российскую Империю народности, которые справедливо было бы уравнять в сфере гражданской,- поэтому необходим безотлагательный закон о полном уравнении в правах всех национальностей, не исключая евреев. При таких условиях роспуска представительных учреждений бояться было бы нечего и народ, в большинстве, стал бы за правительство. Опасность общего положения усиливалась тем, что розыскные органы ежедневно отмечали сношения лидера кадетской партии Милюкова с английским посольством{20}.
Так как я считал, что, при несогласии министра с изложенными моими доводами, не могу участвовать в сознательной гибели трона, я в конце разговора сказал А. Д. Протопопову, что, вследствие серьезности положения и полной его неопытности в политических вопросах, я боюсь, что его доклад Государю о сообщенных мной соображениях и выводах не произведет на Монарха надлежащего впечатления, причем министр встретит затруднения в детальных ответах на те вопросы, которые ему могут быть предложены, ибо Император сам прекрасно разбирался в политических делах. Я предложил А. Д. Протопопову испросить разрешение Государя чтобы подробный доклад об этом сделал Ему я в присутствии министра. Последний ухватился за эту мысль, обещал на другой же день доложить и высказал уверенность в благоприятном ответе. Но и на этот раз, по-видимому, первое впечатление и решение быстро изменилось, и он в последующие дни, хотя и продолжал убеждать, что это свидание скоро состоится, но, по манере этих уверений, я пришел к заключению, что о высказанном мной проекте министр вовсе не докладывал и докладывать не собирается. Я не допускаю мысли, чтобы в этом случае А. Д. Протопоповым руководили какие-либо личные побуждения, но он боялся, что я не остановлюсь перед докладом Царю всей правды, как бы тяжела она ни была и какие бы последствия для меня ни повлекла. Тогда я твердо решил, что помочь делу я не могу, а потому необходимо мне совершенно устраниться.
В этот последний период нашей совместной службы газетная кампания против А. Д. Протопопова приняла невозможную форму. Еще до поездки за границу А. Д. Протопопов с восторгом рассказывал, что ему удается осуществить свою мысль об основании одной политической газеты, в которой должны принять участие выдающиеся литературные силы и которая, не становясь в оппозицию правительству, должна поддерживать экономические интересы крупного землевладения и капитала. Перед самым назначением я спросил его, какие дальнейшие отношения будут у него, министра, к этому органу, и получил ответ, что его влияние, как основателя газеты, остается и что газета будет поддерживать умеренные начинания его политики. Мое сомнение в практическом выполнении подобной комбинации он назвал пессимизмом. Первый номер означенного издания, под именем "Русской Воли" появился с резко враждебным к А. Д. Протопопову настроением, и я думаю, что ни один орган прессы, даже самой левой, не доводил выступления против министра до таких крайних пределов, как это его детище. Блестящие надежды на хитроумную комбинацию рассеялись, и А. Д. Протопопов допустил громадную ошибку, прибегнув к применению в отношении названной газеты за личные против него заметки полицейских мер, в виде высылки Амфитеатрова. Безуспешны были все мои старания удержать его от этого шага, причем я напомнил ему взгляд на этот вопрос П. А. Столыпина, когда дело касалось личных против него выступлений: покойный премьер не только сам никогда не отдавал подобных распоряжений, но беспощадно карал, если кто-либо из слишком ретивых подчиненных проявлял поползновение вступиться за своего начальника.
В те же дни А. Д. Протопопов поразил меня совершенно конфиденциальным сообщением, которое привело меня к определенному убеждению, что все кончено: он сообщил мне о своих усилиях к выводу из Петрограда запасных полков и к замене их гвардейской кавалерией с фронта. Правда, легкомысленно добавил он, что начальники дивизий просили Государя, как милости, не трогать их частей с фронта и не лишать чести дальнейшего участия в войне. По его словам, Государь Император милостиво согласился на это ходатайство и повелел вызвать в столицу столь любимый им гвардейский экипаж, антиправительственное настроение которого не было для меня тайной и до войны, о чем я неоднократно докладывал еще П. А. Столыпину. Поведение экипажа во время революции доказало справедливость моих опасений. Я вышел от министра в совершенно угнетенном настроении.
Незадолго перед этим департаментом полиции был командирован в пределы юга России жандармский полковник с поручением возможно подробнее ознакомиться с настроением войсковых частей и личного состава тыловых учреждений. Представленный упомянутым офицером обстоятельный доклад заключал безотрадную картину: усилиями преступной пропаганды об опровергнутом ныне германофильстве Императрицы и ее всеобъемлющем влиянии на Государя, а также о приписываемой Ему слабости воли, армия была подготовлена к мысли о дворцовом перевороте. Этому способствовала наличность у офицеров военного времени, лишенных старых традиций, стремления вносить подобные идеи в умы нижних чинов. Разговоры в этом смысле открыто велись в офицерских собраниях и не встречали необходимого противодействия со стороны высшего командного состава.
Я провел бессонную ночь. Утром я заявил А. Д. Протопопову, что, удрученный всем происходящим, полной своей беспомощностью в отношении него и осложнившимся расстройством здоровья, я не могу нести службы, а потому просил освободить меня от всяких поручений и 5 января 1917 года подал всеподданнейшее прошение об отставке, на что последовало высочайшее соизволение. Все пережитое действительно отразилось на моем здоровье - я заболел и почти не выходил из дому до самой революции.
Последующие события и деятельность А. Д. Протопопова были мне мало известны,- я знал только, что выдающееся политическое значение приобрел вновь назначенный председатель Государственного Совета И. Т. Щегловитов, под совершенное влияние которого и правого крыла верхней палаты попал министр внутренних дел. Больше я его почти не видел и только в половине января, когда он навестил меня, больного, умолял его доложить Императору, чтобы Его Величество или отложил свой отъезд в ставку, или взял бы с собой и августейших детей: я понимал, какой страшный залог для будущих вершителей революции составляет нежно любимая Государем Его семья.
О событиях последних дней февраля мне известно лишь со слов директора департамента полиции А. Т. Васильева, на которого после моего ухода в ноябре 1916 года было возложено исполнение обязанностей товарища министра внутренних дел. Он иногда меня посещал, так как в это время я уже совершенно не мог оставлять квартиры, будучи настолько слаб, что не присутствовал даже на похоронах скончавшегося в Петергофе моего тестя, старшего врача придворного госпиталя А. А. Строганова, с которым меня связывали самые сердечные отношения. По словам А. Т. Васильева, начиная с двадцатых чисел февраля, в разных местах столицы стали появляться толпы народа, требовавшего хлеба. Главный начальник военного округа, генерал Хабалов, выпустил объявление о том, что в Петрограде имеются значительные запасы муки, вследствие чего снабжение населения хлебом будет и впредь производиться беспрепятственно. Несмотря на то, что это оповещение вполне соответствовало действительности, ему не поверили, и народное брожение продолжалось. Директор департамента полиции потребовал от Петроградского градоначальника точные сведения о количестве наличных запасов продовольствия в городе, причем генерал А. П. Балк, по точной проверке дела, доложил, что если бы с данного момента Петроград оказался бы в осадном положении и в столицу не было подаваемо ни одного вагона с продуктами, то жители могли бы оставаться на прежнем продовольственном пайке в течение 22 дней.
Массовые волнения постепенно стали переходить в уличные беспорядки, и это послужило генералу Хабалову основанием сделать распоряжение о командировании воинских караулов во все правительственные учреждения и о подчинении всего города исключительно военному начальству. Вначале сборища рассеивались войсками, хотя последние действовали, видимо, очень неохотно. Мало-помалу настроение воинских частей приняло явно противоправительственный характер,- так, на Выборгской стороне при столкновении толпы с чинами полиции, когда был тяжело ранен полицеймейстер, полковник Шалфеев, находившийся тут же небольшой воинский отряд активного противодействия демонстрантам не оказал. Казачьи части, на которые возложена обязанность не пропускать рабочих через мосты в город, нисколько такому проходу не препятствовали, а на следующий день на Невском проспекте казаки сопровождали толпу манифестантов в виде эскорта до Знаменской площади, где один из казаков, в ответ на требование пристава Крылова рассеять толпу, по приказанию офицера ударами шашки убил названного пристава. Затем произошло серьезное столкновение лейб-гвардии Павловского полка с полицией на Конюшенной площади, причем среди полицейских чинов оказались раненые и убитые. С этой группой мятежников удалось, однако, справиться, несмотря на то, что они встретили стрельбой даже своих офицеров. Задержанные были водворены на гауптвахту Зимнего дворца, откуда ночью бежали. Полиция и жандармы продолжали нести самоотверженно свою службу, но, конечно, были не в силах справиться с войсками.
В ночь на 27 февраля собрался Совет Министров, в заседание которого по приказанию премьера, князя Голицына, был приглашен директор департамента полиции для доклада о текущих событиях. Обрисовав настроение всех революционных и оппозиционных партий, А. Т. Васильев остановился более подробно на полученных в тот день сведениях о решении главарей революции использовать народные волнения в целях своих партий, для предупреждения чего все известные розыскным органам партийные деятели были вечером же подвергнуты аресту. После выслушания означенного доклада в этом заседании было решено распустить Государственную Думу, чему она, однако, уже не подчинилась.
Утром 27 февраля был убит начальник учебной команды лейб-гвардии Волынского полка, штабс-капитан Лашкевич, и солдаты, соединившись с нижними чинами лейб-гвардии Преображенского полка, с оружием в руках, нестройной толпой, направились по улицам. Здания окружного суда и дом предварительного заключения были уже разгромлены и подожжены, но еще оставались верные полки, сопротивлявшиеся восставшим, и в некоторых местах вооруженные столкновения происходили в течение последующих суток.
Прилегающая к Таврическому дворцу местность была целиком в руках мятежных войск, которые приняли на себя охрану всех собравшихся там революционеров, освобожденных толпой из мест заключения. В продолжение всего дня и ночи около здания Государственной Думы разъезжали грузовые автомобили, переполненные вооруженными солдатами и женщинами с красными флагами.
Я жил против Таврического сада, на углу Потемкинской и Фурштадтской улиц. Так как поблизости все время происходила беспорядочная стрельба, то я, опасаясь за своих малолетних детей, перешел в находившуюся в верхнем этаже того же дома квартиру моих знакомых. Телефон продолжал действовать, хотя не вполне исправно, до 9 часов вечера, и родственники и знакомые сообщали по временам все более и более тревожные сведения, например, о занятии восставшими войсками Петропавловской крепости и разгроме особняка графини Клейнмихель. О сне нечего было и думать: всю ночь не прекращались выстрелы и гудки мчавшихся грузовиков, а на противоположной стороне Таврического сада пылало здание Петроградского губернского жандармского управления, начальник которого генерал И. Д. Волков был убит обезумевшими солдатами.
Наступило утро ясного зимнего дня 28 февраля. В обычный час были доставлены уже революционные газеты, возвестившие о вечернем собрании для выборов членов Совета рабочих и солдатских депутатов. Мне стало ясно, что не только пала вековая Императорская власть, но что она перешла уже в руки масс, о подчинении которых напрасно думали изменившие долгу присяги представители думского прогрессивного блока. На улицах гремели военные оркестры, - это возвращались в казармы перешедшие на сторону мятежников "революционные" полки с красными знаменами. По тротуарам проводили в Государственную Думу, под конвоем, арестованных офицеров.
Около 11 часов дня в подъезде моего дома раздались какие-то крики, а через несколько минут прибежавший племянник моей жены сообщил, что толпа народа, предводимая вооруженными солдатами, ищет меня. Я попрощался с семьей и спустился в свою квартиру, где мой вестовой доложил, что приходили солдаты для моего ареста и, вероятно, отправились в верхний этаж, узнав о моем там пребывании. Вскоре в мою переднюю вошел, в сопровождении нескольких солдат, старший унтер-офицер лейб-гвардии саперного батальона. Так как я был в домашнем штатском платье, то он обратился ко мне с вопросом, где находится генерал Курлов, и на мое заявление, что это - я, объявил о моем задержании и предложил отправиться с ним в Государственную Думу. Я переоделся в военную форму и последовал за названным унтер-офицером. Наполнявшая подъезд и тротуар толпа встретила меня враждебными криками, но мой спутник тотчас же ее успокоил, сказав, что я сильно болен, и усадил меня в стоявший у квартиры автомобиль. Не могу не отметить, что находившиеся тут же солдаты по старой привычке отдавали мне честь. По пути проезда толпа встречала и сопровождала наш автомобиль криками, а при входе в здание Государственной Думы кто-то сильно толкнул меня в спину. Внутри Таврического дворца было сплошное море народа: рабочие, женщины перемешивались с солдатами и юнкерами военных училищ, среди которых я с грустью увидел и юнкеров Николаевского кавалерийского училища. После долгих бесплодных хождений по коридорам меня привели к Керенскому, лицо которого озарилось радостной улыбкой, когда я назвал ему свою фамилию. "Наконец-то,- воскликнул он,- недостает только Протопопова",и пригласил следовать за ним в министерский павильон. Когда мы по пути вошли в зал думских заседаний, Керенский с таким же самодовольством просил меня не бояться, так как со мной ничего не случится. Этому господину я ответил, что чувство страха мне вообще незнакомо, а тем более перед революционерами. Быстро пошел он впереди меня по длинному коридору, соединяющему павильон с главным зданием. Так как я с трудом двигался, то и не мог поспеть за Керенским, вследствие чего он, обернувшись, резко сказал: "Скорее!" А когда я ответил, что у меня болит нога, - умерил свои шаги. Торжественно он распахнул обе половинки дверей павильона и громко воскликнул: "Передаю вам генерала Курлова под особую охрану". Ко мне подошли, как впоследствии оказалось, комиссары, в числе которых был член Государственной Думы из рабочих, известный мне ранее по своим истерическим и бессмысленным речам, и заявили, что они должны меня обыскать. Оружия при мне не было, а все оказавшиеся деньги и золотые вещи они отобрали, о чем и записали в протокол.
Оглядевшись, я увидел, что в зале у стен стояло около десяти вооруженных солдат лейб-гвардии Преображенского полка, под командой прапорщика Знаменского, социалиста-революционера по убеждениям, и порадовался, что во главе революционного караула не находился офицер их полка. В этом помещении среди других арестованных оказались Б. В. Штюрмер и директор морского кадетского корпуса, адмирал Карцев. Издали я молчаливо поклонился Б. В. Штюрмеру, но немедленно услышал окрик унтер-офицера: "Не кланяться и не разговаривать". Мало-помалу павильон стал наполняться: были приведены петроградский градоначальник, генерал А. П. Балк, его помощники генерал Вендорф и камергер В. В. Лысогорский, министр здравоохранения Г. Е. Рейн и, наконец, главный начальник военного округа, генерал Хабалов. С последним произошел оригинальный эпизод: на вопрос прапорщика Знаменского о его личности генерал Хабалов, к нашему удивлению, назвался какой-то мне неизвестной фамилией, прибавив, что он - командир казачьей бригады и находится в отпуске. Конечно, мы не возражали, и он был тотчас же освобожден. На другой день его вновь доставили в павильон под своей собственной фамилией, причем присутствовавший комиссар заметил, что такого поступка от главного начальника округа он никак не ожидал. В течение дня привезли других высокопоставленных лиц, а к вечеру был введен в павильон А. Д. Протопопов, явившийся, как передавали, в Государственную Думу добровольно. Его пригласили в соседнюю комнату, где он имел продолжительный разговор с Керенским.
Обращение с нами было негрубое: нам предложили чаю, бутерброды и папиросы, а также объявили о возможности написать письма, которые будут немедленно переданы родным, что и было действительно исполнено каким-то студентом. Необыкновенно тяжело было запрещение вести какие бы то ни было разговоры со своими старыми сослуживцами, но это оказалось неудивительным, ибо такое бессмысленное приказание исходило от Керенского. Вечером явившийся к задержанным член Государственной Думы Караулов, одетый в казачью форму, объявил, что он назначен комендантом Таврического дворца, а сопровождавший его по поручению председателя Думы полковник Энгельгардт справлялся о наших нуждах. Мы заявили о крайней тягости вынужденного молчания, и эти лица тотчас же приказали караулу не препятствовать беседам. Однако такое удовольствие продолжалось не более десяти минут, когда вышедший Керенский сделал выговор начальнику караула за неисполнение им своих обязанностей и на его замечание, что приказание было отдано председателем Государственной Думы, крикнул: "Мне нет никакого дела до председателя Думы, я - здесь один начальник". Конечно, после этого дальнейшие разговоры между арестованными были вновь прекращены. Ночь мы провели без сна, сидя на стульях, а на следующий день, около 10 часов вечера, я был отвезен для содержания в Петропавловскую крепость.
Это отправление обставлялось весьма торжественно. В проходе, между залом и подъездом, на пространстве приблизительно 40 - 50 шагов, была выстроена рота преображенцев. Прапорщик Знаменский лично проводил меня до автомобиля, в котором я заметил какого-то человека с забинтованной головой и вскоре узнал в нем Н. А. Маклакова. Против нас поместились унтер-офицер с револьвером в руках и член Государственной Думы Волков. По-прежнему нам было запрещено разговаривать, с предупреждением, что в случае нарушения этого приказания унтер-офицер будет стрелять. По дороге Волков сообщил Н. А. Маклакову, что брат последнего - член Государственной Думы, успокоил его семью. В крепости, перед собором, нас встретила выстроенная рота матросов. Затем нам приказали выйти из автомобиля и стать лицом к стене. Оказалось, что прибыло еще несколько автомобилей с задержанными, почему и была принята последняя мера, пока все арестованные не вышли. Засим нас повели гуськом в Трубецкой бастион - передо мной шли старик И. Л. Горемыкин, И. Г. Щегловитов, А. А. Макаров и А. Д. Протопопов - и здесь разместили по приготовленным заранее камерам.
Я считаю, что камеры Трубецкого бастиона по своим размерам и устройству были наилучшими из всех тюремных помещений, которые мне приходилось когда-либо видеть в России и за границей. Стража оставалась прежняя, равно как и заведовавший бастионом гвардии полковник Иванишин, поспешивший нацепить на себя красный бант. Нам было предоставлено иметь собственное белье, постельные принадлежности, табак и книги, а также получать за свой счет стол из крепостного офицерского собрания. Комендантом крепости был назначен бывший адъютант Михайловского артиллерийского училища, штабс-капитан Кривцов, споровший со своих погон вензеля великого князя Михаила Николаевича и проявлявший крайнюю враждебность к родным некоторых из заключенных.
13 марта всех содержавшихся в камерах одного отделения вывели в коридор, и прибывший Керенский торжественно объявил им об отречении Государя Императора от престола и о передаче Им верховной власти великому князю Михаилу Александровичу, а за отказом последнего образовавшемуся Временному правительству, министром юстиции которого он был назначен. Пресловутый деятель революции и тут не удержался от гаерства: обратившись к И. Г. Щегловитову и назвав его по имени и отчеству, Керенский сказал, что "они" не подражают прежнему режиму при содержании арестованных, в чем бывший министр юстиции может теперь сам убедиться. Новый невежественный глава судебного ведомства не потрудился узнать, что Петропавловская крепость никогда в ведении главного тюремного управления не состояла и что мы содержались на основании инструкции, утвержденной великим князем Владимиром Александровичем, по званию главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа.
Через несколько дней солдаты 3-го стрелкового полка потребовали изменения указанной инструкций, причем мы были переведены на солдатское довольствие и лишены собственных постелей и белья.
Было бы справедливым отметить, что за все мое пребывание в крепости до 2 августа 1917 года я не слышал от солдат охранной команды, вновь организованной из выборных от разных полков, ни одного грубого слова, а часто встречал трогательную предупредительность. Однажды, в переходное время, а именно в период сформирования новой охранной команды, камеры окарауливались стрелками; когда один из них увидел некоторое мое нервное настроение и узнал, что таковое происходит от израсходования всех папирос, он, несмотря на поздний час, откуда-то их добыл и принес мне. Русский солдат остался неизменным! Сколько же трудов должны были приложить "военный министр" Гучков и его присные, чтобы превратить его в большевика.
2 августа, вследствие опасной сердечной болезни, я был переведен из крепости в хирургическое отделение Петроградской одиночной тюрьмы, а в начале октября под домашний арест. Здесь меня охраняли те же бывшие солдаты, служившие уже в милиции, которые, после захвата власти большевиками, в комитете комиссариата решили, что держать меня под арестом нет никаких оснований, и сняли с квартиры охрану.
25 октября произошел большевистский переворот, причем у меня дома не слышно было даже выстрелов, и я до августа 1918 года не испытывал никаких неприятностей и стеснений. Убийство комиссара Володарского вызвало жестокие репрессии против неповинных в этом деле офицеров и генералов; вместе с тем я узнал, что содержавшийся в частной лечебнице бывший министр Н. А. Маклаков, а также И. Г. Щегловитов, А. Н. Хвостов, А. Д. Протопопов и С. П. Белецкий были отправлены в Москву. Медлить было нельзя, и мне удалось при содействии добрых друзей бежать за границу.
16 августа 1918 года оставил я Россию, с тяжелым чувством сознавая, что старой России я больше никогда не увижу и что едва ли мне и моей семье придется когда-нибудь вернуться на родину.
Примечания
{1}Кн. Голицын оставил действительную службу задолго до Манифеста 17 октября 1905 г., занимая должность тверского губернатора, и присутствовал затем все эти годы в Правительствующем Сенате.
{2}Я не называю его фамилии, дабы не навлечь на него гнева партийных товарищей.
{3}Напр., Харьковский губернатор князь И. М. Оболенский.
{4}Летняя резиденция министра.
{5}Подол - часть города, населенная преимущественно евреями.
{6}Бывший в то время товарищем министра внутренних дел.
{7}Он был предоставлен министру для летнего проживания после взрыва на его даче.
{8}Азеф - член центрального комитета партии с.-р. и сотрудник департамента полиции.
{9}87 ст. учр. Гос. Думы допускает издание законов без одобрения законодательных учреждений, в период перерыва их занятий.
{10}Начальник штаба отдельного корпуса жандармов.
{11}Богров - убийца министра П. А. Столыпина.
{12}Полковник Карпов был начальником Петербургского охранного отделения.
{13}Состоявший в распоряжении Дворцового коменданта.
{14}Имение П. А. Столыпина.
{15}Дачная местность под Киевом, вблизи военного лагеря.
{16}Председатель Государственной Думы, камергер высочайшего двора.
{17}Бывший обер-прокурор Святейшего синода.
{18}Сектанты, отрицавшие войну.
{19}Erich Ludendorf. Meien Kriegserinnerungen 1914-1918. - Berlin, 1921.
{20}К счастью, документы, относящиеся до этого вопроса, сохранены моими подчиненными от революционеров, и я надеюсь, что буду иметь возможность опубликовать их при втором издании этой книги.
"Но ведь ты сам был против роспуска Государственной Думы",- возразил А. Д. Протопопов.
Мне пришлось объяснить ему, что один роспуск законодательных учреждений делу не поможет, а что необходим целый ряд назревших реформ, которые обратили бы большинство народа к своему Царю и Его правительству. Я находил, что продолжительная война, в которой так или иначе принимают участие все классы общества и в которой армия является вооруженным народом, неизбежно влечет за собой изменение существующего государственного строя, вне зависимости от исхода кампании. Правительство обязано сделать указанный переход по возможности безболезненно и вовремя сдержать инстинкты толпы, всегда склонной к эксцессам. Нечего закрывать глаза на то, что в конце войны конституция неминуема, а потому необходимо теперь же подготовить все для того, чтобы она явилась добровольным актом сверху, а не была бы дана под влиянием принуждения. Текущий момент требовал поддержания порядка во что бы то ни стало, так как изменение строя, тем более насильственное, повлечет за собой естественный проигрыш военной кампании и самые ужасные последствия для государства. С Государственной Думой правительство планомерно и в согласии работать не может, и ее необходимо распустить безотлагательно, ибо всякие перерывы и приостановки занятий только разжигают страсти. Антиправительственная агитация депутатов не прошла бесследно, а фактическая уступка властью своих прав в пользу общественных организаций, образовавших как бы второе правительство, способствовала популярности нижней палаты и упомянутых организаций даже в армии. Следовательно, с роспуском законодательных учреждений правительство должно тотчас же проявить свою плодотворную деятельность на пользу народа, чтобы в населении не могли раздаваться голоса, что только от Государственной Думы народ может ожидать улучшения своего положения. Государственную Думу следует распустить только одновременно с изданием самого широкого закона о наделении крестьян землей, хотя бы для этого и пришлось пожертвовать некоторыми интересами имущих классов. Кроме того, смерть на поле брани сравняла все населяющие Российскую Империю народности, которые справедливо было бы уравнять в сфере гражданской,- поэтому необходим безотлагательный закон о полном уравнении в правах всех национальностей, не исключая евреев. При таких условиях роспуска представительных учреждений бояться было бы нечего и народ, в большинстве, стал бы за правительство. Опасность общего положения усиливалась тем, что розыскные органы ежедневно отмечали сношения лидера кадетской партии Милюкова с английским посольством{20}.
Так как я считал, что, при несогласии министра с изложенными моими доводами, не могу участвовать в сознательной гибели трона, я в конце разговора сказал А. Д. Протопопову, что, вследствие серьезности положения и полной его неопытности в политических вопросах, я боюсь, что его доклад Государю о сообщенных мной соображениях и выводах не произведет на Монарха надлежащего впечатления, причем министр встретит затруднения в детальных ответах на те вопросы, которые ему могут быть предложены, ибо Император сам прекрасно разбирался в политических делах. Я предложил А. Д. Протопопову испросить разрешение Государя чтобы подробный доклад об этом сделал Ему я в присутствии министра. Последний ухватился за эту мысль, обещал на другой же день доложить и высказал уверенность в благоприятном ответе. Но и на этот раз, по-видимому, первое впечатление и решение быстро изменилось, и он в последующие дни, хотя и продолжал убеждать, что это свидание скоро состоится, но, по манере этих уверений, я пришел к заключению, что о высказанном мной проекте министр вовсе не докладывал и докладывать не собирается. Я не допускаю мысли, чтобы в этом случае А. Д. Протопоповым руководили какие-либо личные побуждения, но он боялся, что я не остановлюсь перед докладом Царю всей правды, как бы тяжела она ни была и какие бы последствия для меня ни повлекла. Тогда я твердо решил, что помочь делу я не могу, а потому необходимо мне совершенно устраниться.
В этот последний период нашей совместной службы газетная кампания против А. Д. Протопопова приняла невозможную форму. Еще до поездки за границу А. Д. Протопопов с восторгом рассказывал, что ему удается осуществить свою мысль об основании одной политической газеты, в которой должны принять участие выдающиеся литературные силы и которая, не становясь в оппозицию правительству, должна поддерживать экономические интересы крупного землевладения и капитала. Перед самым назначением я спросил его, какие дальнейшие отношения будут у него, министра, к этому органу, и получил ответ, что его влияние, как основателя газеты, остается и что газета будет поддерживать умеренные начинания его политики. Мое сомнение в практическом выполнении подобной комбинации он назвал пессимизмом. Первый номер означенного издания, под именем "Русской Воли" появился с резко враждебным к А. Д. Протопопову настроением, и я думаю, что ни один орган прессы, даже самой левой, не доводил выступления против министра до таких крайних пределов, как это его детище. Блестящие надежды на хитроумную комбинацию рассеялись, и А. Д. Протопопов допустил громадную ошибку, прибегнув к применению в отношении названной газеты за личные против него заметки полицейских мер, в виде высылки Амфитеатрова. Безуспешны были все мои старания удержать его от этого шага, причем я напомнил ему взгляд на этот вопрос П. А. Столыпина, когда дело касалось личных против него выступлений: покойный премьер не только сам никогда не отдавал подобных распоряжений, но беспощадно карал, если кто-либо из слишком ретивых подчиненных проявлял поползновение вступиться за своего начальника.
В те же дни А. Д. Протопопов поразил меня совершенно конфиденциальным сообщением, которое привело меня к определенному убеждению, что все кончено: он сообщил мне о своих усилиях к выводу из Петрограда запасных полков и к замене их гвардейской кавалерией с фронта. Правда, легкомысленно добавил он, что начальники дивизий просили Государя, как милости, не трогать их частей с фронта и не лишать чести дальнейшего участия в войне. По его словам, Государь Император милостиво согласился на это ходатайство и повелел вызвать в столицу столь любимый им гвардейский экипаж, антиправительственное настроение которого не было для меня тайной и до войны, о чем я неоднократно докладывал еще П. А. Столыпину. Поведение экипажа во время революции доказало справедливость моих опасений. Я вышел от министра в совершенно угнетенном настроении.
Незадолго перед этим департаментом полиции был командирован в пределы юга России жандармский полковник с поручением возможно подробнее ознакомиться с настроением войсковых частей и личного состава тыловых учреждений. Представленный упомянутым офицером обстоятельный доклад заключал безотрадную картину: усилиями преступной пропаганды об опровергнутом ныне германофильстве Императрицы и ее всеобъемлющем влиянии на Государя, а также о приписываемой Ему слабости воли, армия была подготовлена к мысли о дворцовом перевороте. Этому способствовала наличность у офицеров военного времени, лишенных старых традиций, стремления вносить подобные идеи в умы нижних чинов. Разговоры в этом смысле открыто велись в офицерских собраниях и не встречали необходимого противодействия со стороны высшего командного состава.
Я провел бессонную ночь. Утром я заявил А. Д. Протопопову, что, удрученный всем происходящим, полной своей беспомощностью в отношении него и осложнившимся расстройством здоровья, я не могу нести службы, а потому просил освободить меня от всяких поручений и 5 января 1917 года подал всеподданнейшее прошение об отставке, на что последовало высочайшее соизволение. Все пережитое действительно отразилось на моем здоровье - я заболел и почти не выходил из дому до самой революции.
Последующие события и деятельность А. Д. Протопопова были мне мало известны,- я знал только, что выдающееся политическое значение приобрел вновь назначенный председатель Государственного Совета И. Т. Щегловитов, под совершенное влияние которого и правого крыла верхней палаты попал министр внутренних дел. Больше я его почти не видел и только в половине января, когда он навестил меня, больного, умолял его доложить Императору, чтобы Его Величество или отложил свой отъезд в ставку, или взял бы с собой и августейших детей: я понимал, какой страшный залог для будущих вершителей революции составляет нежно любимая Государем Его семья.
О событиях последних дней февраля мне известно лишь со слов директора департамента полиции А. Т. Васильева, на которого после моего ухода в ноябре 1916 года было возложено исполнение обязанностей товарища министра внутренних дел. Он иногда меня посещал, так как в это время я уже совершенно не мог оставлять квартиры, будучи настолько слаб, что не присутствовал даже на похоронах скончавшегося в Петергофе моего тестя, старшего врача придворного госпиталя А. А. Строганова, с которым меня связывали самые сердечные отношения. По словам А. Т. Васильева, начиная с двадцатых чисел февраля, в разных местах столицы стали появляться толпы народа, требовавшего хлеба. Главный начальник военного округа, генерал Хабалов, выпустил объявление о том, что в Петрограде имеются значительные запасы муки, вследствие чего снабжение населения хлебом будет и впредь производиться беспрепятственно. Несмотря на то, что это оповещение вполне соответствовало действительности, ему не поверили, и народное брожение продолжалось. Директор департамента полиции потребовал от Петроградского градоначальника точные сведения о количестве наличных запасов продовольствия в городе, причем генерал А. П. Балк, по точной проверке дела, доложил, что если бы с данного момента Петроград оказался бы в осадном положении и в столицу не было подаваемо ни одного вагона с продуктами, то жители могли бы оставаться на прежнем продовольственном пайке в течение 22 дней.
Массовые волнения постепенно стали переходить в уличные беспорядки, и это послужило генералу Хабалову основанием сделать распоряжение о командировании воинских караулов во все правительственные учреждения и о подчинении всего города исключительно военному начальству. Вначале сборища рассеивались войсками, хотя последние действовали, видимо, очень неохотно. Мало-помалу настроение воинских частей приняло явно противоправительственный характер,- так, на Выборгской стороне при столкновении толпы с чинами полиции, когда был тяжело ранен полицеймейстер, полковник Шалфеев, находившийся тут же небольшой воинский отряд активного противодействия демонстрантам не оказал. Казачьи части, на которые возложена обязанность не пропускать рабочих через мосты в город, нисколько такому проходу не препятствовали, а на следующий день на Невском проспекте казаки сопровождали толпу манифестантов в виде эскорта до Знаменской площади, где один из казаков, в ответ на требование пристава Крылова рассеять толпу, по приказанию офицера ударами шашки убил названного пристава. Затем произошло серьезное столкновение лейб-гвардии Павловского полка с полицией на Конюшенной площади, причем среди полицейских чинов оказались раненые и убитые. С этой группой мятежников удалось, однако, справиться, несмотря на то, что они встретили стрельбой даже своих офицеров. Задержанные были водворены на гауптвахту Зимнего дворца, откуда ночью бежали. Полиция и жандармы продолжали нести самоотверженно свою службу, но, конечно, были не в силах справиться с войсками.
В ночь на 27 февраля собрался Совет Министров, в заседание которого по приказанию премьера, князя Голицына, был приглашен директор департамента полиции для доклада о текущих событиях. Обрисовав настроение всех революционных и оппозиционных партий, А. Т. Васильев остановился более подробно на полученных в тот день сведениях о решении главарей революции использовать народные волнения в целях своих партий, для предупреждения чего все известные розыскным органам партийные деятели были вечером же подвергнуты аресту. После выслушания означенного доклада в этом заседании было решено распустить Государственную Думу, чему она, однако, уже не подчинилась.
Утром 27 февраля был убит начальник учебной команды лейб-гвардии Волынского полка, штабс-капитан Лашкевич, и солдаты, соединившись с нижними чинами лейб-гвардии Преображенского полка, с оружием в руках, нестройной толпой, направились по улицам. Здания окружного суда и дом предварительного заключения были уже разгромлены и подожжены, но еще оставались верные полки, сопротивлявшиеся восставшим, и в некоторых местах вооруженные столкновения происходили в течение последующих суток.
Прилегающая к Таврическому дворцу местность была целиком в руках мятежных войск, которые приняли на себя охрану всех собравшихся там революционеров, освобожденных толпой из мест заключения. В продолжение всего дня и ночи около здания Государственной Думы разъезжали грузовые автомобили, переполненные вооруженными солдатами и женщинами с красными флагами.
Я жил против Таврического сада, на углу Потемкинской и Фурштадтской улиц. Так как поблизости все время происходила беспорядочная стрельба, то я, опасаясь за своих малолетних детей, перешел в находившуюся в верхнем этаже того же дома квартиру моих знакомых. Телефон продолжал действовать, хотя не вполне исправно, до 9 часов вечера, и родственники и знакомые сообщали по временам все более и более тревожные сведения, например, о занятии восставшими войсками Петропавловской крепости и разгроме особняка графини Клейнмихель. О сне нечего было и думать: всю ночь не прекращались выстрелы и гудки мчавшихся грузовиков, а на противоположной стороне Таврического сада пылало здание Петроградского губернского жандармского управления, начальник которого генерал И. Д. Волков был убит обезумевшими солдатами.
Наступило утро ясного зимнего дня 28 февраля. В обычный час были доставлены уже революционные газеты, возвестившие о вечернем собрании для выборов членов Совета рабочих и солдатских депутатов. Мне стало ясно, что не только пала вековая Императорская власть, но что она перешла уже в руки масс, о подчинении которых напрасно думали изменившие долгу присяги представители думского прогрессивного блока. На улицах гремели военные оркестры, - это возвращались в казармы перешедшие на сторону мятежников "революционные" полки с красными знаменами. По тротуарам проводили в Государственную Думу, под конвоем, арестованных офицеров.
Около 11 часов дня в подъезде моего дома раздались какие-то крики, а через несколько минут прибежавший племянник моей жены сообщил, что толпа народа, предводимая вооруженными солдатами, ищет меня. Я попрощался с семьей и спустился в свою квартиру, где мой вестовой доложил, что приходили солдаты для моего ареста и, вероятно, отправились в верхний этаж, узнав о моем там пребывании. Вскоре в мою переднюю вошел, в сопровождении нескольких солдат, старший унтер-офицер лейб-гвардии саперного батальона. Так как я был в домашнем штатском платье, то он обратился ко мне с вопросом, где находится генерал Курлов, и на мое заявление, что это - я, объявил о моем задержании и предложил отправиться с ним в Государственную Думу. Я переоделся в военную форму и последовал за названным унтер-офицером. Наполнявшая подъезд и тротуар толпа встретила меня враждебными криками, но мой спутник тотчас же ее успокоил, сказав, что я сильно болен, и усадил меня в стоявший у квартиры автомобиль. Не могу не отметить, что находившиеся тут же солдаты по старой привычке отдавали мне честь. По пути проезда толпа встречала и сопровождала наш автомобиль криками, а при входе в здание Государственной Думы кто-то сильно толкнул меня в спину. Внутри Таврического дворца было сплошное море народа: рабочие, женщины перемешивались с солдатами и юнкерами военных училищ, среди которых я с грустью увидел и юнкеров Николаевского кавалерийского училища. После долгих бесплодных хождений по коридорам меня привели к Керенскому, лицо которого озарилось радостной улыбкой, когда я назвал ему свою фамилию. "Наконец-то,- воскликнул он,- недостает только Протопопова",и пригласил следовать за ним в министерский павильон. Когда мы по пути вошли в зал думских заседаний, Керенский с таким же самодовольством просил меня не бояться, так как со мной ничего не случится. Этому господину я ответил, что чувство страха мне вообще незнакомо, а тем более перед революционерами. Быстро пошел он впереди меня по длинному коридору, соединяющему павильон с главным зданием. Так как я с трудом двигался, то и не мог поспеть за Керенским, вследствие чего он, обернувшись, резко сказал: "Скорее!" А когда я ответил, что у меня болит нога, - умерил свои шаги. Торжественно он распахнул обе половинки дверей павильона и громко воскликнул: "Передаю вам генерала Курлова под особую охрану". Ко мне подошли, как впоследствии оказалось, комиссары, в числе которых был член Государственной Думы из рабочих, известный мне ранее по своим истерическим и бессмысленным речам, и заявили, что они должны меня обыскать. Оружия при мне не было, а все оказавшиеся деньги и золотые вещи они отобрали, о чем и записали в протокол.
Оглядевшись, я увидел, что в зале у стен стояло около десяти вооруженных солдат лейб-гвардии Преображенского полка, под командой прапорщика Знаменского, социалиста-революционера по убеждениям, и порадовался, что во главе революционного караула не находился офицер их полка. В этом помещении среди других арестованных оказались Б. В. Штюрмер и директор морского кадетского корпуса, адмирал Карцев. Издали я молчаливо поклонился Б. В. Штюрмеру, но немедленно услышал окрик унтер-офицера: "Не кланяться и не разговаривать". Мало-помалу павильон стал наполняться: были приведены петроградский градоначальник, генерал А. П. Балк, его помощники генерал Вендорф и камергер В. В. Лысогорский, министр здравоохранения Г. Е. Рейн и, наконец, главный начальник военного округа, генерал Хабалов. С последним произошел оригинальный эпизод: на вопрос прапорщика Знаменского о его личности генерал Хабалов, к нашему удивлению, назвался какой-то мне неизвестной фамилией, прибавив, что он - командир казачьей бригады и находится в отпуске. Конечно, мы не возражали, и он был тотчас же освобожден. На другой день его вновь доставили в павильон под своей собственной фамилией, причем присутствовавший комиссар заметил, что такого поступка от главного начальника округа он никак не ожидал. В течение дня привезли других высокопоставленных лиц, а к вечеру был введен в павильон А. Д. Протопопов, явившийся, как передавали, в Государственную Думу добровольно. Его пригласили в соседнюю комнату, где он имел продолжительный разговор с Керенским.
Обращение с нами было негрубое: нам предложили чаю, бутерброды и папиросы, а также объявили о возможности написать письма, которые будут немедленно переданы родным, что и было действительно исполнено каким-то студентом. Необыкновенно тяжело было запрещение вести какие бы то ни было разговоры со своими старыми сослуживцами, но это оказалось неудивительным, ибо такое бессмысленное приказание исходило от Керенского. Вечером явившийся к задержанным член Государственной Думы Караулов, одетый в казачью форму, объявил, что он назначен комендантом Таврического дворца, а сопровождавший его по поручению председателя Думы полковник Энгельгардт справлялся о наших нуждах. Мы заявили о крайней тягости вынужденного молчания, и эти лица тотчас же приказали караулу не препятствовать беседам. Однако такое удовольствие продолжалось не более десяти минут, когда вышедший Керенский сделал выговор начальнику караула за неисполнение им своих обязанностей и на его замечание, что приказание было отдано председателем Государственной Думы, крикнул: "Мне нет никакого дела до председателя Думы, я - здесь один начальник". Конечно, после этого дальнейшие разговоры между арестованными были вновь прекращены. Ночь мы провели без сна, сидя на стульях, а на следующий день, около 10 часов вечера, я был отвезен для содержания в Петропавловскую крепость.
Это отправление обставлялось весьма торжественно. В проходе, между залом и подъездом, на пространстве приблизительно 40 - 50 шагов, была выстроена рота преображенцев. Прапорщик Знаменский лично проводил меня до автомобиля, в котором я заметил какого-то человека с забинтованной головой и вскоре узнал в нем Н. А. Маклакова. Против нас поместились унтер-офицер с револьвером в руках и член Государственной Думы Волков. По-прежнему нам было запрещено разговаривать, с предупреждением, что в случае нарушения этого приказания унтер-офицер будет стрелять. По дороге Волков сообщил Н. А. Маклакову, что брат последнего - член Государственной Думы, успокоил его семью. В крепости, перед собором, нас встретила выстроенная рота матросов. Затем нам приказали выйти из автомобиля и стать лицом к стене. Оказалось, что прибыло еще несколько автомобилей с задержанными, почему и была принята последняя мера, пока все арестованные не вышли. Засим нас повели гуськом в Трубецкой бастион - передо мной шли старик И. Л. Горемыкин, И. Г. Щегловитов, А. А. Макаров и А. Д. Протопопов - и здесь разместили по приготовленным заранее камерам.
Я считаю, что камеры Трубецкого бастиона по своим размерам и устройству были наилучшими из всех тюремных помещений, которые мне приходилось когда-либо видеть в России и за границей. Стража оставалась прежняя, равно как и заведовавший бастионом гвардии полковник Иванишин, поспешивший нацепить на себя красный бант. Нам было предоставлено иметь собственное белье, постельные принадлежности, табак и книги, а также получать за свой счет стол из крепостного офицерского собрания. Комендантом крепости был назначен бывший адъютант Михайловского артиллерийского училища, штабс-капитан Кривцов, споровший со своих погон вензеля великого князя Михаила Николаевича и проявлявший крайнюю враждебность к родным некоторых из заключенных.
13 марта всех содержавшихся в камерах одного отделения вывели в коридор, и прибывший Керенский торжественно объявил им об отречении Государя Императора от престола и о передаче Им верховной власти великому князю Михаилу Александровичу, а за отказом последнего образовавшемуся Временному правительству, министром юстиции которого он был назначен. Пресловутый деятель революции и тут не удержался от гаерства: обратившись к И. Г. Щегловитову и назвав его по имени и отчеству, Керенский сказал, что "они" не подражают прежнему режиму при содержании арестованных, в чем бывший министр юстиции может теперь сам убедиться. Новый невежественный глава судебного ведомства не потрудился узнать, что Петропавловская крепость никогда в ведении главного тюремного управления не состояла и что мы содержались на основании инструкции, утвержденной великим князем Владимиром Александровичем, по званию главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа.
Через несколько дней солдаты 3-го стрелкового полка потребовали изменения указанной инструкций, причем мы были переведены на солдатское довольствие и лишены собственных постелей и белья.
Было бы справедливым отметить, что за все мое пребывание в крепости до 2 августа 1917 года я не слышал от солдат охранной команды, вновь организованной из выборных от разных полков, ни одного грубого слова, а часто встречал трогательную предупредительность. Однажды, в переходное время, а именно в период сформирования новой охранной команды, камеры окарауливались стрелками; когда один из них увидел некоторое мое нервное настроение и узнал, что таковое происходит от израсходования всех папирос, он, несмотря на поздний час, откуда-то их добыл и принес мне. Русский солдат остался неизменным! Сколько же трудов должны были приложить "военный министр" Гучков и его присные, чтобы превратить его в большевика.
2 августа, вследствие опасной сердечной болезни, я был переведен из крепости в хирургическое отделение Петроградской одиночной тюрьмы, а в начале октября под домашний арест. Здесь меня охраняли те же бывшие солдаты, служившие уже в милиции, которые, после захвата власти большевиками, в комитете комиссариата решили, что держать меня под арестом нет никаких оснований, и сняли с квартиры охрану.
25 октября произошел большевистский переворот, причем у меня дома не слышно было даже выстрелов, и я до августа 1918 года не испытывал никаких неприятностей и стеснений. Убийство комиссара Володарского вызвало жестокие репрессии против неповинных в этом деле офицеров и генералов; вместе с тем я узнал, что содержавшийся в частной лечебнице бывший министр Н. А. Маклаков, а также И. Г. Щегловитов, А. Н. Хвостов, А. Д. Протопопов и С. П. Белецкий были отправлены в Москву. Медлить было нельзя, и мне удалось при содействии добрых друзей бежать за границу.
16 августа 1918 года оставил я Россию, с тяжелым чувством сознавая, что старой России я больше никогда не увижу и что едва ли мне и моей семье придется когда-нибудь вернуться на родину.
Примечания
{1}Кн. Голицын оставил действительную службу задолго до Манифеста 17 октября 1905 г., занимая должность тверского губернатора, и присутствовал затем все эти годы в Правительствующем Сенате.
{2}Я не называю его фамилии, дабы не навлечь на него гнева партийных товарищей.
{3}Напр., Харьковский губернатор князь И. М. Оболенский.
{4}Летняя резиденция министра.
{5}Подол - часть города, населенная преимущественно евреями.
{6}Бывший в то время товарищем министра внутренних дел.
{7}Он был предоставлен министру для летнего проживания после взрыва на его даче.
{8}Азеф - член центрального комитета партии с.-р. и сотрудник департамента полиции.
{9}87 ст. учр. Гос. Думы допускает издание законов без одобрения законодательных учреждений, в период перерыва их занятий.
{10}Начальник штаба отдельного корпуса жандармов.
{11}Богров - убийца министра П. А. Столыпина.
{12}Полковник Карпов был начальником Петербургского охранного отделения.
{13}Состоявший в распоряжении Дворцового коменданта.
{14}Имение П. А. Столыпина.
{15}Дачная местность под Киевом, вблизи военного лагеря.
{16}Председатель Государственной Думы, камергер высочайшего двора.
{17}Бывший обер-прокурор Святейшего синода.
{18}Сектанты, отрицавшие войну.
{19}Erich Ludendorf. Meien Kriegserinnerungen 1914-1918. - Berlin, 1921.
{20}К счастью, документы, относящиеся до этого вопроса, сохранены моими подчиненными от революционеров, и я надеюсь, что буду иметь возможность опубликовать их при втором издании этой книги.