Зарисовка из психотерапевтической практики: «А разве можно без страданья на земле прожить?!. »
Ей 45, а ему 62, они муж и жена уже 8 лет. Она любила его 11 лет, не надеясь на то, что он будет ей мужем, но, выполнив свой долг в той семье, он создал новую — с ней. У них ребенок — мальчик, ему 6. Здесь вроде бы его долг еще не выполнен, но он вдруг уличен в измене… Вот такая история.
Сначала Инга не думала, что ей придется обращаться к психотерапевту. Измена мужа застала ее врасплох и стала самым сильным оскорблением в ее жизни. Когда они встретились, Инге было 26, а ее будущему мужу 43, она устроилась на работу в бюро, где он был начальником, а она — рядовым сотрудником. Но тогда он был еще женат, у него было двое дочерей и жена, которую, по его словам, он никогда не любил. Не любил, но жил, как живут многие — по обязанности, из чувства долга, «по ряду не зависящих от нас причин».
Инга любила его, но не считала возможным ответить на чувства этого рокового для себя мужчины. Однако же он был настойчив, и спустя некоторое время между ними все-таки возникла связь. По ,словам Инги, она никогда не укоряла его в том, что он «выполняет свой долг» в первой семье, никогда не требовала от него немедленного развода с женой, никогда не упрекала его в том, что он-де любит ее, Ингу, а не женится. Но шло время, его дочери выросли, отношения с первой женой расстроились совершенно, так что развод был предрешен и состоялся.
Инга была счастлива — мужчина, которого она так любила, которому посвятила всю свою жизнь, стал наконец ее мужем, она родила от него ребенка, у них замечательная семья, дом — полная чаша… Его измена — неприятность, которая приходит всегда, когда ее не ждешь. Да и как можно было ждать измены со стороны мужчины, которому, по большому счету, так повезло? Он женился на любящей его красивой и умной женщине, которая к тому же еще на 17 лет моложе. Эта женщина рождает ему наследника — утешение на всю его долгую, счастливую старость. Конечно, Инга и подумать не могла, что это невозможное станет возможным!
Разумеется, уверенность Инги в своем будущем была, мягко говоря, легким заблуждением. Человек всегда остается человеком, мужчина остается мужчиной, а если он имел опыт супружеской измены, то разве возраст этому помеха? Он и не выглядит на свои 62, она сама постоянно говорила об этом подругам: «Правда ведь, он совершенно не выглядит на свой возраст!» При этом Инга как-то забыла, что у ее мужа своя жизнь, свое ощущение жизни, свое понимание жизни, свои потребности и интересы. Она положилась на иллюзию счастья, а та, как это обычно бывает, ее подвела.
Как я уже сказал, сначала Инга пыталась обойтись без психотерапевта. Внутри ее разразилась настоящая буря, она похудела на десять килограммов, днями и ночами думала о том, как, где, с кем и, главное, — почему ее муж стал ей изменять. Увлечение мужа, послужившее началом всей этой истории, длилось относительно недолго (всего пару месяцев, тогда как с Ингой этот мужчина в свое время «увлекался» 11 лет!). Вообще говоря, во всем произошедшем было много глупости, мало здравого смысла, но главное — никакой трагедии.
Ну что произошло? Произошло буквально следующее — мужу Инги приходилось постоянно работать, чтобы обеспечить свою семью (замечу попутно, что работа его была и ответственной, и напряженной, связанной со множеством стрессовых моментов). Инга в последние годы полностью посвятила себя ребенку, что в целом понятно — поздний, долгожданный, любимый. С момента вступления в брак отношение ее к мужу, чего греха таить, несколько изменилось. Если раньше он был «птицей залетной», которую нужно задабривать и подкармливать, то теперь он «залетел» окончательно, так что интенсивность задабриваний существенно снизилась. И тут еще пара деталей: с одной стороны, Инга несколько раз кряду демонстрировала свое нежелание вступать с мужем в сексуальные отношения, а с другой стороны, у него на работе появилась женщина, которая только этим желанием и жила.
Жаловаться на то, что жизнь лишена радостей, в то время как есть хотя бы одно существо, которому мы способны помочь советом или просто своим присутствием, — значит оплакивать утрату того, что мы не утратили, и это столь же неразумно, как умирать от жажды, держа в руках чашу с водой.
Теперь, оглядываясь назад, муж Инги уже прекрасно понимал, что наделал глупостей, причем он понял это еще до того момента, когда был раскрыт. Да, овчинка, очевидно, не стоила выделки. Однако сделанного не воротишь, и началось то, что муж Инги даже не мог себе представить. Его несчастье, как и положено, пришло, когда его никто не ждал. Муж Инги надеялся сначала, что жена ничего не узнает, потом на то, что посерчает и отойдет, а вышло вот что…
Инга почувствовала себя оскорбленной и, хотя муж немедленно принес свои извинения и вернулся, она объявила ему своего рода вендетту, которую, как нетрудно догадаться, «оформила» удивительным, виртуозным образом, отработав роль жертвы. Слезы и обвинения, осуждения и унижения сыпались на него, как из рога изобилия. Но и это еще только полбеды. Вторая, половина состояла в следующем: Инга фактически умирала в своем горе на его глазах. Она то заламывала руки, то лишалась чувств, то превращалась в настоящую фурию. Инга кляла судьбу, занималась самобичеванием и обвиняла весь мир скопом в абсолютной и категорической несправедливости «ко всем честным, доверчивым и благородным людям»!
Короче говоря, пьеса приняла такой оборот, что еще чуть-чуть, и муж действительно бы от Инги ушел. Конечно, он долгое время держался молодцом и выдерживал все нападки со стороны оскорбленной в лучших чувствах супруги, полагая, что, в целом, заслужил подобное к себе отношение. Однако, с другой стороны, он рассчитывал, что его «чистосердечное раскаяние» дает ему право на смягчение наказания. Но вышло все совсем иначе: Инга применила ход конем. Она как бы даже и не очень обвиняла своего мужа в измене («Об этом даже неловко говорить!» — сообщила Инга). Она стала «умирать», «сгорать на глазах» и самим этим фактом делала своего мужа не только виноватым в его грехе, но и непростительно виноватым во всех смертных грехах!
При этом состояние Инги, и это надо уточнить особо, было критическим. Во-первых, стресс от крушения иллюзии счастья. Во-вторых, стресс от иллюзии опасности — ведь муж продемонстрировал Инге, что стабильности в ее жизни нет и, что характерно, не предвидится. Наконец, в-третьих, и иллюзия страдания сыграла с Ингой злейшую шутку. Сначала она начала страдать по понятным всем нам причинам (если бы у нее не было иллюзий и жила бы она реальностью, то, верно, и эти причины были бы непонятными, но опустим это). Однако потом она почувствовала, что может отлить кошке мышкины слезки. О чем идет речь?..
Речь идет о том, что Инга, несмотря на весь благородный пафос своего гнева, на самом деле была оскорблена поведением своего мужа и жаждала отмщения. Возможно, если бы она не слишком беспокоилась за свое уязвленное самолюбие и если бы роль жертвы не завладела всем ее существом, то она вовремя бы опомнилась и предприняла более конструктивную тактику. Да, логично было простить мужа; логично, поскольку ей потом с ним жить (Инга собиралась с ним жить и дальше), а жить с врагом накладно. Но роль жертвы и ее драматический пафос, а главное, удивительная способность этой роли быть лучшим средством наказания виновных — все это и привело к тому, что Инга сама стала жертвой своего страдания!
Первым печальным следствием работы иллюзии страдания — иллюзии, целиком и полностью завладевшей Ингой, — стала развивающаяся депрессия. Психическое состояние Инги, которая денно и нощно драматизировала собственное существование, было, что называется, из рук вон. Разумеется, при наличии депрессии роль страдания начинает затягивать самым катастрофическим образом, и Инга испытала это в полной мере. Впрочем, второе печальное следствие работы иллюзии страдания могло оказаться еще печальнее первого, если бы Инга не обратилась на этом этапе к психотерапевту. Каким могло быть это второе следствие?
Тут два варианта — один хуже другого. Муж мог потерпеть какое-то время, а потом благополучно удалиться из дома, благо подобный опыт он уже имел. В этом случае Инга осталась бы наедине со своим горем, в возрасте 45 лет и с 6-летним ребенком на руках.
Другой вариант — муж остается, но в доме воцаряется абсолютная, всепроникающая ненависть, а ребенок с 6 лет начинает слышать от мамы: «Я живу с твоим папой ради тебя!», от папы: «Я терплю твою мать, только чтобы ты воспитывался в полной семье!» Короче говоря, основные герои сюжета оказываются пожизненно несчастными, а ни в чем не повинный ребенок невротизируется, отвечая таким образом за страхи, глупость и душевную боль своих родителей.
Как ни крути, психотерапевт был необходим. Сначала нам с Ингой надо было уяснить, что на деле мы имеем не страдание, а иллюзию страдания со всеми вытекающими из нее последствиями. Потом Инга должна была осознать, что оказалась жертвой своей роли жертвы. Далее, конечно, мы разбирались с остальными иллюзиями, дабы обрести адекватность. А потом только перешли к формированию ее новых отношений с мужем. Его действия, хоть они и не имеют себе оправдания, были в значительной степени инициированы поведением самой Инги, за что она поплатилась, за что, в результате, поплатился и ее муж. В общем, все получили то, что заслуживали. Однако они могли этим ограничиться, но иллюзия страдания перепутала все карты, добавив к уже имеющимся синякам и шишкам новые. Не решись эта ситуация устранением иллюзии страдания, то, быть может, эти синяки и шишки, фигурально выражаясь, перешли бы в трупные пятна. Иллюзия страдания — одна из самых дорогих!
Наше родное страдание
Если верить Шекспиру, каждый уважающий себя представитель западной цивилизации должен решить для себя один вопрос: «Быть или не быть?» Представить себе восточного человека, который задается подобным вопросом, практически невозможно: буддисты в смерть не верят, а правоверные мусульмане относятся к ней, как бы это сказать… по-философски. Россия, как известно, евроазиатская держава, а потому мы решаем эту проблему в высшей степени своеобразно…
Массовое сознание — вещь необычайно устойчивая, и меняется оно с большим трудом. Петр Великий, как известно, бороды боярам отрезал и в мундиры переодел, но как была допетровская Россия крепостнической, так она и осталась ею вплоть до Александра II. Впрочем, знаменитые государственные реформы XIX века по большому счету были лишь номинальными. Не случайно большевики, пришедшие к власти через полвека, смогли легко вернуть прежние формы управления. Община, характерная для российской деревни, осталась и в самой деревне, и прижилась в городах: люди разместились в коммуналках, объединившись в партийных ячейках. Еще пару десятилетий назад вопрос развода, это сугубо личное дело двух людей, мог решаться в нашей стране на партсобрании. Изменить внешний облик — это совсем не то же самое, что изменить суть.
Да, наша культура все еще хранит в себе пережитки, атавизмы, доставшиеся ей от общины. В общине же, как известно, все общее: от каждого по возможности, каждому по потребности. И в такой ситуации быть успешным, быть инициативным и деятельным — накладно.Именно поэтому такие странные формы приобретает у нас бизнес — выскочек и зажиточных людей в России не любят. Попробуйте оформить документы на создание собственного бизнеса — вы столкнетесь с гигантским административным барьером! Спросите у чиновника, почему он вставляет предпринимателю палки в колеса, и он ответит вам: «А чтобы не высовывался!» Предприниматели «отрываются от коллектива», а для общинной культуры это — наитягчайший грех. За него и страдают…
Однако же страдающих у нас ценят превыше всего! Вспомните хотя бы сонм православных великомучеников, всероссийских страдальцев. Община защищает слабых и сирых, на то она и община. Индивидуалисты у нас не в чести, а вот страдающие и за общее дело, и сами по себе — это наши подлинные герои. Они могут рассчитывать на всеобщую поддержку и одобрение.Вот почему страдать в России выгодно, вот почему страдание в России возведено чуть ли не в ранг искусства.
И ведь это сидит в каждом из нас! Испытывая трудности, мы принимаем «страдальческую позу» и ждем, что нас пожалеют и поддержат. Для нас нормально жаловаться окружающим на свою «тяжелую долю», на то, «как нам плохо». В западной цивилизации подобное поведение — признак дурного тона, а в восточной его и вовсе не поймут. В России же все иначе, наши друзья и близкие просто обязаны нас поддерживать, а потому, если на Западе, например, страдание является механизмом разобщения, то у нас, напротив, оно объединяет людей.
Впрочем, есть в этом «цементирующем» наше общество материале и серьезный изъян: мы, с одной стороны, ничего не делаем, не высовываемся, сидим смирно, а с другой стороны, гордимся своим страданием, выпячиваем его. Если бы мы не слишком усердствовали в этом, если бы мы, напротив, старались минимизировать собственное страдание, считая его недостойным, позорным, глупым, мы бы и страдали в меньшей степени, и дела бы у нас пошли лучше. Но страдание возведено у нас в культ, никто не будет осуждать нас за страдание, а потому мы позволяем себе страдать столько, сколько нам заблагорассудится.
Это только кажется, что лежачего не бьют. Он бьет себя сам — тем, что лежит. Ему бы встать да пойти, ему бы пойтии сделать, ему бы сделать и использовать, но он лежит. Роль жертвы, страдающего иногда помогает тактически, но стратегически, на перспективу — это всегда проигрыш.
Смех без причины — это, как известно, признак дурачины. А вот страдание без причины — это у нас признак «русской душевности». Страдание — эмоция пассивная и бездеятельная. Однако об этом мы не задумываемся. Нам плохо, мы страдаем и более ничего не делаем. В результате причины, вызвавшие это страдание, никуда не деваются. Таким образом, у нас даже не одна, а две проблемы: мы и мучаемся, и проблему свою не решаем.
Мне кажется, что эта история может быть поучительная для россиян. Когда я говорю, что в России любят и почитают страдание, а на Западе, мол, нет, я не говорю, что на Западе не страдают. Однако тут есть одна существенная деталь, которую бы мне и хотелось проиллюстрировать. Мы привыкли говорить и думать, что все люди одинаковые (видимо, мы покупаемся в этом случае на внешнее сходство). На самом деле все люди разные, а люди разных национальностей и культур — тем более, у всех нас есть еще и национальные, и культуральные особенности.
Психотерапевту необычайно важно знать то, какой национальности человек, какой культуре он принадлежит, какой он веры, пола, профессии, социального слоя, сексуальной ориентации. Если он не будет учитывать этих нюансов, у него ничего не получится. По счастью, мне приходилось работать с людьми, у которых подобных нюансов было предостаточно. Сейчас я хочу рассказать о девушке — шведке по национальности. На момент обращения ко мне Гунилле было 24 года, она училась на третьем курсе российского театрального института. В целом она прекрасно освоила русский язык, однако когда нам не хватало русского, мы переходили на английский, так что наши с ней психотерапевтические занятия были двуязычными.
Гунилла обратилась ко мне, уже получив у другого врача диагноз «депрессия». Тот доктор назначил ей антидепрессант, который дал определенный терапевтический эффект — все депрессивные симптомы, которые вызваны нарушением биохимии мозга (а это прежде всего специфические нарушения сна и аппетита, изменения скорости психической реакции и т.п. ), постепенно шли на нет. Однако психологическая часть депрессии, которая не может быть поправлена (излечена) в полной мере с помощью антидепрессанта, должна была лечиться психотерапевтически.
Что же это за «психологическая часть» депрессии? Это как раз и есть «страдание» — эмоции горя, печали, подавленности, тоски.
Шведы, как и большинство европейцев, особенно северных, — это люди, которые с самого раннего детства обучаются сдерживать свои эмоциональные реакции, особенно негативные. Демонстрировать свое эмоциональное состояние здесь считается просто неприличным. И в этом есть своя сермяжная правда: когда вы сердитесь, расстраиваетесь или тревожитесь — вы автоматически доставляете другим людям неудобство, а право на это вам никто не давал и давать не должен. Если у тебя проблемы — это твои проблемы, и будь любезен с ними разобраться; не нужно вываливать свои эмоциональные реакции на окружающих, они здесь совершенно ни при чем.
Это нам, в России, кажется, что никто без наших эмоциональных реакций обойтись не может. Мы считаем буквально своим долгом в обязательном порядке сообщить всем и вся, причем всеми доступными нам средствами, о том, что мы чувствуем, что мы думаем, как мы это воспринимаем, что это для нас значит. Причем все это мы делаем с изыском, в подробностях, так, чтобы и они — наши окружающие — тоже это прочувствовали. В этой поведенческой стратегии, возможно, тоже есть свои плюсы, но для людей западной цивилизации это по крайней мере выглядит странным.
(О психотерапии депрессии я специально написал книжку «Средство от депрессии», вышедшую в серии «Экспресс-консультация».)
Вы должны, опять же, по европейским меркам, беспокоиться о тех, с кем вы взаимодействуете. А поскольку наши эмоции, как правило, иррациональны, то с помощью своих эмоций ничего существенного другим людям мы сообщить не можем. Ну а просто так драматизировать всех и вся только потому, что нам, видите ли, хочется выплеснуть свои чувства, — неприлично. Наконец, другие люди, возможно, воспринимают эту же ситуацию иначе, ведь это дело весьма субъективное. Когда же мы захлестываем их собственным эмоциональным восприятием ситуации, то, по сути и по факту, проявляем неуважение к их субъективности, а это совершенно никуда не годится! Так примерно рассуждают европейцы (скандинавы — в особенности), хотя, конечно, это не столько рассуждения, сколько стереотип поведения, привычка, автоматизм.
В чем же состоял предмет страдания Гуниллы? В целом, вещь обычная для представителей «актерского цеха» (у хороших российских актеров точь-в-точь такие же переживания): ощущение собственной профессиональной несостоятельности. Последнее активизируется у актеров на фоне личных драм, которые они, по роду своей профессии, переживают ярко, бурно, не в пример нам, не актерам. И вот в чем была особенность Гуниллы… Когда в подобном переживании находится российский актер — пиши пропало! Он представляет собой оголенный нерв, который в отношении окружающих ведет себя, как оборванный электрический кабель: «Не подходи — убьет!» Возможно, это лучшая роль, которая когда-либо удавалась этому российскому актеру! Он драматизирует каждую мелочь, каждую деталь, он переживает так, словно пришел конец света, а он — тот единственный, кто, к несчастью, выжил при Апокалипсисе.
С Гуниллой все было иначе. Она убедилась (так, по крайней мере, казалось ей в ее депрессии), что как актриса она ничего собой не представляет, что она бездарна, а потому нужно просто заканчивать с актерской карьерой, по сути, ее даже не начав. Проблема же состояла в том, что иначе как актрисой она себя не мыслила, она не могла представить для себя иной, не актерской жизни. Ей казалось, что иначе она просто не сможет жить. Думать, что эта мечта ее детства оказалась лишь досадной ошибкой, было невыносимо. При этом, можете мне поверить, никто из окружающих никогда бы не догадался о том, что с ней творится. Она держалась молодцом, улыбалась, а когда встречала знакомого человека, заинтересовано спрашивала у него: «Как твои дела?» Она, несмотря на свое удручающее состояние, выглядела в высшем смысле этого слова достойно.
Это поведение было бы странным, даже если бы она не была актрисой, но просто россиянкой и находилась в депрессии. Подобное поведение для россиян, находящихся в депрессии, мягко говоря, нехарактерно, они на него в этом своем состоянии чаще всего просто не способны. А вот актера с депрессией, да с таким поведением представить себе и вовсе невозможно! Конечно, Гунилла по-настоящему переживала и мучилась, конечно, ей было плохо и тяжело, конечно, она страдала. Но это страдание не превращалось у нее в спектакль, она не разыгрывала сцен, не привлекала к себе внимание окружающих, не пыталась стать пупом земли. Она тихо и ровно переживала свое страдание.
Страдание Гуниллы, несмотря на отсутствие характерного внешнего антуража, имело место, и, как и всегда в таких случаях, это страдание было иллюзорным. Ей казалось, что жизнь ее закончилась, что все бессмысленно, что она зря потратила время и силы, что она зря верила и надеялась, обманула ожидания своих родителей и учителей. Короче говоря, она страдала по-настоящему и это настоящее ее страдание было иллюзией. Почему иллюзией? Потому что наше страдание (и тут уже ни культура, ни национальность, ни что-либо еще уже значения не имеют) — это великий обманщик.
Мысли (левое полушарие) и внутренние образы (правое полушарие), которые создают и поддерживают нашу депрессию, в корне ошибочны. Впрочем, это ошибка непроизвольная. Когда. у человека развивается депрессия, его психика перестраивается таким образом, что во всем, что бы ни происходило, она усматривает только «плохое», только «печальное», только «трагическое». Мир перестает радовать человека светлыми красками.
Биологические задачи депрессии — спасти нас от тревоги, снять внутреннее напряжение. А как это можно сделать, если не с помощью создаваемых этой психикой картинок будущего, лишенных всякой надежды и перспективы. Если я начинаю верить в бесперспективность своего будущего, я перестаю сопротивляться внешним обстоятельствам. Если же я перестаю им сопротивляться, то мое внутреннее напряжение неизменно и стремительно идет на нет. Психика, таким образом, защищается от своеобразного «перегрева», однако вместо «атомного взрыва» мы получаем здесь «атомную зиму» — холодную, трагическую, мучительную.
Вот почему нам с Гуниллой так важно было осознать, что ее страдание иллюзорно. Конечно, нам пришлось обратиться к ее «личной драме» — разочарованию в мужчине, которое незадолго до своей депрессии пережила Гунилла. Конечно, мы должны были увидеть и неоправданность обеих ее базовых депрессивных установок: «я бездарна», «если я не стану актрисой, я не смогу жить иначе». Разумеется, обе эти позиции были чистой воды иллюзией, в чем мы и смогли быстро убедиться; но проблема в том, что Гунилла этим установкам верила, что и давало жизнь ее иллюзии страдания.
Когда страдание было очищено от разнообразных примесей, когда оно было выведено на поверхность, иллюзия страдания Гуниллы покачнулась. И поскольку сама Гуннила, вследствие своих культуральных, национальных и личностных особенностей, не давала своему страданию хода, справиться с этой иллюзией оказалось проще простого. Вот почему так поучителен для россиян должен быть этот пример.
Когда мы не даем своему страданию хода, когда мы держим его в узде, конечно, предпринимая при этом попытки увидеть его иллюзорность, успех дела практически гарантируется. Гунилла — чем далее, тем более — становится замечательной актрисой, хотя, конечно, на ее пути будет еще много трудностей и преград. Однако же если она и дальше будет помнить, что страдание — это только иллюзия, то она никогда не свернет со своей дороги, не испортит своей жизни, не заставит страдать окружающих.
На самом деле очень любопытно, что мы так редко задумываемся о том, что мы обязаны заботиться о своем счастье, о том, чтобы быть радостными ради счастья других людей. А ведь это такая простая обязанность!
Маргарет Дилэнд
Массовое сознание — вещь необычайно устойчивая, и меняется оно с большим трудом. Петр Великий, как известно, бороды боярам отрезал и в мундиры переодел, но как была допетровская Россия крепостнической, так она и осталась ею вплоть до Александра II. Впрочем, знаменитые государственные реформы XIX века по большому счету были лишь номинальными. Не случайно большевики, пришедшие к власти через полвека, смогли легко вернуть прежние формы управления. Община, характерная для российской деревни, осталась и в самой деревне, и прижилась в городах: люди разместились в коммуналках, объединившись в партийных ячейках. Еще пару десятилетий назад вопрос развода, это сугубо личное дело двух людей, мог решаться в нашей стране на партсобрании. Изменить внешний облик — это совсем не то же самое, что изменить суть.
Да, наша культура все еще хранит в себе пережитки, атавизмы, доставшиеся ей от общины. В общине же, как известно, все общее: от каждого по возможности, каждому по потребности. И в такой ситуации быть успешным, быть инициативным и деятельным — накладно.Именно поэтому такие странные формы приобретает у нас бизнес — выскочек и зажиточных людей в России не любят. Попробуйте оформить документы на создание собственного бизнеса — вы столкнетесь с гигантским административным барьером! Спросите у чиновника, почему он вставляет предпринимателю палки в колеса, и он ответит вам: «А чтобы не высовывался!» Предприниматели «отрываются от коллектива», а для общинной культуры это — наитягчайший грех. За него и страдают…
Однако же страдающих у нас ценят превыше всего! Вспомните хотя бы сонм православных великомучеников, всероссийских страдальцев. Община защищает слабых и сирых, на то она и община. Индивидуалисты у нас не в чести, а вот страдающие и за общее дело, и сами по себе — это наши подлинные герои. Они могут рассчитывать на всеобщую поддержку и одобрение.Вот почему страдать в России выгодно, вот почему страдание в России возведено чуть ли не в ранг искусства.
И ведь это сидит в каждом из нас! Испытывая трудности, мы принимаем «страдальческую позу» и ждем, что нас пожалеют и поддержат. Для нас нормально жаловаться окружающим на свою «тяжелую долю», на то, «как нам плохо». В западной цивилизации подобное поведение — признак дурного тона, а в восточной его и вовсе не поймут. В России же все иначе, наши друзья и близкие просто обязаны нас поддерживать, а потому, если на Западе, например, страдание является механизмом разобщения, то у нас, напротив, оно объединяет людей.
Впрочем, есть в этом «цементирующем» наше общество материале и серьезный изъян: мы, с одной стороны, ничего не делаем, не высовываемся, сидим смирно, а с другой стороны, гордимся своим страданием, выпячиваем его. Если бы мы не слишком усердствовали в этом, если бы мы, напротив, старались минимизировать собственное страдание, считая его недостойным, позорным, глупым, мы бы и страдали в меньшей степени, и дела бы у нас пошли лучше. Но страдание возведено у нас в культ, никто не будет осуждать нас за страдание, а потому мы позволяем себе страдать столько, сколько нам заблагорассудится.
Это только кажется, что лежачего не бьют. Он бьет себя сам — тем, что лежит. Ему бы встать да пойти, ему бы пойтии сделать, ему бы сделать и использовать, но он лежит. Роль жертвы, страдающего иногда помогает тактически, но стратегически, на перспективу — это всегда проигрыш.
Смех без причины — это, как известно, признак дурачины. А вот страдание без причины — это у нас признак «русской душевности». Страдание — эмоция пассивная и бездеятельная. Однако об этом мы не задумываемся. Нам плохо, мы страдаем и более ничего не делаем. В результате причины, вызвавшие это страдание, никуда не деваются. Таким образом, у нас даже не одна, а две проблемы: мы и мучаемся, и проблему свою не решаем.
Зарисовка из психотерапевтической практики: «Я не страдаю, а болею…»
Мне кажется, что эта история может быть поучительная для россиян. Когда я говорю, что в России любят и почитают страдание, а на Западе, мол, нет, я не говорю, что на Западе не страдают. Однако тут есть одна существенная деталь, которую бы мне и хотелось проиллюстрировать. Мы привыкли говорить и думать, что все люди одинаковые (видимо, мы покупаемся в этом случае на внешнее сходство). На самом деле все люди разные, а люди разных национальностей и культур — тем более, у всех нас есть еще и национальные, и культуральные особенности.
Психотерапевту необычайно важно знать то, какой национальности человек, какой культуре он принадлежит, какой он веры, пола, профессии, социального слоя, сексуальной ориентации. Если он не будет учитывать этих нюансов, у него ничего не получится. По счастью, мне приходилось работать с людьми, у которых подобных нюансов было предостаточно. Сейчас я хочу рассказать о девушке — шведке по национальности. На момент обращения ко мне Гунилле было 24 года, она училась на третьем курсе российского театрального института. В целом она прекрасно освоила русский язык, однако когда нам не хватало русского, мы переходили на английский, так что наши с ней психотерапевтические занятия были двуязычными.
Гунилла обратилась ко мне, уже получив у другого врача диагноз «депрессия». Тот доктор назначил ей антидепрессант, который дал определенный терапевтический эффект — все депрессивные симптомы, которые вызваны нарушением биохимии мозга (а это прежде всего специфические нарушения сна и аппетита, изменения скорости психической реакции и т.п. ), постепенно шли на нет. Однако психологическая часть депрессии, которая не может быть поправлена (излечена) в полной мере с помощью антидепрессанта, должна была лечиться психотерапевтически.
Что же это за «психологическая часть» депрессии? Это как раз и есть «страдание» — эмоции горя, печали, подавленности, тоски.
Шведы, как и большинство европейцев, особенно северных, — это люди, которые с самого раннего детства обучаются сдерживать свои эмоциональные реакции, особенно негативные. Демонстрировать свое эмоциональное состояние здесь считается просто неприличным. И в этом есть своя сермяжная правда: когда вы сердитесь, расстраиваетесь или тревожитесь — вы автоматически доставляете другим людям неудобство, а право на это вам никто не давал и давать не должен. Если у тебя проблемы — это твои проблемы, и будь любезен с ними разобраться; не нужно вываливать свои эмоциональные реакции на окружающих, они здесь совершенно ни при чем.
Это нам, в России, кажется, что никто без наших эмоциональных реакций обойтись не может. Мы считаем буквально своим долгом в обязательном порядке сообщить всем и вся, причем всеми доступными нам средствами, о том, что мы чувствуем, что мы думаем, как мы это воспринимаем, что это для нас значит. Причем все это мы делаем с изыском, в подробностях, так, чтобы и они — наши окружающие — тоже это прочувствовали. В этой поведенческой стратегии, возможно, тоже есть свои плюсы, но для людей западной цивилизации это по крайней мере выглядит странным.
(О психотерапии депрессии я специально написал книжку «Средство от депрессии», вышедшую в серии «Экспресс-консультация».)
Вы должны, опять же, по европейским меркам, беспокоиться о тех, с кем вы взаимодействуете. А поскольку наши эмоции, как правило, иррациональны, то с помощью своих эмоций ничего существенного другим людям мы сообщить не можем. Ну а просто так драматизировать всех и вся только потому, что нам, видите ли, хочется выплеснуть свои чувства, — неприлично. Наконец, другие люди, возможно, воспринимают эту же ситуацию иначе, ведь это дело весьма субъективное. Когда же мы захлестываем их собственным эмоциональным восприятием ситуации, то, по сути и по факту, проявляем неуважение к их субъективности, а это совершенно никуда не годится! Так примерно рассуждают европейцы (скандинавы — в особенности), хотя, конечно, это не столько рассуждения, сколько стереотип поведения, привычка, автоматизм.
В чем же состоял предмет страдания Гуниллы? В целом, вещь обычная для представителей «актерского цеха» (у хороших российских актеров точь-в-точь такие же переживания): ощущение собственной профессиональной несостоятельности. Последнее активизируется у актеров на фоне личных драм, которые они, по роду своей профессии, переживают ярко, бурно, не в пример нам, не актерам. И вот в чем была особенность Гуниллы… Когда в подобном переживании находится российский актер — пиши пропало! Он представляет собой оголенный нерв, который в отношении окружающих ведет себя, как оборванный электрический кабель: «Не подходи — убьет!» Возможно, это лучшая роль, которая когда-либо удавалась этому российскому актеру! Он драматизирует каждую мелочь, каждую деталь, он переживает так, словно пришел конец света, а он — тот единственный, кто, к несчастью, выжил при Апокалипсисе.
С Гуниллой все было иначе. Она убедилась (так, по крайней мере, казалось ей в ее депрессии), что как актриса она ничего собой не представляет, что она бездарна, а потому нужно просто заканчивать с актерской карьерой, по сути, ее даже не начав. Проблема же состояла в том, что иначе как актрисой она себя не мыслила, она не могла представить для себя иной, не актерской жизни. Ей казалось, что иначе она просто не сможет жить. Думать, что эта мечта ее детства оказалась лишь досадной ошибкой, было невыносимо. При этом, можете мне поверить, никто из окружающих никогда бы не догадался о том, что с ней творится. Она держалась молодцом, улыбалась, а когда встречала знакомого человека, заинтересовано спрашивала у него: «Как твои дела?» Она, несмотря на свое удручающее состояние, выглядела в высшем смысле этого слова достойно.
Это поведение было бы странным, даже если бы она не была актрисой, но просто россиянкой и находилась в депрессии. Подобное поведение для россиян, находящихся в депрессии, мягко говоря, нехарактерно, они на него в этом своем состоянии чаще всего просто не способны. А вот актера с депрессией, да с таким поведением представить себе и вовсе невозможно! Конечно, Гунилла по-настоящему переживала и мучилась, конечно, ей было плохо и тяжело, конечно, она страдала. Но это страдание не превращалось у нее в спектакль, она не разыгрывала сцен, не привлекала к себе внимание окружающих, не пыталась стать пупом земли. Она тихо и ровно переживала свое страдание.
Страдание Гуниллы, несмотря на отсутствие характерного внешнего антуража, имело место, и, как и всегда в таких случаях, это страдание было иллюзорным. Ей казалось, что жизнь ее закончилась, что все бессмысленно, что она зря потратила время и силы, что она зря верила и надеялась, обманула ожидания своих родителей и учителей. Короче говоря, она страдала по-настоящему и это настоящее ее страдание было иллюзией. Почему иллюзией? Потому что наше страдание (и тут уже ни культура, ни национальность, ни что-либо еще уже значения не имеют) — это великий обманщик.
Мысли (левое полушарие) и внутренние образы (правое полушарие), которые создают и поддерживают нашу депрессию, в корне ошибочны. Впрочем, это ошибка непроизвольная. Когда. у человека развивается депрессия, его психика перестраивается таким образом, что во всем, что бы ни происходило, она усматривает только «плохое», только «печальное», только «трагическое». Мир перестает радовать человека светлыми красками.
Биологические задачи депрессии — спасти нас от тревоги, снять внутреннее напряжение. А как это можно сделать, если не с помощью создаваемых этой психикой картинок будущего, лишенных всякой надежды и перспективы. Если я начинаю верить в бесперспективность своего будущего, я перестаю сопротивляться внешним обстоятельствам. Если же я перестаю им сопротивляться, то мое внутреннее напряжение неизменно и стремительно идет на нет. Психика, таким образом, защищается от своеобразного «перегрева», однако вместо «атомного взрыва» мы получаем здесь «атомную зиму» — холодную, трагическую, мучительную.
Вот почему нам с Гуниллой так важно было осознать, что ее страдание иллюзорно. Конечно, нам пришлось обратиться к ее «личной драме» — разочарованию в мужчине, которое незадолго до своей депрессии пережила Гунилла. Конечно, мы должны были увидеть и неоправданность обеих ее базовых депрессивных установок: «я бездарна», «если я не стану актрисой, я не смогу жить иначе». Разумеется, обе эти позиции были чистой воды иллюзией, в чем мы и смогли быстро убедиться; но проблема в том, что Гунилла этим установкам верила, что и давало жизнь ее иллюзии страдания.
Когда страдание было очищено от разнообразных примесей, когда оно было выведено на поверхность, иллюзия страдания Гуниллы покачнулась. И поскольку сама Гуннила, вследствие своих культуральных, национальных и личностных особенностей, не давала своему страданию хода, справиться с этой иллюзией оказалось проще простого. Вот почему так поучителен для россиян должен быть этот пример.
Мы боимся, мы избегаем страданий, особенно страдании от фрустрации. Мы испорчены и не хотим проходить через адские врата страданий: мы остаемся незрелыми, продолжаем манипулировать миром, мы не согласны пройти через страдание роста. Вот такая история. Мы лучше будем страдать от мук совести, от того, что на нас смотрят, чем согласимся понять, что мы слепы и вернуть себе зрение.
Фредерик Пёрлз
Когда мы не даем своему страданию хода, когда мы держим его в узде, конечно, предпринимая при этом попытки увидеть его иллюзорность, успех дела практически гарантируется. Гунилла — чем далее, тем более — становится замечательной актрисой, хотя, конечно, на ее пути будет еще много трудностей и преград. Однако же если она и дальше будет помнить, что страдание — это только иллюзия, то она никогда не свернет со своей дороги, не испортит своей жизни, не заставит страдать окружающих.
Страх, глупость и боль
И последнее. Сострадать можно страданию, но нельзя сострадать страху, глупости или боли — это технически невозможно. Но где вы видели страдание без страха, глупости или боли? Такого в нашей жизни в принципе не встречается! При этом все наше страдание — это сострадание самим себе. Попробуйте пострадать, не сострадая самим себе, — будьте покойны, это вам не удастся. Страдание без хотя бы элемента актерства не может состояться, а актеру нужна публика, восторженные зрители. Поскольку же нам сочувствовать окружающие не стремятся (они, скорее, об обратном мечтают), то излюбленной, все понимающей публикой на нашем спектакле оказываемся мы сами. Так что наше страдание — это всегда наше сострадание самим себе.
В страдании может быть сокрыт страх, когда мы боимся чего-то и страдаем из-за этого.Детский страх перед материнским гневом — это самое настоящее страдание, способное толкнуть ребенка на, прямо скажем, недетские поступки. Наш собственный страх перед возможным финансовым крахом, перед чьим-то несправедливым наветом или осуждением, перед тем, наконец, что мы не будем поняты, поддержаны или осенены любовью — все это самое настоящее страдание. И зачастую сами эти страхи мы не идентифицируем, а просто страдаем и страданием своим захлебываемся.
В страдании может быть сокрыт страх, когда мы боимся чего-то и страдаем из-за этого.Детский страх перед материнским гневом — это самое настоящее страдание, способное толкнуть ребенка на, прямо скажем, недетские поступки. Наш собственный страх перед возможным финансовым крахом, перед чьим-то несправедливым наветом или осуждением, перед тем, наконец, что мы не будем поняты, поддержаны или осенены любовью — все это самое настоящее страдание. И зачастую сами эти страхи мы не идентифицируем, а просто страдаем и страданием своим захлебываемся.