Курякова Ксения. Небо закрывается на ночь

Курякова Ксения

Небо закрывается на ночь

   Ксения Курякова
   Небо закрывается на ночь
   Очень ранний летний рассвет. Мама встает. Этого требует ее шестимесячный сын Володя. С мученическим видом и полузакрытыми глазами она меняет мокрые пеленки на сухие. Далее следует на кухню готовить завтрак своей звонкой пташке.
   Не соска находит маленький володькин ротик, а он сам "надевается" на соску. Громкие голодные трели смолкают так внезапно, как-будто у младенца есть кнопка, и на нее вдруг нажали, отключив звук.
   Через несколько минут опять шум.
   Володя пытается разбудить, наконец, спящую с пустой детской бутылкой в руках маму. Это ему не удается. Зато просыпается Маша.
   Мама использует еще одну возможность продлить свое пребывание в постели. Она перекидывает малыша из своей кровати в дочкину, где старшая сестра некоторое время с ним воркует. Он заинтересованно смотрит на нее. Сквозь дрему мама слышит машино пение: "Жили у бабуси два веселых гуся. Один серый, другой белый...". Затем следующее предложение: "Давай, Володька, я буду другой белый, а ты - один серый".
   В мамином полусонном сознании плавают разрозненные мысли.
   О муже, главе семейства. С ним они сейчас в разлуке. Когда-то в восторге били крыльями и гоготали, глядя друг на друга. Два веселых гуся. А теперь проводят порознь длинное дождливое лето.
   О дочери. Ее косичках и платьицах. Как быстро она подросла. Кажется, совсем недавно родилась. Папы, как обычно, не было дома, когда мама поняла, что она в родах. Стараясь не пугать
   трехлетнего Степу, она тыкала пальцем в диск телефона. Безуспешно. Схватки как-то вдруг пошли полным ходом.
   Машка вылетела пулей, попкой вперед, некоторое время не дышала. Мама ее потрясла, попробовала отсосать слизь из носа. Потом додумалась сунуть под холодную воду. Малышка завякала, потом была прижата к маминой груди и вскоре засосала и похорошела.
   - Степан, иди сюда, у тебя сестра родилась.
   - А почему она вся в мыле?
   - Давай таз.
   Это было маленькое шествие из ванной в комнату. Впереди Степка с тазиком в руках. Там плацента, с которой соединена пуповиной новорожденная. Мама с ребенком у груди шла следом, как бы ведомая на этом пуповинном поводке.
   В комнате, по-прежнему невозмутимая и спокойная, она удобно устроилась в кровати. То есть они с дочкой. Позвонил папа, и сын сообщил ему, как мог, что произошло. Когда он пришел домой, мама услышала грохот упавшего на пол в прихожей велосипеда. Папа появился в комнате, увидел их и прямо в дверях рухнул на колени. "Слава тебе, Господи".
   На этом "интересном" месте мама просыпается окончательно. В комнате дикий крик. Маленький Володя заходится. Марья лупит его и громко приказывает замолчать. "Гуси мои, гуси".
   x x x
   Все то же дождливое лето на даче. Мама спешно достирывает под краном детские пеленки и твердит для успокоения: "Дети - цветы жизни...Да...Цветы...Сейчас я им устрою". Дачный домик в это время сотрясается от внутренних противоречий. Снаружи слышны вопли младенца на первом этаже и дикий вой Машки на втором. Это означает, что Марья со Степой играют вместе. Их отношения сложны и противоречивы, как впрочем, и у их родителей.
   Мама - довольно подвижная особа, хотя это качество сочетается в ней с сонливостью и хронической усталостью. Такой вот многодетный парадокс. Ее галоши быстро хлюпают по размокшим дорожкам. Пеленки пришпилены к веревке (не для просушки, разумеется, а для дальнейшего полоскания под дождем), и она стремглав несется наводить порядок в своем "цветнике". Схватив на руки младшего, бежит по лесенке вверх устраивать расправу над старшими скандалистами. Опять что-то не поделили. Мама объясняет Маше всю ужасающую неадекватность ее реакции на старшего брата. Исчерпав все высокоумные доводы, великий педагог, наконец, применяет бьющий безошибочно в цель последний довод королей:
   - Не дам вам три рубля на чупа-чупсы!
   Дети поражены, как громом. Дочь после паузы начинает оплакивать свое несостоявшееся удовольствие. Степан тоскливо спрашивает:
   - А лаперики-то хоть пожаришь?
   Это забавное словечко их деда (он родом из крымской деревни) закрепилось в семье как название всевозможных мелких мучных изделий. Оладьев, например.
   Старший брат вредничает:
   - Вот теперь из-за тебя мама нам лапериков не даст!
   - Нет!!! - кричит сестра, обливаясь слезами.
   - Ах ты, старая перечница, - пытается приласкать ее мама.
   - Лаперечница она старая!
   До мирного разрешения конфликта еще далеко, а мама все-таки не обладает ангельским терпением.
   Раньше, до встречи со своим принцем и некоторое время после, она наивно полагала, что любовь - это радостный взрыв в душе. Потом оказалось, что любовь - это тяжелая работа по преодолению последствий этого самого взрыва. Ведь никакая счастливая встреча не может в одночасье наделить человека любящим сердцем.
   Любить очень трудно. И взрослых, и детей. Трудно любить чужих детей и нелегко своих. "Милые мои, бедные. Как я виновата перед вами, злобная, усталая. Такой стервозной мамаше нельзя требовать от детей, чтобы они были воспитанными ангелами".
   Вечером у родника запах леса и речки заглушен сильным кулинарно-кондитерским ароматом с ближней дачи.
   - Лаперики где-то делают, - замечает Степан.
   Все ладно, тихо. Ужинают без неприятностей, если не считать по ошибке налитый в машины макароны кетчуп. Она громко возмущается. Бабушка угрожающе хмурится. Разгоняет сгущающиеся тучи Степа:
   - Бабуль, а мы сегодня на роднике лаперики нюхали!
   x x x
   "Вот дикость". Выражение это исходит из бабушкиных уст и адресовано, как правило, маме. Это трехдетное существо часто заслуживает возмущенного удивления. В быту с ней трудно сосуществовать, так как впопыхах она бьет, портит или выкидывает что-нибудь ценное; а также очень громко грохочет посудой, устраивает потопы в ванной и так далее.
   Степан копошится в углу. Маша сидит посреди огромной кучи игрушечного хлама в центре комнаты.
   - Марья, иди ко мне в тюрьму!
   - Не хочу.
   События развиваются стремительно. В только что обустроенной тюрьме вовсе нет заключенных. Один тюремщик. Он хватает сестру за шкирку и тащит туда. Ситуация выходит из-под контроля и, почувствовав это, мама вылезает из-под кровати с половой тряпкой в руках. У нее веселое настроение, поэтому, размахивая, как транспарантом, своей тряпкой, она начинает громко скандировать:
   - Свободу Марье! Свободу Марье!
   Маша перестает орать. Ее бурные отрицательные эмоции меняются на столь же интенсивные положительные. Она начинает визжать от восторга и, в конце концов, оказывается за "колючей проволокой".
   Их добрую и любимую бабушку эта акция повергает в состояние шока. Даже слово "дикость"кажется ей не вполне подходящим к этой безумной родительнице.
   Маме трудно бороться с этой своей неудержимостью и разнузданностью. Читает она до умопомрачения. Когда она еще была беззаботной и свободной, прочитывание книги от корки до корки было процессом, напрочь выключающим ее из обычной жизни. Сейчас мало что изменилось, хотя теперь мама уже не может не менять горизонтального положения на вертикальное, пока не узреет слово "конец". Она читает ночью, потом днем ходит, как сова, с книжкой, читает на ходу, помешивая суп, кормя из бутылки младенца. При этом ее болезненно раздражают всякие попытки детей обратить на себя ее материнское внимание. Свои обязанности она выполняет кое-как или вовсе не выполняет. Сознавая все безобразие своего поведения, всякий раз принимает окончательное и бесповоротное решение впредь читать только газеты.
   "Вот дикость!"
   По причине маминой телемании из жизни семьи был изгнан телевизор. Но не выбрасывать же книжки!
   В три часа ночи, отвлекшись от своего чтива, мама вытаскивает из кровати дочку и сажает ее на горшок. Сонная Машка бормочет: "А то ты описаешься". Это про себя. Она все еще не дружит с местоимением "я" и поэтому бывает с собой на "ты".
   Оказавшись в постели, она, против обыкновения, не продолжает свой безмятежный сон, а садится и заявляет:
   - У меня рот засох.
   Почему-то ей не приходит в голову просто сказать: "Дайте водички попить".
   Мама отправляется на кухню. Наливает родниковой воды в чашку. Затем в темноте никак не может нащупать ручку двери. И зачем закрывала? Здесь, в дачном домике, двери закрываются наглухо. Голова трещит от бессонной ночи и от запойного чтения. И книжка-то не совсем в ее стиле, хотя и увлекательная. Про сильных, красивых и самоуверенных людей, добивающихся в жизни всяческих успехов.
   Мама шарит в темноте, пытаясь нащупать хотя бы выключатель и зажечь свет. Уже слышен жалобный плач там, за двумя закрытыми дверями. Становится даже как-то жутко. До того дочиталась, что не может теперь попасть в комнату к детям.
   Когда она, наконец, ложится, уснуть уже трудно. Так всякий раз бывает. В голове шум и мысль о том, что, может быть, и засыпать-то уже не стоит. Все равно скоро вставать. Но как завтра (то есть уже сегодня) жить целый день, "пасти" детей, стирать, готовить?
   - Нет. Больше ни за что. Буду читать, когда дети вырастут. Если доживу.
   Утром, глядя на осоловелую мамашку, бабулечка говорит свое:
   - Вот дикость!
   А еще две главы не дочитано. В правой руке Володя, в левой книжка. Рядом на траве стоит на четвереньках Машка и гавкает.
   - Да встань же ты на задние лапы! Дурында! - дрессирует ее Степан, позоря семью перед всеми
   дачными соседями.
   - Не груби, - нерешительно произносит мама, принюхиваясь.
   Чувствует запах гари. Швыряет книжку, бежит на кухню. На плитке дымится обугленный ковшик. В нем уже ничего нет. Мама выходит с ним и видит: бабушка в отдаленном конце огорода, наклонив голову на бок, созерцает недостроенный сарай.
   - Это было молоко? - кричит ей мама.
   Теперь бежит на кухню бабулечка. Настал мамин черед называть вещи своими именами. Но "дикость" было бы плагиатом и откровенной насмешкой. Бабулечка говорит:
   - А почему ты меня не ругаешь? Я бы тебя обязательно "отчистила".
   x x x
   С мамой бывает всякое. Иногда она ходит с таким лицом, что случайные прохожие бросают сочувственные взгляды, видя, что с человеком происходит что-то неладное. Черные мысли одолевают ее, доводя до приступа отчаяния. И наоборот, бывает, что она блестит, как медный грош. Без всяких к тому конкретных причин.
   Летом, на даче она обычно становится спокойнее, ровнее. Даже то, что случилось сегодня вечером, не лишило ее самообладания. Только растревожило сердце. И она лежит в темноте, слушая детское сопение, и смотрит в потолок.
   Все шло хорошо с утра. Уже август. Он очень нравится маме. Столь любимый дачный сентябрь теперь канет в Лету: старший ребенок идет в школу. Ну, и августа достаточно.
   Июнь-июль какие-то еще зеленые, наивные, с глуповатым весельем. В августе наступает зрелая радость. Возле речки, уже совсем охладевшей к купальщикам, мелькают детские спинки. Формочки.
   Лопатки. Камешки. Прохладный ветерок. Небо не безоблачное. Ночи темные и звездные. Ужин теперь целиком можно соорудить из того, что выращено на бабулечкином огороде.
   Детишки играют. Ничего не предвещает грозы. Но она набегает внезапно. Мама к этому привыкла, хотя знает, что в других семьях бывает гораздо лучше. Ну, что ж поделаешь? Сейчас она уже близка к тому, чтобы перестать убиваться от черной зависти и комплекса неполноценности, а просто начать работать над собой и своими близкими.
   С сыном вдруг приключилась дикая истерика. Просто припадок. Приступ жуткой ненависти и агрессии. Он рычал и мычал, как бесноватый. Перекреститься не хотел. Или не мог. Его облили холодным душем. Мама обнимала его, он вырывался. Потом прошло. Остыл. Прочитал "Отче наш" перед ужином. Позднее помирился с соседской девочкой, которая, собственно, и была объектом его недавней болезненной (если не сказать больше, почти бесовской) агрессии.
   Мама смотрит в потолок. "Я не из числа тех книжных сильных личностей, которые все Сами. Господи, помоги мне!"
   Она знает, что легче болеть своей болезнью, чем переживать болезнь ребенка. Когда выяснилось, что у дочери генетическая патология, что она "нестандартный" ребенок, это стало потрясением. Тяжелейшим для такой слабой, самовлюбленной, новоначальной. Она сломалась и заболела. Парадоксальным образом это помогло ей одуматься и укрепиться. А дорогая и любимая их бабулечка до сих пор не может оправиться от удара, каким стал для нее недуг дочери.
   Мысли переключились на другую волну. Воспоминания. Ну не зря же все это было. Не для того, чтобы она теперь опускала руки потому, что у нее такие тяжелые дети, муж пьет, сама инвалид.
   Когда она шла туда первый раз, думала, это особенное место, типа кладбища. Ничего особенного. Регистратура. Очередь. Белая дверь. Из-за нее раздается веселый голос: "Ну, по нашей части у вас ничего нет". В ответ беспорядочное, радостное бормотание: "Да?! А я пошла...А там сказали...".
   Присмотревшись к людям, она заметила, что не все здесь буднично спокойны. Кто-то пришел на дежурный осмотр. Все уже пережито. Прошло. Теперь наблюдаются. А у других, как у нее, еще под вопросом. Эти как на иголках.
   Вот одевается в гардеробе молодая симпатичная женщина. Ее движения поспешны, она вдруг приложила руки к лицу, потом отняла их, посмотрела на себя в зеркало. Не ясно издали, что это. Радость или отчаяние. Положительно у нее или отрицательно.
   Когда отрицательно, голос у доктора веселый. В другом случае у него иная тактика. Тем более со слабым полом. Ни в коем случае не допустить, чтобы она разревелась прямо в кабинете. Он же не психотерапевт. Эти ни в чьих интересах. Она и сама изо всех сил хочет сдержаться и не разнюниться прямо здесь.
   Врач, резко и даже для пущей важности прейдя на "ты", спрашивает:
   - В больницу ложиться будешь?
   - А что же делать?... Буду, - бормочет она, как провинившаяся школьница.
   - Тридцать третья. Там хорошо оперируют.
   Тут вдруг вмешивается медсестра:
   - А дети-то есть?
   - Двое.
   - Ой, все успела! Ну, подумаешь, отрежут. У тебя же почти и груди-то нет.
   Завотделением, веселая, шутница, все время, завидев ее, приветствовала: "А, наша многодетная мать!" Вид у этой матери тогда был как у подстреленного воробья, что всех веселило. Онкобольные, вообще, как ни странно, жизнерадостный народ.
   А ведь потом еще несколько раз ее "обзывали" многодетной. Уже позже. В храме спрашивали: "У Вас двое или трое?" Она в этот момент была с двумя. На улице как-то, заглянув в пустую коляску, рядом с которой шагала Маша, незнакомая добродушная женщина воскликнула: "А я думала, у вас там третий." Все думали, думали. Такой у нее был забитый вид, что ли. "Вы же многодетная"? - спросила одна знакомая мама в детской студии. "Нет, а что?"
   А ведь родила третьего. Но это особая тема. Может, спать уже пора. Этот третий проснется рано.
   x x x
   На крохотной веранде помещается только небольшой круглый плетеный стол, во время трапез покрываемый клеенкой, и круглые же табуретки. Кроме этой скромной мебели там еще находится пятеро человек и огромное количество солнечного света.
   Мама завтракает с маленьким Володей на руках. Бабулечка этого не одобряет.
   - Оставишь его мне на месяц, я быстро отучу от рук.
   - Ну, ты прямо как Фрекен Бок. У нее тоже дети быстро становятся шелковыми.
   Между старшими детьми начинается перепалка. Из-за кружек, которые делятся у них на "женские" (с цветочками) и "мужские" (без цветочков). И Степка, и Маша желают выпить чай из "мужской". На ней изображены какие-то глазастые скачущие чашки-пиалы, наполненные разными снедями. "Женская" же кружка отвергнута. Она пуста и банальна с этими своими глупыми незабудками.
   - Дети, мы сидим за круглым столом. В нем есть своя философия. Все равны, никто не может
   оказаться во главе стола. Враги, чтобы примириться, садятся за круглый стол переговоров.
   Этот блестящий спич произнесен бабулечкой. Редко удается унять этих шалопаев словами. Однако сейчас выступление в защиту мира и дружбы переменило степкины намерения. Он великодушно отдает "мужскую" кружку сестре.
   - Я буду из "женской", - торжественно, под стать моменту, возвещает он.
   - И я из "женской", - громко вторит ему Марья.
   И разборка между ними возобновляется, но теперь уже из-за "женской" кружки. Эта цветочница теперь в фаворитках, ее незабудки насмешливо таращатся на опального соперника.
   - А я сегодня впервые видела, как звезда падает, - находит что сказать расстроенная мама.
   - Когда это? - Степа сразу отвлекается от посудной дискуссии.
   - В четыре утра.
   - Ты что, ходила на улицу?
   - Да.
   - А почему?
   - Э-э...ну, не спалось.
   - Желание успела загадать? - спрашивает бабушка.
   - Это так принято?
   - Ну, ты темнота!
   После завтрака Степан, постанывая, выводит букву "О" в прописях. После каждого готового экземпляра он вопит:
   - Да что это?! У меня не получается!!! Не хочу!!!
   Мама с кухни адресует ему ругательства, при этом думая, что неплохо бы обзавестись хорошим ремнем к 1 сентября.
   - Да этот стол весь ребристый! Какая в нем философия?!! - неистовствует Степка. И это правда.
   Поверхность неровная. Мама об этом не подумала.
   Бросив в огороде тяпку, бабулечка наведывается в дом с дельным предложением:
   - Забирай своих горлопанов, и идите в лес. А я Володю уложу.
   Мама роняет в недоваренный суп ложку. Она умеет действовать оперативно. Через пять минут в подходящей к случаю одежде, с корзинками они топают в указанном направлении.
   В лесу высоченные сосны скрипят, нога мягко утопает во мху, особые запахи, особые звуки. Ничего ценного так близко к дачному поселку не найти. Сыроежки только. Ну и что? Мама на каждую из них бросается, как ястреб на цыпленка. Ее победный клич привлекает Машу. Какие они свеженькие, крепенькие! Изо мха видны только шляпки. А с внутренней стороны грибы девственно белые, ни одной червоточины, с капельками росы.
   Неизменным их спутником всегда является степкино занудство.
   - Ну-у... Это все вы нашли. А я ничего. Я устал. Домой хочу. Какая Машка вредина. Все грибы себе забрала.
   Это его обычный стиль поведения. Мама молчит. Браниться в лесу язык не поворачивается. Она вспоминает свое незагаданное звездное желание.
   - Ой, как я хочу долго-долго жить. Как говорится "во всяком благочестии и чистоте". А вы чтобы выросли, и у вас были бы хорошие семьи. Никто бы не разводился. Я стану тогда замечательной бабушкой. Внуки будут висеть на мне, как чернички на этом кустике.
   - Так много?
   - Чтоб целая куча! Я буду с ними возиться гораздо лучше, чем с вами.
   - Почему?
   - Я же стану такая мудрая, добрая; через многое пройду, многое в себе преодолею.
   - Как это?
   - Ну, недостатки свои теперешние исправлю. Если не становиться лучше, то незачем и жить долго.
   Маме глубоко врезалась в память фраза из жизнеописания одной святой русской женщины: "В детях она счастлива не была". Можно себе представить, что за этим стоит. "А ведь она, наверняка, была прекрасной мамой. Не мне чета", - мелькает в уме.
   Через некоторое время группе подростков, сгрудившихся на речном берегу вокруг ревущего мотоцикла, является картина "Трое вышли из леса". Двое, те, что поменьше, швыряют полупустые корзинки, свою одежду на песок и бегут в воду. Никто из присутствующих не обойдет долгим взглядом этих орущих моржат.
   Дома обед, сон, обычные преткновения текущего дня. Ближе к вечеру маме приходится оттаскивать возмущенную Машку от Володи. Дочь кричит: "Это мои!" Про трусы, в которых забавно дрыгает ножками ее братишка. С этим трудно поспорить. Несколько часов назад она пришла в них с речки. Володе они тоже вполне подходят, потому что в них напихано большое количество марлевых подгузников.
   - Ну, что ты! Успокойся. Ведь сначала эти трусы носил Степашка, теперь он отдал их тебе и не кричит про них: "Мои". Это просто наши общие семейные трусы.
   Мама хихикает. Фасон, и правда, как у пресловутых семейных трусов. Такие ситцевые шортики с мелким рисунком. На них надпись есть: "Кочетыгин Боря". Почти вся их одежда кем-то ношена раньше.
   А Марья ведь не унимается. Мама малодушно стягивает трусы с Володьки, и сестрица сразу же переодевается в них.
   "Наверное, я не права. Ну, как мне их убедить, как воспитать?"
   - Идите смотреть радугу, - слышится за окном.
   Мама с Володей и с Машкой в семейных трусах выбегают из домика.
   Длинный день идет к концу. Впереди укладывание детей, к которому мама готовится, как к бою. Она так и не научилась это делать, чему не перестает каждый вечер удивляться за стенкой бабулечка. Ей слышатся громкие детские голоса, их обычные заигрывания друг с другом, мамино пение. Песни она почему-то выбирает не колыбельные и поет их слишком вдохновенно. Можно не сомневаться, что ни один ребенок не уснет, пока она не напоется.
   Книжки она читает артистично, громко, с различными обсуждениями прочитанного и, вообще, лишними разговорами. Если она совсем в "миноре", то не поет и не читает, а ругает непослушных бессонных детей, трясет на руках младенца и при этом громким, остервенелым шепотом твердит ему: "Чи-чи-чи". Как будто это чичиканье может обладать снотворным эффектом.
   Да, это надолго. В конце концов, совсем обессиленная мама открывает Молитвослов. И бабулечка слышит, наконец, тихое, убаюкивающее бормотание из детской комнаты. То, что вполне соответствует моменту. Скоро уснут.
   Мама падает в постель. Последнее, что она думает: "Началось с падающей звезды, а закончилось радугой. Неплохо для одного дня".
   x x x
   Утро. Как всегда заторможенная в это время дня мама пытается понять, отчего плачет Маша. Вслушивается в ее жалобное бормотание.
   - У меня нет окошка. Неба не видно.
   Действительно, только ее кровать соседствует не с окном, а с обитой вагонкой стенкой. Детские слезы неподдельны. Мама уже готова начать двигать мебель. Но тут начинается их обычное безобразие. Степан заводит разговор о том, кто первый будет сегодня купаться с надувным кругом. Тут уже не до неба.
   - Ну, давайте! Подеритесь! - вопит разъяренная мама. - Выцарапайте друг другу глаза из-за этого
   паршивого круга.
   А круг-то отличный. Розовый. Что и говорить! Все в нем хорошо. Кроме того, что он один. А их двое. Степан-да-Марья. Сильнейший уже умчался вперед с этим сокровищем, крикнув:
   - Сначала я искупаюсь.
   - Я хочу сначала!!! - истошно кричит ему вслед сестра.
   Решительными педагогическими приемами мама вынуждает ее пойти на компромисс. Если она вообще хочет попасть на пляж!
   - Я потом буду сначала, - решила дочь.
   Вот они идут. Это чуть позже. Ее дети. Мама смотрит издали. Ждет, когда приблизятся. А они будто удаляются, а не приближаются. Обман материнского зрения такой. Эта их отделенность-отдаленность вызывает щемящее чувство. Почему-то взялись за руки. Машка съежилась от ветра. Такие крохотные, трогательные, одинокие. Это ее обычная тревога проснулась. "А вдруг сиротками останутся? Кто же их, таких, сможет терпеть и любить, кроме меня? Хоть бы пожить подольше. Вырастить, на ноги поставить."
   Дневные часы бегут своим чередом. Мама со Степкой идут в деревенский магазин лесной дорогой, потом через заброшенный пионерский лагерь под названием "Чайка". Ей, как ветерану, приходится объяснять представителю подрастающего поколения, что значит "пионерский".
   - В лагере, конечно, не было такой свободы, но мы и не скучали.
   - А ты что, здесь была пионером?
   - Не здесь. Мы тогда жили на Украине. В советское время. Я тебе потом объясню, что это такое.
   Лето всегда проводили в Крыму. Мой лагерь был на берегу Черного моря и назывался "Алые паруса".
   - Это белые значит?
   - Алые - это ярко-красные. Как же ты не знаешь?
   - Такие разве бывают?
   - Нет. Только в книжке.
   И мама начинает пересказывать сыну историю Ассоль. Тоже ведь сиротка была. Ой, почему "тоже"? Какие сегодня мысли бродят в ее голове, однако.
   "Скоро отдохнем", - так думает мама с приближением ночи. Они удалятся в свою комнату, и начнется долгий и захватывающий детский поединок с надвигающимся сном.
   Опять всплывает оконная проблема. Мама сегодня сентиментальна. Степан за что-то зол на сестру. Но образ капитана Грея, видно, оставил свой след в его сознании. Он рисует окно фломастером на большом листе бумаги. Оно теперь прилеплено скотчем над машиным ложем. Даже лучше настоящих. В него всегда заглядывает нарисованное солнце. Коричневого цвета!
   x x x
   Этот день начинается неудачно. В маме копошится что-то противное. Бабулечка уехала в город. Мама едва дождалась ее отъезда. Казалось, останется одна, и все наладится.
   Не одна, конечно. Вчетвером. И ничего не налаживается. Укладывание детей днем превращается просто в бой.
   - Это у нас тихий час или где?!!
   Хлопает дверью. Стоит на кухне с малышом на руках. Грызет сухари и запивает компотом из литровой банки (единственное, что успела сегодня сварить). Обеда как такового не было. В детской идет шумная перестрелка. Степка в последние дни играет только в войну. Сделал себе снайперскую винтовку из старой палки. Умолял маму вчера разрешить нарисовать фломастером на лице "маскировку", "чтоб никто снайпера не узнал". Столкнувшись с маминым решительным запретом, загорелся другой идеей - сделать маску. Так задурил всем голову, что, в конце концов, бабулечка, забросив все дела, уселась шить ему маску из старой майки. Прорезала дырки для глаз и рта.
   Мама все стоит и грызет. Как обычно, с ребенком на руках она слегка подпрыгивает. Ей кажется, что это укачивание. Бабулечка же называет это "утряхиванием". Увидев спящего малыша, она обычно констатирует: "Уже затряхнула". Если мама "утряхивает" его сразу после кормления, бабушка умоляет не взбивать в ее внуке коктейль.