Страница:
И третий секретарь укома обвинял его примерно в таком же духе. О Каарин он, естественно, не говорил, но если бы знал их историю, наверняка не преминул бы использовать ее. Третий секретарь укома о своем авторитете весьма заботился и к каждому возражавшему относился как к человеку, который подрывает его авторитет. Третий секретарь укома повел речь вокруг да около, примерно так: пусть товарищ Яллак не забывает о бдительности, колобродить по ночам парторгу волости опасно. Даже днем глаза у него должны быть и на лбу, и на затылке, бандиты бродят повсюду. А товарищ #л.-лак по ночам предпринимает всякие похождения. Пусть товарищ Яллак не забывает и то, что в Таллине у него жена. "Что останется от авторитета партии, если женатый парторг носится по волости, как пес во время собачьей свадьбы?" - "Жена не хочет ехать в Руйквере, что же мне теперь делать?" - вспыхнул тогда он, Андреас. Третий секретарь в свою очередь повысил голос и выпалил, что настоящий коммунист управляет своими страстями и желаниями. Он говорил о бдительности, о классовой позиции, которую кое-кто из молодых героев войны позабыл в постели кулацкой дочки. "А в постели бедняцкой дочери спать можно?" - спросил Андреас, Конечно, он вел себя вызывающе, но он не выносил ханжества. Третий секретарь сам любил пушить хвост. И если бы он, Андреас, гонялся по волости, валялся бы в постелях с кулацкими дочками. Он ходил только к почтарше, муж которой погиб на мысе Сырве. Почтар-ша сводила его с ума, с ней он забывал про все. Про лесных братьев, про незасеянные поля, про несданные центнеры зерна и невыполненные планы лесозаготовок. Была ли у молодой вдовушки сила такая, а он еще такой молодой был, что все остальное отступало. У овдовевшей молодушки имелись и другие обожатели, одного, по крайней мере, Андреас знал, но после знакомства с ним, с Андреасом, она других отшила. "Выбирайте слова, не забывайте, что перед вами секретарь укома, Я говорю с вами как мужчина с мужчиной..." - продолжал третий секретарь. "Нет, вы не говорите со мной как мужчина с мужчиной, - прервал Андреас, - вы орете как начальник на подчиненного". - "Видимо, нам придется поговорить с вами на бюро". - "Предупредите дня за два, чтобы приехать вовремя". Андреас с ходу повернулся и выскочил из кабинета. После он жалел о том, что вспылил. Наедине с собой пожалел, не на заседании бюро, объясняться на бюро укома его не вызывали. Он знал сам о своей вспыльчивости, старался сдерживать себя, но, к сожалению, отпускал иногда вожжи. Еще отец переживал за его несдержанность. "Будто пшикал-ка, - не раз говорил он сыну. - Далеко не уйдешь так". - "А как далеко я должен уйти?" "Достичь того, что наметил себе". Отец умел остудить его, хоть ни разу и не крикнул, что я, мол, отец и поэтому ты обязан слушаться моего слова. А вот он, Андреас, сыну своему рубанул именно так. Отец сумел воспитать его лучше, чем он, Андреас, воспитал своего сына, хотя отец был печником, а он считает себя воспитателем и наставником других. Отец пил, но печи свои и плиты складывал в срок и делал их умело. Без всякого увещевания отец научил его уважать труд. "Человек слаб, - философствовал он спьяну, - но настолько уж слаб он быть не смеет, чтобы оставить свою работу несделанной или сделать ее небрежно или кое-как". Разве он, Андреас, делал свою работу небрежно или кое-как, что не привил сыну трудолюбие? Андрес - жена хотела, чтобы сын, их первенец, носил его, отца, имя, только на эстонский, а не на польский манер, и это было самое теплое воспоминание их общей жизни, -Андрес говорит о работе так, как говорил в свое время Таавет, мать которого, чтобы дать ему образование, гнулась за троих в прачечной. Работа - забава для дураков. Эти слова Таавета Андреас слышал от сына не раз. Таавет видел, что надрываться, как мать, далеко не уйдешь. Таавет же хотел вырваться из пригорода, подняться высоко, поэтому и презирал физический труд, который никому не давал крыльев. Теперь, когда Таавет взлетел высоко, он стал хорошим тружеником на своем посту, теперь он уже не стыдится вкалывать. У Таавета была, По крайней мере, какая-то своя цель, у Андреса же вообще никакой цели. "Далеко не уйдешь так", - попытался было он, Андреас, воздействовать на сына словами Своего отца. "А как далеко я должен уйти?" - спросил Андрес его же, Андреаса, собственными словами, что даже тронуло как-то: "Достичь того, что ты наметил себе", - употребил он снова слова отца, на что сын заявил, что у него нет. никакой цели, что он хочет оставаться самим собой. "А что это значит - оставаться самим собой?" - спросил Андреас. "Этого я не знаю еще, - упрямо ответил пятнадцатилетний Андрес. - Только тупым чиновником, как мама, или слепым исполнителем приказов, как ты, я быть не желаю". Для пятнадцатилетнего парнишки это было сказано сильно. В тот раз Андреас не крикнул, что он отец и его отцовское слово закон. Тогда он старался убедить сына, объяснить ему, что тот ошибается. Найма, конечно, называла свою работу тупой и утомительной, она работала в пищетресте бухгалтером, но он, Андреас, никогда не считал себя слепым исполнителем приказов. Сперва он подумал, что сын, видно, от кого-нибудь слышал такое высказывание. Чувство дисциплинированности и единства коммунистов иногда пытаются очернить. Но потом вспомнил, что слепой исполнитель приказов - это слова Наймы. Еще когда назначили парторгом волости," жена называла его слепым исполнителем приказов. Ясно, что и за глаза, при сыне она называла его так. Найма не понимала, что, плохо говоря об отце, она подрубала сук, на котором сама сидела. Ревность словно ослепила ее. В тот раз он, Андреас, сказал сыну, что он и сам не желает быть тупым ломовиком или слепым исполнителем указов, что это верный взгляд на жизнь. Но верно и то, что истинное удовлетворение человек обретает в работе, что ни одно другое дело не доставляет такого большого и устойчивого удовлетворения, как работа, которую человек выполняет не тупо, не механически, а с интересом и горением. Андреас рассказал сыну, что в школе он мечтал стать художником, многие удивлялись фигуркам, которые он лепил из глины. На уроках рисования и труда его всегда ставили в пример. .Он мечтал о художественно-промышленном училище, но вмешалась война. "Хотя вряд ли из меня вышел бы скульптор, - признался он сыну, - в войну и после нее я не вспоминал про свое детское увлечение. С человеком, у которого подлинное художественное призвание, такого бы не случилось. Меня увлекли дела, которыми мне пришлось заниматься после войны. Раньше я в селе не жил и на первых порах казался крестьянам слишком хрупким и запальчивым, они сторонились меня. Постепенно я научился быть более терпеливым, позднее количество моих сторонников значительно увеличилось. Я не чувствовал себя слепым исполнителем приказов, я выполнял свою работу от всего сердца, чувствовал себя пионером новой жизни". Еще он говорил, что внутренний долг коммуниста в том, чтобы делать то, что от него требует партия. Важно, чтобы при распределении партийных поручений хорошо знать людей и всегда учитывать их возможности и желания. Когда его посылали парторгом волости, все это приняли во внимание. Он, правда, был горожанином, но в армии он приобрел опыт партийной работы. Учли и другие его качества. Даже то, что метко стрелял и в случае опасности не терял голову. "Моего предшественника, прежнего парторга, бандиты застрелили и подожгли дом, где заживо сгорели жена его и трехлетняя дочь. И в меня стреляли несколько раз, моего отца, как ты знаешь, застрелили. Каждый раз, когда меня пытались убить, я все яснее понимал, что должен оставаться в Руйквере, что я нужен здесь". Может, он и смог бы что-нибудь объяснить сыну - Андрес слушал его внимательно, но появившаяся в дверях Найма свела на нет все его усилия. "Не лесные братья, а потаскуха с почты держала тебя в Руйквере", - поддела Найма, и сын, ухмыляясь, исчез в соседней комнате.
В тот раз Андреас готов был ударить жену, уже и руку занес, но сумел овладеть собой. У третьего секретаря не сдержался.'Если бы не от всего сердца работал, не вспылил бы в его кабинете. Душа Андреаса не выдерживала, когда он ощущал в разговоре с вышестоящими работниками начальственный тон, слышал покрикивания и угрозы. Чем выше пост человек занимает, тем большим кругозором и более глубокими знаниями марксиста он должен обладать. Любая дисциплина должна опираться на сознательность и убеждение, а не на команду "запрещаю - приказываю-". На уездной партийной конференции Андреас критиковал посланного из Таллина уполномоченного, который пытался угрозами заставить крестьян подписаться на заем. "Уполномоченные приезжают и уезжают, - говорил Андреас на конференции, - а мы, местные коммунисты, должны работать дальше, должны привлекать на свою сторону крестьян. Угрозы отталкивают людей, устрашение - это вода на мельницу бандитов, которые запугивают людей: подождите, мол, рано или поздно всех вас сошлют в Сибирь". Третий секретарь был в глазах Андреаса именно подобным уполномоченным. Андреас прекрасно сознавал, что за каждым шагом парторга следят, он боролся с собой, но вдовушка с почты неудержимо влекла к себе. Порой парторга и впрямь видели на зорьке в деревне. Не будь он в другом тверд, не наведи порядка на коннопрокатном пункте, заведующий которым привык брать за лошадей взятки, и на маслобойне, где произвольно определяли процент жирности молока, если бы он не требовал справедливости при установлении норм хлебо- и лесозаготовок, то его песенка в Руйквере скоро была бы спета. Может, больше всего авторитет Андреаса поднялся после того, как он обуздал бандитов. Вместе с уполномоченными милиции организовали вооруженный отряд, прочесали как следует леса, пока не захватили спящими в бункере четырех пьяных лесо-виков, которые, как выяснилось на следствии, ограбили магазин в Тээристи и убили в совхозе кассиршу, мать пятерых детей. После того как был схвачен Мызаский Сассь, в лесных деревнях вздохнули с облегчением. Сын владельца Руйквереской мызы, Мызаский Сассь, дезертировал в начале войны из Ягалаского лагеря, при немцах руководил в полицейском батальоне карательными операциями, два года он люто терроризировал округу, о его делах ходили всякие ужасные слухи. Андреас упрямо сносил упреки укома и не торопился с инициативной группой по созданию колхозов. Тем, кто обвинял его, он советовал вчитаться в статьи Сталина "Головокружение от успехов" и "Ответ товарищам колхозникам", в которых звучало предостережение от администратианого давления и подчеркивалось, что при организации колхозов нельзя нарушать ленинский принцип добровольности. Третий секретарь укома нашел подходящий момент, чтобы свести счеты с Андреасом. Он назвал Яллака демагогом, который не понял диалектики в произведениях Сталина. Если бы первый секретарь укома, бывший полковой парторг, не защитил его, то Андреаса сняли бы с работы. В марте сорок девятого Андреас сумел уберечь Пыллумяэского Яску от высылки. В следующем году - тогда Андреас уже учился в Таллине, в партийной школе, - его на партийном уездном активе за глаза обвинили в пособничестве кулакам, и Андреасу пришлось давать объяснения на общем собрании партшколы. Обвинял Андреаса третий секретарь укома, который четыре года спустя сам получил партийное взыскание и был отстранен от партийной работы. Ни одну свою последующую работу Андреас не вспоминал с такой теплотой, как в Руйквере. И в других местах на железной дороге, на автобазе, в райкоме и горкоме - он не относился к своему делу с прохладцей, а подходил всегда, как писали в служебных характеристиках, с чувством полной ответственности. И все же никакая другая работа не оставила в его душе такого следа, как работа волостного парторга. Это он понял' теперь, по прошествии времени, находясь в больнице с инфарктом. Где бы он ни работал, никогда не поглядывал на часы, не дожидался с нетерпением конца рабочего дня, не увиливал от дополнительных поручений. Поэтому его обычно и посылали на поздние собрания, на воскресные мероприятия, всевозможные поручения сыпались на него кучей. Если бы он чувствовал себя усталым и выжатым, тогда бы он, возможно, думал больше об отдыхе. Но пока у него хватало энергии и желания действовать. Не образумили Андреаса и головные боли. Как только приступы стали реже, он начал искать новые поручения. И был счастлив, что может опять читать лекции, руководить семинаром, готовиться поздними вечерами к выступлениям. Андреасу вспомнился один из его бывших начальников, секретарь райкома, который сказал своему помощнику, что будет просматривать бумаги, просил не соединять ни с кем по телефону, отсылать всех, кто шел к нему на прием, а сам закрылся на ключ у.себя в кабинете и лег на диван. Сейчас, здесь, на больничной койке, Андреас впервые понял этого шестидесятидвухлетнего человека, у которого уже был тогда за плечами инфаркт. Секретарь тот был толковым коммунистом, людей видел насквозь и пустой говорильни не выносил, решительно отвергал глупости, Но быть инициатором новых мыслей и начинаний уже не мог. Видимо, понял, что вышел в тираж, во всяком случае однажды он пошел в Центральный Комитет и потребовал, чтобы его отпустили на пенсию. На свое место порекомендовал третьего секретаря, а на место третьего секретаря - Ан-дреаса Яллака. Тогда-то и пошел слух, что Андреас будет секретарем райкома, но слух оказался преждевременным.
"Может быть, я тоже вышел в тираж?" - спросил себя перед обедом Андреас. Так спрашивал он себя и тогда, когда его одолевали головные боли. И, так же как тогда, Андреас и теперь ответил себе, что рано еще сбрасывать себя со счетов. Вообще когда человек чересчур занят собой, это не с добра. Когда человек взвешивает свои шаги, ставит на первое место себя или хотя бы свое здоровье, тогда он банкрот. Тогда он уже не в состоянии сделать ничего значительного.
"А что я успел сделать значительного?"
Даже сына не смог воспитать. Сразу после того, как сын вместе с другими был привлечен к судебной ответственности за взлом киоска, Андреас попросил, чтобы его освободили от работы. Человек, который не сумел воспитать собственного сына, не годится для партийной работы. Он не пытался свалить вину за плохое воспитание сына на жену, он ни в чем не оправдывал себя. Просьба его не была удовлетворена, правда, он получил партийное взыскание, заявление же об освобождении от работы его попросили взять обратно. "Должен был настоять на своем", - думал теперь Андреас.
Обед отвлек Андреаса Яллака от мыслей о себе.
После обеда, к счастью, пришел сон.
Эдуард Тынупярт завидовал сну Андреаса Яллака, Время от времени он поглядывал на спящего соседа. Когда Андреас бодрствовал, Эдуард не проявлял к нему ни малейшего интереса. Во всяком случае, разговора так спроста не заводил, когда Андреас обращался к нему, отвечал двумя-тремя словами, большей частью молчал и пялился в потолок. Андреасу это даже показалось странным: давно ли Эдуард, казалось, раскрывал ему душу. Андреас думал, что Тынупярт теперь жалеет о своем откровении с ним или ему просто неловко: вывернул наизнанку душу. Андреас не знал, что стоило ему закрыть глаза, как Эдуард уже не мог оторвать от него взгляда. Спал Эдуард меньше Андреаса, он мучился бессонницей, хотя ему давали таблетки, поили микстурой и снова начали колоть.
Палатному врачу течение болезни Тынупярта не нравилось. По мнению Рэнтселя, он должен был поправляться быстрее. Тынупярта по требованию Рэнтселя внимательно осмотрел невропатолог, который ничего особенного не обнаружил. Даже обиделся, уходя, бубнил под нос себе, что когда терапевты попадают впросак, то невропатолог должен быть богом. Так он бурчал в коридоре, а не в палате и не в докторской, он берег свей нервы. Эдуард Тынупярт ничего не знал о беспокойстве врачей, чувствовал лишь, что здоровье его становилось все хуже. Особенно противны были ночные бессонные часы, когда в голову лезли всякие мысли, шли воспоминания, не приносившие радости. Ворочаясь без сна в постели, он упрекал себя за то, что так разоткровенничался с Андреасом. Или воля его совсем уже ослабела, что он не может придержать язык, хочется пожалеть себя? Зачем было признаваться Андреасу в том, что лопнула заводная пружина? При воспоминании об этом Эдуард Тынупярт застонал. К счастью, была ночь, все спали. Андреас дышал ровно, транзисторщик храпел, кто-то бормотал во сне. "Баба слезливая! ругал себя Тынупярт. - Прошлое идет вместе с нами, гири висят на ногах". Неврастеник. Андреас думает теперь, что он, Эдуард, сожалеет, осуждает себя. Надо было попасть им в одну палату, мало того, койки рядом! Он должен был презирать Андреаса, презирать и ненавидеть, и все же Андреас временами казался ему чертовски своим парнем. Даже в тот раз, когда он не придерживал свой язык. Им обоим не повезло, ни Атсу, ни ему. Не вышло из Атса художника, хотя господин Бирн-баум еще в начальной школе наделял его лавровым венком. В художественное заведение он и не поступал. Вместо этого полез куда-то к черту на кулички волостным парторгом. Карьерист не сделал бы такого, Андреас кто угодно, только не карьерист. Доволен ли собой Атс? За богатством и славой не гонялся, такой, как Андреас, не ноет, что нельзя купить свободно машину, что в магазинах мало импортных вещей, он довольствуется ботинками с фабрики "Коммунар" и костюмами фирмы "Балтика". Не пошел дальше своего отца, хотя и кончил университет. Не сумел использовать даже свой партийный билет. Не против шерсти ли ему без конца выполнять чужие приказы? Но кто не выполняет приказы? Их сегодня выполняют даже директора и министры. Семей- ная жизнь пошла у него кувырком, живет один, как волк, от сына никакой радости. На дочь, кажется, не надышится, дочка привязана к нему. Может, обманулся Атс, обманулся в себе, обманулся в той звезде, за которой шел? Нет, таким он не выглядит, в своей правоте так же тверд, как и четверть века назад. Что-то у него все же, должно быть, есть, отчего сжимаются сосуды так, что мертвеет сердце. Но человек изнашивается и сам по себе, особенно если ни на ком не ездит, а сам старается изо всей силы тащить воз.
Эдуард настолько ушел в свои мысли, что не заметил, когда Андреас открыл глаза.
- Чего ты меня изучаешь?
Вопрос оторвал Эдуарда от его мыслей.
- А чего мне изучать? - огрызнулся Эдуард, который почувствовал себя так, будто его застали на месте преступления. Это обозлило его.
- Почему ты сказал Каарин, что я погиб?
Эдуард Тынупярт давно ждал этого вопроса и удивлялся про себя, что Андреас до сих пор не задал его. Но сейчас вопрос застал его врасплох. Возбуждение нарастало, он чувствовал, что не в состоянии сдержать себя, что может взорваться.
- Говорили, что ты убит. - Кто говорил?
- Я не хотел, чтобы Каарин тебя... напрасно ждала,
- Ладно, черт с тобой, - заметив его состояние, сказал Андреас. - На соленое потянуло меня. Съел бы так сейчас кусочек хорошей жирной селедки. Или сига соленого.
- Я был уверен, что ты никогда не вернешься в Эстонию. С какой стати Каарин должна была напрасно ждать тебя? - процедил сквозь зубы Тынупярт.
- Ладно, Этс, - Андреас попытался успокоить его. - Я ненавидел тебя, не удержался Эдуард. Злоба ослепила его, и он прохрипел: - Ненавидел, слышишь! Поэтому и сказал. Благодари судьбу, что не попал в плен.
Тут же он успокоился и добавил быстро:
- То, что я наврал Каарин, конечно, было глупостью. Я жалею об этом. Единственное, о чем я жалею.
- Рийсмана... вы убили?
Андреас спросил это очень тихо. Такого вопроса Эдуард Тынупярт не ожидал, он словно испугался, весь даже переменился.
Смятение Тынупярта подействовало на Андреаса. Эдуард показался ему вдруг убийцей. В эту минуту Андреас верил, что Эдуард способен на все, и его тоже охватило возбуждение, оно лишило его всякой осторожности, забыв о своей болезни, он сбросил с себя одеяло и вскочил с койки. Ноги подкосились, и он грохнулся между кроватями.
Политрука роты они не убивали.
Или все-таки?
Были сами как безмозглые куры.
Целый день стояла морось и шел мокрый снег, никакого прогляда. Туман поднялся еще утром, но и тогда за сто шагов ничего не было видно, после обеда густая молочная пелена закрыла все. Если бы не беспрерывный гул танков, он, Эдуард Тынупярт, не смог бы и сказать, где находятся немцы. Немцы при поддержке танков атаковали целый день, вынуждая их отступать; докуда дошли немцы, этого никто не знал. Те, у кого нервы были послабее, думали, что уже отрезаны от своих. Просто чудо, что его не убило, снаряды и мины рвались беспрерывно, воздух был полон гула, грохота, свиста и воя. Больше всего он боялся танков. В обед, когда туман слегка поредел, перед отходом, он увидел, как в полусотне шагов - на передний край их обороны движутся два танка. Грохоча, тяжелые бронированные машины ползли на пулеметные и стрелковые гнезда, давя гусеницами солдат и оружие. Пушки на этот раз отбили атаку танков, одна немецкая машина осталась дымить на небольшом косогоре, но это колышущееся над пулеметным гнездом ползущее чудище засело в памяти. Пулеметчики, ребята отчаянные, стреляли до последнего по двигавшейся за танками пехоте, будь у них гнездо чуть поглубже, может, пулеметчики и спаслись бы, К сожалению, они не успели окопаться по уставу, только накануне вечером передислоцировались сюда, одной лопаткой трудно было долбить промерзшую, твердую, как камень, землю. Ему повезло, угодил в отрытое раньше гнездо, которое было ему по пояс, сперва даже обрадовался, но потом усомнился, можно ли в таком гнезде уберечься от танков. Чем дольше продолжался бой, тем паршивее он себя чувствовал. Вначале он яростно стрелял, правда, наобум, но все же стрелял, с каким-то кипевшим внутри ожесточением, озлобленный на все и на самого себя. Ночью он не уснул, пытался спать, скорчился на дне своего гнезда, но холод отгонял сон. Ветер гудел, пробирал до костей. Наконец он запахнулся плащ-палаткой, укутался с головой, вроде стало теплее, но ощущение было обманчивым. Горячая каша подняла бы настроение, но еды им не доставили, и это злило. Во время боя он вел себя так, как и любой другой солдат: стрелял, когда приказывали, был охвачен тревогой, когда танки вклинились в их оборону, выбрался из своего укрытия, когда командир взвода отдал приказ оставить высоту. На новом месте он упрямо старался вгрызться в промерзшую в снежном месиве землю, мерзлая земля никак не поддавалась маленькой саперной лопатке. Охваченный инстинктом самосохранения, он скорее выскреб, чем откопал, себе углубление, в котором едва умещался лежа. От сознания, что это ни от чего, по сути дела, не спасает, еще больше упало настроение. Как и десятки раз, снова проклинал себя за то, что в решающий момент проявил безволие Он, хотевший всегда быть человеком независимым, таким, который сам определяет свою судьбу, потерял голову, когда получил мобилизационную повестку. Из-за своей слабости он теперь валялся тут, на промерзшем косогоре, где каждую секунду какой-нибудь шальной осколок мины может вывернуть ему кишки или гусеницы танка расплющат голову. Эдуард Тынупярт презирал послушание, считал его холопством и, к сожалению, не смог нроявить самостоятельность. Чувство это терзало его теперь, под градом мин, в ожидании танков, которые могли в любую минуту снова вынырнуть из тумана.
Ему вспомнилось многое из детства и школьных лет, а также стычка с Андреасом и их последняя драка. Первый раз они схватились яро, когда им было по десять лет. Тогда они ходили на Ласнамяэ купаться в камено-ломенных яминах и пробовали, кто дольше пробудет под водой. Сперва ныряли вместе, но оказалось, что так трудно выяснить, у кого больше силы воли, - всплыв, они не сразу находили друг друга; держась под водой, расплывались в разные стороны. Тогда решили отсчитывать время по его наручным часам. С этого и началась ссора. Ему показалось, что Атс жульничает, хотя Атс божился, что честно считал секунды. Слово за слово, и по дороге домой, за стадионом, пошли в ход кулаки. Разодрались в кровь, но ни один из них не поддался и не одолел другого. И так было трижды. Возвратившись домой, оба выглядели довольно жалко: под глазами синяки, губы вздутые, одежда грязная и в крови. Оба держали язык за зубами, когда у них потребовали объяснения. С тех пор они стали беречь друг друга, хотя временами и пускали опять в ход кулаки. Оба желали верховодить, никто не хотел уступать. Они могли быть закадычными друзьями, но стали врагами. Лето сорокового года разметало их*. Хотя нет, их отчуждение началось раньше, во время финской войны, но тогда они еще не поняли этого. Так думал Эдуард Тынупярт в ожидании немецких танков. Еще он вспомнил Каарин, с надеждой, что у нее все хорошо, что живет она теперь в Тарту и учится в университете. От войны хоть та польза, что Каарин освободилась от Андреаса. Примостившись полубоком в своей выскребленной ногтями дышавшей холодом ледяной могиле, Эдуард Тынупярт с особой ясностью понял, что сестра для него значит больше, чем кто-либо на свете. Были у него и девушки, с некоторыми он целовался, в постели успел побыть только с одной, но ее он почти и не вспоминал. Таавет, которому Эдуард пригрозил свернуть шею, если он посмеет хоть раз еще позвать Каарин на гулянье, сказал в ответ, что он сторожит сестру больше, чем ревнивый муж свою жену. Он и был ревнивым, любил свою сестру так сильно, что ему было не безразлично, с кем Каарин гуляет. Таавет и Андреас - молодые самцы, не больше, мужчина, достойный ее, должен был быть особенным, человеком в самом высоком понимании этого слова. У Таавета, правда, не было такого инстинкта стадности, как у Андреаса, но он был слишком уж податлиа, излишне расчетлив, без чувства собственного достоинства.
В тот раз Андреас готов был ударить жену, уже и руку занес, но сумел овладеть собой. У третьего секретаря не сдержался.'Если бы не от всего сердца работал, не вспылил бы в его кабинете. Душа Андреаса не выдерживала, когда он ощущал в разговоре с вышестоящими работниками начальственный тон, слышал покрикивания и угрозы. Чем выше пост человек занимает, тем большим кругозором и более глубокими знаниями марксиста он должен обладать. Любая дисциплина должна опираться на сознательность и убеждение, а не на команду "запрещаю - приказываю-". На уездной партийной конференции Андреас критиковал посланного из Таллина уполномоченного, который пытался угрозами заставить крестьян подписаться на заем. "Уполномоченные приезжают и уезжают, - говорил Андреас на конференции, - а мы, местные коммунисты, должны работать дальше, должны привлекать на свою сторону крестьян. Угрозы отталкивают людей, устрашение - это вода на мельницу бандитов, которые запугивают людей: подождите, мол, рано или поздно всех вас сошлют в Сибирь". Третий секретарь был в глазах Андреаса именно подобным уполномоченным. Андреас прекрасно сознавал, что за каждым шагом парторга следят, он боролся с собой, но вдовушка с почты неудержимо влекла к себе. Порой парторга и впрямь видели на зорьке в деревне. Не будь он в другом тверд, не наведи порядка на коннопрокатном пункте, заведующий которым привык брать за лошадей взятки, и на маслобойне, где произвольно определяли процент жирности молока, если бы он не требовал справедливости при установлении норм хлебо- и лесозаготовок, то его песенка в Руйквере скоро была бы спета. Может, больше всего авторитет Андреаса поднялся после того, как он обуздал бандитов. Вместе с уполномоченными милиции организовали вооруженный отряд, прочесали как следует леса, пока не захватили спящими в бункере четырех пьяных лесо-виков, которые, как выяснилось на следствии, ограбили магазин в Тээристи и убили в совхозе кассиршу, мать пятерых детей. После того как был схвачен Мызаский Сассь, в лесных деревнях вздохнули с облегчением. Сын владельца Руйквереской мызы, Мызаский Сассь, дезертировал в начале войны из Ягалаского лагеря, при немцах руководил в полицейском батальоне карательными операциями, два года он люто терроризировал округу, о его делах ходили всякие ужасные слухи. Андреас упрямо сносил упреки укома и не торопился с инициативной группой по созданию колхозов. Тем, кто обвинял его, он советовал вчитаться в статьи Сталина "Головокружение от успехов" и "Ответ товарищам колхозникам", в которых звучало предостережение от администратианого давления и подчеркивалось, что при организации колхозов нельзя нарушать ленинский принцип добровольности. Третий секретарь укома нашел подходящий момент, чтобы свести счеты с Андреасом. Он назвал Яллака демагогом, который не понял диалектики в произведениях Сталина. Если бы первый секретарь укома, бывший полковой парторг, не защитил его, то Андреаса сняли бы с работы. В марте сорок девятого Андреас сумел уберечь Пыллумяэского Яску от высылки. В следующем году - тогда Андреас уже учился в Таллине, в партийной школе, - его на партийном уездном активе за глаза обвинили в пособничестве кулакам, и Андреасу пришлось давать объяснения на общем собрании партшколы. Обвинял Андреаса третий секретарь укома, который четыре года спустя сам получил партийное взыскание и был отстранен от партийной работы. Ни одну свою последующую работу Андреас не вспоминал с такой теплотой, как в Руйквере. И в других местах на железной дороге, на автобазе, в райкоме и горкоме - он не относился к своему делу с прохладцей, а подходил всегда, как писали в служебных характеристиках, с чувством полной ответственности. И все же никакая другая работа не оставила в его душе такого следа, как работа волостного парторга. Это он понял' теперь, по прошествии времени, находясь в больнице с инфарктом. Где бы он ни работал, никогда не поглядывал на часы, не дожидался с нетерпением конца рабочего дня, не увиливал от дополнительных поручений. Поэтому его обычно и посылали на поздние собрания, на воскресные мероприятия, всевозможные поручения сыпались на него кучей. Если бы он чувствовал себя усталым и выжатым, тогда бы он, возможно, думал больше об отдыхе. Но пока у него хватало энергии и желания действовать. Не образумили Андреаса и головные боли. Как только приступы стали реже, он начал искать новые поручения. И был счастлив, что может опять читать лекции, руководить семинаром, готовиться поздними вечерами к выступлениям. Андреасу вспомнился один из его бывших начальников, секретарь райкома, который сказал своему помощнику, что будет просматривать бумаги, просил не соединять ни с кем по телефону, отсылать всех, кто шел к нему на прием, а сам закрылся на ключ у.себя в кабинете и лег на диван. Сейчас, здесь, на больничной койке, Андреас впервые понял этого шестидесятидвухлетнего человека, у которого уже был тогда за плечами инфаркт. Секретарь тот был толковым коммунистом, людей видел насквозь и пустой говорильни не выносил, решительно отвергал глупости, Но быть инициатором новых мыслей и начинаний уже не мог. Видимо, понял, что вышел в тираж, во всяком случае однажды он пошел в Центральный Комитет и потребовал, чтобы его отпустили на пенсию. На свое место порекомендовал третьего секретаря, а на место третьего секретаря - Ан-дреаса Яллака. Тогда-то и пошел слух, что Андреас будет секретарем райкома, но слух оказался преждевременным.
"Может быть, я тоже вышел в тираж?" - спросил себя перед обедом Андреас. Так спрашивал он себя и тогда, когда его одолевали головные боли. И, так же как тогда, Андреас и теперь ответил себе, что рано еще сбрасывать себя со счетов. Вообще когда человек чересчур занят собой, это не с добра. Когда человек взвешивает свои шаги, ставит на первое место себя или хотя бы свое здоровье, тогда он банкрот. Тогда он уже не в состоянии сделать ничего значительного.
"А что я успел сделать значительного?"
Даже сына не смог воспитать. Сразу после того, как сын вместе с другими был привлечен к судебной ответственности за взлом киоска, Андреас попросил, чтобы его освободили от работы. Человек, который не сумел воспитать собственного сына, не годится для партийной работы. Он не пытался свалить вину за плохое воспитание сына на жену, он ни в чем не оправдывал себя. Просьба его не была удовлетворена, правда, он получил партийное взыскание, заявление же об освобождении от работы его попросили взять обратно. "Должен был настоять на своем", - думал теперь Андреас.
Обед отвлек Андреаса Яллака от мыслей о себе.
После обеда, к счастью, пришел сон.
Эдуард Тынупярт завидовал сну Андреаса Яллака, Время от времени он поглядывал на спящего соседа. Когда Андреас бодрствовал, Эдуард не проявлял к нему ни малейшего интереса. Во всяком случае, разговора так спроста не заводил, когда Андреас обращался к нему, отвечал двумя-тремя словами, большей частью молчал и пялился в потолок. Андреасу это даже показалось странным: давно ли Эдуард, казалось, раскрывал ему душу. Андреас думал, что Тынупярт теперь жалеет о своем откровении с ним или ему просто неловко: вывернул наизнанку душу. Андреас не знал, что стоило ему закрыть глаза, как Эдуард уже не мог оторвать от него взгляда. Спал Эдуард меньше Андреаса, он мучился бессонницей, хотя ему давали таблетки, поили микстурой и снова начали колоть.
Палатному врачу течение болезни Тынупярта не нравилось. По мнению Рэнтселя, он должен был поправляться быстрее. Тынупярта по требованию Рэнтселя внимательно осмотрел невропатолог, который ничего особенного не обнаружил. Даже обиделся, уходя, бубнил под нос себе, что когда терапевты попадают впросак, то невропатолог должен быть богом. Так он бурчал в коридоре, а не в палате и не в докторской, он берег свей нервы. Эдуард Тынупярт ничего не знал о беспокойстве врачей, чувствовал лишь, что здоровье его становилось все хуже. Особенно противны были ночные бессонные часы, когда в голову лезли всякие мысли, шли воспоминания, не приносившие радости. Ворочаясь без сна в постели, он упрекал себя за то, что так разоткровенничался с Андреасом. Или воля его совсем уже ослабела, что он не может придержать язык, хочется пожалеть себя? Зачем было признаваться Андреасу в том, что лопнула заводная пружина? При воспоминании об этом Эдуард Тынупярт застонал. К счастью, была ночь, все спали. Андреас дышал ровно, транзисторщик храпел, кто-то бормотал во сне. "Баба слезливая! ругал себя Тынупярт. - Прошлое идет вместе с нами, гири висят на ногах". Неврастеник. Андреас думает теперь, что он, Эдуард, сожалеет, осуждает себя. Надо было попасть им в одну палату, мало того, койки рядом! Он должен был презирать Андреаса, презирать и ненавидеть, и все же Андреас временами казался ему чертовски своим парнем. Даже в тот раз, когда он не придерживал свой язык. Им обоим не повезло, ни Атсу, ни ему. Не вышло из Атса художника, хотя господин Бирн-баум еще в начальной школе наделял его лавровым венком. В художественное заведение он и не поступал. Вместо этого полез куда-то к черту на кулички волостным парторгом. Карьерист не сделал бы такого, Андреас кто угодно, только не карьерист. Доволен ли собой Атс? За богатством и славой не гонялся, такой, как Андреас, не ноет, что нельзя купить свободно машину, что в магазинах мало импортных вещей, он довольствуется ботинками с фабрики "Коммунар" и костюмами фирмы "Балтика". Не пошел дальше своего отца, хотя и кончил университет. Не сумел использовать даже свой партийный билет. Не против шерсти ли ему без конца выполнять чужие приказы? Но кто не выполняет приказы? Их сегодня выполняют даже директора и министры. Семей- ная жизнь пошла у него кувырком, живет один, как волк, от сына никакой радости. На дочь, кажется, не надышится, дочка привязана к нему. Может, обманулся Атс, обманулся в себе, обманулся в той звезде, за которой шел? Нет, таким он не выглядит, в своей правоте так же тверд, как и четверть века назад. Что-то у него все же, должно быть, есть, отчего сжимаются сосуды так, что мертвеет сердце. Но человек изнашивается и сам по себе, особенно если ни на ком не ездит, а сам старается изо всей силы тащить воз.
Эдуард настолько ушел в свои мысли, что не заметил, когда Андреас открыл глаза.
- Чего ты меня изучаешь?
Вопрос оторвал Эдуарда от его мыслей.
- А чего мне изучать? - огрызнулся Эдуард, который почувствовал себя так, будто его застали на месте преступления. Это обозлило его.
- Почему ты сказал Каарин, что я погиб?
Эдуард Тынупярт давно ждал этого вопроса и удивлялся про себя, что Андреас до сих пор не задал его. Но сейчас вопрос застал его врасплох. Возбуждение нарастало, он чувствовал, что не в состоянии сдержать себя, что может взорваться.
- Говорили, что ты убит. - Кто говорил?
- Я не хотел, чтобы Каарин тебя... напрасно ждала,
- Ладно, черт с тобой, - заметив его состояние, сказал Андреас. - На соленое потянуло меня. Съел бы так сейчас кусочек хорошей жирной селедки. Или сига соленого.
- Я был уверен, что ты никогда не вернешься в Эстонию. С какой стати Каарин должна была напрасно ждать тебя? - процедил сквозь зубы Тынупярт.
- Ладно, Этс, - Андреас попытался успокоить его. - Я ненавидел тебя, не удержался Эдуард. Злоба ослепила его, и он прохрипел: - Ненавидел, слышишь! Поэтому и сказал. Благодари судьбу, что не попал в плен.
Тут же он успокоился и добавил быстро:
- То, что я наврал Каарин, конечно, было глупостью. Я жалею об этом. Единственное, о чем я жалею.
- Рийсмана... вы убили?
Андреас спросил это очень тихо. Такого вопроса Эдуард Тынупярт не ожидал, он словно испугался, весь даже переменился.
Смятение Тынупярта подействовало на Андреаса. Эдуард показался ему вдруг убийцей. В эту минуту Андреас верил, что Эдуард способен на все, и его тоже охватило возбуждение, оно лишило его всякой осторожности, забыв о своей болезни, он сбросил с себя одеяло и вскочил с койки. Ноги подкосились, и он грохнулся между кроватями.
Политрука роты они не убивали.
Или все-таки?
Были сами как безмозглые куры.
Целый день стояла морось и шел мокрый снег, никакого прогляда. Туман поднялся еще утром, но и тогда за сто шагов ничего не было видно, после обеда густая молочная пелена закрыла все. Если бы не беспрерывный гул танков, он, Эдуард Тынупярт, не смог бы и сказать, где находятся немцы. Немцы при поддержке танков атаковали целый день, вынуждая их отступать; докуда дошли немцы, этого никто не знал. Те, у кого нервы были послабее, думали, что уже отрезаны от своих. Просто чудо, что его не убило, снаряды и мины рвались беспрерывно, воздух был полон гула, грохота, свиста и воя. Больше всего он боялся танков. В обед, когда туман слегка поредел, перед отходом, он увидел, как в полусотне шагов - на передний край их обороны движутся два танка. Грохоча, тяжелые бронированные машины ползли на пулеметные и стрелковые гнезда, давя гусеницами солдат и оружие. Пушки на этот раз отбили атаку танков, одна немецкая машина осталась дымить на небольшом косогоре, но это колышущееся над пулеметным гнездом ползущее чудище засело в памяти. Пулеметчики, ребята отчаянные, стреляли до последнего по двигавшейся за танками пехоте, будь у них гнездо чуть поглубже, может, пулеметчики и спаслись бы, К сожалению, они не успели окопаться по уставу, только накануне вечером передислоцировались сюда, одной лопаткой трудно было долбить промерзшую, твердую, как камень, землю. Ему повезло, угодил в отрытое раньше гнездо, которое было ему по пояс, сперва даже обрадовался, но потом усомнился, можно ли в таком гнезде уберечься от танков. Чем дольше продолжался бой, тем паршивее он себя чувствовал. Вначале он яростно стрелял, правда, наобум, но все же стрелял, с каким-то кипевшим внутри ожесточением, озлобленный на все и на самого себя. Ночью он не уснул, пытался спать, скорчился на дне своего гнезда, но холод отгонял сон. Ветер гудел, пробирал до костей. Наконец он запахнулся плащ-палаткой, укутался с головой, вроде стало теплее, но ощущение было обманчивым. Горячая каша подняла бы настроение, но еды им не доставили, и это злило. Во время боя он вел себя так, как и любой другой солдат: стрелял, когда приказывали, был охвачен тревогой, когда танки вклинились в их оборону, выбрался из своего укрытия, когда командир взвода отдал приказ оставить высоту. На новом месте он упрямо старался вгрызться в промерзшую в снежном месиве землю, мерзлая земля никак не поддавалась маленькой саперной лопатке. Охваченный инстинктом самосохранения, он скорее выскреб, чем откопал, себе углубление, в котором едва умещался лежа. От сознания, что это ни от чего, по сути дела, не спасает, еще больше упало настроение. Как и десятки раз, снова проклинал себя за то, что в решающий момент проявил безволие Он, хотевший всегда быть человеком независимым, таким, который сам определяет свою судьбу, потерял голову, когда получил мобилизационную повестку. Из-за своей слабости он теперь валялся тут, на промерзшем косогоре, где каждую секунду какой-нибудь шальной осколок мины может вывернуть ему кишки или гусеницы танка расплющат голову. Эдуард Тынупярт презирал послушание, считал его холопством и, к сожалению, не смог нроявить самостоятельность. Чувство это терзало его теперь, под градом мин, в ожидании танков, которые могли в любую минуту снова вынырнуть из тумана.
Ему вспомнилось многое из детства и школьных лет, а также стычка с Андреасом и их последняя драка. Первый раз они схватились яро, когда им было по десять лет. Тогда они ходили на Ласнамяэ купаться в камено-ломенных яминах и пробовали, кто дольше пробудет под водой. Сперва ныряли вместе, но оказалось, что так трудно выяснить, у кого больше силы воли, - всплыв, они не сразу находили друг друга; держась под водой, расплывались в разные стороны. Тогда решили отсчитывать время по его наручным часам. С этого и началась ссора. Ему показалось, что Атс жульничает, хотя Атс божился, что честно считал секунды. Слово за слово, и по дороге домой, за стадионом, пошли в ход кулаки. Разодрались в кровь, но ни один из них не поддался и не одолел другого. И так было трижды. Возвратившись домой, оба выглядели довольно жалко: под глазами синяки, губы вздутые, одежда грязная и в крови. Оба держали язык за зубами, когда у них потребовали объяснения. С тех пор они стали беречь друг друга, хотя временами и пускали опять в ход кулаки. Оба желали верховодить, никто не хотел уступать. Они могли быть закадычными друзьями, но стали врагами. Лето сорокового года разметало их*. Хотя нет, их отчуждение началось раньше, во время финской войны, но тогда они еще не поняли этого. Так думал Эдуард Тынупярт в ожидании немецких танков. Еще он вспомнил Каарин, с надеждой, что у нее все хорошо, что живет она теперь в Тарту и учится в университете. От войны хоть та польза, что Каарин освободилась от Андреаса. Примостившись полубоком в своей выскребленной ногтями дышавшей холодом ледяной могиле, Эдуард Тынупярт с особой ясностью понял, что сестра для него значит больше, чем кто-либо на свете. Были у него и девушки, с некоторыми он целовался, в постели успел побыть только с одной, но ее он почти и не вспоминал. Таавет, которому Эдуард пригрозил свернуть шею, если он посмеет хоть раз еще позвать Каарин на гулянье, сказал в ответ, что он сторожит сестру больше, чем ревнивый муж свою жену. Он и был ревнивым, любил свою сестру так сильно, что ему было не безразлично, с кем Каарин гуляет. Таавет и Андреас - молодые самцы, не больше, мужчина, достойный ее, должен был быть особенным, человеком в самом высоком понимании этого слова. У Таавета, правда, не было такого инстинкта стадности, как у Андреаса, но он был слишком уж податлиа, излишне расчетлив, без чувства собственного достоинства.