Страница:
Кувалдин Юрий
В садах старости
Юрий Кувалдин
В садах старости
1
Каких только садов не бывает на свете! Вот, например, сад мертвых языков: с веток свисают языки, красные, длинные, а с них капает слюна. Вот колбасные сады: в гастрономе на Тверской, бывшем купца Елисеева, как в каком-нибудь Нью-Йорке, от которого млели советские дипломаты, висят на никелированных трубах сотни сортов... - Уби мэль, иби фэль (Где мед, там и яд)! - сказал Старосадов, садясь к огромному столу на плюшевый стул. - То, чем мы любуемся, то сами и пожираем. Это уже я сам, без латыни, изрекаю. Скажу вам по секрету: теперь я хочу есть маленьких детей. Толстуны такие! На сковородочку их и в печечку, микроволновую. На сем и покончить с родом моим, то есть человеческим, поскольку со дня падения последнего Генерального секретаря ЦК КПСС смысл человеческого бытия утрачен... На блюдце с золотым ободком лежала вишня с зеленой плодоножкой и листиком на ней, по которому ползла зеленая же мошка, скорее всего тля. Над блюдцем изредка пролетала крупная иссиня-черная муха. Когда муха с гудением отлетала к дальнему узкому окну, сквозь которое на пол падал луч, над блюдцем начинал сверлить воздух суетливый в вечных своих поисках крови комар. - Фашист летающий, - равнодушно сказал Старосадов, подумал и продолжил: Жрут друг друга и довольны! Панэм эт цирценсэс (Хлеба и зрелищ)! Вот и все. Безмозглые приматы! Выпускают танки и зарплату требуют. Изжарить всех вас в печах... - Уже было, - сказал Серафим Ярополкович, весело подмигивая. - Когда? - Тогда! - Понятно, мин херц Адольф, мин херц Иосиф! Имена-то какие красивые... Теперь я их начинаю понемножку понимать, потому что сам прихожу к мысли, что всех этих засранцев нужно сжечь, освободить Землю, она такая хорошая будет без этих двуногих. Еще Ювенал, обличая своих современников, говорил, что их можно купить довольно дешево: дать им хлеба и зрелищ. Вот именно. Дать им хлеба и зрелищ - и поджечь, пока наслаждаются (во время зрелища). Комар стал прицеливаться к носу Старосадова. Комара можно было убить, вишню съесть, тлю раздавить, мухе оторвать голову. Но делать ничего не хотелось. Хотелось сидеть за столом, положив голову на руки, и смотреть на вишню, и говорить с Серафимом, и вспоминать КПСС, и льготы, и блага... Все, чем жил идеологический работник ЦК (бывший), а также отставной профессор педвуза Старосадов Николай Петрович, он же Серафим Ярополкович, 88 лет, с белой бородкой, в узбекской тюбетейке, в чеховском пенсне. Рядом лежала газета: сероватая бумага, испещренная черными значками; если смотреть с точки зрения Старосадова, эдак в одной плоскости, то покажутся убегающие черные линии, без всякого партийно-политического смысла. Конечно, смысл с этой точки зрения тоже можно отыскать. Например, вишне дать фамилию "Петрова". Подойти к вишневому дереву, всякую ягоду надобно как-то отличить, а для того наградить фамилией... В старой березовой роще было кладбище, со времен Траяна, который, основавши Киев, сам сгнил в руссенборгской земле, в варяжских камнях, откуда русые пришли к мерям и весям и русскими стали, писати же и читати не умели аж до самого протопопа Аввакума - первого русского писателя. Теперь о кладбище напоминают лишь плавные холмики. А под каждым холмиком - вишня с фамилией, то есть человек с фамилией. Светоний, например. Какая разница! Сам Светоний не заботится о психологической последовательности: он перечисляет добродетели и пороки каждого императора по отдельности, не задумываясь, как могли они вместе жить в одной душе. Светоний не беспокоится о хронологии: он соединяет в одном перечне факты начала и конца правления, без логики и связи... К чему же тогда стремился Светоний? Не желая ничего объяснять и доказывать, он хотел лишь оценить события: разделить дурное и хорошее, бросить их на разные чаши весов и посмотреть, какая чаша перетянет. Кто покоится на кладбище в старой березовой роще? Да и кладбища-то самого нет - перестали хоронить на нем еще до войны. В войну загс сгорел, архив сгорел, все сгорело. Сгорела память, сгорели фамилии. Все растаяло, как сахар в чашке с чаем. Старосадов перевел взгляд на корешки книг, придвинул чашку, отпил. У этого чая фамилия будет "Византийский". - Товарищ Византийский, - сказал Старосадов, - а ведь я вас выпиваю. Можно сказать, кровь вашу пью... М-да. Он опять положил голову на руки, уставился на блюдце с вишней. Тля все ползала по листику плодоножки. Пусть ползает. Дарую жизнь. И даю тле фамилию: "Усладина". - Почему "Усладина"? - спросил Дормидонт. - Хочу я так. "И Дормидонт будет доказывать, что он самый умный, - промолчал Серафим Ярополкович, - причем будет говорить без пауз часа полтора, насилуя мой слух". - Дед, ты оглох? - громче повторил этот самый Дормидонт, умный, лысый, пузатый, 28 лет. - Где бутылочка из-под кефира Савватия? Из-за угла выскочили двое бесштанных упитанных ребят и, крича "Няу-няу-няу!", промчались мимо блюдца с вишней и исчезли. - Кто это? - равнодушно спросила Усладина. - Ратибор с Харлампием за кошкой побежали, - сказала Петрова. - Омниа морс экват (Для смерти все равны), - сказал Старосадов. Дормидонт с голым пузом - он был в шортах - продолжал искать бутылочку своего Савватия. Дормидонт ходил как слон. Пол под ним прогибался. Лестницы дрожали. Весу в Дормидонте было за двести килограмм. "И он начнет убеждать меня в том, что я ничего не понимаю в современной живописи, - опять промолчал Серафим Ярополкович, игнорируя этого отвратительного толстого Дормидонта, - как будто он что-нибудь понимает в той живописи, которая была современной в мои 28 лет". - Я всегда презирал умных, - сказал Серафим Ярополкович. - Я всегда презирал дураков, - сказал на это Старосадов. - Дураки безвредны, - возразил Серафим Ярополкович, - а от умных одни неприятности. Ну, вот, например, этот толстенький, маленький, симпатичненький Гайдар. Взял и отдал здания, сооружения, станки и механизмы - кому? Да все той же коммунистической партии Советского Союза. То есть он главный коммунист, выше Ленина, Маркса, Сталина и Шатова из "Бесов". Горбачеву люди поверили, самые талантливые поверили, выделились из государственного сектора, создали кооперативы, стали наживать добро, готовы были за хорошую цену купить и здания, и станки, и механизмы... Тут нужно было закон о запрете на профессию коммунистам ввести, и дело было бы сделано, как в ГДР, как в Чехии... Но куда там. Пришел славный "Тимур" со своей командой и роздал все б е с п л а т н о этим прямоходящим. Теперь они главы концернов, банков, фирм (потому эти организации так плохо работают!)... Одним словом, Горбачев дал, а Ельцин с Гайдаром отобрали. О-хо-хо! - У вас, Серафим Ярополкович, в голове сущий ералаш. Тут дело идет о конце собственного Я, поскольку бессмертия не существует, о роли, так сказать, моего семени в истории, а он об этих толкует, о государственном капитализме!
- А я презираю людей, этих насекомых земного шара, - заявила Усладина и поползла вниз по черенку к темно-красному шару. Старосадов сказал: - Я, как Светоний, положу добро на одну чашу, а зло на другую. И что же увижу? А увижу то, что гайдаровская номенклатура опустила свою чашу со злом до земли. Почему со злом? Да потому, что налогами загнали в тень любую инициативу. А нужно: армию - пополам, МВД - пополам, учителей - пополам и т. д., то есть одну половину - на улицу, на вольные хлеба! А на налоги пусть живут наглецы, бездари! И их - девяносто процентов. Это они, по пословице, с ложкой. А кто же работает? Подвижники, таланты! Давил бы всех сборщиков податей, этих Иуд! Или целостность России их отправил бы отстаивать в Чечню, в Украину (с подачи хохлов везде буду всаживать это "в"), в Финляндию, в Польшу, в Аляску! - Не хочешь со мной разговаривать? - спросил Дормидонт. К нему подошла с эмалированным горшком двухлетняя Еликонида, ножки пухлые, в складках, села на горшок, пукнула и стала какать. Дормидонт погладил Еликониду по головке, сказал: - Покакай, умница, покакай как следует, не слушай деда. Он - дюдюка!
2
Серафим Ярополкович не обратил внимания на этот выпад, молча вытянул по столу руку, нащупал за газетой книгу Элиаде, придвинул к себе, встал, поморщившись от неприятного запаха детского кала, высокий, худой, без живота (на его месте, назло всем этим обрюзгшим молодым людям, упругая впадина), и вышел. Он делал все для того, чтобы дети его боялись. На лавке сидел, раскатав толстые, как у бабы, ляжки, Гордей, еще более пузатый, чем Дормидонт, и наставительно говорил своему отпрыску Архипу, картавя: - Айхип, почему ты не можешь пйоизнести букву "эй"? Конечно, Гордей имел в виду букву "р". Архип, эдакий тючок-колобок, срывал одуванчики и слюняво дул на них. - Чтобы зло пресечь - надобно в особенности напасть на газетных крикунов: ох уж эти крикуны! Как я острю на них зубы. В самом деле, в провинции, в глуши, видят широковещательное объявление о вздорной книге, верят ему, книгу выписывают, обманываются, а все не исправляются... Мундус вульт дэципи, эрго дэципиатур (Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают)! - сказал Старосадов. Жирненький Архип, ну прямо заготовочка для микроволновой печи, продолжал слюнявить одуванчики. Серафим Ярополкович сплюнул и вернулся к блюдцу. Не обращая внимания на Дормидонта, который все искал бутылочку с соской своего Савватия, открыл книгу Элиаде и начал громко читать из нее: - Устрицы, морские ракушки, улитка, жемчужина связаны как с акватическими космологиями, так и с сексуальными символами. Все они причастны священным силам, сконцентрированным в водах, луне, женщине; кроме того, они по разным причинам являются эмблемами этих сил: сходство между морской раковиной и гениталиями женщины, связи, объединяющие устриц, воду и луну, наконец, гинекологический символизм жемчужины, формируемой в устрице. Вера в магические свойства устриц и раковин распространена по всему миру от древнейших времен до наших дней. Дормидонт хотел повысить голос на деда, чтобы тот так громко не читал, но послышался сильный детский плач, отчего Старосадов перекосоротился и сжал в гневе кулаки, и бочкообразная Павлина (щеки ее алые, свисающие яблоками, видны со стороны затылка), жена Дормидонта, внесла на руках Савватия, от которого и исходил этот плач. Жирные губки в "о" превращены, и из этого "о" - визг. Павлина выкатила огромную грудь, не стесняясь Старосадова, и сунула толстый сосок в ротик Савватия, но тот выплюнул его, пробасив: - Хочу кефира из бутылочки с соской! - Просвещенная молодежь ныне пошла, - сказал Серафим Ярополкович, не сводя глаз с роскошной женской груди и приглаживая тонкими длинными пальцами клинышек бородки. - Начинают говорить еще до того, как выучиваются говорить. Сколько ему? - спросил он, кивая на Савватия. - Одиннадцать месяцев, - сказала бокастая, грудастая, мордастая Павлина и, чуть возвысив голос, добавила нараспев: - Ну, чего вы, как старый пень, разорались?! Серафим Ярополкович усмехнулся полноте жизни и увидел себя за широким и длинным обеденным столом. Рядом сидел Дормидонт; перед ним - эмалированный таз, в котором купали Савватия, с горою отварной картошки и толстых сарделек. Дормидонт, вздрагивая, глотал их одну за другой, не забывая, однако, перемежать сардельки картофелинами. Пар поднимался к потолку. Не отставал от брата и Гордей: хлеб ломал руками, алчно смотрел в свой таз, в котором купали его чадо - Архипа. Не в этот момент, разумеется, купали, когда ел Гордей вареную картошку, перебивая ее жирными сардельками, а тогда купали, когда Гордей из этого таза не ел. Видеть эти сардельки не мог Старосадов и сам их никогда не ел, поскольку они напоминали ему очень простой символ мужской силы. Грубо? Что делать. Если плавки у Павлины такие, что прикрыт только лобок, а сзади - голые огромные ягодицы! - Аспицэ нудатас, барбара тэрра, натэс (Полюбуйся, варварская страна, на обнаженные ягодицы)! - во сне будто восклицал Старосадов. Не только картошка чередовалась с сардельками (три кило уминали за обед!), но и сардельки с картошкой, то есть были возможны разные варианты; например, Дормидонт всегда начинал с сарделек, нацелится вилкой, глаза горят, вколет ей иглы в бок, даже кровь... то есть сок брызнет, и зубами отхватит полсардельки; одним словом, Дормидонт, сотрудник аппарата новой номенклатуры, начинал с более вкусной пищи, это могли быть и не сардельки, а, например, жареные ножки кур и гусей, индюшек и уток, по штук пять, эдак, мог употребить; в прокладочный материал входил еще хлеб, который почему-то не считали за еду, даже как бы и не замечали хлеба, хотя тот же Дормидонт за обед съедал полбуханки черного - хлеб для них был вроде воздуха. Ставили на стол для аппетита таз с солеными огурцами; шли огурцы, так же как хлеб, незаметно. В общем, после падения КПСС началась и в еде какая-то дикая демократизация. Но вот чего не переносил Серафим Ярополкович, так это чавканья. Как только заметит (услышит), что кто-то жует увлеченно с открытым ртом, так встанет, возьмет деревянную чумичку весом с хорошую гирю, подойдет к увлекшемуся (шейся) и врежет запросто по лбу, да так, что искры банально из глаз посыплются. Поэтому ели все продолжатели рода Старосадова с закрытыми ртами, только уши шевелились. Шевелились уши, как правило, волосатые, и слышали эти уши пищанье комара, летающего над блюдцем с вишней, по зелененькому черенку которой все ползала малюсенькая тля. А зачем она, эта красивая тля, ползала, никто не знал, как никто не знал, зачем пищал комар. Пройдя на писк комара, Серафим Ярополкович, с книгой Элиаде под мышкой, оказался в саду, где заметил копающуюся в грядках (она перемешивала в оцинкованном ведре куриный помет, песок и перегной) жену свою Евлампию Амфилохиевну, пышное тело которой было облачено в голубой лифчик и сиреневые до колен байковые трусы. После созерцания великолепной груди Павлины, Серафиму Ярополковичу захотелось овладеть Евлампией Амфилохиевной. Он подумал, что в этом мире тел нет никакой духовной любви, и положил руку на бедро Евлампии. - Бесстыдник, - зарделась Евлампия и, виляя мощным задом, пошла к лесному домику, где обычно у них случалась любовь. Когда он коснулся ее, она, вскрикнув, как в молодости, сказала: - Серафим, тебе не стыдно без дела шляться? Взял бы лопату да перевернул грядки. Серафим же тем временем держал в руках ее тяжелые груди и на замечание абсолютно никак не отреагировал. В этих сексуальных действиях он видел только себя, но не ее; поскольку он накачивал воздушный шар и никак не мог его накачать, хотя каждый раз восклицал, что кончил накачивать. Она же, натянув свои байковые трусы на лоснящиеся ляжки, прикрыв потный живот, розовые ягодицы, сказала, наученная им когда-то: - Ляссата вирис нэкдум сациата рэцессит (Ушла, утомленная мужчинами, но все еще не удовлетворенная)! Серафим и Евлампия переглянулись. И улыбнулись. Лет тридцать уже их совокупления проходили без всяких последствий. А то прежде Серафим только и слышал: "В меня нельзя!" Можно, оказывается, все можно, только лет эдак через сорок. Они сильно любили друг друга, то есть самостоятельно, ни к кому не обращаясь, изготавливали новых людей. Любили с 1927 года, когда Николай впервые назвал ее Евлампией, а она его - Серафимом. На самом деле ее звали Ольгой, Ольгой Васильевной, но в порыве постижения сексуальной символики она забывала свое имя; ей не нравилось, когда мужчины (до брака со Старосадовым у Ольги их было около двадцати) в процессе любви называли ее "зайкой", "белочкой"... Николай, зациклившийся на своем латинском, сначала давал ей латинские имена, но когда пошла борьба с космополитизмом, стал применять имена русские, вышедшие, однако, из употребления. Он тоже не терпел, когда его в процессе углубления в сущность жемчужины называли "козликом", "бычком", "сарделькой", "тюльпаном" и т. д. Однажды, когда Ольга в алом свете камина обнажила свои полные ноги, он воскликнул "Евлампия моя!" - и почувствовал настоящую поэзию в этой Еве с Лампой, поэзию животворящую (живородящую; еще бы не хватало, чтобы женщины сначала сносили яйца, а потом высиживали их), поскольку она родила ему впоследствии сыновей: Ивана (Варсонофия), Степана (Гордея, не путать со внуком Гордеем), Сергея (Перфилия); и дочерей: Марию (Еликониду, не путать с правнучкой), Зинаиду (Павлину, не путать с женой Дормидонта) и Веру (Авдотью). И Ольге это имя Евлампия - так понравилось, так слилось с тем пронзительным чувством, которое она испытывала в минуты божественной близости, что попросила Николая придумать ей и отчество для самых сильных ощущений при зачатии. Видимо, с момента, когда Евлампия появилась на свет, до настоящего времени главным в ее жизни был уход за половыми органами: своими, детей, мужа. - Половые органы нужно мыть каждый день, но это не значит, что каждый день нужно говорить об этом, - заявляла Евлампия. В декабре 1927 года живот Евлампии достиг критических размеров. Беременность протекала нормально; Евлампия до седьмого месяца продолжала любовные воссоединения с Серафимом; страсть в этот период достигала пика недозволенного удовольствия. Почему недозволенного? Потому, что говорить об удовольствии запрещено. Тогда как само удовольствие можешь иметь хоть с утра до ночи. При этой нормальной беременности Евлампия вела обычный образ жизни: копала грядки, солила огурцы, квасила капусту, нарезала колбасу и ветчину, сдавала анализы крови, мочи и кала. Все эти умеренные занятия не только не были противопоказаны Евлампии, но, наоборот, благотворно влияли на ее психику и содействовали правильному течению беременности.
3
Будучи от рождения высокой, здоровой, выносливой (достаточно назвать ее рост - 197 см), Евлампия шила на ножной (конечно, в период беременности) швейной машине "Зингер", ездила верхом в конном заводе им. Эльзенгауэра, располагавшемся неподалеку, плавала и ныряла. И сама Евлампия, и созревающий в ней плод (который должен был появиться как жемчужина из раковины) нуждались в достаточном количестве кислорода, а при энергичной деятельности его поступление в организм резко увеличивается. Отсюда вывод: она постоянно была в движении, находилась на свежем воздухе, среди сосен и елей, постоянно открывала окно или форточку, хорошо проветривала дом. Уже перед самыми родами ходила с Серафимом на лыжах до фабрики, мимо конного завода, и обратно. В общем, бережно относилась к проращиванию семени Серафима. Огромный живот под свитером метафорически, если смотреть на Евлампию в профиль, повторял силуэт девы Марии и напоминал Серафиму о непорочном зачатии. Евлампия и была для него Богородицей, поскольку, чтобы зачатие было порочным, Серафиму нужно было бы рукотворно изготовить свое семя, чего он, даже при своем физиологическом уме, сделать не мог. Тут впервые стали вкрадываться в сознание Старосадова мысли о пустоте человека, о его странном пребывании на Земле, о неучастии в рождении, жизни и смерти, о галлюцинации жизни вообще... Таким образом Серафим Ярополкович пришел (конечно, через много, много лет, когда ему уже было за 60) к выводу, что каждая беременная женщина - Богородица, каждый бросивший в нее свое семя мужчина Бог-отец, Бог-сын и Дух святой, а каждый родившийся - Христос, под псевдонимом, разумеется. Тут, конечно, смущало его противоречие: вся заслуга человека в продолжении рода - оплодотворение женщины (велика заслуга!)... Псевдонимы. Русские дают Христам свои псевдонимы, немецкие (немцы; однако Серафим Ярополкович все нации привел к одному прилагательному знаменателю, как известный Митрофан - дверь. Короче говоря, по версии Серафима Ярополковича, постигшего наконец, что люди рождаются не по воле людей, а из одного удовольствия посредством поршневой работы с впрыскиванием не человеком изготовленного семени, так вот, по этой версии тоже, как и "русский", испанец будет прилагательным, то есть "испанским". К чему "прилагательный"? Ну дверь - имя прилагательное - к дверной коробке, состоящей из двух косяков и притолоки вверху, лежащей на этих косяках... Об этом - "прилагательном" вся жизнь Серафима Ярополковича.) ... немецкие - свои и т. д. Большое внимание Евлампия уделяла питанию во время беременности. В первые месяцы не было необходимости резко изменять привычный стол: ела щи со свининой или с говядиной... И ничего здесь порочного нет. Подумаешь, убивали свинью, с глазками, носиком-пятачком, ушками и прочими живыми, как и у человека, атрибутами, и ели; убивали корову или бычка - и ели. Старосадов снял пенсне, протер носовым платком. Опять положил голову на руки и заговорил молча далее о съедении человеков, особенно детей, приготовленных со специями в микроволновой печи. Впрочем, Евлампия всегда начинала с хорошо выглаженной скатерти. Тогда не было электрических утюгов. Она гладила утюгом на углях, с дымком, придававшим белью какую-то особую свежесть. Накрывала стол этой выглаженной скатертью. В зависимости от числа сидящих за столом ставила две-три тарелки с черным и белым хлебом (хлеб она любила нарезать толстыми ломтями, а если хлеб был очень мягкий, то вовсе его не нарезала, а ломала руками, по-русски). Хотя диапазон русскости очень широк: от мелких тарелок до эмалированных тазов после падения КПСС. Вино (за исключением шампанского) ставила в откупоренных бутылках с тщательно очищенными горлышками (как все-таки партия дисциплинировала; и люди-то советские казались одухотворенными, как ангелы, с небес спустившиеся; это после падения КПСС все вдруг поняли, что люди самым мерзким образом появляются после полового акта). Водку и настойки подавала в графинах. Закуски располагала в разных концах стола (это уже в те времена, когда за стол обычно садилось не меньше 12-20 человек). Для каждого члена семьи и возможного гостя (обычно это были коллеги Старосадова по латинскому языку, тайными нитями уходившему в недра Лубянки) ставила мелкую столовую тарелку, на нее - закусочную (помнится, на них изображался краснозвездный Кремль). Серафим Ярополкович, уже тогда водрузивший на свой нос чеховское пенсне, отрастивший клинышек интеллигентской бородки и надевший на затылок узбекскую тюбетейку, любил наблюдать на большеживотой Евлампией во время этих ее хлопот у стола. Спасибо товарищу Сталину За наше счастливое детство! Кто не говорил спасибо, шел за колючую проволоку, поскольку Старосадов с пристрастием наблюдал окружающих и как только замечал, что кто-то намекает на наличие половых органов у советских людей, сообщал об этом в недра Лубянки, за что получал вознаграждение в виде земли, зданий, автомобилей, спецпайков и пр. А беременной (тайна беременности была непреложным условием существования КПСС) Евлампия была как бы постоянно, что доставляло особую радость Серафиму Ярополковичу до определенного момента, а именно до падения КПСС. Итак, Ольга Васильевна Старосадова, в девичестве Пичужкина, она же Евлампия, беременная, справа от каждой мелкой тарелки клала ложку и нож (отточенной стороной лезвия в сторону тарелки), слева - вилку, с костяным черенком под цвет красного дерева. Ложки и вилки у Евлампии лежали вогнутой стороной кверху. Салфетки, сложенные треугольником или колпачком, клала на закусочную тарелку. Одним словом, тургор витэ (полнота жизни), как говорил Старосадов, садясь в черный ЗИМ после занятий со студентами и проезжая мимо Кремля и магазина бывшего Елисеева-купца в свое загородное владение, где тем временем сервировался стол. Если обед был праздничный (проезд на черном ЗИМе по вечерней Тверской, то есть улице Горького, когда горят витрины Елисеевского магазина и в этом свете горят красные флаги; а завтра будет демонстрация трудящихся, и дети, как бы слетевшие с небес, будут сидеть с красными флажками на плечах отцов, так вот, если обед был праздничный (Старосадов возвращался на черном ЗИМе с гостевой трибуны, прямо у Мавзолея, под Мавзолеем, под ногами вождей, всех этих товарищей из ВКПб, КПСС, НКВД, ВЦСПС, ВЛКСМ, КГБ, МВД, ЦК...), то у каждого прибора Евлампия ставила рюмку для водки и другую для вина, а для минеральной (Серафим Ярополкович обожал нарзан) и фруктовой воды шла высокая стопка. Евлампия украшала сервированный стол живыми цветами; их размещала (в невысоких вазах) в двух-трех местах по средней линии стола. Около своего места Евлампия ставила маленький столик, на котором удобно помещала миску с супом, чистые тарелки и т. п. (Это уже после падения КПСС и открытия половых органов из мисок стали есть, а потом и купать в них правнуков.) При большом числе обедающих Евлампия любила блюда разносить, да так ей было и удобнее, чтобы всегда быть в движении (для развития очередного плода в животе). При этом она всегда имела в виду следующее правило: когда разносила кушанье, уже разложенное... Чтобы не забыть: за одно упоминание женских прокладок от "Проктор энд Гембл" можно было схлопотать 10 лет без права переписки. Старосадов уж постарался бы! ...уже разложенное по тарелкам, то подавала его едоку с правой стороны; если кушанье подносила в кастрюле и едок должен был сам положить его себе на тарелку, то заходила от едока с левой стороны. На заседаниях парткома института Старосадов сидел в стороне за особым столом, как представитель высших сил. Вечерний чай Евлампия сервировала несколько иначе. Да и сама атмосфера была иная: Серафим Ярополкович, он же Старосадов Николай Петрович, отец - Петр Владимирович Старосадов, мать - Ирина Всеволодовна Калужская-Репнина, ставил на патефон пластинку, звучал Римский-Корсаков или Чайковский... Стол накрывался другой, цветной скатертью, самовар с кипятком ставился на маленький столик, вплотную придвинутый к краю стола, у которого сидела румяная Евлампия, грудастая, беременная, с бубликами и пирогами. В тридцатые-сороковые годы за этим огромным столом перебывали товарищи Ворошилов, Калинин, Андреев, Шверник, Вознесенский, Шкирятов, Ярославский, Берия, Первухин, Суслов, Щаденко, Буденный, Щербаков, Каганович... И Старосадову приходилось подделываться под этих необразованных мужичков, поскольку Старосадов происходил из дворянской семьи. В центре стола стояли вазы с вареньем... Серафим Ярополкович заметил, что тля переползла с плодоножки на красный шар плода. Он зевнул и сказал: - Вэрбо ин вэрбум (Слово за словом). ...стояли вазы с вареньем и конфетами, возле них - тарелочки с тонко нарезанным лимоном, сливки или молоко, сахар и розетки для варенья. К такому столу Евлампия обычно присовокупляла парочку бутылок десертного вина. Иногда чай заменял легкий ужин. Тогда Евлампия размещала на столе масленки со сливочным маслом, тарелки с ветчиной, сыром, холодной телятиной... Для каждого члена семьи ставила десертную тарелку, на нее клала чайную салфетку, слева от тарелки - десертную вилку, а справа - десертный нож. По радио передавали статью С. Павлова из "Комсомольской правды" от 22 марта 1963 года "Творчество молодых - служению великим идеалам": "...Почему в жизни мы встречаем хороших советских людей, а в некоторых советских книгах пишут совсем о других? И действительно, стоит почитать мемуары И. Эренбурга, "Вологодскую свадьбу" А. Яшина, путевые заметки В. Некрасова, "На полпути к Луне" В. Аксенова, "Матренин двор" А. Солженицына, "Хочу быть честным" В. Войновича (и все это - из журнала "Новый
В садах старости
1
Каких только садов не бывает на свете! Вот, например, сад мертвых языков: с веток свисают языки, красные, длинные, а с них капает слюна. Вот колбасные сады: в гастрономе на Тверской, бывшем купца Елисеева, как в каком-нибудь Нью-Йорке, от которого млели советские дипломаты, висят на никелированных трубах сотни сортов... - Уби мэль, иби фэль (Где мед, там и яд)! - сказал Старосадов, садясь к огромному столу на плюшевый стул. - То, чем мы любуемся, то сами и пожираем. Это уже я сам, без латыни, изрекаю. Скажу вам по секрету: теперь я хочу есть маленьких детей. Толстуны такие! На сковородочку их и в печечку, микроволновую. На сем и покончить с родом моим, то есть человеческим, поскольку со дня падения последнего Генерального секретаря ЦК КПСС смысл человеческого бытия утрачен... На блюдце с золотым ободком лежала вишня с зеленой плодоножкой и листиком на ней, по которому ползла зеленая же мошка, скорее всего тля. Над блюдцем изредка пролетала крупная иссиня-черная муха. Когда муха с гудением отлетала к дальнему узкому окну, сквозь которое на пол падал луч, над блюдцем начинал сверлить воздух суетливый в вечных своих поисках крови комар. - Фашист летающий, - равнодушно сказал Старосадов, подумал и продолжил: Жрут друг друга и довольны! Панэм эт цирценсэс (Хлеба и зрелищ)! Вот и все. Безмозглые приматы! Выпускают танки и зарплату требуют. Изжарить всех вас в печах... - Уже было, - сказал Серафим Ярополкович, весело подмигивая. - Когда? - Тогда! - Понятно, мин херц Адольф, мин херц Иосиф! Имена-то какие красивые... Теперь я их начинаю понемножку понимать, потому что сам прихожу к мысли, что всех этих засранцев нужно сжечь, освободить Землю, она такая хорошая будет без этих двуногих. Еще Ювенал, обличая своих современников, говорил, что их можно купить довольно дешево: дать им хлеба и зрелищ. Вот именно. Дать им хлеба и зрелищ - и поджечь, пока наслаждаются (во время зрелища). Комар стал прицеливаться к носу Старосадова. Комара можно было убить, вишню съесть, тлю раздавить, мухе оторвать голову. Но делать ничего не хотелось. Хотелось сидеть за столом, положив голову на руки, и смотреть на вишню, и говорить с Серафимом, и вспоминать КПСС, и льготы, и блага... Все, чем жил идеологический работник ЦК (бывший), а также отставной профессор педвуза Старосадов Николай Петрович, он же Серафим Ярополкович, 88 лет, с белой бородкой, в узбекской тюбетейке, в чеховском пенсне. Рядом лежала газета: сероватая бумага, испещренная черными значками; если смотреть с точки зрения Старосадова, эдак в одной плоскости, то покажутся убегающие черные линии, без всякого партийно-политического смысла. Конечно, смысл с этой точки зрения тоже можно отыскать. Например, вишне дать фамилию "Петрова". Подойти к вишневому дереву, всякую ягоду надобно как-то отличить, а для того наградить фамилией... В старой березовой роще было кладбище, со времен Траяна, который, основавши Киев, сам сгнил в руссенборгской земле, в варяжских камнях, откуда русые пришли к мерям и весям и русскими стали, писати же и читати не умели аж до самого протопопа Аввакума - первого русского писателя. Теперь о кладбище напоминают лишь плавные холмики. А под каждым холмиком - вишня с фамилией, то есть человек с фамилией. Светоний, например. Какая разница! Сам Светоний не заботится о психологической последовательности: он перечисляет добродетели и пороки каждого императора по отдельности, не задумываясь, как могли они вместе жить в одной душе. Светоний не беспокоится о хронологии: он соединяет в одном перечне факты начала и конца правления, без логики и связи... К чему же тогда стремился Светоний? Не желая ничего объяснять и доказывать, он хотел лишь оценить события: разделить дурное и хорошее, бросить их на разные чаши весов и посмотреть, какая чаша перетянет. Кто покоится на кладбище в старой березовой роще? Да и кладбища-то самого нет - перестали хоронить на нем еще до войны. В войну загс сгорел, архив сгорел, все сгорело. Сгорела память, сгорели фамилии. Все растаяло, как сахар в чашке с чаем. Старосадов перевел взгляд на корешки книг, придвинул чашку, отпил. У этого чая фамилия будет "Византийский". - Товарищ Византийский, - сказал Старосадов, - а ведь я вас выпиваю. Можно сказать, кровь вашу пью... М-да. Он опять положил голову на руки, уставился на блюдце с вишней. Тля все ползала по листику плодоножки. Пусть ползает. Дарую жизнь. И даю тле фамилию: "Усладина". - Почему "Усладина"? - спросил Дормидонт. - Хочу я так. "И Дормидонт будет доказывать, что он самый умный, - промолчал Серафим Ярополкович, - причем будет говорить без пауз часа полтора, насилуя мой слух". - Дед, ты оглох? - громче повторил этот самый Дормидонт, умный, лысый, пузатый, 28 лет. - Где бутылочка из-под кефира Савватия? Из-за угла выскочили двое бесштанных упитанных ребят и, крича "Няу-няу-няу!", промчались мимо блюдца с вишней и исчезли. - Кто это? - равнодушно спросила Усладина. - Ратибор с Харлампием за кошкой побежали, - сказала Петрова. - Омниа морс экват (Для смерти все равны), - сказал Старосадов. Дормидонт с голым пузом - он был в шортах - продолжал искать бутылочку своего Савватия. Дормидонт ходил как слон. Пол под ним прогибался. Лестницы дрожали. Весу в Дормидонте было за двести килограмм. "И он начнет убеждать меня в том, что я ничего не понимаю в современной живописи, - опять промолчал Серафим Ярополкович, игнорируя этого отвратительного толстого Дормидонта, - как будто он что-нибудь понимает в той живописи, которая была современной в мои 28 лет". - Я всегда презирал умных, - сказал Серафим Ярополкович. - Я всегда презирал дураков, - сказал на это Старосадов. - Дураки безвредны, - возразил Серафим Ярополкович, - а от умных одни неприятности. Ну, вот, например, этот толстенький, маленький, симпатичненький Гайдар. Взял и отдал здания, сооружения, станки и механизмы - кому? Да все той же коммунистической партии Советского Союза. То есть он главный коммунист, выше Ленина, Маркса, Сталина и Шатова из "Бесов". Горбачеву люди поверили, самые талантливые поверили, выделились из государственного сектора, создали кооперативы, стали наживать добро, готовы были за хорошую цену купить и здания, и станки, и механизмы... Тут нужно было закон о запрете на профессию коммунистам ввести, и дело было бы сделано, как в ГДР, как в Чехии... Но куда там. Пришел славный "Тимур" со своей командой и роздал все б е с п л а т н о этим прямоходящим. Теперь они главы концернов, банков, фирм (потому эти организации так плохо работают!)... Одним словом, Горбачев дал, а Ельцин с Гайдаром отобрали. О-хо-хо! - У вас, Серафим Ярополкович, в голове сущий ералаш. Тут дело идет о конце собственного Я, поскольку бессмертия не существует, о роли, так сказать, моего семени в истории, а он об этих толкует, о государственном капитализме!
- А я презираю людей, этих насекомых земного шара, - заявила Усладина и поползла вниз по черенку к темно-красному шару. Старосадов сказал: - Я, как Светоний, положу добро на одну чашу, а зло на другую. И что же увижу? А увижу то, что гайдаровская номенклатура опустила свою чашу со злом до земли. Почему со злом? Да потому, что налогами загнали в тень любую инициативу. А нужно: армию - пополам, МВД - пополам, учителей - пополам и т. д., то есть одну половину - на улицу, на вольные хлеба! А на налоги пусть живут наглецы, бездари! И их - девяносто процентов. Это они, по пословице, с ложкой. А кто же работает? Подвижники, таланты! Давил бы всех сборщиков податей, этих Иуд! Или целостность России их отправил бы отстаивать в Чечню, в Украину (с подачи хохлов везде буду всаживать это "в"), в Финляндию, в Польшу, в Аляску! - Не хочешь со мной разговаривать? - спросил Дормидонт. К нему подошла с эмалированным горшком двухлетняя Еликонида, ножки пухлые, в складках, села на горшок, пукнула и стала какать. Дормидонт погладил Еликониду по головке, сказал: - Покакай, умница, покакай как следует, не слушай деда. Он - дюдюка!
2
Серафим Ярополкович не обратил внимания на этот выпад, молча вытянул по столу руку, нащупал за газетой книгу Элиаде, придвинул к себе, встал, поморщившись от неприятного запаха детского кала, высокий, худой, без живота (на его месте, назло всем этим обрюзгшим молодым людям, упругая впадина), и вышел. Он делал все для того, чтобы дети его боялись. На лавке сидел, раскатав толстые, как у бабы, ляжки, Гордей, еще более пузатый, чем Дормидонт, и наставительно говорил своему отпрыску Архипу, картавя: - Айхип, почему ты не можешь пйоизнести букву "эй"? Конечно, Гордей имел в виду букву "р". Архип, эдакий тючок-колобок, срывал одуванчики и слюняво дул на них. - Чтобы зло пресечь - надобно в особенности напасть на газетных крикунов: ох уж эти крикуны! Как я острю на них зубы. В самом деле, в провинции, в глуши, видят широковещательное объявление о вздорной книге, верят ему, книгу выписывают, обманываются, а все не исправляются... Мундус вульт дэципи, эрго дэципиатур (Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают)! - сказал Старосадов. Жирненький Архип, ну прямо заготовочка для микроволновой печи, продолжал слюнявить одуванчики. Серафим Ярополкович сплюнул и вернулся к блюдцу. Не обращая внимания на Дормидонта, который все искал бутылочку с соской своего Савватия, открыл книгу Элиаде и начал громко читать из нее: - Устрицы, морские ракушки, улитка, жемчужина связаны как с акватическими космологиями, так и с сексуальными символами. Все они причастны священным силам, сконцентрированным в водах, луне, женщине; кроме того, они по разным причинам являются эмблемами этих сил: сходство между морской раковиной и гениталиями женщины, связи, объединяющие устриц, воду и луну, наконец, гинекологический символизм жемчужины, формируемой в устрице. Вера в магические свойства устриц и раковин распространена по всему миру от древнейших времен до наших дней. Дормидонт хотел повысить голос на деда, чтобы тот так громко не читал, но послышался сильный детский плач, отчего Старосадов перекосоротился и сжал в гневе кулаки, и бочкообразная Павлина (щеки ее алые, свисающие яблоками, видны со стороны затылка), жена Дормидонта, внесла на руках Савватия, от которого и исходил этот плач. Жирные губки в "о" превращены, и из этого "о" - визг. Павлина выкатила огромную грудь, не стесняясь Старосадова, и сунула толстый сосок в ротик Савватия, но тот выплюнул его, пробасив: - Хочу кефира из бутылочки с соской! - Просвещенная молодежь ныне пошла, - сказал Серафим Ярополкович, не сводя глаз с роскошной женской груди и приглаживая тонкими длинными пальцами клинышек бородки. - Начинают говорить еще до того, как выучиваются говорить. Сколько ему? - спросил он, кивая на Савватия. - Одиннадцать месяцев, - сказала бокастая, грудастая, мордастая Павлина и, чуть возвысив голос, добавила нараспев: - Ну, чего вы, как старый пень, разорались?! Серафим Ярополкович усмехнулся полноте жизни и увидел себя за широким и длинным обеденным столом. Рядом сидел Дормидонт; перед ним - эмалированный таз, в котором купали Савватия, с горою отварной картошки и толстых сарделек. Дормидонт, вздрагивая, глотал их одну за другой, не забывая, однако, перемежать сардельки картофелинами. Пар поднимался к потолку. Не отставал от брата и Гордей: хлеб ломал руками, алчно смотрел в свой таз, в котором купали его чадо - Архипа. Не в этот момент, разумеется, купали, когда ел Гордей вареную картошку, перебивая ее жирными сардельками, а тогда купали, когда Гордей из этого таза не ел. Видеть эти сардельки не мог Старосадов и сам их никогда не ел, поскольку они напоминали ему очень простой символ мужской силы. Грубо? Что делать. Если плавки у Павлины такие, что прикрыт только лобок, а сзади - голые огромные ягодицы! - Аспицэ нудатас, барбара тэрра, натэс (Полюбуйся, варварская страна, на обнаженные ягодицы)! - во сне будто восклицал Старосадов. Не только картошка чередовалась с сардельками (три кило уминали за обед!), но и сардельки с картошкой, то есть были возможны разные варианты; например, Дормидонт всегда начинал с сарделек, нацелится вилкой, глаза горят, вколет ей иглы в бок, даже кровь... то есть сок брызнет, и зубами отхватит полсардельки; одним словом, Дормидонт, сотрудник аппарата новой номенклатуры, начинал с более вкусной пищи, это могли быть и не сардельки, а, например, жареные ножки кур и гусей, индюшек и уток, по штук пять, эдак, мог употребить; в прокладочный материал входил еще хлеб, который почему-то не считали за еду, даже как бы и не замечали хлеба, хотя тот же Дормидонт за обед съедал полбуханки черного - хлеб для них был вроде воздуха. Ставили на стол для аппетита таз с солеными огурцами; шли огурцы, так же как хлеб, незаметно. В общем, после падения КПСС началась и в еде какая-то дикая демократизация. Но вот чего не переносил Серафим Ярополкович, так это чавканья. Как только заметит (услышит), что кто-то жует увлеченно с открытым ртом, так встанет, возьмет деревянную чумичку весом с хорошую гирю, подойдет к увлекшемуся (шейся) и врежет запросто по лбу, да так, что искры банально из глаз посыплются. Поэтому ели все продолжатели рода Старосадова с закрытыми ртами, только уши шевелились. Шевелились уши, как правило, волосатые, и слышали эти уши пищанье комара, летающего над блюдцем с вишней, по зелененькому черенку которой все ползала малюсенькая тля. А зачем она, эта красивая тля, ползала, никто не знал, как никто не знал, зачем пищал комар. Пройдя на писк комара, Серафим Ярополкович, с книгой Элиаде под мышкой, оказался в саду, где заметил копающуюся в грядках (она перемешивала в оцинкованном ведре куриный помет, песок и перегной) жену свою Евлампию Амфилохиевну, пышное тело которой было облачено в голубой лифчик и сиреневые до колен байковые трусы. После созерцания великолепной груди Павлины, Серафиму Ярополковичу захотелось овладеть Евлампией Амфилохиевной. Он подумал, что в этом мире тел нет никакой духовной любви, и положил руку на бедро Евлампии. - Бесстыдник, - зарделась Евлампия и, виляя мощным задом, пошла к лесному домику, где обычно у них случалась любовь. Когда он коснулся ее, она, вскрикнув, как в молодости, сказала: - Серафим, тебе не стыдно без дела шляться? Взял бы лопату да перевернул грядки. Серафим же тем временем держал в руках ее тяжелые груди и на замечание абсолютно никак не отреагировал. В этих сексуальных действиях он видел только себя, но не ее; поскольку он накачивал воздушный шар и никак не мог его накачать, хотя каждый раз восклицал, что кончил накачивать. Она же, натянув свои байковые трусы на лоснящиеся ляжки, прикрыв потный живот, розовые ягодицы, сказала, наученная им когда-то: - Ляссата вирис нэкдум сациата рэцессит (Ушла, утомленная мужчинами, но все еще не удовлетворенная)! Серафим и Евлампия переглянулись. И улыбнулись. Лет тридцать уже их совокупления проходили без всяких последствий. А то прежде Серафим только и слышал: "В меня нельзя!" Можно, оказывается, все можно, только лет эдак через сорок. Они сильно любили друг друга, то есть самостоятельно, ни к кому не обращаясь, изготавливали новых людей. Любили с 1927 года, когда Николай впервые назвал ее Евлампией, а она его - Серафимом. На самом деле ее звали Ольгой, Ольгой Васильевной, но в порыве постижения сексуальной символики она забывала свое имя; ей не нравилось, когда мужчины (до брака со Старосадовым у Ольги их было около двадцати) в процессе любви называли ее "зайкой", "белочкой"... Николай, зациклившийся на своем латинском, сначала давал ей латинские имена, но когда пошла борьба с космополитизмом, стал применять имена русские, вышедшие, однако, из употребления. Он тоже не терпел, когда его в процессе углубления в сущность жемчужины называли "козликом", "бычком", "сарделькой", "тюльпаном" и т. д. Однажды, когда Ольга в алом свете камина обнажила свои полные ноги, он воскликнул "Евлампия моя!" - и почувствовал настоящую поэзию в этой Еве с Лампой, поэзию животворящую (живородящую; еще бы не хватало, чтобы женщины сначала сносили яйца, а потом высиживали их), поскольку она родила ему впоследствии сыновей: Ивана (Варсонофия), Степана (Гордея, не путать со внуком Гордеем), Сергея (Перфилия); и дочерей: Марию (Еликониду, не путать с правнучкой), Зинаиду (Павлину, не путать с женой Дормидонта) и Веру (Авдотью). И Ольге это имя Евлампия - так понравилось, так слилось с тем пронзительным чувством, которое она испытывала в минуты божественной близости, что попросила Николая придумать ей и отчество для самых сильных ощущений при зачатии. Видимо, с момента, когда Евлампия появилась на свет, до настоящего времени главным в ее жизни был уход за половыми органами: своими, детей, мужа. - Половые органы нужно мыть каждый день, но это не значит, что каждый день нужно говорить об этом, - заявляла Евлампия. В декабре 1927 года живот Евлампии достиг критических размеров. Беременность протекала нормально; Евлампия до седьмого месяца продолжала любовные воссоединения с Серафимом; страсть в этот период достигала пика недозволенного удовольствия. Почему недозволенного? Потому, что говорить об удовольствии запрещено. Тогда как само удовольствие можешь иметь хоть с утра до ночи. При этой нормальной беременности Евлампия вела обычный образ жизни: копала грядки, солила огурцы, квасила капусту, нарезала колбасу и ветчину, сдавала анализы крови, мочи и кала. Все эти умеренные занятия не только не были противопоказаны Евлампии, но, наоборот, благотворно влияли на ее психику и содействовали правильному течению беременности.
3
Будучи от рождения высокой, здоровой, выносливой (достаточно назвать ее рост - 197 см), Евлампия шила на ножной (конечно, в период беременности) швейной машине "Зингер", ездила верхом в конном заводе им. Эльзенгауэра, располагавшемся неподалеку, плавала и ныряла. И сама Евлампия, и созревающий в ней плод (который должен был появиться как жемчужина из раковины) нуждались в достаточном количестве кислорода, а при энергичной деятельности его поступление в организм резко увеличивается. Отсюда вывод: она постоянно была в движении, находилась на свежем воздухе, среди сосен и елей, постоянно открывала окно или форточку, хорошо проветривала дом. Уже перед самыми родами ходила с Серафимом на лыжах до фабрики, мимо конного завода, и обратно. В общем, бережно относилась к проращиванию семени Серафима. Огромный живот под свитером метафорически, если смотреть на Евлампию в профиль, повторял силуэт девы Марии и напоминал Серафиму о непорочном зачатии. Евлампия и была для него Богородицей, поскольку, чтобы зачатие было порочным, Серафиму нужно было бы рукотворно изготовить свое семя, чего он, даже при своем физиологическом уме, сделать не мог. Тут впервые стали вкрадываться в сознание Старосадова мысли о пустоте человека, о его странном пребывании на Земле, о неучастии в рождении, жизни и смерти, о галлюцинации жизни вообще... Таким образом Серафим Ярополкович пришел (конечно, через много, много лет, когда ему уже было за 60) к выводу, что каждая беременная женщина - Богородица, каждый бросивший в нее свое семя мужчина Бог-отец, Бог-сын и Дух святой, а каждый родившийся - Христос, под псевдонимом, разумеется. Тут, конечно, смущало его противоречие: вся заслуга человека в продолжении рода - оплодотворение женщины (велика заслуга!)... Псевдонимы. Русские дают Христам свои псевдонимы, немецкие (немцы; однако Серафим Ярополкович все нации привел к одному прилагательному знаменателю, как известный Митрофан - дверь. Короче говоря, по версии Серафима Ярополковича, постигшего наконец, что люди рождаются не по воле людей, а из одного удовольствия посредством поршневой работы с впрыскиванием не человеком изготовленного семени, так вот, по этой версии тоже, как и "русский", испанец будет прилагательным, то есть "испанским". К чему "прилагательный"? Ну дверь - имя прилагательное - к дверной коробке, состоящей из двух косяков и притолоки вверху, лежащей на этих косяках... Об этом - "прилагательном" вся жизнь Серафима Ярополковича.) ... немецкие - свои и т. д. Большое внимание Евлампия уделяла питанию во время беременности. В первые месяцы не было необходимости резко изменять привычный стол: ела щи со свининой или с говядиной... И ничего здесь порочного нет. Подумаешь, убивали свинью, с глазками, носиком-пятачком, ушками и прочими живыми, как и у человека, атрибутами, и ели; убивали корову или бычка - и ели. Старосадов снял пенсне, протер носовым платком. Опять положил голову на руки и заговорил молча далее о съедении человеков, особенно детей, приготовленных со специями в микроволновой печи. Впрочем, Евлампия всегда начинала с хорошо выглаженной скатерти. Тогда не было электрических утюгов. Она гладила утюгом на углях, с дымком, придававшим белью какую-то особую свежесть. Накрывала стол этой выглаженной скатертью. В зависимости от числа сидящих за столом ставила две-три тарелки с черным и белым хлебом (хлеб она любила нарезать толстыми ломтями, а если хлеб был очень мягкий, то вовсе его не нарезала, а ломала руками, по-русски). Хотя диапазон русскости очень широк: от мелких тарелок до эмалированных тазов после падения КПСС. Вино (за исключением шампанского) ставила в откупоренных бутылках с тщательно очищенными горлышками (как все-таки партия дисциплинировала; и люди-то советские казались одухотворенными, как ангелы, с небес спустившиеся; это после падения КПСС все вдруг поняли, что люди самым мерзким образом появляются после полового акта). Водку и настойки подавала в графинах. Закуски располагала в разных концах стола (это уже в те времена, когда за стол обычно садилось не меньше 12-20 человек). Для каждого члена семьи и возможного гостя (обычно это были коллеги Старосадова по латинскому языку, тайными нитями уходившему в недра Лубянки) ставила мелкую столовую тарелку, на нее - закусочную (помнится, на них изображался краснозвездный Кремль). Серафим Ярополкович, уже тогда водрузивший на свой нос чеховское пенсне, отрастивший клинышек интеллигентской бородки и надевший на затылок узбекскую тюбетейку, любил наблюдать на большеживотой Евлампией во время этих ее хлопот у стола. Спасибо товарищу Сталину За наше счастливое детство! Кто не говорил спасибо, шел за колючую проволоку, поскольку Старосадов с пристрастием наблюдал окружающих и как только замечал, что кто-то намекает на наличие половых органов у советских людей, сообщал об этом в недра Лубянки, за что получал вознаграждение в виде земли, зданий, автомобилей, спецпайков и пр. А беременной (тайна беременности была непреложным условием существования КПСС) Евлампия была как бы постоянно, что доставляло особую радость Серафиму Ярополковичу до определенного момента, а именно до падения КПСС. Итак, Ольга Васильевна Старосадова, в девичестве Пичужкина, она же Евлампия, беременная, справа от каждой мелкой тарелки клала ложку и нож (отточенной стороной лезвия в сторону тарелки), слева - вилку, с костяным черенком под цвет красного дерева. Ложки и вилки у Евлампии лежали вогнутой стороной кверху. Салфетки, сложенные треугольником или колпачком, клала на закусочную тарелку. Одним словом, тургор витэ (полнота жизни), как говорил Старосадов, садясь в черный ЗИМ после занятий со студентами и проезжая мимо Кремля и магазина бывшего Елисеева-купца в свое загородное владение, где тем временем сервировался стол. Если обед был праздничный (проезд на черном ЗИМе по вечерней Тверской, то есть улице Горького, когда горят витрины Елисеевского магазина и в этом свете горят красные флаги; а завтра будет демонстрация трудящихся, и дети, как бы слетевшие с небес, будут сидеть с красными флажками на плечах отцов, так вот, если обед был праздничный (Старосадов возвращался на черном ЗИМе с гостевой трибуны, прямо у Мавзолея, под Мавзолеем, под ногами вождей, всех этих товарищей из ВКПб, КПСС, НКВД, ВЦСПС, ВЛКСМ, КГБ, МВД, ЦК...), то у каждого прибора Евлампия ставила рюмку для водки и другую для вина, а для минеральной (Серафим Ярополкович обожал нарзан) и фруктовой воды шла высокая стопка. Евлампия украшала сервированный стол живыми цветами; их размещала (в невысоких вазах) в двух-трех местах по средней линии стола. Около своего места Евлампия ставила маленький столик, на котором удобно помещала миску с супом, чистые тарелки и т. п. (Это уже после падения КПСС и открытия половых органов из мисок стали есть, а потом и купать в них правнуков.) При большом числе обедающих Евлампия любила блюда разносить, да так ей было и удобнее, чтобы всегда быть в движении (для развития очередного плода в животе). При этом она всегда имела в виду следующее правило: когда разносила кушанье, уже разложенное... Чтобы не забыть: за одно упоминание женских прокладок от "Проктор энд Гембл" можно было схлопотать 10 лет без права переписки. Старосадов уж постарался бы! ...уже разложенное по тарелкам, то подавала его едоку с правой стороны; если кушанье подносила в кастрюле и едок должен был сам положить его себе на тарелку, то заходила от едока с левой стороны. На заседаниях парткома института Старосадов сидел в стороне за особым столом, как представитель высших сил. Вечерний чай Евлампия сервировала несколько иначе. Да и сама атмосфера была иная: Серафим Ярополкович, он же Старосадов Николай Петрович, отец - Петр Владимирович Старосадов, мать - Ирина Всеволодовна Калужская-Репнина, ставил на патефон пластинку, звучал Римский-Корсаков или Чайковский... Стол накрывался другой, цветной скатертью, самовар с кипятком ставился на маленький столик, вплотную придвинутый к краю стола, у которого сидела румяная Евлампия, грудастая, беременная, с бубликами и пирогами. В тридцатые-сороковые годы за этим огромным столом перебывали товарищи Ворошилов, Калинин, Андреев, Шверник, Вознесенский, Шкирятов, Ярославский, Берия, Первухин, Суслов, Щаденко, Буденный, Щербаков, Каганович... И Старосадову приходилось подделываться под этих необразованных мужичков, поскольку Старосадов происходил из дворянской семьи. В центре стола стояли вазы с вареньем... Серафим Ярополкович заметил, что тля переползла с плодоножки на красный шар плода. Он зевнул и сказал: - Вэрбо ин вэрбум (Слово за словом). ...стояли вазы с вареньем и конфетами, возле них - тарелочки с тонко нарезанным лимоном, сливки или молоко, сахар и розетки для варенья. К такому столу Евлампия обычно присовокупляла парочку бутылок десертного вина. Иногда чай заменял легкий ужин. Тогда Евлампия размещала на столе масленки со сливочным маслом, тарелки с ветчиной, сыром, холодной телятиной... Для каждого члена семьи ставила десертную тарелку, на нее клала чайную салфетку, слева от тарелки - десертную вилку, а справа - десертный нож. По радио передавали статью С. Павлова из "Комсомольской правды" от 22 марта 1963 года "Творчество молодых - служению великим идеалам": "...Почему в жизни мы встречаем хороших советских людей, а в некоторых советских книгах пишут совсем о других? И действительно, стоит почитать мемуары И. Эренбурга, "Вологодскую свадьбу" А. Яшина, путевые заметки В. Некрасова, "На полпути к Луне" В. Аксенова, "Матренин двор" А. Солженицына, "Хочу быть честным" В. Войновича (и все это - из журнала "Новый