Страница:
В Литине в 1821 году и родился будущий «печальник» Николай Алексеевич Некрасов. У него было еще три брата и две сестры. В 1824 году Алексей Сергеевич по болезни был уволен со службы в чине майора, и семья Некрасовых перебралась в родовое имение Грешнево Ярославской губернии.
Усадьба господ Некрасовых находилась на берегу Волги и на столбовом почтовом тракте между Ярославлем и Костромой. По этой дороге, ведущей в Пермский и Вятский края, часто гнали людей на каторгу. «…все, что по ней шло и ехало, было ведомо, начиная с почтовых троек и заканчивая арестантами, закованными в цепи, в сопровождении конвойных, было постоянной пищей нашего детского любопытства», – вспоминал поэт. Впечатления детства иногда основа для формирования характера. Авдотье не хватало в детстве порядка и внимания, Николаю – достатка, который впрямую зависел от достатка крепостных его отца. Они всеми силами потом старались это компенсировать.
Николай пронес любовь к матери через всю свою жизнь. Ей он посвятил немало стихотворных строк и воспоминаний. «Во мне спасла живую душу ты!»
Елена Андреевна получила неплохое по тем временам образование в женском пансионе в Виннице, где изучала языки, музыку и литературу, прекрасно играла на рояле и пела. Великому поэту Некрасову так и не удалось получить высшего образования. Своим немалым познаниям, без каких литератору абсолютно невозможно, он был обязан в первую очередь матери. Один из приятелей поэта писал: «Он вспоминал о матери с такой любовью, с такой трогательной нежностью, он приписывал ей такое громадное влияние на всю свою жизнь и рисовал ее образ в таком поэтическом ореоле, что для меня вполне стала понятна восторженность, с какой он вспоминал о матери в прежних своих стихотворениях…»
В 1832 году одиннадцатилетний Николай вместе с братом Андреем были определены для обучения в ярославскую гимназию. Первое время Николай учился хорошо, но потом что-то случилось. Некрасов иногда не посещал гимназию несколько месяцев подряд. Латынь и математика вызывали в нем отвращение. Зато он много читал, впитывал в себя, как губка, учился не у преподавателей, а у Пушкина, Байрона, Жуковского. В журнале «Телескоп» он читал статьи Белинского и Герцена. Учеником он оказался талантливым и уже в гимназии начал писать стихи.
В пятнадцать лет Некрасов расстался с гимназией не аттестованным по многим предметам. Это не мешало в то время поступлению в университет, а только увеличивало количество экзаменов. Однако отец был категорически против университета и настаивал на военном училище, записи в гвардию или армию. Николай потратил целый год, скучая в Грешневе и уговаривая отца. Ничего не получилось. Пришлось пойти на обман.
20 июля 1838 года юный Некрасов отправился в Петербург. В кармане его лежали тетрадка стихов, сто пятьдесят рублей ассигнациями и свидетельство об окончании ярославской гимназии. Но он и не думал о военном будущем. Некрасов начал готовиться к экзаменам в университет, которые решил сдавать на следующий год, о чем и написал отцу, рискуя остаться без малейшей материальной поддержки. Так оно и случилось.
Сначала он поселился в грязной гостинице, где брали за сутки по два рубля, потом и это стало ему не по карману, и пришлось снять комнатушку в районе Малой Охты. Нужду заставляли забывать только надежды на литературный успех. В октябрьском номере «Сына отечества» появилось стихотворение Некрасова «Мысль», где в примечании было указано, что это «первый опыт шестнадцатилетнего поэта». В ноябре в журнале выходят еще два стихотворения, потом еще. На молодого поэта обратила внимание критика. «Не первоклассное, но весьма замечательное дарование нашли мы в г. Некрасове, молодом поэте, только в нынешнем году выступившем на литературную арену».
К сожалению, первая слава не принесла денег. За стихи в «Сыне отечества» платили сущие гроши или не платили вовсе. Жить становилось все труднее.
В 1839 году Николай сдает экзамены в университет на факультет восточных языков. Но, несмотря на все старания, он получает лишь одну приличную отметку по российской словесности – тройку, по другим предметам сплошные единицы.
На следующий год он вновь пытается поступить уже на юридический факультет. И снова провал, хотя оценки получились более высокими. По российской словесности – 5, но по другим предметам его знания были явно недостаточны. А экзаменоваться пришлось по 14 дисциплинам! Вспомни, читатель, отношение к занятиям в гимназии.
Пришлось Некрасову забросить свои мечты о получении университетского образования. И заняться борьбой за выживание. Упрямый характер требовал не сдаваться и выбиваться в люди именно в Петербурге. Тот же характер, высокое самомнение подсказывали, что в люди его выведет литература.
Поначалу это была литература отнюдь не художественная. По утрам поэт отправлялся на Сенную площадь, где были торговые ряды, и там за пятачок или кусок хлеба составлял неграмотным крестьянам письма и прошения. Случалось за гроши переписывать бумаги, давать уроки, составлять афиши, объявления.
Тогда же у него началось психическое заболевание, мучившее его всю жизнь. В периоды жестокой хандры он часами лежал в своей комнатушке, страдая от голода, и бывал порой готов идти просить подаяния. Потом наступала бешеная работоспособность, и он снова боролся с суровой действительностью. И продолжал писать стихи, набираясь поэтического опыта. В молодости сил хватало, и периоды хандры случались гораздо реже периодов активности.
Иногда ему улыбалась удача. На некоторое время за сто рублей ассигнациями в месяц он устроился готовить мальчиков в пансионе к поступлению в инженерное училище. Полученных небольших денег хватило, чтобы за свой счет издать первый поэтический лирический сборник «Мечты и звуки». Все обернулось провалом. Некрасов вспоминал: «Прихожу в магазин через неделю – ни одного экземпляра не продано, через другую – то же, через месяц – то же. В огорчении отобрал все экземпляры и большую часть уничтожил. Отказался писать лирические и вообще нежные произведения в стихах».
Николай Алексеевич также пробует свои силы в прозе, а потом и в драме. В общем, берется за все, поражая знакомых продуктивностью и трудолюбием. Но сиюминутный успех не обольщал Некрасова. Он предчувствовал настоящий. И то, что его обессмертит, он напишет только в зрелом возрасте. А пока ему удалось увидеть один из своих многочисленных псевдонимов Н. А. Перепельский на афише Александринского театра. 24 апреля 1841 года там состоялась премьера некрасовского водевиля «Шила в мешке не утаишь – девушки под замком не удержишь». Может быть, эту афишу видела и Авдотья, но тогда она с Некрасовым еще не была знакома.
Некрасов несерьезно относился к своим поделкам такого рода: «В водевилях мужья не обижаются за поругание своих прав, а если и делают это, так для шутки; жены никогда не узнают своих мужей…» Только замечу, что Некрасову в будущем замечательно удастся превратить жизнь своего друга и благодетеля Ивана Панаева в настоящий водевиль.
История
Усадьба господ Некрасовых находилась на берегу Волги и на столбовом почтовом тракте между Ярославлем и Костромой. По этой дороге, ведущей в Пермский и Вятский края, часто гнали людей на каторгу. «…все, что по ней шло и ехало, было ведомо, начиная с почтовых троек и заканчивая арестантами, закованными в цепи, в сопровождении конвойных, было постоянной пищей нашего детского любопытства», – вспоминал поэт. Впечатления детства иногда основа для формирования характера. Авдотье не хватало в детстве порядка и внимания, Николаю – достатка, который впрямую зависел от достатка крепостных его отца. Они всеми силами потом старались это компенсировать.
Так поэт описывал свою малую родину, «где научился я терпеть и ненавидеть».
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства…
Помещик Алексей Некрасов старался выжать все, что можно, из своих крестьян, но не мог обеспечить подобающего благосостояния семьи. Расточительный, если дело касалось охоты и псарни, он был необыкновенно скаредным, даже алчным во всех других вопросах. Всю жизнь он вел судебные тяжбы, обнаруживая удивительную ловкость и настойчивость в стремлении отсудить хотя бы незначительную денежную сумму. А. С. Некрасов был настоящим скопищем грехов. Домашний тиран, распутник, пьяница, сутяга и т. д. Кое-что великий сын у отца унаследовал – упорство и хватку во всем, что касается денег, и способность легко тратиться на все, что связано с охотой. Страсть поэта к картам была благоприобретенной.Полной противоположностью мужу была Елена Андреевна. «Русокудрая, голубоокая, с тихой грустью на бледных устах», она оказалась из печально известной русской породы терпеливых и молчаливых. Она всегда вступалась за детей, оберегая их от несправедливых наказаний отца. Нередко он поднимал руку и на жену.
Николай пронес любовь к матери через всю свою жизнь. Ей он посвятил немало стихотворных строк и воспоминаний. «Во мне спасла живую душу ты!»
Елена Андреевна получила неплохое по тем временам образование в женском пансионе в Виннице, где изучала языки, музыку и литературу, прекрасно играла на рояле и пела. Великому поэту Некрасову так и не удалось получить высшего образования. Своим немалым познаниям, без каких литератору абсолютно невозможно, он был обязан в первую очередь матери. Один из приятелей поэта писал: «Он вспоминал о матери с такой любовью, с такой трогательной нежностью, он приписывал ей такое громадное влияние на всю свою жизнь и рисовал ее образ в таком поэтическом ореоле, что для меня вполне стала понятна восторженность, с какой он вспоминал о матери в прежних своих стихотворениях…»
В 1832 году одиннадцатилетний Николай вместе с братом Андреем были определены для обучения в ярославскую гимназию. Первое время Николай учился хорошо, но потом что-то случилось. Некрасов иногда не посещал гимназию несколько месяцев подряд. Латынь и математика вызывали в нем отвращение. Зато он много читал, впитывал в себя, как губка, учился не у преподавателей, а у Пушкина, Байрона, Жуковского. В журнале «Телескоп» он читал статьи Белинского и Герцена. Учеником он оказался талантливым и уже в гимназии начал писать стихи.
В пятнадцать лет Некрасов расстался с гимназией не аттестованным по многим предметам. Это не мешало в то время поступлению в университет, а только увеличивало количество экзаменов. Однако отец был категорически против университета и настаивал на военном училище, записи в гвардию или армию. Николай потратил целый год, скучая в Грешневе и уговаривая отца. Ничего не получилось. Пришлось пойти на обман.
20 июля 1838 года юный Некрасов отправился в Петербург. В кармане его лежали тетрадка стихов, сто пятьдесят рублей ассигнациями и свидетельство об окончании ярославской гимназии. Но он и не думал о военном будущем. Некрасов начал готовиться к экзаменам в университет, которые решил сдавать на следующий год, о чем и написал отцу, рискуя остаться без малейшей материальной поддержки. Так оно и случилось.
Сначала он поселился в грязной гостинице, где брали за сутки по два рубля, потом и это стало ему не по карману, и пришлось снять комнатушку в районе Малой Охты. Нужду заставляли забывать только надежды на литературный успех. В октябрьском номере «Сына отечества» появилось стихотворение Некрасова «Мысль», где в примечании было указано, что это «первый опыт шестнадцатилетнего поэта». В ноябре в журнале выходят еще два стихотворения, потом еще. На молодого поэта обратила внимание критика. «Не первоклассное, но весьма замечательное дарование нашли мы в г. Некрасове, молодом поэте, только в нынешнем году выступившем на литературную арену».
К сожалению, первая слава не принесла денег. За стихи в «Сыне отечества» платили сущие гроши или не платили вовсе. Жить становилось все труднее.
В 1839 году Николай сдает экзамены в университет на факультет восточных языков. Но, несмотря на все старания, он получает лишь одну приличную отметку по российской словесности – тройку, по другим предметам сплошные единицы.
На следующий год он вновь пытается поступить уже на юридический факультет. И снова провал, хотя оценки получились более высокими. По российской словесности – 5, но по другим предметам его знания были явно недостаточны. А экзаменоваться пришлось по 14 дисциплинам! Вспомни, читатель, отношение к занятиям в гимназии.
Пришлось Некрасову забросить свои мечты о получении университетского образования. И заняться борьбой за выживание. Упрямый характер требовал не сдаваться и выбиваться в люди именно в Петербурге. Тот же характер, высокое самомнение подсказывали, что в люди его выведет литература.
Поначалу это была литература отнюдь не художественная. По утрам поэт отправлялся на Сенную площадь, где были торговые ряды, и там за пятачок или кусок хлеба составлял неграмотным крестьянам письма и прошения. Случалось за гроши переписывать бумаги, давать уроки, составлять афиши, объявления.
Особенно тяжело было зимой. Молодой человек, живший впроголодь, насквозь продрогший в легком пальто, в дырявых сапогах и соломенной шляпе был знаком всем конторам Невского и Владимирского, куда обращался в поисках работы. И так продолжалось до 1843 года, пока беднягу-поэта не «подобрала и обогрела» чета Панаевых.Актриса Аделаида Шуберт вспоминала: «Особенно жалким казался Некрасов в холодное время. Очень бледен, одет плохо, все как-то дрожал и пожимался. Руки у него были голые, красные, белья не было видно, но шею обертывал он красным вязаным шарфом, очень изорванным».
Тогда же у него началось психическое заболевание, мучившее его всю жизнь. В периоды жестокой хандры он часами лежал в своей комнатушке, страдая от голода, и бывал порой готов идти просить подаяния. Потом наступала бешеная работоспособность, и он снова боролся с суровой действительностью. И продолжал писать стихи, набираясь поэтического опыта. В молодости сил хватало, и периоды хандры случались гораздо реже периодов активности.
Иногда ему улыбалась удача. На некоторое время за сто рублей ассигнациями в месяц он устроился готовить мальчиков в пансионе к поступлению в инженерное училище. Полученных небольших денег хватило, чтобы за свой счет издать первый поэтический лирический сборник «Мечты и звуки». Все обернулось провалом. Некрасов вспоминал: «Прихожу в магазин через неделю – ни одного экземпляра не продано, через другую – то же, через месяц – то же. В огорчении отобрал все экземпляры и большую часть уничтожил. Отказался писать лирические и вообще нежные произведения в стихах».
Николай Алексеевич также пробует свои силы в прозе, а потом и в драме. В общем, берется за все, поражая знакомых продуктивностью и трудолюбием. Но сиюминутный успех не обольщал Некрасова. Он предчувствовал настоящий. И то, что его обессмертит, он напишет только в зрелом возрасте. А пока ему удалось увидеть один из своих многочисленных псевдонимов Н. А. Перепельский на афише Александринского театра. 24 апреля 1841 года там состоялась премьера некрасовского водевиля «Шила в мешке не утаишь – девушки под замком не удержишь». Может быть, эту афишу видела и Авдотья, но тогда она с Некрасовым еще не была знакома.
Некрасов несерьезно относился к своим поделкам такого рода: «В водевилях мужья не обижаются за поругание своих прав, а если и делают это, так для шутки; жены никогда не узнают своих мужей…» Только замечу, что Некрасову в будущем замечательно удастся превратить жизнь своего друга и благодетеля Ивана Панаева в настоящий водевиль.
История
Все началось по делу. И поначалу самой деловитой фигурой показался тот, кто этим качеством потом не отличался. В 1839 году в доме Брянских появляется Иван Иванович Панаев, двадцатисемилетний литератор, журналист, переводчик, человек, вообще вникавший во все, причастный ко всему, оставивший след везде, но незначительный. Такова уж была его судьба.
Панаев принес Якову Григорьевичу свой перевод «Отелло». Позже он познакомил семью с композитором Михаилом Ивановичем Глинкой. В театре готовилась постановка первой русской оперы «Жизнь за царя», и спевки устраивались, как обычно, на квартире Брянских[1]. Иван Панаев стал часто бывать в доме. Молодые люди, Авдотья и Иван, легко увлеклись друг другом. Никто не видел никаких препятствий, которые могли бы помешать им объединить свои судьбы. Молодой человек был богат, хорош собой, элегантен и образован, словом, создавал приятное впечатление. За Авдотьей Яковлевной отец давал неплохое приданое.
После венчания Панаевы переехали в Москву. У мужа и здесь оказалось немало знакомых и, как следствие, много хлопот. Иван Иванович агитировал московских авторов присылать свои статьи в только что открытый в Петербурге журнал «Отечественные записки», который редактировал Андрей Краевский. Одним из первых откликнулся уже известный, авторитетный критик Виссарион Белинский.
Из актерской среды молодая жена Панаева сразу попала в среду литературную. Попала, попалась… Конечно, и в этом обществе существовали обычные богемные забавы – сплетни, интриги, карты, попойки, адюльтеры, одалживание без отдачи и с отдачей. Только в писательском кругу образовательный и умственный уровень был повыше. Особенно с учетом того, что актеры того времени ничему особенному не учились и расходовали себя все больше в простеньких водевилях. И здесь неучу Авдотье оставалась только роль молоденькой, хорошенькой, глупенькой супруги в компании острых на язык «акул пера».
Панаева поинтересовалась, дорого ли стоило вот так украсить комнату? Белинский смутился и ответил, что после ее вопроса он будет казниться этим.
– Почему вы будете казниться?
– Да разве можно такому пролетарию, как я, дозволять себе такую роскошь! Точно мальчишка: не мог воздержать себя от соблазна!
Несколько проще Белинского оказался тогда еще молодой историк Константин Сергеевич Аксаков, будущий идеолог славянофильства, сын автора «Аленького цветочка». Однажды он пригласил Панаевых обедать. Перед обедом к гостям подошла Вера Сергеевна, старшая дочь С. Т. Аксакова.
– Я вас должна предупредить, чтобы вы не удивились, если вам не представят Гоголя. Он не любит теперь никаких новых знакомств, особенно с дамами. Он такой стал болезненный, нервный, не может выносить даже за столом шума, так что меньшие мои братья и сестры сегодня обедают отдельно.
После смерти Пушкина Николай Гоголь по праву считался первым писателем России, и все литературное общество относилось к нему с уважением. В том числе и к его странностям, угрюмости, женобоязни. Авдотья Панаева вспоминала:
– Новый Гоголь явился!
– Что-то у вас Гоголи, как грибы, растут, – проворчал Белинский, но скоро убедился, что действительно явился.
Прожив два месяца в Москве, Панаевы перебрались в Петербург. Туда же следом переехал и Белинский. Перезимовав у гостеприимной четы, критик наконец смог снять собственное жилье.
Иван Иванович Панаев был очень не бедным человеком. А по сравнению с большинством других литераторов – просто богатым. Он наследовал прекрасное состояние от дедушки и бабушки. Недалеко от Петербурга ему принадлежал берег Невы версты на четыре. Земля эта сдавалась в аренду под постройку фабрик и торговых заведений, а Панаев получал приличную ренту. Помимо земли, Панаеву вместе с родственниками принадлежал собственный дом в Петербурге и капитал в пятьдесят тысяч. Сдавать свое жилье и нанимать для себя было выгодно. Так что молодая семья жила на широкую ногу, снимала дорогие просторные квартиры.
Панаев был занят безвозмездной, как обычно, работой в «Отечественных записках» и активным вращением в высших кругах творческой интеллигенции. Он был знаком, кажется, со всеми, что нельзя считать невозможным. Число людей, занятых в литературе, журналистике, театре, живописи, тогда значительно уступало числу занятых в этих областях ныне. И остается только удивляться, что КПД творчества XIX века оказался так высок. Людей немного, но сколько из них классиков! Зимой 1840 года Авдотья Панаева имела возможность познакомиться с заходившими к мужу модным поэтом Нестором Кукольником, уже знаменитым художником Карлом Брюлловым, писателем Василием Боткиным[2], историком Тимофеем Грановским, молодым журналистом, будущим теоретиком анархизма Михаилом Бакуниным. Один раз она видела Михаила Лермонтова, зашедшего попрощаться перед отъездом на Кавказ, где и погибнет. Часто приезжали и останавливались у Панаевых москвичи Алексей Кольцов, Александр Герцен и Николай Огарев. Ежедневно приходил обедать Белинский. Панаева все больше отмалчивалась, не принимала участия в высокоумных разговорах, но постепенно набиралась опыта – житейского, литературного, женского.
Нельзя сказать, что жизнь молодой женщины, вырвавшейся из-под деспотичной опеки родителей и попавшей в вольную литературную среду, была полной и счастливой. В 1841 году Авдотья родила ребенка, но тот умер через несколько недель. Для нее трагедия, для Ивана Панаева – приличный повод охладеть к супруге. В общем, он и не был создан для семейной жизни в нормальном, а не богемном понимании. Молодая прелестная девушка, вызывавшая интерес у всех мужчин, была для него очередной красивой безделушкой, приобретением в одном ряду с модным выездом, модным фраком, модной комнатной собачкой. Он похвастался своей красивой женой перед многочисленными приятелями, посетил с ней популярные летние музыкальные концерты в Павловске, свозил ее в Париж и в свое имение под Казанью и вновь погрузился в холостяцкие развлечения. Так что на вопрос «Зачем ты женился?» Панаев больше, чем кто-нибудь другой, имел право пожать плечами.
Панаев был в целом порядочным, добрым, очень открытым человеком. Что называется, рубаха-парень. Но случалось, и обижал кого-нибудь по легкомыслию, как постоянно обижал супругу. Поэту Николаю Щербине как-то передали, что Иван Иванович посмеялся над его чрезмерно пышными манишками и пестрыми жилетами. Щербина ужасно оскорбился и ответил едкими, грубыми эпиграммами. В частности, он назвал Панаева «кучей смрадного навоза под голландским полотном». Однако это не помешало поэту, когда он бедствовал, обратиться к Панаеву с просьбой съездить к одному важному лицу и отрекомендовать его на вакантное место. Иван Иванович просьбу тотчас исполнил, отрекомендовав Щербину в лучшем свете, как своего близкого приятеля.
Иван Панаев отличался щедростью по отношению к друзьям. Ссужал деньгами, кормил обедами, если нужно, делился своей одеждой… и женщинами. Из его письма Василию Боткину: «Я тебя познакомлю с двумя блондинками; надеюсь, что ты будешь доволен». Страсть к сводничеству для адюльтера – еще одна черта его характера. «Эту вдову я тебе приготовлю, когда у тебя почувствуется потребность», – пишет он другому приятелю.
И наконец, женщины в его жизни. Есть такой термин – спортивный секс. Без примеси каких-либо чувств, а просто постоянная беготня за юбками, быстротечные романы, легкие разрывы и новые увлечения из одной только страсти к рекордному количеству любовных побед, из невозможности остановиться.
На доме Ивана Панаева, казалось, горели невидимые слова лозунга «Легкомыслие, доступность, щедрость». Многие понимали, что доступность распространяется и на Авдотью. «Если бы ты знала, как с нею обходятся! – писал о ней жене из Петербурга Тимофей Грановский. – Некому защитить ее против самого нахального обидного волокитства со стороны приятелей дома».
Однако природная порядочность не позволяла ей окунуться с головой в одни удовольствия, как это делал муж. Она была обыкновенной, эта юная круглолицая русская женщина Авдотья Яковлевна. Хоть и выросшей в богемной обстановке, жившей в ней, ей хотелось простой моногамности – чтобы один мужчина, но чтобы любил ее, а она – его. Мелкие суетливые интрижки были не в ее характере. Исподволь в ней зрело решение – уж если изменить мужу, то один раз, но так, чтобы он это надолго запомнил. А пока она ему все прощала или просто махнула на него рукой. Что и видно из равнодушной заметки в ее письме: «У Панаева развелось столько знакомых в Павловске, что он редко приходит домой с музыки».
Летом 1842 года в Павловске Панаевы познакомились с молодым двадцатишестилетним литератором Иваном Тургеневым. «На музыке, в вокзале, он и Соллогуб резко выделялись в толпе: оба высокого роста и оба со стеклышком в глазу, они с презрительной гримасой смотрели на простых смертных. После музыки Тургенев очень часто пил чай у меня», – пишет Панаева в своих воспоминаниях.
Большой ловелас Тургенев немедленно приударил за очаровательной соломенной вдовушкой Авдотьей. После трех лет брака, трех лет общения с литературным светом она была уже не такой простушкой, как поначалу. А красоты в ней после родов только прибавилось. Но Панаева отвергла Тургенева. У нее было слишком развито врожденное классовое чутье. Что, в общем, отвечало потребностям времени. Дворянство потихоньку сдавало свои позиции. Она, конечно, могла общаться и общалась с самыми разными аристократами. Но сблизиться, открыть свое сердце могла только «социально близкому». Лощеный, богатый барин Иван Тургенев – нет. Хоть и дворянин, но оборванный, как нищий, Некрасов – да.
Осенью 1842 года по Петербургу прошел слух об очередном добром деле Ивана Панаева. Не исключено, что он сам и распространял этот слух на каждом углу. Узнав о том, что его собрат по литературному цеху бедствует, Панаев в своей щегольской коляске приехал к молодому человеку, накормил его и ссудил деньгами. Спас, в общем, от голодной смерти. Этот молодой и голодный литератор был Николаем Некрасовым.
На самом деле Некрасов, конечно, не думал умирать, хотя действительно продолжал голодать, бедствовать и перебиваться случайными литературными заработками. Четыре года тяжелой жизни в столице закалили его. Он чувствовал в себе силы не упустить момент, когда откроется заветная дверца, ведущая к славе и деньгам. Ею оказалась дверь в квартиру Панаевых.
Панаева и Некрасов познакомились в конце того же 1842-го. Ему был всего двадцать один год. Ей – на год больше.
– Эх, господа! Вы вот радуетесь, что проголодались, и с аппетитом будете есть вкусный обед, а Некрасов чувствовал боль в желудке от голода, и у него черствого куска хлеба не было, чтобы заглушить эту боль! – заявил «неистовый Виссарион» в оправдание литературной поденщины будущего «печальника горя народного».
Авдотья Панаева, разумеется, не сразу влюбилась в Некрасова. Сначала пожалела. А он, никогда не отличавшийся излишней застенчивостью, с удивительной быстротой занял свое место в литературном кружке молодых и талантливых петербургских писателей, объединявшихся вокруг самого старшего из них – Белинского, которому самому было едва за тридцать. Белинский взял своего рода литературное шефство над Некрасовым. Стихи того становились все лучше. Для заработка он начал писать серьезные статьи для «Отечественных записок». Там же начали печатать его приключенческий роман «Жизнь и похождения Тихона Тростникова».
Некрасов стал часто бывать в доме Панаевых. Иван Иванович проникся к разговорчивому, остроумному, столь же энергичному, как он сам, молодому человеку чувством искренней дружбы. Авдотья Яковлевна ограничивалась чувством искреннего радушия. Конечно, изящная, черноволосая, с румянцем на смуглых щеках и огромными маслянисто-карими глазами, одна из первых красавиц Петербурга не могла не привлечь внимания молодого холостого поэта. Он, впрочем, бросал на нее страстные взгляды впустую, как это делали многие явно неравнодушные к ней завсегдатаи дома. Авдотья была мила и ровна со всеми, но далее ничего не шло. Во всяком случае, если у нее и был с кем-нибудь в тот период тайный роман, то действительно тайный, в отличие от похождений Панаева, известных всему свету. Однако у Некрасова было еще одно замечательное качество – терпение.
Панаев принес Якову Григорьевичу свой перевод «Отелло». Позже он познакомил семью с композитором Михаилом Ивановичем Глинкой. В театре готовилась постановка первой русской оперы «Жизнь за царя», и спевки устраивались, как обычно, на квартире Брянских[1]. Иван Панаев стал часто бывать в доме. Молодые люди, Авдотья и Иван, легко увлеклись друг другом. Никто не видел никаких препятствий, которые могли бы помешать им объединить свои судьбы. Молодой человек был богат, хорош собой, элегантен и образован, словом, создавал приятное впечатление. За Авдотьей Яковлевной отец давал неплохое приданое.
После венчания Панаевы переехали в Москву. У мужа и здесь оказалось немало знакомых и, как следствие, много хлопот. Иван Иванович агитировал московских авторов присылать свои статьи в только что открытый в Петербурге журнал «Отечественные записки», который редактировал Андрей Краевский. Одним из первых откликнулся уже известный, авторитетный критик Виссарион Белинский.
Из актерской среды молодая жена Панаева сразу попала в среду литературную. Попала, попалась… Конечно, и в этом обществе существовали обычные богемные забавы – сплетни, интриги, карты, попойки, адюльтеры, одалживание без отдачи и с отдачей. Только в писательском кругу образовательный и умственный уровень был повыше. Особенно с учетом того, что актеры того времени ничему особенному не учились и расходовали себя все больше в простеньких водевилях. И здесь неучу Авдотье оставалась только роль молоденькой, хорошенькой, глупенькой супруги в компании острых на язык «акул пера».
Хорошо лишь, что первой литературной знаменитостью, с кем она познакомилась, оказался неистовый на журнальных страницах, но деликатный в быту Белинский. Он и подшучивал над Авдотьей деликатнее прочих. «Белинский любил поболтать с молодой женой Ивана Ивановича, потешаясь проявлением ее наивности», – писал брат Панаева Валериан. Авдотья порой сердилась, иногда ссорилась с критиком, но очень скоро забывала об обиде и мирилась с ним.Панаевы жили на Арбате, Белинский снял себе комнату напротив их дома и пригласил к себе на новоселье пить чай. Авдотья была приятно удивлена, увидев в бедной меблированной комнате критика множество роскошных цветов в горшках: олеандры, фикусы, кактусы, гортензии, даже тропические орхидеи… Они стояли и на окне, и на письменном столе, и на полу. Виссарион страстно любил цветы.
Панаева поинтересовалась, дорого ли стоило вот так украсить комнату? Белинский смутился и ответил, что после ее вопроса он будет казниться этим.
– Почему вы будете казниться?
– Да разве можно такому пролетарию, как я, дозволять себе такую роскошь! Точно мальчишка: не мог воздержать себя от соблазна!
Несколько проще Белинского оказался тогда еще молодой историк Константин Сергеевич Аксаков, будущий идеолог славянофильства, сын автора «Аленького цветочка». Однажды он пригласил Панаевых обедать. Перед обедом к гостям подошла Вера Сергеевна, старшая дочь С. Т. Аксакова.
– Я вас должна предупредить, чтобы вы не удивились, если вам не представят Гоголя. Он не любит теперь никаких новых знакомств, особенно с дамами. Он такой стал болезненный, нервный, не может выносить даже за столом шума, так что меньшие мои братья и сестры сегодня обедают отдельно.
После смерти Пушкина Николай Гоголь по праву считался первым писателем России, и все литературное общество относилось к нему с уважением. В том числе и к его странностям, угрюмости, женобоязни. Авдотья Панаева вспоминала:
«Хозяйка дома усадила меня возле себя, а по другую сторону посадила Гоголя; ему было поставлено вольтеровское кресло… У прибора Гоголя стоял особенный граненый большой стакан и в графине красное вино. Ему подали особенный пирог, жаркое он тоже ел другое, нежели все. Хозяйка дома потчевала его то тем, то другим, но он ел мало, отвечал на ее вопросы каким-то капризным тоном. Гоголь все время сидел сгорбившись, молчал, мрачно поглядывал на всех. Изредка на его губах мелькала саркастическая улыбка, когда о чем-то горячо стали спорить Панаев с младшим Аксаковым».А ведь гениальному ипохондрику Николаю Васильевичу в 1839 году было только тридцать лет! И «Мертвые души» еще не были написаны. В 1846 году Некрасов пришел к Белинскому с рукописью первого романа Федора Достоевского «Бедные люди» и с возгласом:
– Новый Гоголь явился!
– Что-то у вас Гоголи, как грибы, растут, – проворчал Белинский, но скоро убедился, что действительно явился.
Прожив два месяца в Москве, Панаевы перебрались в Петербург. Туда же следом переехал и Белинский. Перезимовав у гостеприимной четы, критик наконец смог снять собственное жилье.
Иван Иванович Панаев был очень не бедным человеком. А по сравнению с большинством других литераторов – просто богатым. Он наследовал прекрасное состояние от дедушки и бабушки. Недалеко от Петербурга ему принадлежал берег Невы версты на четыре. Земля эта сдавалась в аренду под постройку фабрик и торговых заведений, а Панаев получал приличную ренту. Помимо земли, Панаеву вместе с родственниками принадлежал собственный дом в Петербурге и капитал в пятьдесят тысяч. Сдавать свое жилье и нанимать для себя было выгодно. Так что молодая семья жила на широкую ногу, снимала дорогие просторные квартиры.
Панаев был занят безвозмездной, как обычно, работой в «Отечественных записках» и активным вращением в высших кругах творческой интеллигенции. Он был знаком, кажется, со всеми, что нельзя считать невозможным. Число людей, занятых в литературе, журналистике, театре, живописи, тогда значительно уступало числу занятых в этих областях ныне. И остается только удивляться, что КПД творчества XIX века оказался так высок. Людей немного, но сколько из них классиков! Зимой 1840 года Авдотья Панаева имела возможность познакомиться с заходившими к мужу модным поэтом Нестором Кукольником, уже знаменитым художником Карлом Брюлловым, писателем Василием Боткиным[2], историком Тимофеем Грановским, молодым журналистом, будущим теоретиком анархизма Михаилом Бакуниным. Один раз она видела Михаила Лермонтова, зашедшего попрощаться перед отъездом на Кавказ, где и погибнет. Часто приезжали и останавливались у Панаевых москвичи Алексей Кольцов, Александр Герцен и Николай Огарев. Ежедневно приходил обедать Белинский. Панаева все больше отмалчивалась, не принимала участия в высокоумных разговорах, но постепенно набиралась опыта – житейского, литературного, женского.
Нельзя сказать, что жизнь молодой женщины, вырвавшейся из-под деспотичной опеки родителей и попавшей в вольную литературную среду, была полной и счастливой. В 1841 году Авдотья родила ребенка, но тот умер через несколько недель. Для нее трагедия, для Ивана Панаева – приличный повод охладеть к супруге. В общем, он и не был создан для семейной жизни в нормальном, а не богемном понимании. Молодая прелестная девушка, вызывавшая интерес у всех мужчин, была для него очередной красивой безделушкой, приобретением в одном ряду с модным выездом, модным фраком, модной комнатной собачкой. Он похвастался своей красивой женой перед многочисленными приятелями, посетил с ней популярные летние музыкальные концерты в Павловске, свозил ее в Париж и в свое имение под Казанью и вновь погрузился в холостяцкие развлечения. Так что на вопрос «Зачем ты женился?» Панаев больше, чем кто-нибудь другой, имел право пожать плечами.
Не прошло и двух лет после их свадьбы, как Белинский, который был ближе всех остальных не только Панаеву, но и его супруге, пишет в письме: «С ним (Панаевым) была история в маскараде. Он втюхался в маску, завел с нею переписку… получил от нее письмо и боялся, чтобы Авдотья Яковлевна не увидела».Ванька Панаев, как именовали его близкие друзья, был потрясающе легкомысленным человеком со всеми типичными достоинствами и недостатками богатого баловня судьбы. Он чувствовал себя в своей тарелке только во время праздников, карнавалов, ни к чему не обязывающих светских бесед. При этом находил очень немного времени для занятия литературой, в результате чего не создал ничего путного. Хотя Панаев и был способен заниматься серьезным делом. Он любил что-нибудь организовывать – журнал, общественный кружок, – кипел при этом энергией, заводил многочисленные связи. Но ему обычно не хватало основательности поставить дело на надежную основу. Такому человеку нужен был руководитель. И он нашелся в лице Некрасова.
Панаев был в целом порядочным, добрым, очень открытым человеком. Что называется, рубаха-парень. Но случалось, и обижал кого-нибудь по легкомыслию, как постоянно обижал супругу. Поэту Николаю Щербине как-то передали, что Иван Иванович посмеялся над его чрезмерно пышными манишками и пестрыми жилетами. Щербина ужасно оскорбился и ответил едкими, грубыми эпиграммами. В частности, он назвал Панаева «кучей смрадного навоза под голландским полотном». Однако это не помешало поэту, когда он бедствовал, обратиться к Панаеву с просьбой съездить к одному важному лицу и отрекомендовать его на вакантное место. Иван Иванович просьбу тотчас исполнил, отрекомендовав Щербину в лучшем свете, как своего близкого приятеля.
Иван Панаев отличался щедростью по отношению к друзьям. Ссужал деньгами, кормил обедами, если нужно, делился своей одеждой… и женщинами. Из его письма Василию Боткину: «Я тебя познакомлю с двумя блондинками; надеюсь, что ты будешь доволен». Страсть к сводничеству для адюльтера – еще одна черта его характера. «Эту вдову я тебе приготовлю, когда у тебя почувствуется потребность», – пишет он другому приятелю.
И наконец, женщины в его жизни. Есть такой термин – спортивный секс. Без примеси каких-либо чувств, а просто постоянная беготня за юбками, быстротечные романы, легкие разрывы и новые увлечения из одной только страсти к рекордному количеству любовных побед, из невозможности остановиться.
На доме Ивана Панаева, казалось, горели невидимые слова лозунга «Легкомыслие, доступность, щедрость». Многие понимали, что доступность распространяется и на Авдотью. «Если бы ты знала, как с нею обходятся! – писал о ней жене из Петербурга Тимофей Грановский. – Некому защитить ее против самого нахального обидного волокитства со стороны приятелей дома».
Однако природная порядочность не позволяла ей окунуться с головой в одни удовольствия, как это делал муж. Она была обыкновенной, эта юная круглолицая русская женщина Авдотья Яковлевна. Хоть и выросшей в богемной обстановке, жившей в ней, ей хотелось простой моногамности – чтобы один мужчина, но чтобы любил ее, а она – его. Мелкие суетливые интрижки были не в ее характере. Исподволь в ней зрело решение – уж если изменить мужу, то один раз, но так, чтобы он это надолго запомнил. А пока она ему все прощала или просто махнула на него рукой. Что и видно из равнодушной заметки в ее письме: «У Панаева развелось столько знакомых в Павловске, что он редко приходит домой с музыки».
Летом 1842 года в Павловске Панаевы познакомились с молодым двадцатишестилетним литератором Иваном Тургеневым. «На музыке, в вокзале, он и Соллогуб резко выделялись в толпе: оба высокого роста и оба со стеклышком в глазу, они с презрительной гримасой смотрели на простых смертных. После музыки Тургенев очень часто пил чай у меня», – пишет Панаева в своих воспоминаниях.
Большой ловелас Тургенев немедленно приударил за очаровательной соломенной вдовушкой Авдотьей. После трех лет брака, трех лет общения с литературным светом она была уже не такой простушкой, как поначалу. А красоты в ней после родов только прибавилось. Но Панаева отвергла Тургенева. У нее было слишком развито врожденное классовое чутье. Что, в общем, отвечало потребностям времени. Дворянство потихоньку сдавало свои позиции. Она, конечно, могла общаться и общалась с самыми разными аристократами. Но сблизиться, открыть свое сердце могла только «социально близкому». Лощеный, богатый барин Иван Тургенев – нет. Хоть и дворянин, но оборванный, как нищий, Некрасов – да.
Осенью 1842 года по Петербургу прошел слух об очередном добром деле Ивана Панаева. Не исключено, что он сам и распространял этот слух на каждом углу. Узнав о том, что его собрат по литературному цеху бедствует, Панаев в своей щегольской коляске приехал к молодому человеку, накормил его и ссудил деньгами. Спас, в общем, от голодной смерти. Этот молодой и голодный литератор был Николаем Некрасовым.
На самом деле Некрасов, конечно, не думал умирать, хотя действительно продолжал голодать, бедствовать и перебиваться случайными литературными заработками. Четыре года тяжелой жизни в столице закалили его. Он чувствовал в себе силы не упустить момент, когда откроется заветная дверца, ведущая к славе и деньгам. Ею оказалась дверь в квартиру Панаевых.
Панаева и Некрасов познакомились в конце того же 1842-го. Ему был всего двадцать один год. Ей – на год больше.
«Некрасов имел вид болезненный и казался много старше своих лет; манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опять опускал», – вспоминала Панаева много лет спустя.Как-то у них в доме случилась очередная поэтическая вечеринка. Некрасов читал свои еще неважные стихи. Когда он ушел, оставшиеся литераторы принялись обсуждать его. Боткин резко высказался против попыток грубого реализма Некрасова, стилизации народной речи. Потом посмеялся над его несветскими манерами и дурной одеждой, над его пошленькими водевилями, написанными только ради заработка. В защиту молодого поэта выступил Белинский, сумевший разглядеть в нем нераскрывшийся талант.
– Эх, господа! Вы вот радуетесь, что проголодались, и с аппетитом будете есть вкусный обед, а Некрасов чувствовал боль в желудке от голода, и у него черствого куска хлеба не было, чтобы заглушить эту боль! – заявил «неистовый Виссарион» в оправдание литературной поденщины будущего «печальника горя народного».
Авдотья Панаева, разумеется, не сразу влюбилась в Некрасова. Сначала пожалела. А он, никогда не отличавшийся излишней застенчивостью, с удивительной быстротой занял свое место в литературном кружке молодых и талантливых петербургских писателей, объединявшихся вокруг самого старшего из них – Белинского, которому самому было едва за тридцать. Белинский взял своего рода литературное шефство над Некрасовым. Стихи того становились все лучше. Для заработка он начал писать серьезные статьи для «Отечественных записок». Там же начали печатать его приключенческий роман «Жизнь и похождения Тихона Тростникова».
Некрасов стал часто бывать в доме Панаевых. Иван Иванович проникся к разговорчивому, остроумному, столь же энергичному, как он сам, молодому человеку чувством искренней дружбы. Авдотья Яковлевна ограничивалась чувством искреннего радушия. Конечно, изящная, черноволосая, с румянцем на смуглых щеках и огромными маслянисто-карими глазами, одна из первых красавиц Петербурга не могла не привлечь внимания молодого холостого поэта. Он, впрочем, бросал на нее страстные взгляды впустую, как это делали многие явно неравнодушные к ней завсегдатаи дома. Авдотья была мила и ровна со всеми, но далее ничего не шло. Во всяком случае, если у нее и был с кем-нибудь в тот период тайный роман, то действительно тайный, в отличие от похождений Панаева, известных всему свету. Однако у Некрасова было еще одно замечательное качество – терпение.