Страница:
1 В. Злобин.
2 В. М. Зензинов, один из лидеров эсеров (ред.).
3А.О. Фондаминская.
30 декабря
Были в гостях Пилкины с сыном Колчака. Они милые симпатичные люди. Девочки принадлежат к новому народившемуся в эмиграции типу: ученые, увлекающиеся богословием, классиками. Старшая особенно мила бойкостью, живостью, застенчивой готовностью всякую минуту отвечать на вопросы старших.
И. А. был опять, как всегда с чужими, тонко и очаровательно любезен. Он ни разу не встал со своего кресла и говорил все время благодушным и любезным, почти царственным тоном. Я давно не сидела его таким. Он большой актер в жизни. Я знаю, что так надо общаться с людьми, но воспоминанье о его часто невозможных ни для печати ни для произношения словечках, о его резкости временами заставляли меня в душе улыбаться. Впрочем, эта общедоступная любезность всех покрывает нивелирующим лаком, и дома он оригинальнее.
25 апреля [1928] Ницца
Поселились в маленьком отеле, в котором 25 лет назад жил Боборыкин, что и дало И. А. мысль взять в нем комнаты. Живем мы в верхнем этаже - моя комната в другом конце коридора, окна выходят в пальмовый сад на юг.
В Ментоне, где мы прожили около двух недель, подали огромный счет, который произвел на всех впечатление. Здесь совсем скромно, прислуги только лакей и горничная на весь отель, хозяйка - монументальная усатая старуха, которая хранит в шкапу сочинения Боборыкина и говорит о нем с почтением. Вчера завтракали и обедали в русском ресторане.
Ницца веселее и оживленнее уже совсем замирающей Ментоны. Вечером ходили гулять, но очень ненадолго, т. к. И. А. валился с ног от усталости [...]
2 мая
Вчера, когда мы закусывали у В. Н. в номере, вдруг постучали. Она пошла отворять, и мы услышали из соседней комнаты ее радостные восклицания. Оказалось, что это Алданов, в тот же день приехавший из Парижа в Ниццу по вызову кинематографической компании, которой он должен дать исторические справки для фильма. Все мы обрадовались, словно только сейчас поняли, как скучали до сих пор. Его усадили, начались расспросы. Он рассказывал, что был в Ницце 16 лет назад, молодым, и что испытал очень грустное чувство, объезжая знакомые места.
- Ну, что у меня теперь впереди! - сказал он грустно.
- А слава?
Он отмахнулся с досадой.
- Ах, слава! Полноте...
Мы пошли с ним в ресторан в старом городе, рекомендованный ему приятелем. Оказался кабачок под землей, в лабиринте улиц, узких, как коридоры. Вход через кухню. Хозяин наигранно напевает, называют его pere Бутто, на меню написано, что заведению 60 лет. Обедал только Марк Александрович 1, а мы ели спаржу и пили розовое вино. Говорили о литературе, о молодых писателях. Потом проводили его в "Руль", где у него было назначено свидание с режиссером Волковым.
22 августа
Столько раз собиралась записать поподробнее о течении нашей жизни - о всех и о себе,- и никогда на это не находится времени. А между тем лето уже кончается, скоро сентябрь и с ним изменение жизни. Возможно, что И. А. поедет в Сербию, на съезд писателей, и тогда это выбьет всех нас из колеи. Живем мы очень однообразно, много тише, чем в прошлом году. И. А. долго бесплодно мучился над началом третьей книги "Арсеньева", исхудал и был очень грустен, но в конце концов сдвинулся с места, и теперь половина книги уже написана. Третья книга опять очень хороша, но мне чего-то жаль в маленьком Арсеньеве, который уже стал юношей, почти беспрестанно влюбленным и не могущим смотреть без замирания сердца на голые ноги склонившихся над бельем баб и девок...
Вообще И. А. не тот, что был раньше. Перемена эта трудно уловима, но я знаю, что она в отсутствии той молодой, веселой отваги, которая была в нем год-два назад и так пленяла. Он внутренне притих, глаза у него часто стали смотреть грустно... "Ничто так не старит, как забо
1 М. А. Алданов.
та",- часто поговаривает он. Но все же он часто шутит, даже танцует по комнате, делает гримасы перед зеркалом, изображая кого-нибудь (и всегда изумительно талантливо), дразнит капитана 1 так, что тот приседает от смеха. Капитан тоже присмирел в это лето, не так часто ругает кого-то в пространство, аккуратно каждое утро уходит писать в сад под фигу, меньше ждет писем, не бросается к почтальону, меньше спорит с В. Н. (хотя все-таки спорит), глядит покорнее. Все же по-прежнему любит поездки и иногда, когда есть деньги, заливается куда-то на два-три дня на велосипеде: "в контрольную поездку", как дразнит его И. А. Возвращается "на голенищах", тоже по словам И. А., всегда почему-то немного виновато, а мы все его дружно расспрашиваем и поддразниваем.
В. Н. по-прежнему сидит постоянно за машинкой, не гуляет, бледна, и я часто чувствую сквозь стены как бы какое-то болезненное веянье. Это отражается на мне тяжкой тоской - я замечала несколько раз, что хуже себя чувствую, когда она в дурном состоянии, и веселею, когда оно делается легче. Иногда это меня пугает.
Сама я живу не очень хорошо. По-прежнему "безутешно грежу жизнью". По-прежнему сомневаюсь в себе, тоскую, браню себя за лень, хотя все время как будто что-то делаю. В это лето мне стало уже казаться, что моя первая молодость прошла...
Я давно ничего не пишу прозой и как-то привяла. Должно быть, жаркое лето меня обессилило. Правда, я пишу еще время от времени стихи, но они меня мало радуют. Единственное настоящее дело - подготовила книгу стихов И. А.перепечатала две трети, а главное, затеяла это - без затеи же это бы никогда не сдвинулось с места. Перепечатывая стихи, многое узнала, увидела в них то, чего прежде не видела. Есть стихи изумительные, которые никто по-настоящему не оценил. Мы много говорим с И. А. об отдельных стихотворениях. Думаю, что могла бы написать о его поэзии большую статью, если бы не страх ответственности и не моя слабая воля [...]
27 августа
Вчера, в воскресенье, были в Горж дю Лу. Было очень хорошо, но И. А. зевал и утверждал, что будет дождь, а он в смысле предсказаний погоды лучше барометра. В ущелье прошли далеко над потоком, и я вспоминала, как была там первый раз "туристкой" три года назад. Потом мы ночевали в Грассе в отеле, и мне и в голову не приходило, когда я смотрела утром в окно, заслоненное горой, что в этом городе я буду скоро постоянно жить.
Небо над ущельем было водянисто-голубое, чистое, нежное. Под скалами апельсиновые сады, дальше виноградники, яблони с красными уже яблоками, фиги. А дальше совсем дико, ежевика цепляется за ноги и длиннолистые округлые деревья, напоминающие наши приречные вербы, наклоняют к воде длинные тонкие ветки. Сидели над потоком, ели виноград, фугасеты 2; капитан из-за своего обычного молодчества лазил по отвесным голым камням к потоку, мочил ноги. И. А. его поддразнивал. Через час в ущелье стало скучно, огромные стены гор заслоняли солнце, да и вообще уже стало хмуриться. Когда мы вышли из ущелья на мост, предсказанье И. А. стало сбываться - небо затянуло серыми тучами, вершины гор стали дымиться. Пошли пешком по шоссе, по направлению к дому. Шли и спорили, главным образом, конечно, В. Н. с капитаном, на тему о том, достаточно ли было содержание офицеров в России лет двадцать назад. Капитан утверждал, что оттого и шли в офицеры, что соблазняла обеспеченность, а В. Н., наоборот, доказывала, что ее брат, офицер, нуждался и жил с трудом. И. А. поддерживал капитана, бранил Куприна за "Поединок", говоря, что того, что там написано, не было: краски безбожно сгущены. Я больше слушала, т. к. двадцать лет назад была совсем ребенком. Автобус нагнал нас только за Баром. Готовили обед дома сами, т. к. прислуга по случаю праздника была отпущена. За обедом разгорелся другой спор, в котором уже В. Н. и я были против И. А., поддерживаемого капитаном. Спорили о повести одной молодой писательницы, которую И. А. при Илюше очень хвалил, а теперь отрицал это и говорил, что "надо понимать оттенок" и что говорилось это в относительном смысле. Я разгорячилась забывая, что к И. А. обычные мерки неприменимы и что надо помнить о его беспрестанных противоречиях, нисколько, однако, не исключающих основного тона. Так о Чехове, о котором он говорил как-то восхищенно, как о величайшем оптимисте, в другой раз, не так давно, он говорил совершенно противоположно, порицая его, как пессимиста, неправильно изображавшего русскую провинциальную жизнь и находя непростым и нелюбезным его отношение к людям, вос
1 Н. Я. Рощин (ред.).
2 Провансальские белые хлебцы.
хищавшимся его произведениями.
Впрочем, вечером мы с ним вполне помирились. Сегодня он пишет статью для "Последних Новостей" о Толстом. Толстой неизменно живет с нами в наших беседах, в нашей обычной жизни.
14 сентября
Сидели с Тэффи на поплавке у моря. Между прочим она говорила:
- Есть два сорта людей: одни все дают, другие все берут. Когда я знакомлюсь с человеком, всегда жду, что он скажет. Скажет "дайте ваш портрет" или "дайте вашу ленту" или еще что-нибудь или сам сейчас же принесет что-нибудь... Ну, хоть старинную монету. Первые - эгоисты, но зато интереснее. Вторые - все отдадут, раскроются - и дальше неинтересно [...]
21 октября
В сумерки И. А. вошел ко мне и дал свои "Окаянные дни". Как тяжел этот дневник! Как ни будь он прав - тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства времени. Кротко сказала что-то по этому поводу - рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это - я же была во время всего этого девчонкой, и мой ужас и ненависть тех дней исчезла, сменились глубокой печалью.
22 октября
Разговор с И. А. у него в кабинете. В окнах красная горная заря, мохнатые лиловые тучи. Он ходит по комнате, смотря под ноги, и говорит об "Арсеньеве":
- Сегодня весь день напряженно думал... В сотый раз говорю - дальше писать нельзя! Жизнь человеческую написать нельзя! Если бы передохнуть год, два, может быть и смог бы продолжать... а так... нет. Или в четвертую книгу, схематично, вместить всю остальную жизнь. Первые семнадцать лет - три книги, потом сорок лет - в одной - неравномерно... Знаю. Да что делать?
Как давно уже он мучается этим! Уже перед третьей книгой говорил то же. А теперь уж и не знаю, что будет. [...]
8 декабря
Читали вслух новую книгу Морана "Париж-Томбукту". И. А. в конце концов, прочтя страниц пятьдесят:
- И это все, что он мог сказать об Анатоле Франсе? И зачем он вообще пишет о таких пустяках? А еще талантливый! "У меня болит живот", "А если соединить козу со свиньей, то получится то-то", "А негры с женами поступают так-то"... Все это оттого, что он опустошенный. И вообще, до чего пала современная литература! Ведь это знаменитость на всю Европу! Подумайте! И все-таки он лучше вашего Моруа! Это хоть настоящее художество (хотя и фельетон). А там микроскоп и искусственность...
20 декабря
Прочли в газетах о трагической смерти критика Айхенвальда. И. А. расстроился так, как редко я видела. Весь как-то ослабел, лег, стал говорить: - "Вот и последний... Для кого теперь писать? Младое незнакомое племя... что мне с ним? Есть какие-то спутники в жизни - он был таким. Я с ним знаком с 25 лет. Он написал мне когда-то первый... Ах, как страшна жизнь!"
28 декабря
Зашла перед обедом в кабинет. И. А. лежит и читает статью Полнера о дневниках С. А. Толстой. Прочел мне кое-какие выписки (о ревности С. А., о том, что она ревновала ко всему: к книгам, к народу, к прошлому, к будущему, к московским дамам, к той женщине, которую Толстой когда-то еще непременно должен был встретить), потом отложил книгу и стал восхищаться:
- Нет, это отлично! Надо непременно воспользоваться этим, как литературным материалом... "К народу, к прошлому, к будущему..." Замечательно!
И как хорошо сказано, что она была "промокаема для всяких неприятностей!" А немного погодя:
- И вообще нет ничего лучше дневника. Как ни описывают Софью Андреевну, в дневнике лучше видно. Тут жизнь, как она есть - всего насовано. Нет ничего лучше дневников - все остальное брехня! Разве можно сказать, что такое жизнь? В ней всего намешано... Вот у меня целые десятилетия, которые вспоминать скучно, а ведь были за это время миллионы каких-то мыслей, интересов, планов... Жизнь - это вот когда какая-то там муть за Арбатом, вечереет, галки уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши... Да, что! бот так бы и написать...
Потом о "Дыме", который читал по-французски:
- Нет, что-то плохо. Фамилии ненатуральные... Вот г-жа Суханчикова - к чему он заранее над ней издевается? Это как у Фонвизина: Правдин, Стародум, Милон... Поручик Стебельков какой-то!..
12 января [1929]
Сквозь сон все видела отрывки "Жизни Арсеньева" и все хотела сказать, что то место, где Арсеньев сидит у окна и пишет стихи на учебнике,- нечто особенное, тонкое, очаровательное. Потом проснулась и, лежа в постели, не решаясь по обыкновению встать от холода в комнате и сознания общего неуюта, додумывала то, что вчера говорила И. А. и что он просил записать.
Мы говорили о рецензиях на "Жизнь Арсеньева" и в частности о рецензии Вейдле, написавшего, что это произведение есть какой-то восторженный гимн жизни, красоте мира, самому себе, и сравнившему его с одой. Это очень правильно. И вот тут-то мне пришла в голову мысль, поразившая меня.
Сейчас, когда все вокруг стонут о душевном оскудении эмиграции и не без оснований - горе, невзгоды, ряд смертей, все это оказало на нас действие - в то время, как прочие писатели пишут или нечто жалобно-кислое или экклезиастическое или просто похоронное, как почти все поэты; среди нужды, лишений, одиночества, лишенный родины и всего, что с ней связано, "фанатик", или, как его назвали большевики, "Великий инквизитор" Бунин, вдохновенно славит Творца, небо и землю, породивших его и давших ему видеть гораздо больше несчастий, унижений и горя, чем упоений и радостей. И еще когда? Во время, для себя тяжелое не только в общем, но и в личном, отдельном смысле... Да это настоящее чудо, и никто этого чуда не видит, не понимает! Каким же, значит, великим даром душевного и телесного (несмотря ни на что) здоровья одарил его Господь!..
Я с жаром высказала ему все это. У него были на глазах слезы.
5 мая, Католическая Пасха
Как-то скучно. Праздника в доме нет по обыкновению, хотя завтрак улучшен, на сладкое сбитые сливки, пирожные. И. А. капризничает больше, чем вчера, сердится на всех, раздражен беспрестанно. Илюша смотрит на это с обычной улыбкой, приговаривая время от времени: "Это и есть Империя!"
12 мая
Вчера за обедом Илья Исидорович рассказывал о том, что, читая два года об Империи, он только в последние дни почувствовал ее, стал представлять ее себе:
- Каждую вещь представляешь себе как-то издали. Империю я представляю себе, как какой-то ассирийский храм, величественный и мрачный. Люди сгибались от тяжести этого храма. Они любили царя, поклонялись ему, видели в нем отца, но на устах у них даже в праздники не было улыбки.
И. А.- Это зависит от свойств русского человека. Никто так тяжело не переносит праздник, как русский человек. Я много писал об этом, И все остальное проистекает отсюда. В русском человеке все еще живет Азия, китайщина... Посмотрите на купца, когда он идет в праздник. Щеки ему подпирает невидимый охабень. Он еще в негнущихся ризах. И царь над этим народом под стать ему, и в конечном счете великомученик. Все в нас мрачно. Говорят о нашей светлой, радостной религии... ложь, ничто так не темно, страшно, жестоко, как наша религия. Вспомните эти черные образа, страшные руки, ноги... А стояние по восемь часов, а ночные службы... Нет, не говорите мне о "светлой" милосердной нашей религии... Да мы и теперь недалеко от этого ушли. Тот же наш Карташев 1, будь он иереем - жесток был бы! Был
1 Проф. Богословской Академии в Париже А. В. Карташев.
бы пастырем, но суровым, грозным... А Бердяев! Так бы лют был... Нет, уж какая тут милости-вость. Самая лютая Азия. [...]
31 мая
Встретили на площади внизу процессию. Мальчики и девочки - причастницы несли на плечах грубую вызолоченную статую Мадонны и пели. Девочки в длинных белых покрывалах с большими свечами, убранными ветками лилий, шли слегка покачиваясь, с чем-то уже женским в походке. На них смотрела толпа. Мы тоже подошли и долго смотрели молча, с стесненным сердцем, пока они прошли, распевая свое Ave Maria.
- Только у нас этого нет! - сказал И. А.- Ничего у нас нет! Несчастная страна!
28 июня
Вдруг вспомнила один случай с И. А., вернее один его разговор со мной:
Я читала о Николае I и о телесных наказаниях, о шпицрутенах. Дойдя до описания экзекуций, кончавшихся, как известно, по большей части смертью, и затем до ответа Николая одному из министров: "Я не могу его казнить. Разве вы не знаете, что в России нет смертной казни? Дать ему двести шпицрутенов" (что равносильно смерти) - я не могла удержаться от слез и, выйдя затем в коридор, говорила об этом с негодованием В. Н. и Илье Исидоровичу.
И. А., услышав мои слова, позвал меня к себе в спальню, запер двери и, понизив голос, стал говорить, что понимает мои чувства, что они прекрасны, что он сам так же болел этим, как я, но что я не должна никому выказывать их.
- Все это так, все это так,- говорил он,- я сорок лет болел этим до революции и теперь десять лет болею зверствами революции. Я всю жизнь страдал сначала одним, потом другим... Но не надо говорить о том... не надо...
Так как у меня все еще текли слезы, он гладил меня по голове, продолжая говорить почти шепотом:
- Я сам страдал этим... Но не время...
7 июля
Вчера И. А. весь день писал, а я читала в саду Пруста. Совершенно погрузилась в это чтение.
Вчера, кажется, И. А. говорил мне, как надо было бы писать дневник:
- Надо, кроме наблюдений о жизни, записывать цвет листьев, воспоминание о какой-то полевой станции, где был в детстве, пришедший в голову рассказ, стихи... Такой дневник есть нечто вечное. Да вот даже то, что делает Вера, записи разговоров знакомых гораздо важнее для нее, чем все ее попытки описывать Овсянико-Куликовского. Да разве она меня слушает?
Вчера было письмо от Илюши очень хорошее. От него опять повеяло на весь дом умиротвореньем. Ходили вдвоем с В. Н. гулять наверх, говорили о нем, и потом был интересный разговор по поводу Пруста. Я часто вообще думаю о ней. Есть одна В. Н., милая, сердечная, добрая, с которой приятно быть и разговаривать, и есть другая - которая воспламеняется из-за всякого пустяка и с которой быть, особенно человеку нервному, физически тяжело. Но как вызывать первую и успокаивать вторую - никто не знает, кроме Илюши, пожалуй, да и то потому, что он стоит на очень отвлеченной позиции и совершенно не зависит от нее.
11 июля
Вчера В. Н. опять ездила к Гиппиус, а мы работали. Написана новая очень интересная глава: вхождение молодого Арсеньева в революционную среду и описание этой среды, блестяще-беспощадное. С этих пор "Жизнь Арсеньева" собственно перестает быть романом одной жизни, "интимной" повестью, и делается картиной жизни России вообще, расширяется до пределов картины национальной. За завтраком И. А. прочел нам эту главу вслух. Мы говорили о том. Что скажет Вишняк и даже Илюша. Во веяном случае, это блестяще и во многом вполне верно. Замечательно как изменились с тех пор русские люди. Наше поколенье (вспоминаю Киев, войну, университет в Праге) занималось другим. Конечно, пелись еще при случае те песни, но неуверенно и вообще потерявши для нас всякий прежний смысл. А в Праге уже больше занимались спортом да учением, если не романами. "О народе" никто никогда не думал, и "революционной среды" никакой не было. Мне все больше хочется написать роман нашего поколения.
25 июля
Вчера, возвратясь после купанья, застали у себя Неклюдова1. Остался обедать, и был интересный разговор. За год он очень подался. Уши совсем мертвенные, страшны также руки, да и в липе есть что-то отчужденно-умоляющее. Но в остальном все так же разговорчив, мил, весел, легок и прост, как в прошлом году. Разговор, однако, беспрестанно возвращается к смерти, отчасти, впрочем, потому, что И. А. несколько раз принимался расспрашивать, как он себя чувствует, замечает ли, что стареет: правда, все это под видом шутки. Он отвечал, что в этом году что-то в нем пошло на схождение, что началось это с того, что он зацепился где-то на площадке за дужку крокета и упал, разбил губу: потом в день собственного рождения должен был идти на похороны брата и уронил часы. Они остановились на 8-м часе его рождения. "А главное, я начинаю чувствовать, что устал..." Потом разговор пошел не такой печальный. Как всегда, он легко перешел к рассказам о разных случаях из жизни высокопоставленных особ, потом, направляемый расспросами И. А., заговорил о положении России (я видела, что И, А. интересуется этим для проверки себя, для "Арсеньева").
- Россия была испорчена литературой,- говорил он.- Ведь все общество жило ею и ничего другого не желало видеть. Ведь даже погода в России должна была быть всегда дурной, по мнению писателей. Я как-то указал кому-то. Что у Щедрина во всех его сочинениях ни разу нет солнечного дня, а все: "моросил дождик", да хмуро, да мерзко. И что же? Так и оказалось. Просмотрели всего Щедрина - так и оказалось!
- Совершенно правильно! Совершенно правильно! - горячо воскликнул И. А.- А всякие Шеллеры-Михайловы? А Щедрин? Ведь это в сущности сплошной фельетон и оборотная сторона "Нового времени"...
- В России страшно разлагалось низшее сословие. Я замечал это каждые два года, когда приезжал из-за границы. В семидесятых годах мужики еще были отличные. Крепостное право они и не вспоминали - им его напомнили позднее, искусственно. В восьмидесятых годах было уже много хуже, а в девяностых совсем никуда. Главное, три четверти пили. Все пропивали. Помню, приехал я в Тверь, вечером страшно было смотреть, что делалось! Все эти телеги скакали домой, и все было полно бабами и мужиками - пьяными. Ужасно пили.
- Но ведь Россия шла к необычайному расцвету в царствование Александра III и в последнее царствование,- говорил И. А.
- Да, да...- соглашался Неклюдов, - и ведь в 1911 году государь мне лично сказал: помните, Неклюдов, войны у нас не может быть до 1918 года.
Это он мне сказал лично, а уже было ясно - мы в это время изо всех сил старались завязать дружественные отношения между Болгарией и Сербией - что они соединятся и пойдут против турок... И к чему была нам эта Сербия! Один романтизм и больше ничего. [...]
1 августа
Вчера кончена 4-я книга "Арсеньева". Кончив ее, И. А. позвал меня, дал мне прочесть заключительные главы, и потом мы, сидя в саду, разбирали их.
Мне кажется, это самое значительное из всего того, что он написал. Как я была счастлива тем, что ему пригодились мои подробные записи о нашем посещении виллы Тенар! 2
После окончания он как-то ослабел, как всегда, и вдруг сказал:
- Вот кончил и вдруг нашел на меня страх смерти... Теперь вопрос: что запоет редакция Современных записок и, главное, Вишняк, получив описание Вел. князя Ник. Ник. в гробу?
14 ноября
Вчера, кажется, что-то поняла в Мережковских. Мы сами наивны, когда удивляемся, что они не чувствуют высокой красоты "Арсеньева". Или этот род искусства просто чужд им и оттого никак не воспринимается ими или даже воспринимается отрицательно.
Был разговор по поводу Сологуба, о котором кратко, но весьма для него невыгодно написал И. А. в прошлом фельетоне. Защищая род искусства, в котором действовал Сологуб, Мережковский сказал:
- Вы можете любить или не любить, но вы должны признавать, что, кроме вашего искусства, натуралистического, есть и другой род. В нем действуют не действительные фигуры, а
1 А. В. Неклюдов - бывший русский посол в Мадриде.
2 Вилла Вел. князя Николая Николаевича.
символы, что может быть даже и выше первого. Для вас "манекены"? Но ведь и Дон Кихот манекен! А у Ибсена нет ни одного живого лица. А весь Гоголь такие манекены. Но я не отдам одного такого гоголевского манекена из "Мертвых душ" за всего вашего Толстого! А Гамлет? Разве живое лицо?
Зинаида Николаевна была мила, насколько это возможно для нее. За столом вскрикивала как капризная девочка, любимица в доме, приставляла лорнет к глазам и тянула; "Что это там? Володя! Дайте же мне этого... Налейте же мне белого..." или вдруг кричала, требуя, чтобы угощали чем-нибудь И. А.:
"Дайте же ему салата! А вот это что? Акрида (креветка в майонезе)? Как ее есть? Кто хочет взять у меня акриду?.."
Подавала за столом молодая кухарка, которой особенно хвалилась 3. Н. в пригласительной записочке, обещая, что их "молодая ведьма обещает приготовить майонез, филе из молодого барашка, салат и яблочную тарту...". Приготовлено все это было действительно очень тонко; ведьма же оказалась очень недурной женщиной с красивым левым профилем - правый испорчен,- одетой, как барышня. Мережковский сказал по поводу нее целую речь за столом, указывая на ее "профиль молодой римлянки", на тему о том, как тонки могут быть чувства, возбуждаемые такой молодой красивой женщиной в человеке пожилом и старом.
- Все воображение? Но ведь это куда тоньше того пожиранья, которое подобно тому, что вы съедите это филе молодого барашка. Недаром в Библии сказано, что если ты посмотрел с вожделением на женщину, ты уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Остальное грубо и в сущности неважно. Если ты хочешь иметь детей, основать брак - это совсем другое. Но наслаждение воображением - это самое тонкое, очаровательное. Самые глубокие, пленительные, настоящие страсти бывают только в детстве и в старости. Остальное - ерунда.
2 В. М. Зензинов, один из лидеров эсеров (ред.).
3А.О. Фондаминская.
30 декабря
Были в гостях Пилкины с сыном Колчака. Они милые симпатичные люди. Девочки принадлежат к новому народившемуся в эмиграции типу: ученые, увлекающиеся богословием, классиками. Старшая особенно мила бойкостью, живостью, застенчивой готовностью всякую минуту отвечать на вопросы старших.
И. А. был опять, как всегда с чужими, тонко и очаровательно любезен. Он ни разу не встал со своего кресла и говорил все время благодушным и любезным, почти царственным тоном. Я давно не сидела его таким. Он большой актер в жизни. Я знаю, что так надо общаться с людьми, но воспоминанье о его часто невозможных ни для печати ни для произношения словечках, о его резкости временами заставляли меня в душе улыбаться. Впрочем, эта общедоступная любезность всех покрывает нивелирующим лаком, и дома он оригинальнее.
25 апреля [1928] Ницца
Поселились в маленьком отеле, в котором 25 лет назад жил Боборыкин, что и дало И. А. мысль взять в нем комнаты. Живем мы в верхнем этаже - моя комната в другом конце коридора, окна выходят в пальмовый сад на юг.
В Ментоне, где мы прожили около двух недель, подали огромный счет, который произвел на всех впечатление. Здесь совсем скромно, прислуги только лакей и горничная на весь отель, хозяйка - монументальная усатая старуха, которая хранит в шкапу сочинения Боборыкина и говорит о нем с почтением. Вчера завтракали и обедали в русском ресторане.
Ницца веселее и оживленнее уже совсем замирающей Ментоны. Вечером ходили гулять, но очень ненадолго, т. к. И. А. валился с ног от усталости [...]
2 мая
Вчера, когда мы закусывали у В. Н. в номере, вдруг постучали. Она пошла отворять, и мы услышали из соседней комнаты ее радостные восклицания. Оказалось, что это Алданов, в тот же день приехавший из Парижа в Ниццу по вызову кинематографической компании, которой он должен дать исторические справки для фильма. Все мы обрадовались, словно только сейчас поняли, как скучали до сих пор. Его усадили, начались расспросы. Он рассказывал, что был в Ницце 16 лет назад, молодым, и что испытал очень грустное чувство, объезжая знакомые места.
- Ну, что у меня теперь впереди! - сказал он грустно.
- А слава?
Он отмахнулся с досадой.
- Ах, слава! Полноте...
Мы пошли с ним в ресторан в старом городе, рекомендованный ему приятелем. Оказался кабачок под землей, в лабиринте улиц, узких, как коридоры. Вход через кухню. Хозяин наигранно напевает, называют его pere Бутто, на меню написано, что заведению 60 лет. Обедал только Марк Александрович 1, а мы ели спаржу и пили розовое вино. Говорили о литературе, о молодых писателях. Потом проводили его в "Руль", где у него было назначено свидание с режиссером Волковым.
22 августа
Столько раз собиралась записать поподробнее о течении нашей жизни - о всех и о себе,- и никогда на это не находится времени. А между тем лето уже кончается, скоро сентябрь и с ним изменение жизни. Возможно, что И. А. поедет в Сербию, на съезд писателей, и тогда это выбьет всех нас из колеи. Живем мы очень однообразно, много тише, чем в прошлом году. И. А. долго бесплодно мучился над началом третьей книги "Арсеньева", исхудал и был очень грустен, но в конце концов сдвинулся с места, и теперь половина книги уже написана. Третья книга опять очень хороша, но мне чего-то жаль в маленьком Арсеньеве, который уже стал юношей, почти беспрестанно влюбленным и не могущим смотреть без замирания сердца на голые ноги склонившихся над бельем баб и девок...
Вообще И. А. не тот, что был раньше. Перемена эта трудно уловима, но я знаю, что она в отсутствии той молодой, веселой отваги, которая была в нем год-два назад и так пленяла. Он внутренне притих, глаза у него часто стали смотреть грустно... "Ничто так не старит, как забо
1 М. А. Алданов.
та",- часто поговаривает он. Но все же он часто шутит, даже танцует по комнате, делает гримасы перед зеркалом, изображая кого-нибудь (и всегда изумительно талантливо), дразнит капитана 1 так, что тот приседает от смеха. Капитан тоже присмирел в это лето, не так часто ругает кого-то в пространство, аккуратно каждое утро уходит писать в сад под фигу, меньше ждет писем, не бросается к почтальону, меньше спорит с В. Н. (хотя все-таки спорит), глядит покорнее. Все же по-прежнему любит поездки и иногда, когда есть деньги, заливается куда-то на два-три дня на велосипеде: "в контрольную поездку", как дразнит его И. А. Возвращается "на голенищах", тоже по словам И. А., всегда почему-то немного виновато, а мы все его дружно расспрашиваем и поддразниваем.
В. Н. по-прежнему сидит постоянно за машинкой, не гуляет, бледна, и я часто чувствую сквозь стены как бы какое-то болезненное веянье. Это отражается на мне тяжкой тоской - я замечала несколько раз, что хуже себя чувствую, когда она в дурном состоянии, и веселею, когда оно делается легче. Иногда это меня пугает.
Сама я живу не очень хорошо. По-прежнему "безутешно грежу жизнью". По-прежнему сомневаюсь в себе, тоскую, браню себя за лень, хотя все время как будто что-то делаю. В это лето мне стало уже казаться, что моя первая молодость прошла...
Я давно ничего не пишу прозой и как-то привяла. Должно быть, жаркое лето меня обессилило. Правда, я пишу еще время от времени стихи, но они меня мало радуют. Единственное настоящее дело - подготовила книгу стихов И. А.перепечатала две трети, а главное, затеяла это - без затеи же это бы никогда не сдвинулось с места. Перепечатывая стихи, многое узнала, увидела в них то, чего прежде не видела. Есть стихи изумительные, которые никто по-настоящему не оценил. Мы много говорим с И. А. об отдельных стихотворениях. Думаю, что могла бы написать о его поэзии большую статью, если бы не страх ответственности и не моя слабая воля [...]
27 августа
Вчера, в воскресенье, были в Горж дю Лу. Было очень хорошо, но И. А. зевал и утверждал, что будет дождь, а он в смысле предсказаний погоды лучше барометра. В ущелье прошли далеко над потоком, и я вспоминала, как была там первый раз "туристкой" три года назад. Потом мы ночевали в Грассе в отеле, и мне и в голову не приходило, когда я смотрела утром в окно, заслоненное горой, что в этом городе я буду скоро постоянно жить.
Небо над ущельем было водянисто-голубое, чистое, нежное. Под скалами апельсиновые сады, дальше виноградники, яблони с красными уже яблоками, фиги. А дальше совсем дико, ежевика цепляется за ноги и длиннолистые округлые деревья, напоминающие наши приречные вербы, наклоняют к воде длинные тонкие ветки. Сидели над потоком, ели виноград, фугасеты 2; капитан из-за своего обычного молодчества лазил по отвесным голым камням к потоку, мочил ноги. И. А. его поддразнивал. Через час в ущелье стало скучно, огромные стены гор заслоняли солнце, да и вообще уже стало хмуриться. Когда мы вышли из ущелья на мост, предсказанье И. А. стало сбываться - небо затянуло серыми тучами, вершины гор стали дымиться. Пошли пешком по шоссе, по направлению к дому. Шли и спорили, главным образом, конечно, В. Н. с капитаном, на тему о том, достаточно ли было содержание офицеров в России лет двадцать назад. Капитан утверждал, что оттого и шли в офицеры, что соблазняла обеспеченность, а В. Н., наоборот, доказывала, что ее брат, офицер, нуждался и жил с трудом. И. А. поддерживал капитана, бранил Куприна за "Поединок", говоря, что того, что там написано, не было: краски безбожно сгущены. Я больше слушала, т. к. двадцать лет назад была совсем ребенком. Автобус нагнал нас только за Баром. Готовили обед дома сами, т. к. прислуга по случаю праздника была отпущена. За обедом разгорелся другой спор, в котором уже В. Н. и я были против И. А., поддерживаемого капитаном. Спорили о повести одной молодой писательницы, которую И. А. при Илюше очень хвалил, а теперь отрицал это и говорил, что "надо понимать оттенок" и что говорилось это в относительном смысле. Я разгорячилась забывая, что к И. А. обычные мерки неприменимы и что надо помнить о его беспрестанных противоречиях, нисколько, однако, не исключающих основного тона. Так о Чехове, о котором он говорил как-то восхищенно, как о величайшем оптимисте, в другой раз, не так давно, он говорил совершенно противоположно, порицая его, как пессимиста, неправильно изображавшего русскую провинциальную жизнь и находя непростым и нелюбезным его отношение к людям, вос
1 Н. Я. Рощин (ред.).
2 Провансальские белые хлебцы.
хищавшимся его произведениями.
Впрочем, вечером мы с ним вполне помирились. Сегодня он пишет статью для "Последних Новостей" о Толстом. Толстой неизменно живет с нами в наших беседах, в нашей обычной жизни.
14 сентября
Сидели с Тэффи на поплавке у моря. Между прочим она говорила:
- Есть два сорта людей: одни все дают, другие все берут. Когда я знакомлюсь с человеком, всегда жду, что он скажет. Скажет "дайте ваш портрет" или "дайте вашу ленту" или еще что-нибудь или сам сейчас же принесет что-нибудь... Ну, хоть старинную монету. Первые - эгоисты, но зато интереснее. Вторые - все отдадут, раскроются - и дальше неинтересно [...]
21 октября
В сумерки И. А. вошел ко мне и дал свои "Окаянные дни". Как тяжел этот дневник! Как ни будь он прав - тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства времени. Кротко сказала что-то по этому поводу - рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это - я же была во время всего этого девчонкой, и мой ужас и ненависть тех дней исчезла, сменились глубокой печалью.
22 октября
Разговор с И. А. у него в кабинете. В окнах красная горная заря, мохнатые лиловые тучи. Он ходит по комнате, смотря под ноги, и говорит об "Арсеньеве":
- Сегодня весь день напряженно думал... В сотый раз говорю - дальше писать нельзя! Жизнь человеческую написать нельзя! Если бы передохнуть год, два, может быть и смог бы продолжать... а так... нет. Или в четвертую книгу, схематично, вместить всю остальную жизнь. Первые семнадцать лет - три книги, потом сорок лет - в одной - неравномерно... Знаю. Да что делать?
Как давно уже он мучается этим! Уже перед третьей книгой говорил то же. А теперь уж и не знаю, что будет. [...]
8 декабря
Читали вслух новую книгу Морана "Париж-Томбукту". И. А. в конце концов, прочтя страниц пятьдесят:
- И это все, что он мог сказать об Анатоле Франсе? И зачем он вообще пишет о таких пустяках? А еще талантливый! "У меня болит живот", "А если соединить козу со свиньей, то получится то-то", "А негры с женами поступают так-то"... Все это оттого, что он опустошенный. И вообще, до чего пала современная литература! Ведь это знаменитость на всю Европу! Подумайте! И все-таки он лучше вашего Моруа! Это хоть настоящее художество (хотя и фельетон). А там микроскоп и искусственность...
20 декабря
Прочли в газетах о трагической смерти критика Айхенвальда. И. А. расстроился так, как редко я видела. Весь как-то ослабел, лег, стал говорить: - "Вот и последний... Для кого теперь писать? Младое незнакомое племя... что мне с ним? Есть какие-то спутники в жизни - он был таким. Я с ним знаком с 25 лет. Он написал мне когда-то первый... Ах, как страшна жизнь!"
28 декабря
Зашла перед обедом в кабинет. И. А. лежит и читает статью Полнера о дневниках С. А. Толстой. Прочел мне кое-какие выписки (о ревности С. А., о том, что она ревновала ко всему: к книгам, к народу, к прошлому, к будущему, к московским дамам, к той женщине, которую Толстой когда-то еще непременно должен был встретить), потом отложил книгу и стал восхищаться:
- Нет, это отлично! Надо непременно воспользоваться этим, как литературным материалом... "К народу, к прошлому, к будущему..." Замечательно!
И как хорошо сказано, что она была "промокаема для всяких неприятностей!" А немного погодя:
- И вообще нет ничего лучше дневника. Как ни описывают Софью Андреевну, в дневнике лучше видно. Тут жизнь, как она есть - всего насовано. Нет ничего лучше дневников - все остальное брехня! Разве можно сказать, что такое жизнь? В ней всего намешано... Вот у меня целые десятилетия, которые вспоминать скучно, а ведь были за это время миллионы каких-то мыслей, интересов, планов... Жизнь - это вот когда какая-то там муть за Арбатом, вечереет, галки уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши... Да, что! бот так бы и написать...
Потом о "Дыме", который читал по-французски:
- Нет, что-то плохо. Фамилии ненатуральные... Вот г-жа Суханчикова - к чему он заранее над ней издевается? Это как у Фонвизина: Правдин, Стародум, Милон... Поручик Стебельков какой-то!..
12 января [1929]
Сквозь сон все видела отрывки "Жизни Арсеньева" и все хотела сказать, что то место, где Арсеньев сидит у окна и пишет стихи на учебнике,- нечто особенное, тонкое, очаровательное. Потом проснулась и, лежа в постели, не решаясь по обыкновению встать от холода в комнате и сознания общего неуюта, додумывала то, что вчера говорила И. А. и что он просил записать.
Мы говорили о рецензиях на "Жизнь Арсеньева" и в частности о рецензии Вейдле, написавшего, что это произведение есть какой-то восторженный гимн жизни, красоте мира, самому себе, и сравнившему его с одой. Это очень правильно. И вот тут-то мне пришла в голову мысль, поразившая меня.
Сейчас, когда все вокруг стонут о душевном оскудении эмиграции и не без оснований - горе, невзгоды, ряд смертей, все это оказало на нас действие - в то время, как прочие писатели пишут или нечто жалобно-кислое или экклезиастическое или просто похоронное, как почти все поэты; среди нужды, лишений, одиночества, лишенный родины и всего, что с ней связано, "фанатик", или, как его назвали большевики, "Великий инквизитор" Бунин, вдохновенно славит Творца, небо и землю, породивших его и давших ему видеть гораздо больше несчастий, унижений и горя, чем упоений и радостей. И еще когда? Во время, для себя тяжелое не только в общем, но и в личном, отдельном смысле... Да это настоящее чудо, и никто этого чуда не видит, не понимает! Каким же, значит, великим даром душевного и телесного (несмотря ни на что) здоровья одарил его Господь!..
Я с жаром высказала ему все это. У него были на глазах слезы.
5 мая, Католическая Пасха
Как-то скучно. Праздника в доме нет по обыкновению, хотя завтрак улучшен, на сладкое сбитые сливки, пирожные. И. А. капризничает больше, чем вчера, сердится на всех, раздражен беспрестанно. Илюша смотрит на это с обычной улыбкой, приговаривая время от времени: "Это и есть Империя!"
12 мая
Вчера за обедом Илья Исидорович рассказывал о том, что, читая два года об Империи, он только в последние дни почувствовал ее, стал представлять ее себе:
- Каждую вещь представляешь себе как-то издали. Империю я представляю себе, как какой-то ассирийский храм, величественный и мрачный. Люди сгибались от тяжести этого храма. Они любили царя, поклонялись ему, видели в нем отца, но на устах у них даже в праздники не было улыбки.
И. А.- Это зависит от свойств русского человека. Никто так тяжело не переносит праздник, как русский человек. Я много писал об этом, И все остальное проистекает отсюда. В русском человеке все еще живет Азия, китайщина... Посмотрите на купца, когда он идет в праздник. Щеки ему подпирает невидимый охабень. Он еще в негнущихся ризах. И царь над этим народом под стать ему, и в конечном счете великомученик. Все в нас мрачно. Говорят о нашей светлой, радостной религии... ложь, ничто так не темно, страшно, жестоко, как наша религия. Вспомните эти черные образа, страшные руки, ноги... А стояние по восемь часов, а ночные службы... Нет, не говорите мне о "светлой" милосердной нашей религии... Да мы и теперь недалеко от этого ушли. Тот же наш Карташев 1, будь он иереем - жесток был бы! Был
1 Проф. Богословской Академии в Париже А. В. Карташев.
бы пастырем, но суровым, грозным... А Бердяев! Так бы лют был... Нет, уж какая тут милости-вость. Самая лютая Азия. [...]
31 мая
Встретили на площади внизу процессию. Мальчики и девочки - причастницы несли на плечах грубую вызолоченную статую Мадонны и пели. Девочки в длинных белых покрывалах с большими свечами, убранными ветками лилий, шли слегка покачиваясь, с чем-то уже женским в походке. На них смотрела толпа. Мы тоже подошли и долго смотрели молча, с стесненным сердцем, пока они прошли, распевая свое Ave Maria.
- Только у нас этого нет! - сказал И. А.- Ничего у нас нет! Несчастная страна!
28 июня
Вдруг вспомнила один случай с И. А., вернее один его разговор со мной:
Я читала о Николае I и о телесных наказаниях, о шпицрутенах. Дойдя до описания экзекуций, кончавшихся, как известно, по большей части смертью, и затем до ответа Николая одному из министров: "Я не могу его казнить. Разве вы не знаете, что в России нет смертной казни? Дать ему двести шпицрутенов" (что равносильно смерти) - я не могла удержаться от слез и, выйдя затем в коридор, говорила об этом с негодованием В. Н. и Илье Исидоровичу.
И. А., услышав мои слова, позвал меня к себе в спальню, запер двери и, понизив голос, стал говорить, что понимает мои чувства, что они прекрасны, что он сам так же болел этим, как я, но что я не должна никому выказывать их.
- Все это так, все это так,- говорил он,- я сорок лет болел этим до революции и теперь десять лет болею зверствами революции. Я всю жизнь страдал сначала одним, потом другим... Но не надо говорить о том... не надо...
Так как у меня все еще текли слезы, он гладил меня по голове, продолжая говорить почти шепотом:
- Я сам страдал этим... Но не время...
7 июля
Вчера И. А. весь день писал, а я читала в саду Пруста. Совершенно погрузилась в это чтение.
Вчера, кажется, И. А. говорил мне, как надо было бы писать дневник:
- Надо, кроме наблюдений о жизни, записывать цвет листьев, воспоминание о какой-то полевой станции, где был в детстве, пришедший в голову рассказ, стихи... Такой дневник есть нечто вечное. Да вот даже то, что делает Вера, записи разговоров знакомых гораздо важнее для нее, чем все ее попытки описывать Овсянико-Куликовского. Да разве она меня слушает?
Вчера было письмо от Илюши очень хорошее. От него опять повеяло на весь дом умиротвореньем. Ходили вдвоем с В. Н. гулять наверх, говорили о нем, и потом был интересный разговор по поводу Пруста. Я часто вообще думаю о ней. Есть одна В. Н., милая, сердечная, добрая, с которой приятно быть и разговаривать, и есть другая - которая воспламеняется из-за всякого пустяка и с которой быть, особенно человеку нервному, физически тяжело. Но как вызывать первую и успокаивать вторую - никто не знает, кроме Илюши, пожалуй, да и то потому, что он стоит на очень отвлеченной позиции и совершенно не зависит от нее.
11 июля
Вчера В. Н. опять ездила к Гиппиус, а мы работали. Написана новая очень интересная глава: вхождение молодого Арсеньева в революционную среду и описание этой среды, блестяще-беспощадное. С этих пор "Жизнь Арсеньева" собственно перестает быть романом одной жизни, "интимной" повестью, и делается картиной жизни России вообще, расширяется до пределов картины национальной. За завтраком И. А. прочел нам эту главу вслух. Мы говорили о том. Что скажет Вишняк и даже Илюша. Во веяном случае, это блестяще и во многом вполне верно. Замечательно как изменились с тех пор русские люди. Наше поколенье (вспоминаю Киев, войну, университет в Праге) занималось другим. Конечно, пелись еще при случае те песни, но неуверенно и вообще потерявши для нас всякий прежний смысл. А в Праге уже больше занимались спортом да учением, если не романами. "О народе" никто никогда не думал, и "революционной среды" никакой не было. Мне все больше хочется написать роман нашего поколения.
25 июля
Вчера, возвратясь после купанья, застали у себя Неклюдова1. Остался обедать, и был интересный разговор. За год он очень подался. Уши совсем мертвенные, страшны также руки, да и в липе есть что-то отчужденно-умоляющее. Но в остальном все так же разговорчив, мил, весел, легок и прост, как в прошлом году. Разговор, однако, беспрестанно возвращается к смерти, отчасти, впрочем, потому, что И. А. несколько раз принимался расспрашивать, как он себя чувствует, замечает ли, что стареет: правда, все это под видом шутки. Он отвечал, что в этом году что-то в нем пошло на схождение, что началось это с того, что он зацепился где-то на площадке за дужку крокета и упал, разбил губу: потом в день собственного рождения должен был идти на похороны брата и уронил часы. Они остановились на 8-м часе его рождения. "А главное, я начинаю чувствовать, что устал..." Потом разговор пошел не такой печальный. Как всегда, он легко перешел к рассказам о разных случаях из жизни высокопоставленных особ, потом, направляемый расспросами И. А., заговорил о положении России (я видела, что И, А. интересуется этим для проверки себя, для "Арсеньева").
- Россия была испорчена литературой,- говорил он.- Ведь все общество жило ею и ничего другого не желало видеть. Ведь даже погода в России должна была быть всегда дурной, по мнению писателей. Я как-то указал кому-то. Что у Щедрина во всех его сочинениях ни разу нет солнечного дня, а все: "моросил дождик", да хмуро, да мерзко. И что же? Так и оказалось. Просмотрели всего Щедрина - так и оказалось!
- Совершенно правильно! Совершенно правильно! - горячо воскликнул И. А.- А всякие Шеллеры-Михайловы? А Щедрин? Ведь это в сущности сплошной фельетон и оборотная сторона "Нового времени"...
- В России страшно разлагалось низшее сословие. Я замечал это каждые два года, когда приезжал из-за границы. В семидесятых годах мужики еще были отличные. Крепостное право они и не вспоминали - им его напомнили позднее, искусственно. В восьмидесятых годах было уже много хуже, а в девяностых совсем никуда. Главное, три четверти пили. Все пропивали. Помню, приехал я в Тверь, вечером страшно было смотреть, что делалось! Все эти телеги скакали домой, и все было полно бабами и мужиками - пьяными. Ужасно пили.
- Но ведь Россия шла к необычайному расцвету в царствование Александра III и в последнее царствование,- говорил И. А.
- Да, да...- соглашался Неклюдов, - и ведь в 1911 году государь мне лично сказал: помните, Неклюдов, войны у нас не может быть до 1918 года.
Это он мне сказал лично, а уже было ясно - мы в это время изо всех сил старались завязать дружественные отношения между Болгарией и Сербией - что они соединятся и пойдут против турок... И к чему была нам эта Сербия! Один романтизм и больше ничего. [...]
1 августа
Вчера кончена 4-я книга "Арсеньева". Кончив ее, И. А. позвал меня, дал мне прочесть заключительные главы, и потом мы, сидя в саду, разбирали их.
Мне кажется, это самое значительное из всего того, что он написал. Как я была счастлива тем, что ему пригодились мои подробные записи о нашем посещении виллы Тенар! 2
После окончания он как-то ослабел, как всегда, и вдруг сказал:
- Вот кончил и вдруг нашел на меня страх смерти... Теперь вопрос: что запоет редакция Современных записок и, главное, Вишняк, получив описание Вел. князя Ник. Ник. в гробу?
14 ноября
Вчера, кажется, что-то поняла в Мережковских. Мы сами наивны, когда удивляемся, что они не чувствуют высокой красоты "Арсеньева". Или этот род искусства просто чужд им и оттого никак не воспринимается ими или даже воспринимается отрицательно.
Был разговор по поводу Сологуба, о котором кратко, но весьма для него невыгодно написал И. А. в прошлом фельетоне. Защищая род искусства, в котором действовал Сологуб, Мережковский сказал:
- Вы можете любить или не любить, но вы должны признавать, что, кроме вашего искусства, натуралистического, есть и другой род. В нем действуют не действительные фигуры, а
1 А. В. Неклюдов - бывший русский посол в Мадриде.
2 Вилла Вел. князя Николая Николаевича.
символы, что может быть даже и выше первого. Для вас "манекены"? Но ведь и Дон Кихот манекен! А у Ибсена нет ни одного живого лица. А весь Гоголь такие манекены. Но я не отдам одного такого гоголевского манекена из "Мертвых душ" за всего вашего Толстого! А Гамлет? Разве живое лицо?
Зинаида Николаевна была мила, насколько это возможно для нее. За столом вскрикивала как капризная девочка, любимица в доме, приставляла лорнет к глазам и тянула; "Что это там? Володя! Дайте же мне этого... Налейте же мне белого..." или вдруг кричала, требуя, чтобы угощали чем-нибудь И. А.:
"Дайте же ему салата! А вот это что? Акрида (креветка в майонезе)? Как ее есть? Кто хочет взять у меня акриду?.."
Подавала за столом молодая кухарка, которой особенно хвалилась 3. Н. в пригласительной записочке, обещая, что их "молодая ведьма обещает приготовить майонез, филе из молодого барашка, салат и яблочную тарту...". Приготовлено все это было действительно очень тонко; ведьма же оказалась очень недурной женщиной с красивым левым профилем - правый испорчен,- одетой, как барышня. Мережковский сказал по поводу нее целую речь за столом, указывая на ее "профиль молодой римлянки", на тему о том, как тонки могут быть чувства, возбуждаемые такой молодой красивой женщиной в человеке пожилом и старом.
- Все воображение? Но ведь это куда тоньше того пожиранья, которое подобно тому, что вы съедите это филе молодого барашка. Недаром в Библии сказано, что если ты посмотрел с вожделением на женщину, ты уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Остальное грубо и в сущности неважно. Если ты хочешь иметь детей, основать брак - это совсем другое. Но наслаждение воображением - это самое тонкое, очаровательное. Самые глубокие, пленительные, настоящие страсти бывают только в детстве и в старости. Остальное - ерунда.