Страница:
— И потеряешь деньги. Неладно что-то в Датском королевстве, вот отчего у меня голова раскалывается. Измена, смута, пусть меня повесят, если... — Эллери смолк на полуслове, лицо у него вытянулось — хотя вроде бы дальше и некуда, — и он зло швырнул спичку в угасающий огонь.
Пронзительное «дз-з-зинь» телефона заставило их вздрогнуть.
— Кого это черт дернул в такой час? — удивился инспектор. — Алло!.. О, доброе утро... Прекрасно. Что вы обнаружили?.. Понимаю. Отлично. Теперь сразу в постель — нельзя так долго работать, это очень вредно сказывается на внешности очаровательной девушки. Ха-ха!.. Очень хорошо. Приятных сновидений, милая.
Улыбаясь, он повесил трубку.
Эллери задал вопрос движением бровей.
— Это Уна Ламберт. Она опознала почерк на обгоревшем клочке бумаги. Никаких сомнений, рука Халкиса. Уна говорит, все свидетельствует о том, что обрывок является частью оригинала завещания.
— Вот как? — Эллери огорчился по какой-то неведомой инспектору причине.
Хорошее настроение у старика вмиг улетучилось, и в порыве гнева он заорал:
— Ей-богу, мне кажется, ты просто не хочешь, чтобы это треклятое дело когда-нибудь закончилось!
Эллери спокойно покачал головой:
— Не шуми, папа. Я искренне желаю завершения дела. Но это должно быть завершение, удовлетворительное для меня.
— Зато оно удовлетворительное для меня. Доводы против Слоуна безупречны. Со смертью Слоуна партнер Гримшоу исчез, и все кончено. Поскольку, как ты говорил, партнер Гримшоу был единственным человеком со стороны, который знал, что у Нокса есть эта вещица Леонардо, то теперь, когда он умер, об этом знают только в полиции — теперь это наш секрет. Это означает, — инспектор даже слегка прищелкнул языком, — что мы можем воздействовать на мистера Джеймса Дж. Нокса. Мы должны вернуть эту картину, если, конечно, Гримшоу именно ее стащил из музея Виктории.
— Ты получил ответ на телеграмму?
— Ни слова. — Инспектор нахмурился. — Не понимаю, почему музей не отвечает. Во всяком случае, если британцы навалятся кучей, чтобы забрать картину у Нокса, тут такая начнется драка! Нокс, со своими деньгами и связями, останется чистеньким. Я думаю, нам с Сэмпсоном нужно решать эту задачу исподтишка — не хочу спугнуть нашу богатую птичку, а то взъерепенится.
— У тебя будет неплохая возможность уладить дело. Очень сомнительно, чтобы музей захотел огласки. Представь себе: выставлявшаяся картина, которую эксперты музея признали подлинником Леонардо, вдруг оказывается ерундой, ничего не стоящей копией! То есть подразумевается, что у Нокса именно копия. Ты же помнишь, мы знаем историю лишь со слов Нокса.
Инспектор в задумчивости плюнул в огонь.
— Все больше и больше сложностей. И опять мы уперлись в дело Слоуна. Томас подготовил отчет по людям, зарегистрированным в отеле в четверг и пятницу, когда там жил Гримшоу. Ну и там нет ни одного имени, как-то связанного с нашим делом. Чего и следовало ожидать. Слоун решил, что Гримшоу познакомился с тем парнем в отеле, — должно быть, он просто солгал и таинственный персонаж приходил после Слоуна или вообще не имел отношения к делу...
Инспектор продолжал болтать, успокаиваясь от собственных речей. На этот тихий бессвязный поток Эллери никак не реагировал. Он протянул свою длинную руку, взял дневник Слоуна и с угрюмой миной принялся опять его листать.
— Взгляни-ка сюда, папа, — сказал он наконец, не поднимая глаз. — На поверхности и правда все факты блестяще укладываются в гипотезу, что Слоун был организатором И виновником событий. Но именно это меня и цепляет — все происходило слишком случайно, чтобы это могло убаюкать мою неугомонную сверхчувствительность. Не забудь, пожалуйста, что один раз мы, вернее, я один раз уже позволил ввести себя в заблуждение, приняв версию... версию, которая к этому моменту могла быть одобрена, оглашена и забыта, не проколись она на чистейшей случайности. Сейчас кажется, что последнюю версию и проколоть нечем... — Он покачал головой. — Я не могу понять, в чем именно, но чувствую: здесь что-то не так.
— Ну и что ты бьешься головой об стену? Ничего это не даст, только лоб расшибешь.
Эллери слабо улыбнулся:
— Почему же, этот процесс может натолкнуть на мысль. Я и хочу, чтобы ты эту мысль проследил.
Он поднял дневник, и инспектор, шлепая тапками, подошел взглянуть. Эллери открыл книжку на последней записи — это был подробный отчет, сделанный аккуратным, мелким почерком на странице с напечатанной вверху датой: «Воскресенье, 10 октября». На следующей странице стояла дата: «Понедельник, 11 октября». Эта страница была пуста.
— Вот видишь. — Эллери вздохнул. — Я изучил этот его личный и потому интересный ежедневник и не мог не заметить, что Слоун не сделал запись сегодня вечером — а ведь это был вечер, как ты говоришь, его самоубийства. Позволь мне кратко выразить сущность этого дневника. Давай сразу отбросим в сторону тот факт, что на этих страницах нигде не упоминаются события, связанные с убийством Гримшоу, а о смерти Халкиса записаны лишь общепринятые фразы: естественно, будь Слоун убийцей, он бы поостерегся доверять бумаге то, что можно ему инкриминировать. Так вот, очевидны следующие выводы. Во-первых, Слоун неукоснительно работал над дневником каждый вечер, примерно в один и тот же час, фиксируя время перед изложением событий. Можно посмотреть: в течение многих месяцев это время не менялось — одиннадцать вечера или около того. Во-вторых, дневник открывает нам личность громадного самомнения джентльмена, чрезвычайно занятого самим собой. Чтение выявляет сенсационные подробности, например страдания по поводу его сексуальных отношений с некоей дамой, из предосторожности не названной.
Эллери захлопнул книжку, швырнул ее на стол, вскочил на ноги и начал вышагивать по ковру перед камином, усиленно нахмурив лоб. Старик грустно смотрел на него. Эллери остановился и с пафосом возвысил голос:
— И теперь, именем всех достижений новейшей психологии, я спрашиваю тебя: может ли такой человек — драматизирующий все с ним происходящее, как обильно иллюстрирует этот дневник, человек, находящий в выражении своего «эго» явно нездоровое удовлетворение, столь характерное для подобного типа, — может ли такой человек пренебречь беспримерной, уникальной, космической возможностью драматически описать самое грандиозное событие в своей жизни — уход в небытие?
— Мысли о самой смерти могли вытеснить из его головы все остальное, — предположил инспектор.
— Сомневаюсь, — горько сказал Эллери. — Представим себе: Слоун извещен каким-то телефонным звонком о подозрениях полиции; он осознает, что не сможет и дальше ускользать от наказания за свое преступление, но у него остается, пусть и краткий, интервал до прихода полиции, в течение которого он может спокойно работать. Да каждая клеточка его плачущей, страдающей души заставляла бы его внести последнюю героическую запись в дневник... Этот аргумент подкрепляется еще и тем обстоятельством, что все это происходило примерно в то самое время — около одиннадцати, — когда он привык исповедоваться своему ежедневнику. И однако же, — закричал Эллери, — в этот вечер ни слова, вообще никакой записи, в отличие от всех других вечеров!
Его глаза лихорадочно горели. Инспектор встал, положил свою маленькую сухую ладонь на плечо Эллери и похлопал с почти женским сочувствием.
— Ну, не волнуйся так. Это очень здорово, но ничего не доказывает, сын... Иди лучше поспи.
Эллери позволил отвести себя в их общую спальню.
— Да, — согласился он, — это ничего не доказывает.
А полчаса спустя, в темноте, обращаясь к тихо похрапывавшему отцу, он добавил:
— Но это такой психологический знак, который заставляет меня задаваться вопросом: а действительно ли Гилберт Слоун совершил самоубийство?
Продолжая философствовать, Эллери заснул. Ему снились дневники, которые странным образом скакали верхом на человеческих гробах, размахивая револьверами и стреляя в луну — в этой лунной физиономии безошибочно угадывались черты Альберта Гримшоу.
Книга вторая
Глава 21
Глава 22
Пронзительное «дз-з-зинь» телефона заставило их вздрогнуть.
— Кого это черт дернул в такой час? — удивился инспектор. — Алло!.. О, доброе утро... Прекрасно. Что вы обнаружили?.. Понимаю. Отлично. Теперь сразу в постель — нельзя так долго работать, это очень вредно сказывается на внешности очаровательной девушки. Ха-ха!.. Очень хорошо. Приятных сновидений, милая.
Улыбаясь, он повесил трубку.
Эллери задал вопрос движением бровей.
— Это Уна Ламберт. Она опознала почерк на обгоревшем клочке бумаги. Никаких сомнений, рука Халкиса. Уна говорит, все свидетельствует о том, что обрывок является частью оригинала завещания.
— Вот как? — Эллери огорчился по какой-то неведомой инспектору причине.
Хорошее настроение у старика вмиг улетучилось, и в порыве гнева он заорал:
— Ей-богу, мне кажется, ты просто не хочешь, чтобы это треклятое дело когда-нибудь закончилось!
Эллери спокойно покачал головой:
— Не шуми, папа. Я искренне желаю завершения дела. Но это должно быть завершение, удовлетворительное для меня.
— Зато оно удовлетворительное для меня. Доводы против Слоуна безупречны. Со смертью Слоуна партнер Гримшоу исчез, и все кончено. Поскольку, как ты говорил, партнер Гримшоу был единственным человеком со стороны, который знал, что у Нокса есть эта вещица Леонардо, то теперь, когда он умер, об этом знают только в полиции — теперь это наш секрет. Это означает, — инспектор даже слегка прищелкнул языком, — что мы можем воздействовать на мистера Джеймса Дж. Нокса. Мы должны вернуть эту картину, если, конечно, Гримшоу именно ее стащил из музея Виктории.
— Ты получил ответ на телеграмму?
— Ни слова. — Инспектор нахмурился. — Не понимаю, почему музей не отвечает. Во всяком случае, если британцы навалятся кучей, чтобы забрать картину у Нокса, тут такая начнется драка! Нокс, со своими деньгами и связями, останется чистеньким. Я думаю, нам с Сэмпсоном нужно решать эту задачу исподтишка — не хочу спугнуть нашу богатую птичку, а то взъерепенится.
— У тебя будет неплохая возможность уладить дело. Очень сомнительно, чтобы музей захотел огласки. Представь себе: выставлявшаяся картина, которую эксперты музея признали подлинником Леонардо, вдруг оказывается ерундой, ничего не стоящей копией! То есть подразумевается, что у Нокса именно копия. Ты же помнишь, мы знаем историю лишь со слов Нокса.
Инспектор в задумчивости плюнул в огонь.
— Все больше и больше сложностей. И опять мы уперлись в дело Слоуна. Томас подготовил отчет по людям, зарегистрированным в отеле в четверг и пятницу, когда там жил Гримшоу. Ну и там нет ни одного имени, как-то связанного с нашим делом. Чего и следовало ожидать. Слоун решил, что Гримшоу познакомился с тем парнем в отеле, — должно быть, он просто солгал и таинственный персонаж приходил после Слоуна или вообще не имел отношения к делу...
Инспектор продолжал болтать, успокаиваясь от собственных речей. На этот тихий бессвязный поток Эллери никак не реагировал. Он протянул свою длинную руку, взял дневник Слоуна и с угрюмой миной принялся опять его листать.
— Взгляни-ка сюда, папа, — сказал он наконец, не поднимая глаз. — На поверхности и правда все факты блестяще укладываются в гипотезу, что Слоун был организатором И виновником событий. Но именно это меня и цепляет — все происходило слишком случайно, чтобы это могло убаюкать мою неугомонную сверхчувствительность. Не забудь, пожалуйста, что один раз мы, вернее, я один раз уже позволил ввести себя в заблуждение, приняв версию... версию, которая к этому моменту могла быть одобрена, оглашена и забыта, не проколись она на чистейшей случайности. Сейчас кажется, что последнюю версию и проколоть нечем... — Он покачал головой. — Я не могу понять, в чем именно, но чувствую: здесь что-то не так.
— Ну и что ты бьешься головой об стену? Ничего это не даст, только лоб расшибешь.
Эллери слабо улыбнулся:
— Почему же, этот процесс может натолкнуть на мысль. Я и хочу, чтобы ты эту мысль проследил.
Он поднял дневник, и инспектор, шлепая тапками, подошел взглянуть. Эллери открыл книжку на последней записи — это был подробный отчет, сделанный аккуратным, мелким почерком на странице с напечатанной вверху датой: «Воскресенье, 10 октября». На следующей странице стояла дата: «Понедельник, 11 октября». Эта страница была пуста.
— Вот видишь. — Эллери вздохнул. — Я изучил этот его личный и потому интересный ежедневник и не мог не заметить, что Слоун не сделал запись сегодня вечером — а ведь это был вечер, как ты говоришь, его самоубийства. Позволь мне кратко выразить сущность этого дневника. Давай сразу отбросим в сторону тот факт, что на этих страницах нигде не упоминаются события, связанные с убийством Гримшоу, а о смерти Халкиса записаны лишь общепринятые фразы: естественно, будь Слоун убийцей, он бы поостерегся доверять бумаге то, что можно ему инкриминировать. Так вот, очевидны следующие выводы. Во-первых, Слоун неукоснительно работал над дневником каждый вечер, примерно в один и тот же час, фиксируя время перед изложением событий. Можно посмотреть: в течение многих месяцев это время не менялось — одиннадцать вечера или около того. Во-вторых, дневник открывает нам личность громадного самомнения джентльмена, чрезвычайно занятого самим собой. Чтение выявляет сенсационные подробности, например страдания по поводу его сексуальных отношений с некоей дамой, из предосторожности не названной.
Эллери захлопнул книжку, швырнул ее на стол, вскочил на ноги и начал вышагивать по ковру перед камином, усиленно нахмурив лоб. Старик грустно смотрел на него. Эллери остановился и с пафосом возвысил голос:
— И теперь, именем всех достижений новейшей психологии, я спрашиваю тебя: может ли такой человек — драматизирующий все с ним происходящее, как обильно иллюстрирует этот дневник, человек, находящий в выражении своего «эго» явно нездоровое удовлетворение, столь характерное для подобного типа, — может ли такой человек пренебречь беспримерной, уникальной, космической возможностью драматически описать самое грандиозное событие в своей жизни — уход в небытие?
— Мысли о самой смерти могли вытеснить из его головы все остальное, — предположил инспектор.
— Сомневаюсь, — горько сказал Эллери. — Представим себе: Слоун извещен каким-то телефонным звонком о подозрениях полиции; он осознает, что не сможет и дальше ускользать от наказания за свое преступление, но у него остается, пусть и краткий, интервал до прихода полиции, в течение которого он может спокойно работать. Да каждая клеточка его плачущей, страдающей души заставляла бы его внести последнюю героическую запись в дневник... Этот аргумент подкрепляется еще и тем обстоятельством, что все это происходило примерно в то самое время — около одиннадцати, — когда он привык исповедоваться своему ежедневнику. И однако же, — закричал Эллери, — в этот вечер ни слова, вообще никакой записи, в отличие от всех других вечеров!
Его глаза лихорадочно горели. Инспектор встал, положил свою маленькую сухую ладонь на плечо Эллери и похлопал с почти женским сочувствием.
— Ну, не волнуйся так. Это очень здорово, но ничего не доказывает, сын... Иди лучше поспи.
Эллери позволил отвести себя в их общую спальню.
— Да, — согласился он, — это ничего не доказывает.
А полчаса спустя, в темноте, обращаясь к тихо похрапывавшему отцу, он добавил:
— Но это такой психологический знак, который заставляет меня задаваться вопросом: а действительно ли Гилберт Слоун совершил самоубийство?
Продолжая философствовать, Эллери заснул. Ему снились дневники, которые странным образом скакали верхом на человеческих гробах, размахивая револьверами и стреляя в луну — в этой лунной физиономии безошибочно угадывались черты Альберта Гримшоу.
Книга вторая
Эпохальные открытия современной науки в основном стали возможны благодаря настойчивости, с которой их авторы применяли холодную логику к совокупности действий и противодействий...
Простое объяснение Лавуазье — теперь оно кажется нам простым — того, что происходит с чистым свинцом при его «обжиге», — объяснение, которое покончило с флогистоном, этим многовековым заблуждением алхимиков, базируется ведь на элементарном, до смешного простом принципе (то есть он видится таким нам, живущим в атмосфере всепроникающей науки). В самом деле, если вес вещества до обжига на воздухе составлял одну унцию, а после обжига на воздухе — одну и семь сотых унции, то, значит, к первоначальному металлу из воздуха добавляется некое дополнительное вещество, что и объясняет увеличение веса... Чтобы осознать это и назвать новое вещество окисью свинца, человеку потребовалось около шестнадцати веков!
В преступлении не бывает явлений, которые не поддаются объяснению. Настойчивость и простая логика — вот что необходимо детективу в первую очередь. Одни и те же факты кажутся таинственными немыслящему человеку и самоочевидными умеющему думать и рассчитывать. Раскрытие преступлений больше не требует, как в Средневековье, заклинаний над магическим кристаллом, теперь это одна из точных современных наук. И в ее основании лежит логика.
Д-р Джордж Хинчклиф. Путями современной науки.
Глава 21
ЭКСТРАКТ
С растущим ощущением тщетности Эллери Квин обнаружил, что один из его древних источников мудрости Питтак Митиленский
[25]не предусмотрел пределов для человеческой слабости. Время, убедился Эллери, нельзя ухватить за чуб. Дни проходят, и не в его власти их остановить. Миновала неделя, а из ее летящих часов ему удалось выжать лишь несколько капель горечи и никакого питающего ум экстракта — все обдумано и взвешено, а чаша остается пустой, и он смотрел на ее сухое дно глазами неудачника.
Однако для других эта неделя была наполнена до краев. Самоубийство и похороны Слоуна прорвали плотину. Газеты купались в многочисленных подробностях. Они потревожили тихую заводь личной жизни Гилберта Слоуна. Вылили на покойного потоки утонченной брани, без труда подмочили внешнюю оболочку его жизни, так что она покоробилась, треснула и развернулась, превратившись в испорченную репутацию. Тех, кто его пережил, выбросило на поверхность обратным потоком, и самой заметной среди них по суровой необходимости стала Дельфина Слоун. Словесные волны плескались у берегов ее горя. Дом Халкиса превратился в маяк, на свет которого непотопляемые представители прессы направляли свои корабли.
Одна миниатюрная газетка, которая вполне могла бы напеваться «Предприимчивость», но называлась иначе, предложила вдове огромный куш, достойный любого раджи, за разрешение напечатать от ее имени серию статей под скромным заголовком «Дельфина Слоун рассказывает историю своей жизни с убийцей». И хотя великодушное предложение было с возмущением и презрением отвергнуто, этот яркий пример бесстыдства газетчиков получил более успешное продолжение при раскапывании драгоценных сведений о первом замужестве миссис Слоун. Они были поданы читателям со всей живостью и пикантностью, на какую только были способны победоносные археологи. Молодой Алан Чини избил репортера, связанного с этим таблоидом, отправив его обратно к редактору газеты с подбитым глазом и ярко-алым носом, и потребовалось долго дергать за ниточки и нажимать на пружины, чтобы удержать газету от предъявления Алану иска за нападение с применением насилия.
В течение всего этого суматошного периода, когда стервятники с громким карканьем кружили над добычей, Главное полицейское управление было единственно спокойным местом. Инспектор вернулся к рутинным задачам полегче, приводя в порядок официальное досье по «делу Халкиса-Гримшоу-Слоуна», как его виртуозно назвали газеты. Вскрытие тела Слоуна, выполненное доктором Праути основательно, хотя и формально, не выявило ни малейших признаков инсценировки: ни яда, ни следов борьбы, да и пулевое ранение именно такое, какое наносит себе человек, стреляя в висок. После этого ведомство судмедэксперта выдало труп Слоуна для захоронения в украшенной цветами могиле на пригородном кладбище.
Единственной крупицей информации, которая, по мнению Эллери, хоть как-то укладывалась в систему, было вот что: Гилберт Слоун умер мгновенно. Но Эллери признался себе, что представления не имеет, каким образом этот извлеченный из всей мешанины факт использовать для разгона сгустившегося тумана.
А туману-то предстояло рассеяться очень скоро, хотя в тот сумеречный период Эллери этого не осознавал. И факт мгновенной смерти Гилберта Слоуна как раз и укажет дорогу.
Однако для других эта неделя была наполнена до краев. Самоубийство и похороны Слоуна прорвали плотину. Газеты купались в многочисленных подробностях. Они потревожили тихую заводь личной жизни Гилберта Слоуна. Вылили на покойного потоки утонченной брани, без труда подмочили внешнюю оболочку его жизни, так что она покоробилась, треснула и развернулась, превратившись в испорченную репутацию. Тех, кто его пережил, выбросило на поверхность обратным потоком, и самой заметной среди них по суровой необходимости стала Дельфина Слоун. Словесные волны плескались у берегов ее горя. Дом Халкиса превратился в маяк, на свет которого непотопляемые представители прессы направляли свои корабли.
Одна миниатюрная газетка, которая вполне могла бы напеваться «Предприимчивость», но называлась иначе, предложила вдове огромный куш, достойный любого раджи, за разрешение напечатать от ее имени серию статей под скромным заголовком «Дельфина Слоун рассказывает историю своей жизни с убийцей». И хотя великодушное предложение было с возмущением и презрением отвергнуто, этот яркий пример бесстыдства газетчиков получил более успешное продолжение при раскапывании драгоценных сведений о первом замужестве миссис Слоун. Они были поданы читателям со всей живостью и пикантностью, на какую только были способны победоносные археологи. Молодой Алан Чини избил репортера, связанного с этим таблоидом, отправив его обратно к редактору газеты с подбитым глазом и ярко-алым носом, и потребовалось долго дергать за ниточки и нажимать на пружины, чтобы удержать газету от предъявления Алану иска за нападение с применением насилия.
В течение всего этого суматошного периода, когда стервятники с громким карканьем кружили над добычей, Главное полицейское управление было единственно спокойным местом. Инспектор вернулся к рутинным задачам полегче, приводя в порядок официальное досье по «делу Халкиса-Гримшоу-Слоуна», как его виртуозно назвали газеты. Вскрытие тела Слоуна, выполненное доктором Праути основательно, хотя и формально, не выявило ни малейших признаков инсценировки: ни яда, ни следов борьбы, да и пулевое ранение именно такое, какое наносит себе человек, стреляя в висок. После этого ведомство судмедэксперта выдало труп Слоуна для захоронения в украшенной цветами могиле на пригородном кладбище.
Единственной крупицей информации, которая, по мнению Эллери, хоть как-то укладывалась в систему, было вот что: Гилберт Слоун умер мгновенно. Но Эллери признался себе, что представления не имеет, каким образом этот извлеченный из всей мешанины факт использовать для разгона сгустившегося тумана.
А туману-то предстояло рассеяться очень скоро, хотя в тот сумеречный период Эллери этого не осознавал. И факт мгновенной смерти Гилберта Слоуна как раз и укажет дорогу.
Глава 22
ЛОСКУТКИ
Все началось во вторник, 19 октября, незадолго до полудня, с довольно невинного события.
Как миссис Слоун умудрилась ускользнуть от острых глаз ее мучителей, она не объясняла, но факт остается фактом: без всякого сопровождения и погони она явилась в Главное полицейское управление, одетая в неброское черное платье и под легкой вуалью, и робко спросила, можно ли повидать инспектора Ричарда Квина по важному делу. Инспектор Ричард Квин, по всей видимости, предпочел бы, чтобы эта дама удалилась куда-нибудь на острова и скорбела там, но, будучи джентльменом, а в том, что касается женщин, в какой-то степени и фаталистом, он смирился перед неизбежным и согласился ее принять.
Инспектор был один, когда ее пропустили — хрупкую женщину средних лет, с глазами, яростно обжигающими даже через вуаль. Пробормотав несколько привычных слов сочувствия, инспектор подал ей руку, усадил в кресло и встал у стола в ожидании, тем самым ненавязчиво ей намекая, что инспектор-детектив живет напряженной жизнью и она могла бы сослужить добрую службу всему городу, если бы сразу перешла к делу.
Сбив его с толку, она так и поступила. Голосом, слегка окрашенным обычной истерикой, она произнесла:
— Мой муж не убийца инспектор.
Инспектор вздохнул:
— Но факты, факты, миссис Слоун.
Похоже, она была склонна игнорировать эти драгоценные факты.
— Я всю неделю твердила репортерам, что Гилберт не виновен! — крикнула она. — Я хочу правосудия, слышите, инспектор? Этот позор вгонит нас в могилу! И меня, и сына!
— Но, дорогая моя, ваш муж свершил правосудие собственными руками. Хочу напомнить, что его самоубийство было практически признанием вины.
— Самоубийство! — презрительно сказала миссис Слоун. Нетерпеливой рукой отбросив вуаль, она засверкала глазами. — Да вы все слепы! Самоубийство! — Слезы приглушили голос. — Мой бедный Гилберт убит, и никто... никто... — Дальнейшие слова потонули в рыданиях.
Это было очень огорчительно, но инспектор не стал ее утешать, просто уставился в окно.
— Это заявление требует доказательств. У вас они есть?
Миссис Слоун вскочила с кресла.
— Женщине не нужны доказательства! — кричала она. — Доказательства! Конечно, у меня их нет. Ну и что с того? Я знаю...
— Дорогая миссис Слоун, — сухо вымолвил инспектор, — именно в этом состоит различие между законом и женщиной. Мне очень жаль, но, если вы не можете предложить новое свидетельство, указывающее непосредственно на кого-то другого как на убийцу Альберта Гримшоу, мои руки связаны. У нас это дело закрыто и передано в архив.
Не сказав больше ни слова, она вышла.
Конечно, этот краткий, печальный и бесплодный инцидент не воспринимался тогда как великая минута. И однако же, он привел в движение взаимосвязанную цепочку новых событий. Скорее всего, дело так и осталось бы пылиться в полицейских архивах — Эллери многие годы пребывал в этом убеждении, — если бы в тот же вечер за чашкой кофе инспектор, чувствуя кислое настроение сына, не рассказал ему о визите миссис Слоун — в умилительной отцовской надежде, что новость, любая новость смягчит это угрюмое, несчастное лицо.
К его изумлению, — поскольку вообще-то надежда была призрачная, — уловка прекрасно сработала. Эллери тут же заинтересовался. Тоскливые складки исчезли, уступая место другим линиям, более присущим задумчивости.
— Значит, она тоже считает, что Слоуна убили, — протянул он почти без удивления. — Занятно.
— Ну правда же? — Инспектор подмигнул в сторону Джуны; мальчишка обхватил кружку своими узкими ладонями и поверх нее неотрывно смотрел на Эллери большими черными цыганскими глазами. — Как все-таки у женщин голова работает. Их не убедишь. Как и тебя, ей-богу.
Он хохотнул, явно ожидая отклика, поддержки. Но не дождался. Эллери спокойно сказал:
— Думаю, ты как-то легкомысленно к этому относишься, папа. Я засиделся без дела, сосал палец и дулся, как ребенок. Теперь у меня будет занятие.
Инспектор встревожился.
— Что ты собираешься делать, Эл, — разгребать потухшую золу? Почему бы тебе не оставить все как есть?
— Позиция laissez faire [26], — глубокомысленно заметил Эллери, — принесла много бед не одним французам и не только в экономике физиократов, а совсем в других областях. Я кажусь тебе моралистом? Боюсь, что в неосвященной земле похоронено слишком много без вины виноватых, у которых не больше прав прославиться среди потомков в качестве убийц, чем у нас с тобой.
— Говори проще, сын. Ты все еще считаешь, вопреки всем доводам, что Слоун невиновен?
— Не совсем так. Я не об этом говорил столь многословно. — Эллери стряхнул ногтем пепел с сигареты. — Я говорю следующее: до сих пор многие элементы этого дела не получили объяснения. И ты, и Сэмпсон, и Пеппер, и комиссар — вы все считаете их мелочью, не относящейся к делу. Я собираюсь их расследовать и буду этим заниматься, сколько потребуется, пока остается хоть самая слабая надежда удовлетворить мои, по общему мнению весьма смутные убеждения.
— А у тебя что-то прояснилось? — вцепился инспектор. — Имеешь представление, кто это сделал, раз уж подозреваешь, что это не Слоун?
— У меня нет ни намека на идею, кто может стоять за этими маленькими преступными вылазками. — Эллери выдохнул облако дыма. — Но в одном я так же уверен, как в том, что в этом мире все не так. Гилберт Слоун неубивал ни Альберта Гримшоу, ни себя.
Это была бравада, но бравада с твердым намерением. На следующее утро, проведя беспокойную ночь, Эллери сразу же после завтрака кинулся на Восточную Пятьдесят четвертую улицу. Все окна в доме Халкиса были забраны ставнями. Уже не охраняемый снаружи дом казался склепом. Эллери поднялся по ступенькам и позвонил. Дверь ему не открыли, вместо этого он услышал ворчливый голос, совершенно не совместимый с обликом дворецкого:
— Кто это?
Потребовалось много терпения и долгие уговоры, чтобы склонить ворчуна отпереть дверь. Она приоткрылась лишь немного, и в образовавшуюся щель Эллери увидел розовый череп и обеспокоенные глаза Уикса. После этого затруднения закончились. Уикс быстро распахнул дверь, высунулся наружу, стрельнул взглядом по Пятьдесят четвертой улице и, впустив Эллери внутрь, поспешно захлопнул дверь. Завершив манипуляции с замками, Уикс провел Эллери в гостиную.
Оказалось, что миссис Слоун забаррикадировалась в своих комнатах наверху. Имя Квина, как через несколько минут, смущенно покашливая, доложил Уикс, вызвало у вдовы прилив крови к лицу, сверкание глаз и горькие проклятия. Уикс, конечно, очень сожалеет, но миссис Слоун — кхе-кхе — не может, не хочет или просто не станет принимать мистера Квина.
Однако отвергнуть мистера Квина было невозможно. Он с серьезным видом поблагодарил Уикса и, вместо того чтобы повернуть в коридоре к югу, в сторону выхода, пошел к северу — к лестнице, ведущей на верхний этаж. Потрясенный Уикс воздел руки к небу.
План, как получить разрешение миссис Слоун, был проще простого. Он постучал в дверь ее апартаментов и, услышав режущий ухо крик вдовы «Ну кто там еще?», спокойно сказал:
— Тот, кто не верит, что Гилберт Слоун — убийца.
Среагировала она мгновенно. Дверь распахнулась, и миссис Слоун появилась на пороге; она тяжело дышала и жадно искала взглядом Дельфийского оракула, произнесшего эти слова. Однако, осознав, кто такой этот гость, она столь же быстро запылала ненавистью.
— Это обман! Видеть не хочу никого из вас, глупцы!
— Миссис Слоун, — мягко произнес Эллери, — вы несправедливы ко мне. Я вас не обманывал, я верю в то, что сказал.
Гнев поубавился, сменяясь холодным размышлением. Она помолчала, вглядываясь в его лицо. Затем и холодность смягчилась, вдова вздохнула, открыла дверь шире и сказала:
— Извините, мистер Квин. Я... немного расстроена. Входите, прошу вас.
Эллери не стал садиться. Он положил шляпу и трость на стол — роковая табачная коробка Слоуна так и стояла на месте — и начал:
— Давайте сразу к делу, миссис Слоун. Очевидно, вы хотите помочь. Разумеется, вы питаете сильнейшее стремление восстановить доброе имя мужа.
— Господи, ну конечно, мистер Квин.
— Что ж, очень хорошо. Но если вы будете прибегать к уверткам, мы ничего не добьемся. Я намерен тщательно осмотреть каждый зазор этого дела, понять, что прячется в каждой темной, неисследованной щелочке, собрать недостающие лоскутки, чтобы все было на своих местах, и представить полную картину. Мне нужно ваше доверие, миссис Слоун.
— Вы хотите сказать...
— Я хочу, — твердо сказал Эллери, — чтобы вы мне рассказали, зачем несколько недель назад вы приходили к Альберту Гримшоу в «Бенедикт».
Кажется, она полностью ушла в себя, и Эллери ждал без особой надежды. Но когда она подняла взгляд, он понял, что выиграл первую схватку.
— Я расскажу вам все, — просто ответила она. — И да поможет вам Бог... Мистер Квин, когда в тот раз я сказа да, что не ходила в «Бенедикт» к Альберту Гримшоу, я в общем-то не лгала.
Эллери ободряюще кивнул.
— Я не знала, куда шла. Потому что, видите ли, — она примолкла и опустила глаза, — весь тот вечер я следила за мужем...
Повествование давалось ей трудно. За многие месяцы до смерти своего брата Георга миссис Слоун заподозрила, что у мужа завязался тайный роман с миссис Вриленд: ее бесстыдная красота и искушающая близость в доме плюс частые и долгие отъезды Яна Вриленда и эгоистичная чувствительность Слоуна делали связь почти неизбежной. Вырастив в груди червячка ревности, миссис Слоун не могла обнаружить ничего материального, чтобы его подпитывать. Поскольку ей не удавалось проверить подозрения, она хранила молчание и намеренно притворялась несведущей. Но постоянно была настороже, смотрела и слушала, ловя знаки и звуки, которые могли бы означать условленную встречу.
За несколько недель у Слоуна вошло в привычку возвращаться в дом Халкиса очень поздно. Он давал самые разные объяснения — держал червячка на строгой диете. Не в силах вынести терзавшую ее муку, миссис Слоун сдалась и решила получить подтверждение. Вечером в четверг, 30 сентября, муж собрался уйти из дому и назвал в качестве предлога мифическое «совещание»; жена последовала за ним.
Слоун перемещался по городу явно без какой-либо цели, ни с кем, разумеется, не «совещался» и ни с кем вообще не контактировал весь вечер вплоть до десяти часов. Затем он свернул с Бродвея и направился к обшарпанному отелю «Бенедикт». Она вошла в вестибюль вслед за ним. Червячок ей нашептывал, что этому месту суждено стать Гефсиманским садом ее супружеской жизни, что Слоун, действуя в такой странной и скрытной манере, вот сейчас встретится с миссис Вриленд в каком-нибудь противном номере отеля «Бенедикт» с целью настолько отвратительной, что миссис Слоун даже не пускала это в свои мысли. Она видела, как он заговорил с портье у стойки, после чего, держась все так же необычно, пошел к лифту. Когда Слоун разговаривал с портье, она уловила слова «номер 314». Поэтому она тоже подошла к стойке и не сомневаясь, что номер 314 должен был стать местом любовного свидания, спросила соседнюю с ним комнату. Она действовала импульсивно, у нее на уме не было ничего конкретного, не считая, возможно, дикой идеи подслушать преступную пару и ворваться к ним, когда они сольются в похотливом объятии.
Воспоминания об этих возбуждающих моментах зажгли огонь в глазах бедной женщины, а Эллери мягко подогревал бурлившие в ней страсти. И что же было дальше? Она вся вспыхнула — пришлось рассказывать, как она поднялась в снятую и оплаченную комнату, номер 316, приложила ухо к стене... Но не смогла ничего услышать, поскольку каменная кладка в отеле «Бенедикт», в отличие от всего остального, достойна жилища аристократов. Она дрожала у стены, не пропускающей ни звука, и почти готова была разрыдаться, как вдруг услышала, что дверь соседней комнаты открылась. Она подлетела к своей двери и осторожно ее приоткрыла — как раз вовремя, чтобы увидеть, как объект подозрений, ее муж, вышел из номера 314 и зашагал по коридору к лифту... Ну и что думать? Покинув украдкой комнату, она пробежала по аварийной лестнице три этажа вниз и в вестибюле заметила быстро выходившего из отеля мужа. Она, конечно, последовала за ним и с удивлением поняла, что он идет домой. Потом она искусно выведала у миссис Симмс, что миссис Вриленд после обеда вообще не выходила из дому. И тогда она уверилась, что, по крайней мере в тот вечер, Слоун не был повинен в адюльтере. Нет, она не запомнила время, когда Слоун появился из комнаты 314. Она вообще не чувствовала времени.
Как миссис Слоун умудрилась ускользнуть от острых глаз ее мучителей, она не объясняла, но факт остается фактом: без всякого сопровождения и погони она явилась в Главное полицейское управление, одетая в неброское черное платье и под легкой вуалью, и робко спросила, можно ли повидать инспектора Ричарда Квина по важному делу. Инспектор Ричард Квин, по всей видимости, предпочел бы, чтобы эта дама удалилась куда-нибудь на острова и скорбела там, но, будучи джентльменом, а в том, что касается женщин, в какой-то степени и фаталистом, он смирился перед неизбежным и согласился ее принять.
Инспектор был один, когда ее пропустили — хрупкую женщину средних лет, с глазами, яростно обжигающими даже через вуаль. Пробормотав несколько привычных слов сочувствия, инспектор подал ей руку, усадил в кресло и встал у стола в ожидании, тем самым ненавязчиво ей намекая, что инспектор-детектив живет напряженной жизнью и она могла бы сослужить добрую службу всему городу, если бы сразу перешла к делу.
Сбив его с толку, она так и поступила. Голосом, слегка окрашенным обычной истерикой, она произнесла:
— Мой муж не убийца инспектор.
Инспектор вздохнул:
— Но факты, факты, миссис Слоун.
Похоже, она была склонна игнорировать эти драгоценные факты.
— Я всю неделю твердила репортерам, что Гилберт не виновен! — крикнула она. — Я хочу правосудия, слышите, инспектор? Этот позор вгонит нас в могилу! И меня, и сына!
— Но, дорогая моя, ваш муж свершил правосудие собственными руками. Хочу напомнить, что его самоубийство было практически признанием вины.
— Самоубийство! — презрительно сказала миссис Слоун. Нетерпеливой рукой отбросив вуаль, она засверкала глазами. — Да вы все слепы! Самоубийство! — Слезы приглушили голос. — Мой бедный Гилберт убит, и никто... никто... — Дальнейшие слова потонули в рыданиях.
Это было очень огорчительно, но инспектор не стал ее утешать, просто уставился в окно.
— Это заявление требует доказательств. У вас они есть?
Миссис Слоун вскочила с кресла.
— Женщине не нужны доказательства! — кричала она. — Доказательства! Конечно, у меня их нет. Ну и что с того? Я знаю...
— Дорогая миссис Слоун, — сухо вымолвил инспектор, — именно в этом состоит различие между законом и женщиной. Мне очень жаль, но, если вы не можете предложить новое свидетельство, указывающее непосредственно на кого-то другого как на убийцу Альберта Гримшоу, мои руки связаны. У нас это дело закрыто и передано в архив.
Не сказав больше ни слова, она вышла.
* * *
Конечно, этот краткий, печальный и бесплодный инцидент не воспринимался тогда как великая минута. И однако же, он привел в движение взаимосвязанную цепочку новых событий. Скорее всего, дело так и осталось бы пылиться в полицейских архивах — Эллери многие годы пребывал в этом убеждении, — если бы в тот же вечер за чашкой кофе инспектор, чувствуя кислое настроение сына, не рассказал ему о визите миссис Слоун — в умилительной отцовской надежде, что новость, любая новость смягчит это угрюмое, несчастное лицо.
К его изумлению, — поскольку вообще-то надежда была призрачная, — уловка прекрасно сработала. Эллери тут же заинтересовался. Тоскливые складки исчезли, уступая место другим линиям, более присущим задумчивости.
— Значит, она тоже считает, что Слоуна убили, — протянул он почти без удивления. — Занятно.
— Ну правда же? — Инспектор подмигнул в сторону Джуны; мальчишка обхватил кружку своими узкими ладонями и поверх нее неотрывно смотрел на Эллери большими черными цыганскими глазами. — Как все-таки у женщин голова работает. Их не убедишь. Как и тебя, ей-богу.
Он хохотнул, явно ожидая отклика, поддержки. Но не дождался. Эллери спокойно сказал:
— Думаю, ты как-то легкомысленно к этому относишься, папа. Я засиделся без дела, сосал палец и дулся, как ребенок. Теперь у меня будет занятие.
Инспектор встревожился.
— Что ты собираешься делать, Эл, — разгребать потухшую золу? Почему бы тебе не оставить все как есть?
— Позиция laissez faire [26], — глубокомысленно заметил Эллери, — принесла много бед не одним французам и не только в экономике физиократов, а совсем в других областях. Я кажусь тебе моралистом? Боюсь, что в неосвященной земле похоронено слишком много без вины виноватых, у которых не больше прав прославиться среди потомков в качестве убийц, чем у нас с тобой.
— Говори проще, сын. Ты все еще считаешь, вопреки всем доводам, что Слоун невиновен?
— Не совсем так. Я не об этом говорил столь многословно. — Эллери стряхнул ногтем пепел с сигареты. — Я говорю следующее: до сих пор многие элементы этого дела не получили объяснения. И ты, и Сэмпсон, и Пеппер, и комиссар — вы все считаете их мелочью, не относящейся к делу. Я собираюсь их расследовать и буду этим заниматься, сколько потребуется, пока остается хоть самая слабая надежда удовлетворить мои, по общему мнению весьма смутные убеждения.
— А у тебя что-то прояснилось? — вцепился инспектор. — Имеешь представление, кто это сделал, раз уж подозреваешь, что это не Слоун?
— У меня нет ни намека на идею, кто может стоять за этими маленькими преступными вылазками. — Эллери выдохнул облако дыма. — Но в одном я так же уверен, как в том, что в этом мире все не так. Гилберт Слоун неубивал ни Альберта Гримшоу, ни себя.
* * *
Это была бравада, но бравада с твердым намерением. На следующее утро, проведя беспокойную ночь, Эллери сразу же после завтрака кинулся на Восточную Пятьдесят четвертую улицу. Все окна в доме Халкиса были забраны ставнями. Уже не охраняемый снаружи дом казался склепом. Эллери поднялся по ступенькам и позвонил. Дверь ему не открыли, вместо этого он услышал ворчливый голос, совершенно не совместимый с обликом дворецкого:
— Кто это?
Потребовалось много терпения и долгие уговоры, чтобы склонить ворчуна отпереть дверь. Она приоткрылась лишь немного, и в образовавшуюся щель Эллери увидел розовый череп и обеспокоенные глаза Уикса. После этого затруднения закончились. Уикс быстро распахнул дверь, высунулся наружу, стрельнул взглядом по Пятьдесят четвертой улице и, впустив Эллери внутрь, поспешно захлопнул дверь. Завершив манипуляции с замками, Уикс провел Эллери в гостиную.
Оказалось, что миссис Слоун забаррикадировалась в своих комнатах наверху. Имя Квина, как через несколько минут, смущенно покашливая, доложил Уикс, вызвало у вдовы прилив крови к лицу, сверкание глаз и горькие проклятия. Уикс, конечно, очень сожалеет, но миссис Слоун — кхе-кхе — не может, не хочет или просто не станет принимать мистера Квина.
Однако отвергнуть мистера Квина было невозможно. Он с серьезным видом поблагодарил Уикса и, вместо того чтобы повернуть в коридоре к югу, в сторону выхода, пошел к северу — к лестнице, ведущей на верхний этаж. Потрясенный Уикс воздел руки к небу.
План, как получить разрешение миссис Слоун, был проще простого. Он постучал в дверь ее апартаментов и, услышав режущий ухо крик вдовы «Ну кто там еще?», спокойно сказал:
— Тот, кто не верит, что Гилберт Слоун — убийца.
Среагировала она мгновенно. Дверь распахнулась, и миссис Слоун появилась на пороге; она тяжело дышала и жадно искала взглядом Дельфийского оракула, произнесшего эти слова. Однако, осознав, кто такой этот гость, она столь же быстро запылала ненавистью.
— Это обман! Видеть не хочу никого из вас, глупцы!
— Миссис Слоун, — мягко произнес Эллери, — вы несправедливы ко мне. Я вас не обманывал, я верю в то, что сказал.
Гнев поубавился, сменяясь холодным размышлением. Она помолчала, вглядываясь в его лицо. Затем и холодность смягчилась, вдова вздохнула, открыла дверь шире и сказала:
— Извините, мистер Квин. Я... немного расстроена. Входите, прошу вас.
Эллери не стал садиться. Он положил шляпу и трость на стол — роковая табачная коробка Слоуна так и стояла на месте — и начал:
— Давайте сразу к делу, миссис Слоун. Очевидно, вы хотите помочь. Разумеется, вы питаете сильнейшее стремление восстановить доброе имя мужа.
— Господи, ну конечно, мистер Квин.
— Что ж, очень хорошо. Но если вы будете прибегать к уверткам, мы ничего не добьемся. Я намерен тщательно осмотреть каждый зазор этого дела, понять, что прячется в каждой темной, неисследованной щелочке, собрать недостающие лоскутки, чтобы все было на своих местах, и представить полную картину. Мне нужно ваше доверие, миссис Слоун.
— Вы хотите сказать...
— Я хочу, — твердо сказал Эллери, — чтобы вы мне рассказали, зачем несколько недель назад вы приходили к Альберту Гримшоу в «Бенедикт».
Кажется, она полностью ушла в себя, и Эллери ждал без особой надежды. Но когда она подняла взгляд, он понял, что выиграл первую схватку.
— Я расскажу вам все, — просто ответила она. — И да поможет вам Бог... Мистер Квин, когда в тот раз я сказа да, что не ходила в «Бенедикт» к Альберту Гримшоу, я в общем-то не лгала.
Эллери ободряюще кивнул.
— Я не знала, куда шла. Потому что, видите ли, — она примолкла и опустила глаза, — весь тот вечер я следила за мужем...
Повествование давалось ей трудно. За многие месяцы до смерти своего брата Георга миссис Слоун заподозрила, что у мужа завязался тайный роман с миссис Вриленд: ее бесстыдная красота и искушающая близость в доме плюс частые и долгие отъезды Яна Вриленда и эгоистичная чувствительность Слоуна делали связь почти неизбежной. Вырастив в груди червячка ревности, миссис Слоун не могла обнаружить ничего материального, чтобы его подпитывать. Поскольку ей не удавалось проверить подозрения, она хранила молчание и намеренно притворялась несведущей. Но постоянно была настороже, смотрела и слушала, ловя знаки и звуки, которые могли бы означать условленную встречу.
За несколько недель у Слоуна вошло в привычку возвращаться в дом Халкиса очень поздно. Он давал самые разные объяснения — держал червячка на строгой диете. Не в силах вынести терзавшую ее муку, миссис Слоун сдалась и решила получить подтверждение. Вечером в четверг, 30 сентября, муж собрался уйти из дому и назвал в качестве предлога мифическое «совещание»; жена последовала за ним.
Слоун перемещался по городу явно без какой-либо цели, ни с кем, разумеется, не «совещался» и ни с кем вообще не контактировал весь вечер вплоть до десяти часов. Затем он свернул с Бродвея и направился к обшарпанному отелю «Бенедикт». Она вошла в вестибюль вслед за ним. Червячок ей нашептывал, что этому месту суждено стать Гефсиманским садом ее супружеской жизни, что Слоун, действуя в такой странной и скрытной манере, вот сейчас встретится с миссис Вриленд в каком-нибудь противном номере отеля «Бенедикт» с целью настолько отвратительной, что миссис Слоун даже не пускала это в свои мысли. Она видела, как он заговорил с портье у стойки, после чего, держась все так же необычно, пошел к лифту. Когда Слоун разговаривал с портье, она уловила слова «номер 314». Поэтому она тоже подошла к стойке и не сомневаясь, что номер 314 должен был стать местом любовного свидания, спросила соседнюю с ним комнату. Она действовала импульсивно, у нее на уме не было ничего конкретного, не считая, возможно, дикой идеи подслушать преступную пару и ворваться к ним, когда они сольются в похотливом объятии.
Воспоминания об этих возбуждающих моментах зажгли огонь в глазах бедной женщины, а Эллери мягко подогревал бурлившие в ней страсти. И что же было дальше? Она вся вспыхнула — пришлось рассказывать, как она поднялась в снятую и оплаченную комнату, номер 316, приложила ухо к стене... Но не смогла ничего услышать, поскольку каменная кладка в отеле «Бенедикт», в отличие от всего остального, достойна жилища аристократов. Она дрожала у стены, не пропускающей ни звука, и почти готова была разрыдаться, как вдруг услышала, что дверь соседней комнаты открылась. Она подлетела к своей двери и осторожно ее приоткрыла — как раз вовремя, чтобы увидеть, как объект подозрений, ее муж, вышел из номера 314 и зашагал по коридору к лифту... Ну и что думать? Покинув украдкой комнату, она пробежала по аварийной лестнице три этажа вниз и в вестибюле заметила быстро выходившего из отеля мужа. Она, конечно, последовала за ним и с удивлением поняла, что он идет домой. Потом она искусно выведала у миссис Симмс, что миссис Вриленд после обеда вообще не выходила из дому. И тогда она уверилась, что, по крайней мере в тот вечер, Слоун не был повинен в адюльтере. Нет, она не запомнила время, когда Слоун появился из комнаты 314. Она вообще не чувствовала времени.