Венцель Гаффнер, присутствовавший на июльских празднествах в Петергофе в 1846 г., особо обратил внимание на костюм статс-дам: «Придворные дамы: белое шелковое платье с красным бархатным корсажем, открытым спереди и обшитым позументом с очень длинным и дорогим шлейфом, богато вышитым золотом. На голове они носили кокошник из красного бархата, унизанный брильянтами в несколько рядов. Само собою разумеется, что богачки вроде Паскевич носили брильянты также на шее, в ушах, на руках и на поясе»[289].
В русском платье придворные дамы появлялись на всех официальных церемониях николаевского царствования. Фрейлина А. Ф. Тютчева, описывая события 1854 г., заметила: «В дни больших праздников и особых торжеств богослужение отправлялось в Большой церкви Зимнего дворца: в таких случаях мужчины были в парадной форме, при орденах, а дамы в придворных костюмах, т. е. повойниках и сарафанах с треном, расшитых золотом, производивших очень величественное впечатление»[290].
С небольшими видоизменениями русский наряд при дворе просуществовал до начала XX в.
«Не изъяснялася по-русски»: язык двора
Свита играет короля: императорская свита, дворцовые гренадеры, конвой
Свита Его Императорского Величества
В русском платье придворные дамы появлялись на всех официальных церемониях николаевского царствования. Фрейлина А. Ф. Тютчева, описывая события 1854 г., заметила: «В дни больших праздников и особых торжеств богослужение отправлялось в Большой церкви Зимнего дворца: в таких случаях мужчины были в парадной форме, при орденах, а дамы в придворных костюмах, т. е. повойниках и сарафанах с треном, расшитых золотом, производивших очень величественное впечатление»[290].
С небольшими видоизменениями русский наряд при дворе просуществовал до начала XX в.
«Не изъяснялася по-русски»: язык двора
Вплоть до эпохи Николая I русский язык был чужим в придворной жизни. Хотя, как известно, Екатерина II выучила русский язык. При женитьбе Павла Петровича на Марии Федоровне в 1776 г. в инструкции, составленной цесаревичем для его будущей супруги (на французском языке), особым шестым пунктом вменяется ей в обязанность знание «русского языка и других необходимых сведений о России»[291]. Кратковременное царствование Павла I (четыре года четыре месяца и четыре дня) не привело к укреплению позиций русского языка при дворе.
При дворе Александра I также господствовал французский язык, а на встречах в Тильзите и Эрфурте Александр I говорил на более правильном французском языке, чем корсиканец Наполеон. Будущая императрица, тогда великая княгиня и супруга Николая Павловича, Александра Федоровна вспоминала о своей первой осени в России: «14 октября, день рождения императрицы (вдовствующей императрицы Марии Федоровны. – Л. В.), был торжественный и утомительный. Накануне были танцы, и я познакомилась с Александром Бенкендорфом… Я могла беседовать с ним по-немецки, что для меня было вполне удобно, так как я все еще чувствовала стеснение и несколько затруднялась говорить по-французски в России, где почти все изъяснялись на этом языке изящно и изысканно. В то время еще мало говорили по-русски, тогда как в настоящее царствование на нашем национальном языке говорят и чаще, и более правильно, а это хорошо, ибо вполне естественно»[292]. Известен анекдот о А. П. Ермолове, опубликованный в немецкой вечерней газете в 1839 г. и воспроизведенный в дневнике М. А. Корфа: тот на вопрос императора Александра «какую бы явить ему милость?» отвечал: «Государь, пожалуйте меня в немцы!» Другой раз, войдя в переднюю государя, где собрано было множество офицеров разных чинов, он обратился к ним с вопросом: «говорит ли кто-нибудь из этих господ по-русски?»[293]
Одним из серьезных увлечений великой княгини Елизаветы Алексеевны стало изучение русского языка. Ее мать из Германии также советовала дочери «учиться по-русски у прислуги». Обладая большими способностями к языкам, Елизавета Алексеевна «выучилась русскому языку отлично». В письме от 4 (6) марта 1811 г. Елизавета Алексеевна объясняется в любви к русскому языку: «Заканчиваю письмо, дорогая Матушка, проведя два часа за одним из любимейших моих занятий – русским языком. Это поистине сентиментальный урок, поскольку наша литература пребывает пока в периоде детства, но когда проникаешь в богатства языка, видишь, что можно было бы из этого сделать, и тогда получаешь удовольствие, открывающее перед тобой сокровища, которым требуются руки, способные их использовать. К тому же звучание русского языка доставляет моему уху такое же наслаждение, как и прекрасная музыка. Амелия (упомянутая ранее сестра Елизаветы. – Л. В.) называет это и другие касающееся данного предмета чувства блаженным состоянием; я же не вижу здесь ничего противоестественного, но если кто-то этим удовлетворен, то скажу, что благодарна Небу за то, что оно вложило это чувство в мое сердце. Оно приносит мне тысячу радостей и тысячу утешений…»[294] Неслучайно граф Федор Головкин в своем очерке о Елизавете Алексеевне восклицает: «Она лучше всех русских женщин знает язык, религию, историю и обычаи России»[295].
Русский язык входил в программу обучения великих князей Николая и Михаила Павловичей. Бывший профессор русского языка и словесности Дерптского университета коллежский советник Г. А. Глинка вместе с европейски эрудированным знатоком изящных искусств генерал-майором Н. И. Ахвердовым изучал с ними русский язык, русскую историю, географию, статистику, русскую словесность. У Николая Павловича на уроках русского языка возникали некоторые трудности. С азбукой его познакомила мисс Лайон. Известно, что до шестилетнего возраста он знал только 13 букв русского алфавита. В 1802 г. начались регулярные уроки по русскому языку, которые давал один из дежурных кавалеров полковник П. П. Ушаков. С его сыном, поступившим в 1809 г. в Пажеский корпус, Николай был особенно дружен. Он писал ему короткие письма-записки, называя его Лоло и подписываясь Романов III (то есть третий по старшинству после Александра и Константина)[296]. Известно также, что он с 1804 г. читал по-русски извлечения из «Деяний Петра Великого» И. И. Голикова и сочинений М. В. Ломоносова. По свидетельству историка С. М. Соловьева, позднее, когда Николай I подбирал учителей для наследника, у императора было желание обратиться к редактору и издателю «Вестника Европы»
М. Т. Каченовскому. Он говорил, что «уважает этого ученого, по журналу которого он выучился читать по-русски», впрочем, Николая I тогда отговорили, «выставляя на вид его вредное направление, скептицизм»[297]. В журнале от 16 февраля 1809 г. отмечалось: «Великий князь очень хорошо учится, кроме русского языка, о котором можно сказать, что он знал изредка, оттого, что великий князь мало размышляет и по временам забывает самые простые и давно известные ему вещи»[298]. Первые письма, которые Николай писал императрице-матери начиная с 30 мая 1809 г., были на французском языке, на русском он начинает писать только полтора года спустя. По мнению М. А. Корфа, «русские письма объемистее, но содержат по большей части лишь сухие выдержки из лекций, готовые даты и цифры, так что личность Николая Павловича в них как бы вполне исчезает»[299]. Позже Николай Павлович старательно пишет сочинения на русском языке. Раскрывая заданную 14 апреля 1811 г. тему «В чем состоит в мире самое истинное и одно прочное добро?», он отвечал в письме к Марии Федоровне, «что должно оное полагать в добродетели»[300]. В 1813 г. Г. И. Вилламов, перечитывавший их Марии Федоровне, отзывался о сочинениях Николая уже несколько иначе: «Написаны они очень хорошо, очень смешно, но совершенно не назидательны, так как предметом карикатур и насмешек были его сверстники и учителя»[301]. А с орфографией трудности возникали и позднее. Представляя офицерам своего полка подготовленное им собственноручно наставление, Николай Павлович, по свидетельству князя Н. Н. Тенишева, сказал: «Не обращайте внимания, господа, на орфографию. Я должен сознаться, что на эту часть при моем воспитании не обращалось должного внимания»[302].
Разговорный русский язык никаких затруднений у Николая Павловича не вызывал. По замечанию его биографа Поля Лакруа, «великий князь говорил скоро и легко; он изъяснялся с такою же свободою по-русски, как по-французски и по-немецки»[303]. По свидетельству А. Ф. Тютчевой, Николай I, несомненно, «обладал даром языков»[304]. Как отмечали и другие мемуаристы, Николай Павлович превосходно знал французский, хорошо – немецкий, испытывая некоторые затруднения с английским языком, к началу Крымской войны вполне овладел и им. Он не испытывал трудностей в русском языке, предпочитая разговор на русском, если его понимали собеседники[305]. «Зачем ты картавишь? – заявил он однажды камер-пажу Александры Федоровны П. М. Дарагану. – Это физический недостаток, а Бог избавил тебя от него. За француза тебя никто не примет, благодари Бога, что ты русский, а обезъянничать никуда не годится. Это позволительно только в шутку»[306]. Когда в 1829 г. в Кодне предводитель местного польского дворянства Левкович обратился к Николаю I с речью по-французски, тот оборвал его: «Господин предводитель, я понимаю и по-русски, и по-польски; французский язык между нами совершенно не нужен»[307].
В дальнейшем Николай I сделал русский язык обязательным для делопроизводства во всех государственных учреждениях и официальным языком при императорском дворе. Формально знание русского языка стало при Николае I необходимым для поступления иностранцев на русскую службу. Тем не менее известно, что протекция влиятельных лиц позволила Дантесу сдать офицерский экзамен по программе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, включавший проверку знаний по русскому языку и словесности. Как отметил историк Р. Г. Скрынников, «генерал Адлерберг заверил императора, что Дантес знает русский язык…»[308]
Императрица Александра Федоровна так и не овладела по-настоящему русским языком. Даром что великую княгиню учил поэт В. А. Жуковский, который на самом деле был плохим учителем. Великая княжна Ольга Николаевна в своих воспоминаниях за 1837 г., рассказывая о зимнем путешествии из Москвы в Петербург, вспоминала: «.. Мы были плотно закутаны в шубы, в теплых валенках до колена, и ноги в меховом мешке. Мэри, которой стало дурно от этого закутывания, должна была пересесть в другой возок, где опускались окна. Ее место в возке Мама заняла Анна Алексеевна; мы весь день напролет пели каноны и русские песни… На станциях крестьяне приносили нам красные яблоки и баранки. Анна Алексеевна разговаривала с ними, зная, благодаря своей долгой жизни в деревне, что их интересовало и заботило. Мама очень одобряла это ввиду того, что сама недостаточно хорошо говорила по-русски»[309].
Великие княжны Мария и Ольга сами стремились овладеть русским языком. Один из сюжетов воспоминаний великой княжны Ольги Николаевны за 1841 г.: «В конце декабря Мари и я заболели одновременно, Мари – рожистым воспалением лица, а я – сильным кашлем… Мы решили переводить с английского на русский язык»[310].
В отличие от Олли (Ольги) ее младшая сестра Адини (Александра Николаевна), у которой была английская воспитательница, «не научилась свободно говорить на своем родном языке»[311]. Ситуация постепенно меняется к концу жизни Николая I. В одном из писем А. Ф. Тютчевой от 4 июля 1855 г. рассказывается о семейной сцене с участием малышки Марии, дочери Александра Николаевича и Марии Александровны, родившейся 5 октября 1853 года (к этому времени у нее была сестра и четверо братьев): «Все четверо красивые мальчики, они прелестно смотрятся рядом с маленькой сестричкой, бело-розовой, крошечной и очаровательной, напоминающей сказочную принцессу. Она удивительно развита для своего возраста. <…> Перед десертом принесли малышку, и Государь посадил ее на колени. Ее ничуть не смутило большое общество, сидевшее за столом, и она спокойно вела беседу. Она очень кокетничала с Орловым, звала его по имени. Надо сказать, она запоминает имена тех, кого видит, и узнает всех. После обеда она отправилась играть в детскую избушку, а когда Государыня нас отпустила и малышка увидела удаляющегося Орлова, то высунула голову из-за двери и изо всех сил закричала по-русски: "До свидания, Орлов!" Она была довольна, когда он вернулся и поцеловал ее крошечную августейшую ручку»[312].
В повседневную культуру двора русский язык внедрялся медленно и неохотно. Маркиз де Кюстин в 1839 г. особо заметил: «Реформа императора Николая затрагивает даже язык его окружения – царь требует, чтобы при дворе говорили по-русски. Большинство светских дам, особенно уроженки Петербурга, не знают родного языка; однако ж они выучивают несколько русских фраз и, дабы не ослушаться императора, произносят их, когда он проходит по тем залам дворца, где они в данный момент исполняют службу; одна из них всегда караулит, чтобы вовремя подать условный знак, предупреждая о появлении императора, – беседы по-французски тут же смолкают, и дворец оглашается русскими фразами, призванными ублажить слух самодержца; государь гордится собой, видя, доколе простирается власть его реформ, а его непокорные проказники-подданные хохочут, едва он выйдет за дверь…»[313]
Но в общении с женщинами Николай Павлович традиционно переходил на французский язык. Так было принято. В «Евгении Онегине» А. С. Пушкин (эти строки написаны летом 1824 г.) писал о Татьяне:
Весьма интересно чтение стихов фрейлиной Е. Ф. Тизенгаузен 4 января 1830 г. на костюмированном балу в Аничковом дворце, где женские роли исполнялись мужчинами, а мужские – женщинами. Это ей с письмом от 1 января 1830 г. А. С. Пушкин послал в Зимний дворец текст стихотворения «Циклоп», начинающийся словами: «Язык и ум теряя разом…» Бал давала великая княгиня Елена Павловна в честь императрицы[316]. На балу прозвучало 17 стихотворений, из которых три были на русском языке. Красивая фрейлина Е. Ф. Тизенгаузен изображала на балу страшного циклопа и на русском языке читала это стихотворение[317]. Подобно матери она была в восхищении от творчества А. С. Пушкина.
Исследовательница И. И. Несмеянова подводит итог: «Можно утверждать, что Николай I, считавший себя "русским", имевший привычку говорить при дворе по-русски, пропагандировал родной язык и в собственной семье, оказывая определенное "речевое" давление, как глава Дома, и среди придворных. Однако речевая инновация императора, отвечавшая его политике сохранения самобытности, впоследствии не превратилась в традицию: двор по-прежнему оставался преимущественно франкоязычным»[318]. Можно добавить, что в дипломатической переписке Министерства иностранных дел французский язык был в употреблении до 1887 г.
При дворе Александра I также господствовал французский язык, а на встречах в Тильзите и Эрфурте Александр I говорил на более правильном французском языке, чем корсиканец Наполеон. Будущая императрица, тогда великая княгиня и супруга Николая Павловича, Александра Федоровна вспоминала о своей первой осени в России: «14 октября, день рождения императрицы (вдовствующей императрицы Марии Федоровны. – Л. В.), был торжественный и утомительный. Накануне были танцы, и я познакомилась с Александром Бенкендорфом… Я могла беседовать с ним по-немецки, что для меня было вполне удобно, так как я все еще чувствовала стеснение и несколько затруднялась говорить по-французски в России, где почти все изъяснялись на этом языке изящно и изысканно. В то время еще мало говорили по-русски, тогда как в настоящее царствование на нашем национальном языке говорят и чаще, и более правильно, а это хорошо, ибо вполне естественно»[292]. Известен анекдот о А. П. Ермолове, опубликованный в немецкой вечерней газете в 1839 г. и воспроизведенный в дневнике М. А. Корфа: тот на вопрос императора Александра «какую бы явить ему милость?» отвечал: «Государь, пожалуйте меня в немцы!» Другой раз, войдя в переднюю государя, где собрано было множество офицеров разных чинов, он обратился к ним с вопросом: «говорит ли кто-нибудь из этих господ по-русски?»[293]
Одним из серьезных увлечений великой княгини Елизаветы Алексеевны стало изучение русского языка. Ее мать из Германии также советовала дочери «учиться по-русски у прислуги». Обладая большими способностями к языкам, Елизавета Алексеевна «выучилась русскому языку отлично». В письме от 4 (6) марта 1811 г. Елизавета Алексеевна объясняется в любви к русскому языку: «Заканчиваю письмо, дорогая Матушка, проведя два часа за одним из любимейших моих занятий – русским языком. Это поистине сентиментальный урок, поскольку наша литература пребывает пока в периоде детства, но когда проникаешь в богатства языка, видишь, что можно было бы из этого сделать, и тогда получаешь удовольствие, открывающее перед тобой сокровища, которым требуются руки, способные их использовать. К тому же звучание русского языка доставляет моему уху такое же наслаждение, как и прекрасная музыка. Амелия (упомянутая ранее сестра Елизаветы. – Л. В.) называет это и другие касающееся данного предмета чувства блаженным состоянием; я же не вижу здесь ничего противоестественного, но если кто-то этим удовлетворен, то скажу, что благодарна Небу за то, что оно вложило это чувство в мое сердце. Оно приносит мне тысячу радостей и тысячу утешений…»[294] Неслучайно граф Федор Головкин в своем очерке о Елизавете Алексеевне восклицает: «Она лучше всех русских женщин знает язык, религию, историю и обычаи России»[295].
Русский язык входил в программу обучения великих князей Николая и Михаила Павловичей. Бывший профессор русского языка и словесности Дерптского университета коллежский советник Г. А. Глинка вместе с европейски эрудированным знатоком изящных искусств генерал-майором Н. И. Ахвердовым изучал с ними русский язык, русскую историю, географию, статистику, русскую словесность. У Николая Павловича на уроках русского языка возникали некоторые трудности. С азбукой его познакомила мисс Лайон. Известно, что до шестилетнего возраста он знал только 13 букв русского алфавита. В 1802 г. начались регулярные уроки по русскому языку, которые давал один из дежурных кавалеров полковник П. П. Ушаков. С его сыном, поступившим в 1809 г. в Пажеский корпус, Николай был особенно дружен. Он писал ему короткие письма-записки, называя его Лоло и подписываясь Романов III (то есть третий по старшинству после Александра и Константина)[296]. Известно также, что он с 1804 г. читал по-русски извлечения из «Деяний Петра Великого» И. И. Голикова и сочинений М. В. Ломоносова. По свидетельству историка С. М. Соловьева, позднее, когда Николай I подбирал учителей для наследника, у императора было желание обратиться к редактору и издателю «Вестника Европы»
М. Т. Каченовскому. Он говорил, что «уважает этого ученого, по журналу которого он выучился читать по-русски», впрочем, Николая I тогда отговорили, «выставляя на вид его вредное направление, скептицизм»[297]. В журнале от 16 февраля 1809 г. отмечалось: «Великий князь очень хорошо учится, кроме русского языка, о котором можно сказать, что он знал изредка, оттого, что великий князь мало размышляет и по временам забывает самые простые и давно известные ему вещи»[298]. Первые письма, которые Николай писал императрице-матери начиная с 30 мая 1809 г., были на французском языке, на русском он начинает писать только полтора года спустя. По мнению М. А. Корфа, «русские письма объемистее, но содержат по большей части лишь сухие выдержки из лекций, готовые даты и цифры, так что личность Николая Павловича в них как бы вполне исчезает»[299]. Позже Николай Павлович старательно пишет сочинения на русском языке. Раскрывая заданную 14 апреля 1811 г. тему «В чем состоит в мире самое истинное и одно прочное добро?», он отвечал в письме к Марии Федоровне, «что должно оное полагать в добродетели»[300]. В 1813 г. Г. И. Вилламов, перечитывавший их Марии Федоровне, отзывался о сочинениях Николая уже несколько иначе: «Написаны они очень хорошо, очень смешно, но совершенно не назидательны, так как предметом карикатур и насмешек были его сверстники и учителя»[301]. А с орфографией трудности возникали и позднее. Представляя офицерам своего полка подготовленное им собственноручно наставление, Николай Павлович, по свидетельству князя Н. Н. Тенишева, сказал: «Не обращайте внимания, господа, на орфографию. Я должен сознаться, что на эту часть при моем воспитании не обращалось должного внимания»[302].
Разговорный русский язык никаких затруднений у Николая Павловича не вызывал. По замечанию его биографа Поля Лакруа, «великий князь говорил скоро и легко; он изъяснялся с такою же свободою по-русски, как по-французски и по-немецки»[303]. По свидетельству А. Ф. Тютчевой, Николай I, несомненно, «обладал даром языков»[304]. Как отмечали и другие мемуаристы, Николай Павлович превосходно знал французский, хорошо – немецкий, испытывая некоторые затруднения с английским языком, к началу Крымской войны вполне овладел и им. Он не испытывал трудностей в русском языке, предпочитая разговор на русском, если его понимали собеседники[305]. «Зачем ты картавишь? – заявил он однажды камер-пажу Александры Федоровны П. М. Дарагану. – Это физический недостаток, а Бог избавил тебя от него. За француза тебя никто не примет, благодари Бога, что ты русский, а обезъянничать никуда не годится. Это позволительно только в шутку»[306]. Когда в 1829 г. в Кодне предводитель местного польского дворянства Левкович обратился к Николаю I с речью по-французски, тот оборвал его: «Господин предводитель, я понимаю и по-русски, и по-польски; французский язык между нами совершенно не нужен»[307].
В дальнейшем Николай I сделал русский язык обязательным для делопроизводства во всех государственных учреждениях и официальным языком при императорском дворе. Формально знание русского языка стало при Николае I необходимым для поступления иностранцев на русскую службу. Тем не менее известно, что протекция влиятельных лиц позволила Дантесу сдать офицерский экзамен по программе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, включавший проверку знаний по русскому языку и словесности. Как отметил историк Р. Г. Скрынников, «генерал Адлерберг заверил императора, что Дантес знает русский язык…»[308]
Императрица Александра Федоровна так и не овладела по-настоящему русским языком. Даром что великую княгиню учил поэт В. А. Жуковский, который на самом деле был плохим учителем. Великая княжна Ольга Николаевна в своих воспоминаниях за 1837 г., рассказывая о зимнем путешествии из Москвы в Петербург, вспоминала: «.. Мы были плотно закутаны в шубы, в теплых валенках до колена, и ноги в меховом мешке. Мэри, которой стало дурно от этого закутывания, должна была пересесть в другой возок, где опускались окна. Ее место в возке Мама заняла Анна Алексеевна; мы весь день напролет пели каноны и русские песни… На станциях крестьяне приносили нам красные яблоки и баранки. Анна Алексеевна разговаривала с ними, зная, благодаря своей долгой жизни в деревне, что их интересовало и заботило. Мама очень одобряла это ввиду того, что сама недостаточно хорошо говорила по-русски»[309].
Великие княжны Мария и Ольга сами стремились овладеть русским языком. Один из сюжетов воспоминаний великой княжны Ольги Николаевны за 1841 г.: «В конце декабря Мари и я заболели одновременно, Мари – рожистым воспалением лица, а я – сильным кашлем… Мы решили переводить с английского на русский язык»[310].
В отличие от Олли (Ольги) ее младшая сестра Адини (Александра Николаевна), у которой была английская воспитательница, «не научилась свободно говорить на своем родном языке»[311]. Ситуация постепенно меняется к концу жизни Николая I. В одном из писем А. Ф. Тютчевой от 4 июля 1855 г. рассказывается о семейной сцене с участием малышки Марии, дочери Александра Николаевича и Марии Александровны, родившейся 5 октября 1853 года (к этому времени у нее была сестра и четверо братьев): «Все четверо красивые мальчики, они прелестно смотрятся рядом с маленькой сестричкой, бело-розовой, крошечной и очаровательной, напоминающей сказочную принцессу. Она удивительно развита для своего возраста. <…> Перед десертом принесли малышку, и Государь посадил ее на колени. Ее ничуть не смутило большое общество, сидевшее за столом, и она спокойно вела беседу. Она очень кокетничала с Орловым, звала его по имени. Надо сказать, она запоминает имена тех, кого видит, и узнает всех. После обеда она отправилась играть в детскую избушку, а когда Государыня нас отпустила и малышка увидела удаляющегося Орлова, то высунула голову из-за двери и изо всех сил закричала по-русски: "До свидания, Орлов!" Она была довольна, когда он вернулся и поцеловал ее крошечную августейшую ручку»[312].
В повседневную культуру двора русский язык внедрялся медленно и неохотно. Маркиз де Кюстин в 1839 г. особо заметил: «Реформа императора Николая затрагивает даже язык его окружения – царь требует, чтобы при дворе говорили по-русски. Большинство светских дам, особенно уроженки Петербурга, не знают родного языка; однако ж они выучивают несколько русских фраз и, дабы не ослушаться императора, произносят их, когда он проходит по тем залам дворца, где они в данный момент исполняют службу; одна из них всегда караулит, чтобы вовремя подать условный знак, предупреждая о появлении императора, – беседы по-французски тут же смолкают, и дворец оглашается русскими фразами, призванными ублажить слух самодержца; государь гордится собой, видя, доколе простирается власть его реформ, а его непокорные проказники-подданные хохочут, едва он выйдет за дверь…»[313]
Но в общении с женщинами Николай Павлович традиционно переходил на французский язык. Так было принято. В «Евгении Онегине» А. С. Пушкин (эти строки написаны летом 1824 г.) писал о Татьяне:
Даже императрица Александра Федоровна недостаточно хорошо говорила по-русски. Когда требовалось, Е. Ф. Канкрин говорил по-русски, хотя и ломаным языком[315].
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски… [314]
Весьма интересно чтение стихов фрейлиной Е. Ф. Тизенгаузен 4 января 1830 г. на костюмированном балу в Аничковом дворце, где женские роли исполнялись мужчинами, а мужские – женщинами. Это ей с письмом от 1 января 1830 г. А. С. Пушкин послал в Зимний дворец текст стихотворения «Циклоп», начинающийся словами: «Язык и ум теряя разом…» Бал давала великая княгиня Елена Павловна в честь императрицы[316]. На балу прозвучало 17 стихотворений, из которых три были на русском языке. Красивая фрейлина Е. Ф. Тизенгаузен изображала на балу страшного циклопа и на русском языке читала это стихотворение[317]. Подобно матери она была в восхищении от творчества А. С. Пушкина.
Исследовательница И. И. Несмеянова подводит итог: «Можно утверждать, что Николай I, считавший себя "русским", имевший привычку говорить при дворе по-русски, пропагандировал родной язык и в собственной семье, оказывая определенное "речевое" давление, как глава Дома, и среди придворных. Однако речевая инновация императора, отвечавшая его политике сохранения самобытности, впоследствии не превратилась в традицию: двор по-прежнему оставался преимущественно франкоязычным»[318]. Можно добавить, что в дипломатической переписке Министерства иностранных дел французский язык был в употреблении до 1887 г.
Свита играет короля: императорская свита, дворцовые гренадеры, конвой
Императорскую главную квартиру составляли: Свита Его Императорского Величества, военно-походная канцелярия, Собственный Его Императорского Величества Конвой, рота дворцовых гренадер и лейб-медики. Во главе квартиры стоял командующий, должность которого со вступлением на престол Александра II (точнее – с 1856 г.) стала совмещаться с должностью министра императорского двора.
Свита Его Императорского Величества
Еще в 1711 г. в России впервые появляются должности генерал-адъютанта и флигель-адъютанта. С 1713 г. генерал-адъютанты стали назначаться при монархе, а с конца XVIII в. названные должности окончательно перестают связываться с постоянным исполнением адъютантских обязанностей и превращаются в почетные звания. Оба звания (генерал-адъютант и флигель-адъютант) стали даваться лицам, уже имевшим военные чины.
В начале XIX в. складывается понятие «Свита Его Императорского Величества», объединявшее всех генерал– и флигель-адъютантов. Роль свиты в это время возрастает, для Александра I члены свиты были ближайшим кругом общения. Представители свиты выезжали вместе с ним в войска на ежедневный парад, сопровождали в пеших и конных прогулках, на балах, придворных церемониях, обедали с ним. Отношения с ними императора были дружескими и неформальными. Попасть в свиту было престижно, и Александру I приходилось выдерживать подчас сильный натиск матушек, которые пытались пристроить своих взрослых сыновей в свиту в качестве флигель-адъютантов вопреки их воинским доблестям и прочим заслугам.
Назначение в свиту даже флигель-адъютантом означало особую честь. Для Александра I, а позднее и для Николая I это решение тщательно обдумывалось, и одной протекции или личного расположения было мало.
Весьма характерен эпизод в упоминавшихся уже воспоминаниях бывшей фрейлины графини Шуазель-Гуфье, предпринявшей поездку в Царское Село в 1824 г., чтобы походатайствовать за своего пасынка, первого сына своего мужа. Несмотря на весьма любезный прием дамы, которую он после встречи в парке поселил в Александровском дворце, император через некоторое время отказал ей в просьбе. Графиня пишет: «Затем государь сказал, что моя просьба относительно займа удовлетворена; в то же время он высказал сожаление, что не может исполнить другую просьбу. Старший сын графа Ш., служивший в России с ранней юности, вернее – с детства, очень желал получить место адъютанта при его величестве и просил меня ходатайствовать за него. Мне очень хотелось устроить это дело, и, не зная, насколько оно трудно, я употребила все средства, чтобы достигнуть желанной цели. "Я принужден, – сказал государь, – ответить вам откровенно, как лицу, которое я люблю и уважаю. Я не могу дать молодому человеку, который до сих пор не был на действительной службе, место, считающееся наградой за многолетнюю службу". – Я напомнила об одиннадцати годах службы моего пасынка. "Одиннадцать лет, – возразил государь, – много ли это в сравнении со службой стольких заслуженных офицеров в Польше – полковников, считающих лет двадцать службы? И какой службы! Вечно на войне, в ранах и т. д. Все они стремятся получить это место; поэтому я по справедливости не могу дать его этому молодому человеку. Поставьте себя на мое место; нанести им такую обиду…"»[319] Никакие чары графини не помогли.
В обязанности чинов свиты входило выполнение специальных поручений императора (наблюдение за рекрутскими наборами, расследование крестьянских беспорядков и т. п.), сопровождение прибывающих в Россию «иностранных высочайших особ», дежурство при императоре во дворце или на церемониях вне дворца, присутствие в свободное от других служебных занятий время «на всех выходах, парадах, смотрах… где его величество изволит присутствовать»[320].
Первоначально свита входила в состав Квартирмейстерской части военного ведомства, а при Николае I была включена в Императорскую главную квартиру, подведомственную Военному министерству.
Император Николай I, будучи великим князем, немало времени провел в среде генерал– и флигель-адъютантов, что считал неплохой для себя школой жизни. «До 1818 года, – пишет Николай Павлович, – не был я занят ничем; все мое знакомство со светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все гг. генерал– и флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие допуск к государю. В сем шумном собрании проводили мы иногда час и более, доколе не призывали к государю военного генерал-губернатора с комендантом, и вслед за ними все генерал-адъютанты и полковые адъютанты с рапортами, и мы с ними, и представлялись фельдфебеля и вестовые… Время не было потерей времени, но драгоценной практикой для познания людей и лиц – я этим воспользовался»[321].
«Как правило, – отмечает историк Л. Е. Шепелев, – военные не имели придворных чинов и званий, но те из них, кто пользовался особым доверием императора, образовывали военную свиту. Формально свита не являлась частью императорского двора, но фактически составлявшие ее лица отождествлялись с придворными и участвовали в различного рода придворных церемониях»[322]. Формально свита находилась в ведении Военного министерства, и ее представители только с 1908 г. постоянно стали включаться в Придворный календарь[323].
В 1827 г. для военных чинов IV класса были установлены особые звания – свиты его величества генерал-майор и свиты его величества контр-адмирал (первые их пожалования состоялись в 1829 г.). С этого времени звание генерал-адъютанта стало присваиваться лишь военным II–III классов. Сохранялось оно и за генерал-фельдмаршалами (например, в 1830–1831 гг. звание генерал-адъютанта имел генерал-фельдмаршал И. Ф. Паскевич). Наконец, в 1811 г. появляется еще одно свитское звание – генерал, состоящий при особе императора (существовало до 1881 г.). Обычно оно давалось полным генералам (II класс).
По закону пожалование в свиту производилось «по непосредственному государя императора усмотрению», причем число лиц свиты не ограничивалось. По царствованиям назначения в свиту распределялись следующим образом: Павел I – 93, Александр 1 – 176, Николай I – 540 пожалований. Таким образом, царствование Николая I было важным рубежом в истории свиты. В его царствование, сопоставимое по продолжительности с временем царствования Александра I, ее численность увеличилась в три раза. Больше всего назначений было в царствование Александра III – 939 человека, а вот при Александре III – всего 43 лица. Общая численность свиты составляла к концу царствования Александра 1 – 71 человек, Николая 1 – 179, Александра II – 405 и Александра III – 105[324]. Только в период с 14 декабря 1825 г. по Новый год были назначены 20 новых генерал-адъютантов и 38 флигель-адъютантов[325]. В своем духовном завещании Николай I не забыл об этих людях.
В начале XIX в. складывается понятие «Свита Его Императорского Величества», объединявшее всех генерал– и флигель-адъютантов. Роль свиты в это время возрастает, для Александра I члены свиты были ближайшим кругом общения. Представители свиты выезжали вместе с ним в войска на ежедневный парад, сопровождали в пеших и конных прогулках, на балах, придворных церемониях, обедали с ним. Отношения с ними императора были дружескими и неформальными. Попасть в свиту было престижно, и Александру I приходилось выдерживать подчас сильный натиск матушек, которые пытались пристроить своих взрослых сыновей в свиту в качестве флигель-адъютантов вопреки их воинским доблестям и прочим заслугам.
Назначение в свиту даже флигель-адъютантом означало особую честь. Для Александра I, а позднее и для Николая I это решение тщательно обдумывалось, и одной протекции или личного расположения было мало.
Весьма характерен эпизод в упоминавшихся уже воспоминаниях бывшей фрейлины графини Шуазель-Гуфье, предпринявшей поездку в Царское Село в 1824 г., чтобы походатайствовать за своего пасынка, первого сына своего мужа. Несмотря на весьма любезный прием дамы, которую он после встречи в парке поселил в Александровском дворце, император через некоторое время отказал ей в просьбе. Графиня пишет: «Затем государь сказал, что моя просьба относительно займа удовлетворена; в то же время он высказал сожаление, что не может исполнить другую просьбу. Старший сын графа Ш., служивший в России с ранней юности, вернее – с детства, очень желал получить место адъютанта при его величестве и просил меня ходатайствовать за него. Мне очень хотелось устроить это дело, и, не зная, насколько оно трудно, я употребила все средства, чтобы достигнуть желанной цели. "Я принужден, – сказал государь, – ответить вам откровенно, как лицу, которое я люблю и уважаю. Я не могу дать молодому человеку, который до сих пор не был на действительной службе, место, считающееся наградой за многолетнюю службу". – Я напомнила об одиннадцати годах службы моего пасынка. "Одиннадцать лет, – возразил государь, – много ли это в сравнении со службой стольких заслуженных офицеров в Польше – полковников, считающих лет двадцать службы? И какой службы! Вечно на войне, в ранах и т. д. Все они стремятся получить это место; поэтому я по справедливости не могу дать его этому молодому человеку. Поставьте себя на мое место; нанести им такую обиду…"»[319] Никакие чары графини не помогли.
В обязанности чинов свиты входило выполнение специальных поручений императора (наблюдение за рекрутскими наборами, расследование крестьянских беспорядков и т. п.), сопровождение прибывающих в Россию «иностранных высочайших особ», дежурство при императоре во дворце или на церемониях вне дворца, присутствие в свободное от других служебных занятий время «на всех выходах, парадах, смотрах… где его величество изволит присутствовать»[320].
Первоначально свита входила в состав Квартирмейстерской части военного ведомства, а при Николае I была включена в Императорскую главную квартиру, подведомственную Военному министерству.
Император Николай I, будучи великим князем, немало времени провел в среде генерал– и флигель-адъютантов, что считал неплохой для себя школой жизни. «До 1818 года, – пишет Николай Павлович, – не был я занят ничем; все мое знакомство со светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все гг. генерал– и флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие допуск к государю. В сем шумном собрании проводили мы иногда час и более, доколе не призывали к государю военного генерал-губернатора с комендантом, и вслед за ними все генерал-адъютанты и полковые адъютанты с рапортами, и мы с ними, и представлялись фельдфебеля и вестовые… Время не было потерей времени, но драгоценной практикой для познания людей и лиц – я этим воспользовался»[321].
«Как правило, – отмечает историк Л. Е. Шепелев, – военные не имели придворных чинов и званий, но те из них, кто пользовался особым доверием императора, образовывали военную свиту. Формально свита не являлась частью императорского двора, но фактически составлявшие ее лица отождествлялись с придворными и участвовали в различного рода придворных церемониях»[322]. Формально свита находилась в ведении Военного министерства, и ее представители только с 1908 г. постоянно стали включаться в Придворный календарь[323].
В 1827 г. для военных чинов IV класса были установлены особые звания – свиты его величества генерал-майор и свиты его величества контр-адмирал (первые их пожалования состоялись в 1829 г.). С этого времени звание генерал-адъютанта стало присваиваться лишь военным II–III классов. Сохранялось оно и за генерал-фельдмаршалами (например, в 1830–1831 гг. звание генерал-адъютанта имел генерал-фельдмаршал И. Ф. Паскевич). Наконец, в 1811 г. появляется еще одно свитское звание – генерал, состоящий при особе императора (существовало до 1881 г.). Обычно оно давалось полным генералам (II класс).
По закону пожалование в свиту производилось «по непосредственному государя императора усмотрению», причем число лиц свиты не ограничивалось. По царствованиям назначения в свиту распределялись следующим образом: Павел I – 93, Александр 1 – 176, Николай I – 540 пожалований. Таким образом, царствование Николая I было важным рубежом в истории свиты. В его царствование, сопоставимое по продолжительности с временем царствования Александра I, ее численность увеличилась в три раза. Больше всего назначений было в царствование Александра III – 939 человека, а вот при Александре III – всего 43 лица. Общая численность свиты составляла к концу царствования Александра 1 – 71 человек, Николая 1 – 179, Александра II – 405 и Александра III – 105[324]. Только в период с 14 декабря 1825 г. по Новый год были назначены 20 новых генерал-адъютантов и 38 флигель-адъютантов[325]. В своем духовном завещании Николай I не забыл об этих людях.