Страница:
Рональд уткнулся в тарелку и мрачно поглощал свой завтрак. Свет от лампы бросал блики на его напомаженную голову. Он во многом еще был подростком, трудный возраст отражался в ожесточенном взгляде карих глаз, в презрительной ухмылке рта и в дерзкой отваге его затаенных мыслей, злобных как цепные собаки.
Чарли сказал, входя в теплую кухню и вдыхая запах горящих дров и булькавшей на огне овсяной каши:
- Доброе утро, ма. Опять потекла эта чертова крыша.
- Придется тебе ею заняться, - сказала мать, не поворачиваясь от плиты. - В нашей комнате тоже сыро. - И Рональду: - Ты бы поторапливался. Пропустишь первый автобус. - И снова Чарли: - Дом того и гляди рухнет. Не знаю, что и делать, отец-то совсем болен.
- Болен, - передразнил Рональд, выскребая из миски остатки каши и поднимаясь. - Он уж болен черт-те с каких пор.
- Ты все-таки придерживай язык, когда об отце говоришь, - оборвала его мать.
Чарли посмотрел на своего младшего брата.
- Молчал бы, если нечего сказать. Не ты этот дом строил, не ты его чинишь, не тебе и говорить.
- Придирайся, - огрызнулся Рональд, хватая со стола у своей тарелки пакет с бутербродами. - Вечно придираются, придираются, придираются...
- А ну замолчи, чертенок, - прикрикнула мать и пригрозила ему разливательной ложкой. - Замолчи и отправляйся на работу.
Рональд сунул за пазуху пакет с бутербродами и стал выбираться к двери. Он поднялся, нахмурившись, встал к ним спиной, долго возился с задвижкой, пока наконец не распахнул дверь. Завеса мелкого дождя заполоскалась перед ним покрывалом из жидкого кружева.
- Только и знаете, что придираться, - сказал он, шагнул в посеревшую уже темноту и хлопнул за собой дверью.
- Просто не знаю, что с ним будет, - сказала мать, смахивая с лица прядь волос. На лбу остался след от руки, вымазанной в овсянке. - Отец ваш совсем плох, и Каролина не сегодня-завтра разрешится. А ему все трын-трава.
- Да ничего, Ронни хороший парень, - сказал Чарли. - Он еще исправится, ма, вот увидишь. - Он улыбнулся ей. - Ну, ладно, пойду взгляну, как там сегодня наш старик.
Он прошел за занавеску в другую комнату. Пламя свечного огарка, дрожавшего от сквозняка на хромом комоде, накренившемся на неровном полу, бросало неверный свет на убогую обстановку. На широкой, прогнувшейся, дребезжащей от каждого движения кровати из-под вороха старого тряпья виднелась голова старшего Паулса. Огарок высвечивал белки его глаз и отражался в медном шарике на спинке кровати.
Когда-то, очень давно, папаша Паулс был сильным, высоким мужчиной, но теперь от него остался один скелет, детский рисунок человечка. Его темное лицо бороздили следы от схваток с нуждой и болезнью, высохшее и опустошенное лицо, череп, обтянутый тонкой кожей, чудовищная маска, грубо и наспех вырезанная из куска коричневого, в глубоких трещинах дерева. Костлявые колени вздымались под одеялом двумя острыми горными пиками и подергивались, будто горы било землетрясением; и весь он дрожал мелкой дрожью от лихорадки и сквозняка, тянувшего из щелей и старых дыр от гвоздей, которыми были испещрены стены. Ввалившийся беззубый рот был открыт, а впалая грудь клокотала и посвистывала, будто чайник на огне. Старик весь дергался, как страшная заводная игрушка.
Чарли остановился в ногах кровати и тихо спросил:
- Ну как, отец?
Ввалившиеся глаза обратились к нему, и губы беззвучно зашевелились, совсем как у выброшенной на берег рыбы. Больной старик цеплялся негнущимися пальцами за отвесную скалу жизни из последних отчаянных усилий.
Чарли сказал:
- Отдыхай, отец. Лежи, отдыхай.
Он подмигнул старику, повернулся и вышел.
- Старик плох, - сказал он, возвращаясь в кухню. Он сел за стол. Ему пришлось согнуться, чтобы уместить свое крупное тело в таком маленьком пространстве. - Сколько еще этот дождь собирается лить, ма, как ты считаешь?
- Бывает, что дней восемь, - сказала мать. - Похоже, будет скверная зима. Отцу тяжело придется. Может, он съест сегодня хоть немного овсянки. Уже почти ничего не может есть, бедняга. - Она вздохнула. - Многих он доконает, как зарядит, этот дождь. Ты бы посмотрел крышу. - Она поставила перед ним полную тарелку дымящейся овсяной каши.
- Взгляну, - сказал Чарли, принимаясь есть. Он подул на ложку с кашей. - Может быть, еще и нет ничего страшного.
- Если б только Ронни взялся за ум. Совсем от рук отбился. Дерзит, вечно всем недоволен, грубить стал. Он и отца расстраивает, а разве его можно волновать.
- Он еще исправится, ма.
- Он попадет в беду. Вот посмотришь, мы еще хлебнем с ним горя.
- А, да он еще молокосос. Девчонка у него завелась, вот и все. Сюзи Мейер.
- Ja, - сказала мать, перемешивая в кастрюле остатки каши. - Да, я уже о ней наслушалась. Миссис Апполис говорила, у Сюзи был ребенок от женатого человека. Подумать только. И крутит она со всеми без разбора. Она мне не нравится, вот что я скажу. Хоть бы он и вправду не спутался с ней.
- Ну, может, она не такая уж и плохая, ма, - сказал Чарли, посыпая себе кашу сахаром. - Многие приносят в подоле, не она одна.
- Скажите, какой нашелся! - рассердилась матушка Паулс. - У тебя все хорошие. "Не такая плохая". Замечательная! По тебе, что ни возьми, все ладно. "Все приносят". Вырастишь своих, тогда узнаешь. - Она вытерла руки о грязное кухонное полотенце. - И не выгребай весь сахар. Это у нас до пятницы.
Чарли улыбнулся, поднося ложку ко рту.
- Ладно, ма. Хорошо. Успокойся.
Дождь свистел и хлестал по дому. На востоке небо бледнело, медленно наливаясь тусклым безжизненным светом, робко разбавляло серым черное, как будто осторожное утро тихо кралось мимо часовых обложного дождя.
В комнате больного скрипела и сотрясалась кровать, и из-за занавески послышался стон. Чарли сказал, тщательно выскабливая ложкой тарелку:
- Совсем плох старик.
- Пойду покормлю его овсянкой, - сказала мать. - Ему бы надо, конечно, супу. - Она пошла к плите, сняла с огня облупившийся эмалированный кофейник и поставила на стол. Чарли подождал, пока она налила ему в чашку кофе. Мелкий дождь стучал по стене и, звеня, стекал с крыши. В детской вода с металлическим призвуком полилась в бидон, поставленный под капель.
- Похоже, стихает, - сказал Чарли. Он потянулся за сахаром.
- Одну ложку, - сказала ему мать. - Будем надеяться. Ты бы заделал крышу-то, пока совсем не провалилась.
Сгорбившись на деревянном ящике за столом, Чарли размешал сахар, медленно поднес чашку к губам, подул на кофе, осторожно отхлебнул, снова подул и тихонько поставил чашку на треснутое блюдце. Матушка Паулс сидела на скамейке у плиты, откинувшись к стене, закрыв глаза, словно о чем-то мечтала.
Чарли снова поднял чашку и стал пить, слушая, как шумит за стеной дождь. До него доносился откуда-то издалека резкий шелест листвы на деревьях, будто ветер трепал афиши на щитах.
Он поставил чашку, пошел к двери, открыл ее. Шелест листвы стал сильнее, и в кухню ворвался холодный ветер. Он сорвал с карниза капли воды и швырнул их через дверь, в кухню, дунул на лампу, и тени заплясали на закопченных стенах.
Матушку Паулс обдал поток холодного воздуха, и она открыла глаза.
- Что? Что случилось? - проговорила она.
- Смотрю, не кончился ли дождь, - сказал Чарли.
- Закрой дверь, - сказала мать.
Над темным и грязным двориком, над черными лужами, на которые падал из двери слабый желтый свет, над верхушками старых смоковниц, над сбившимися в кучу лачугами, нагроможденными по всему пустырю, над всем этим на небе проглядывало белесое пятно, постепенно расплывавшееся, будто течь на прохудившейся крыше вселенной. Дождь перестал, но ощущение его, как угроза, еще висело в воздухе.
На задворках кричали петухи, коричневая овчарка-полукровка по кличке "Сторож" вприпрыжку вынырнула из рассветного мрака, насквозь мокрая, будто после купанья, и ворвалась в кухню.
- Прогони собаку и закрой дверь, - проворчала мать. - Она тут наследит по всему полу.
- Пошел, Сторож, пошел, - сказал Чарли, похлопав собаку, и закрыл за ней дверь. - Скорей бы уж рассветало, - продолжал он. - Хочу управиться с крышей, пока снова не польет.
Собака оставила на полу кухни грязные следы.
Чарли пошел к себе в комнату, протиснулся в дверь, которая открывалась только наполовину из-за платяного шкафа. Младший, Йорни, посмотрел на него из-под одеяла, под которым он съежился на своей раскладушке. На двери с внутренней стороны висел желтый армейский плащ. Чарли снял его, просунул руки в рукава, запахнулся. Надел свою старую суконную кепку.
С потолка уже почти не текло, зато по нему чуть не в половину комнаты расползлось мокрое неправильной формы пятно.
Чарли долго смотрел на него, нахмурясь, и затем, громоздкий и неуклюжий в желтом клеенчатом дождевике, выбрался из комнаты.
5
Папаша Паулс построил этот дом давным-давно, еще когда они с матерью перекочевали в город из деревни. Мать была беременна Каролиной, а Рональд ковылял сопливым мальчишкой, цеплялся за ее подол и вечно скулил, как ушибленный щенок. Отец арендовал участок, один из немногих еще не занятых на этом песчаном пустыре, как раз застраивавшемся в те годы жалкими лачугами, которые выскакивали тогда, как болячка на ноге, на этой полосе земли, вытянутой вдоль шоссейной дороги.
Такие же, как они сами, приютили мать и Рональда, пока отец с Чарли жили в палатке из натянутых одеял, охраняя семейные пожитки и сколачивая дом. Фредерик Паулс работал отчаянно, надо было успеть построить хижину прежде, чем матери придет время рожать, и до того, как зарядят дожди. Но они с Чарли так и не успели, и Каролина родилась в курятнике, другого места люди, которые их приютили на первое время, им предложить не могли.
Отец и Чарли рылись на свалках, выпрашивали, а ночами потемней и воровали материалы для дома. Они за несколько миль таскали листы ржавого рифленого железа, доски, планки, куски картона и все, что могло понадобиться для сооружения лачуги: распрямленные канистры из-под горючего, рекламирующие фабричную марку автомобильного масла (это пошло на стены дома), ржавые закорюченные гвозди, которые Чарли выдергивал из старых досок на свалке среди мусора и выпрямлял молотком на камне; тряпье для заделки щелей и дыр, обрывки проволоки и вощеной бумаги, коробки, обрезки жести и обрывки провода, фанерные ящики и две железнодорожные шпалы. Самой потрясающей находкой оказалась плита. Она была найдена на куче щебня, вся покрытая ржавчиной, с продырявленными боками, всего с двумя конфорочными кольцами, без дверки и дымовой трубы. Отец с Чарли погрузили ее на самодельные салазки и волоком протащили четыре мили по дороге до самого участка. Чарли очистил печь от ржавчины, а отец сделал из листа жести и двух канистр новую дымовую трубу. Сосед, вызвавшийся им помочь, приволок откуда-то несколько побитых огнеупорных кирпичей.
Отец с Чарли - время от времени им помогали и другие обитатели трущоб, цветные и черные, - залили четырехгалонные жестянки бетоном и дали ему схватиться. А тогда расположили их по углам квадрата и на них настелили пол кухни и спальни. Некоторые доски для настила оказались слишком короткими, и их пришлось наращивать. Сколачивали внахлест, и, пока не привыкли, на полу долго спотыкались. Потом возвели стены - мозаику из старого оцинкованного железа и распрямленных жестянок из-под бензина, прибитых и прикрученных к подпоркам где гвоздем, где проволокой, - с квадратным отверстием, оставленным под окно в спальне. Отец выпросил кухонную дверь у компании, занимавшейся неподалеку сносом домов, и ухитрился даже заодно заполучить дверную раму для спальни вместе с несколькими наличниками.
Как только кухня была готова, они и перебрались, вместе с плитой конечно, которую водрузили на добытые соседом огнеупорные кирпичи. И уже потом заканчивали другую комнату.
Пришла зима, бетонные опоры осели в расквашенном грунте, и дом скособочился. А к тому времени, когда закончили спальню, стало еще хуже казалось, две половины вот-вот отвалятся друг от друга. Но папаша Паулс сколачивал их, сбивал, скручивал проволокой и неустанно молил бога, чтобы его постройка уцелела.
Крыша была приколочена гвоздями, а для большей прочности они придавили ее тяжелыми булыжниками. В самом конце отец даже смастерил маленький навес над кухонной дверью, которая была единственным входом в дом, а железнодорожная шпала пошла на ступеньки. В конечном счете, как их дом ни кряхтел и ни скрипел, как ни стонал, словно мученик на кресте, а устоял перед лицом непогоды, а потом и вовсе прирос к земле с упорством древних развалин.
Когда Рональд и Чарли подросли и в хижине стало тесно, к кухне пристроили еще одну комнату, и тогда все сооружение приобрело вид настоящего карточного домика: дунь - и развалится. Крылечко в кухне незаметно как-то само собой исчезло.
И теперь, ступив за порог, Чарли, громадный в желтом клеенчатом дождевике, сразу почувствовал под ногами раскисшую хлюпающую грязь. В воздухе еще висела мокрая дымка, но уже не моросило.
Он повернул голову и крикнул в кухню:
- Дождь перестал, ма!
Небо над головой все больше светлело, и вокруг вырисовывались, появляясь из темноты, знакомые предметы: чахлое тутовое деревце, и колья покосившейся изгороди вокруг дворика, и лужа посредине, и жидкая, поблескивающая от света из окна грязь. Дальше среди мокрых фиговых деревьев жались, припадая к побуревшему от влаги песку, другие лачуги. Там и сям, как глаза призраков на кладбище, мерцали их огоньки. Тонким подвывающим голосом залилась собака, и резкий хор подхватил и понес хриплое крещендо навстречу наступающему дню.
Чарли пошел вокруг дома, с трудом вытягивая ноги из грязи и оставляя за собой глубокие следы, тотчас наполнявшиеся бурой водой, вдоль мокрой покосившейся стены из кусков жести, вкривь и вкось пришитых планками, и завернул на извилистую, утонувшую в грязи улочку между двумя беспорядочными рядами ободранных лачуг. Одни сбились в кучу, будто искали друг у друга спасения от холода, а другие держались в стороне, бедные, но гордые, каждая посреди собственного болотца.
По слякотной улочке уже двигались люди, шлепая по вязкой грязи и спотыкаясь, вобрав голову в плечи под серой угрозой, нависшей с неба. Они брели в сторону пригородного шоссе, где уже ждали автобусы, чтобы везти их до города или заводских окраин.
Мужчина и девушка пробирались мимо дома Паулсов, обходя рытвины и лужи. Девушка была в высоких резиновых сапогах. Мокрые сапоги блестели.
Мужчина приветствовал Чарли, помахав намокшим пакетом с завтраком:
- Эй, Чарли, привет, старина. Дрянь погодка, а?
- Jа, - отозвался Чарли через изгородь. - Теперь, надо полагать, зачастит... - Он выругался.
- Доброе утро, Чарли, - окликнула девушка из-под капюшона. Она куталась в старое шерстяное пальто, влажное от промозглого утреннего тумана.
- Привет, Марджи.
Они захлюпали дальше по слякоти, а Чарли обогнул лачугу и остановился у задней стены. Здесь крыша опускалась, он мог дотянуться до нее руками. Бетонный устой, на который упиралась балка пола, ушел вниз в мягкую почву, и между ним и повисшим углом дома зияла пустота. Чарли снова обошел вокруг лачуги, вернулся во двор, где у пустого курятника валялись старые козлы для пилки дров.
Здесь, на задах, стояла еще одна лачуга - большой контейнер-клеть для перевозки легковых автомобилей, установленный в нескольких дюймах над землей на деревянных колодах. Чарли и муж Каролины Альфред купили и привезли его на грузовике старого Янни Исаакса из самого города. Они выломали несколько планок, получился вход, эти же планки пошли на дверь. Она не очень плотно закрывалась, и, чтобы не было сквозняка, на ночь ее завешивали изнутри старыми мешками. Крышу они покрыли толем. Чарли достал немного краски, и Альфред помалярничал, как умел. Правда, на весь контейнер краски не хватило, и там, где она кончилась, осталась незакрашенной часть слова "Детройт".
Чарли перетащил козлы к задней стене, оттуда было легче забраться на крышу дома Паулсов. Он придвинул их вплотную, поставил ногу на перекладину, пробуя, выдержат ли они. Затем, убедившись, что выдержат, рывком оттолкнулся от земли, ухватившись руками за край крыши, подтянулся, неловкий в своем желтом балахоне, перекинул тело на кровлю дома, и все это быстро, чтобы под его весом не успела покоситься хлипкая лачуга.
Была минута, когда показалось, будто угол дома качнулся под ним. "О господи, - в отчаянии подумал он, - сейчас вся эта штука рухнет".
Но она выдержала со скрипом, только прогнулась под ним. И тогда он двинулся дальше со всей осторожностью, четвероногое в желтом дождевике, под мохнато-серым небом, прогибающимся от обременившей его влаги. Чарли рассматривал проржавевшие остатки кровли. Железо прогнило, отслоилось кусками ржавчины и в одном месте отошло во всю длину листа. Он прополз туда, с ужасом ощущая, как под его весом трещит прогнившая жесть, и подумал: "Вот черт, тут нужен целый кусок железа".
Потом он так же слез с крыши, чувствуя, как его жилище дрожит и сотрясается, будто в лихорадке, и спрыгнул в раздавшуюся под ним жирную грязь. Из-за угла выглянула мать.
Чарли сказал:
- Пойду схожу к старине Мостерту, посмотрю, не найдется ли у него какого-нибудь хлама на крышу.
К крыше над головой он относился серьезно.
Он еще постоял у ржавой рыжей стены их дома и, когда резким порывом ветер зашуршал по желтому плащу, подумал, только бы снова не нагнало дождя.
6
Вряд ли это можно было назвать улицей, даже переулком; просто измызганная, разбитая проселочная колея, петляющая как попало, вкривь и вкось, по целому лесу лачуг, хижин, будок и хибар; лабиринт щелей между лоскутной мозаикой дворов; корчащееся поле сражения, покрытое раскисшей грязью и переплетением ржавой колючей проволоки, искореженного железа, покосившихся кольев, прутьев, веток и всякого пришедшего в негодность ощетинившегося хлама, обрывков и обрезков, острых, как акульи зубы, - всего того, что пошло на сооружение изгородей вокруг утопающих в жидком месиве клочков земли.
По одной стороне поселка, отделяя его настоящим крепостным валом от собственно предместья, бугрилась хребтом вымершего чудовища городская свалка, и резкий сырой ветер трепал его чешую из обрывков истлевшей бумаги, стружек, кухонных отбросов, консервных банок и всякой не поддающейся описанию гнили. А сверху на него взирало тоскливо серое небо.
Пробираясь этим вязким лабиринтом, Чарли украдкой поглядывал вокруг, как лиса, опасающаяся ловушки. Время от времени он поднимал руку, приветствуя кого-нибудь за забором. В развалинах вокруг него шевелилась жизнь: глухо стучал топор по сырому дереву, визгливый голос распекал непослушное чадо. Отчаянно полоскалось на ветру мокрое белье, будто выцветшие флаги, оставшиеся после какого-то празднества; депутация дворняжек разнюхивала за хижиной какую-то таинственную приманку. И над всем этим висел плотный тяжелый запах плесени, прелой мешковины, дождя, стряпни, курятников и шатких будок, отхожих мест, накренившихся над лужами омерзительной жижи.
За обвисшей проволочной изгородью, на пустыре, размытом и перепаханном дождем и усеянном грязными клочками газетной бумаги, Чарли остановился. Он услышал свое имя, оглянулся и увидел у старой коновязи компанию парней.
Он сразу повернул к ним. Он зашагал неторопливо, вразвалку и тут же заметил, что их разговор, стихая по мере его приближения, иссяк, как вода в дырявой бадье. В нем шевельнулось любопытство и подозрение, но он все-таки улыбнулся, показав желтые квадратные зубы, блеснувшие в давно не бритой щетине.
Их стояло пятеро, целая коллекция огородных пугал, чучела, набитые трухой нищеты, наряженные в неописуемую рвань, бывшую когда-то куртками, штанами и головными уборами; двое босиком, с крепкими заскорузлыми от грязи ногами, искавшими тепла в жидком месиве, люди с лицами без возраста, черные потухшие головешки.
Чарли сказал:
- Hoit, men, привет всей компании. Я слышал, кто-то упомянул мое имя?
Четверо с настороженными ухмылками обернулись к пятому. Пятый стоял по ту сторону коновязи и оглядывал Чарли Паулса недобрым взглядом. Несмотря на холод, он был без пиджака.
- И не думал о тебе говорить, Чарли, - сказал тот. Синяя сырая рубаха плотно прилипла к его мускулистым плечам. Это был плотный, широкий в кости парень, но над поясным ремнем у него уже нависало брюшко, алкоголь разъедал его изнутри.
- Тогда все в порядке, - сказал Чарли. - Я просто спрашиваю, только и всего. - Он поскреб щетину на подбородке.
- Ну, а вы как, ребята, в порядке?
- Jа, Чарли, конечно, да, - промычали четверо. Они смущенно переминались с ноги на ногу и поглядывали на толстого крепыша.
- Ладно, если уж тебе так хочется знать, - проговорил тот неожиданно с наглой усмешкой, но не очень решительно: - Мы говорили о твоем брате. Об этом сопляке, Ронни.
Остальные протестующе забубнили хором:
- Эй, Роман, старик, никто не говорил... Мы ничего не говорили. Это ты зря, Роман, слышишь? Пошли. Ничего мы такого не говорили, это точно. - И они захлюпали по грязи, отодвигаясь подальше от греха и оставляя Романа одного у коновязи.
- Ну, а чего вы тогда всполошились? - спросил Чарли, переводя взгляд с одного на другого. - В чем дело, а? - И Роману: - Ну и что: Ронни?
- Ничего, - сказал Роман. - Просто ты ему брат. А я просто говорю, пусть этот Ронни лучше не пристает к моей бабе. Понятно?
- К какой бабе? - переспросил Чарли. - Ты, между прочим, мог бы сказать это Ронни сам. Верно?
- О'кэй. Но, может быть, ты все-таки передашь ему? Скажи, пусть он лучше держится подальше от Сюзи. - Роман смотрел на Чарли дерзким взглядом, в нем были вызов и презрение.
Чарли покачал головой и хмыкнул:
- Из-за всякой... беспокоиться. И не подумаю.
Черный соседский кобель подлетел к ним, повертелся вокруг столбов коновязи, оставил на каждом отметину и помчался дальше. Чарли посмотрел ему вслед. Потом он услышал, как Роман сказал: "Мое дело предупредить".
Он повернулся к Роману, громоздкий, неуклюжий в своем желтом дождевике.
- Эй, парень, - сказал он. - Мне не нравится твой тон. Понятно? "Предупредить"! Какие там еще предупреждения? Насчет чего это ты предупреждаешь?
- Насчет Сюзи. Это моя девчонка, - сказал Роман. На Чарли смотрело твердое, изрытое оспой лицо, похожее на глыбу выветренного песчаника. - Я только предупреждаю тебя, что этот сопляк сам нарывается на неприятность.
- Слушай, - сказал Чарли. В нем закипало раздражение. - Никаких предупреждений я передавать не буду. И тебя предупреждаю: оставь Ронни в покое. Понял? - Он сказал это спокойно и подумал. "Этот тип ищет драки, и, если он начнет задираться, придется снять дождевик".
- Это ты мне грозишь! Думаешь, я тебя боюсь? - сказал Роман, распаляясь.
- А, иди ты... - бросил Чарли. Он решил прекратить разговор. Он повернулся, чтобы уйти, но Роман обежал коновязь и бросился за ним с криком: "Нет, погоди! Что, струсил?.."
Чарли остановился в полуоборот к Роману и посмотрел на него поверх топорщившегося на плечах дождевика. Приятели Романа, хлюпая по грязи, подвинулись поближе и не спускали с них немигающих, вороватых и по-вороньи настороженных глаз. Каждый понимал, что Роман полезет драться. Чарли улыбнулся. Роман напоминал ему соседского кобеля, готового загрызть соперника из-за приглянувшейся суки.
- Ага, друг, смыться задумал? Нет, позволь, - наседал Роман.
Чарли сказал, поворачиваясь к нему лицом:
- Кто это смывается? Ну-ка повтори!
- Нечего мне грозить! - Роман знал, что на него смотрят. Над калитками, над заборами, вокруг пустыря стали показываться физиономии. Люди, как собаки помойку, пронюхали близкую драку.
- Ну и что дальше? - поинтересовался Чарли. - Захотел и пригрозил.
- Ты и твой братец, - зло ухмыляясь, сказал Роман, не желая уклоняться от первоначальной темы, - считаете, что можете просто взять и увести у человека бабу?
- Ты что, в уме? - сказал ему Чарли. - Ведь она тебе вроде не жена? У тебя есть своя жена. А вообще иди и объясняйся с Ронни насчет ваших девок. Не со мной.
- Ах, теперь ты прицепился к моей жене? - взвился Роман. - Лучше прикуси язык, ублюдок.
И как нападающая сторона, выискивавшая лишь повод для начала боевых действий, Роман решил, что теперь разговоры можно кончать, и двинулся на Чарли, - голова втянута в плечи, руки в локтях согнуты и прижаты к груди, кулаки стиснуты.
- Ну, сейчас я тебя разделаю, приятель. А потом и до братца очередь дойдет. - Он грязно выругался.
Чарли сказал:
- Оставь его в покое, понятно! И вообще полегче, как бы тебя самого не разделали. - Он отступил и, не сводя глаз с Романа, расстегнул крючки на плаще.
Зрители вокруг возбужденно заорали:
Чарли сказал, входя в теплую кухню и вдыхая запах горящих дров и булькавшей на огне овсяной каши:
- Доброе утро, ма. Опять потекла эта чертова крыша.
- Придется тебе ею заняться, - сказала мать, не поворачиваясь от плиты. - В нашей комнате тоже сыро. - И Рональду: - Ты бы поторапливался. Пропустишь первый автобус. - И снова Чарли: - Дом того и гляди рухнет. Не знаю, что и делать, отец-то совсем болен.
- Болен, - передразнил Рональд, выскребая из миски остатки каши и поднимаясь. - Он уж болен черт-те с каких пор.
- Ты все-таки придерживай язык, когда об отце говоришь, - оборвала его мать.
Чарли посмотрел на своего младшего брата.
- Молчал бы, если нечего сказать. Не ты этот дом строил, не ты его чинишь, не тебе и говорить.
- Придирайся, - огрызнулся Рональд, хватая со стола у своей тарелки пакет с бутербродами. - Вечно придираются, придираются, придираются...
- А ну замолчи, чертенок, - прикрикнула мать и пригрозила ему разливательной ложкой. - Замолчи и отправляйся на работу.
Рональд сунул за пазуху пакет с бутербродами и стал выбираться к двери. Он поднялся, нахмурившись, встал к ним спиной, долго возился с задвижкой, пока наконец не распахнул дверь. Завеса мелкого дождя заполоскалась перед ним покрывалом из жидкого кружева.
- Только и знаете, что придираться, - сказал он, шагнул в посеревшую уже темноту и хлопнул за собой дверью.
- Просто не знаю, что с ним будет, - сказала мать, смахивая с лица прядь волос. На лбу остался след от руки, вымазанной в овсянке. - Отец ваш совсем плох, и Каролина не сегодня-завтра разрешится. А ему все трын-трава.
- Да ничего, Ронни хороший парень, - сказал Чарли. - Он еще исправится, ма, вот увидишь. - Он улыбнулся ей. - Ну, ладно, пойду взгляну, как там сегодня наш старик.
Он прошел за занавеску в другую комнату. Пламя свечного огарка, дрожавшего от сквозняка на хромом комоде, накренившемся на неровном полу, бросало неверный свет на убогую обстановку. На широкой, прогнувшейся, дребезжащей от каждого движения кровати из-под вороха старого тряпья виднелась голова старшего Паулса. Огарок высвечивал белки его глаз и отражался в медном шарике на спинке кровати.
Когда-то, очень давно, папаша Паулс был сильным, высоким мужчиной, но теперь от него остался один скелет, детский рисунок человечка. Его темное лицо бороздили следы от схваток с нуждой и болезнью, высохшее и опустошенное лицо, череп, обтянутый тонкой кожей, чудовищная маска, грубо и наспех вырезанная из куска коричневого, в глубоких трещинах дерева. Костлявые колени вздымались под одеялом двумя острыми горными пиками и подергивались, будто горы било землетрясением; и весь он дрожал мелкой дрожью от лихорадки и сквозняка, тянувшего из щелей и старых дыр от гвоздей, которыми были испещрены стены. Ввалившийся беззубый рот был открыт, а впалая грудь клокотала и посвистывала, будто чайник на огне. Старик весь дергался, как страшная заводная игрушка.
Чарли остановился в ногах кровати и тихо спросил:
- Ну как, отец?
Ввалившиеся глаза обратились к нему, и губы беззвучно зашевелились, совсем как у выброшенной на берег рыбы. Больной старик цеплялся негнущимися пальцами за отвесную скалу жизни из последних отчаянных усилий.
Чарли сказал:
- Отдыхай, отец. Лежи, отдыхай.
Он подмигнул старику, повернулся и вышел.
- Старик плох, - сказал он, возвращаясь в кухню. Он сел за стол. Ему пришлось согнуться, чтобы уместить свое крупное тело в таком маленьком пространстве. - Сколько еще этот дождь собирается лить, ма, как ты считаешь?
- Бывает, что дней восемь, - сказала мать. - Похоже, будет скверная зима. Отцу тяжело придется. Может, он съест сегодня хоть немного овсянки. Уже почти ничего не может есть, бедняга. - Она вздохнула. - Многих он доконает, как зарядит, этот дождь. Ты бы посмотрел крышу. - Она поставила перед ним полную тарелку дымящейся овсяной каши.
- Взгляну, - сказал Чарли, принимаясь есть. Он подул на ложку с кашей. - Может быть, еще и нет ничего страшного.
- Если б только Ронни взялся за ум. Совсем от рук отбился. Дерзит, вечно всем недоволен, грубить стал. Он и отца расстраивает, а разве его можно волновать.
- Он еще исправится, ма.
- Он попадет в беду. Вот посмотришь, мы еще хлебнем с ним горя.
- А, да он еще молокосос. Девчонка у него завелась, вот и все. Сюзи Мейер.
- Ja, - сказала мать, перемешивая в кастрюле остатки каши. - Да, я уже о ней наслушалась. Миссис Апполис говорила, у Сюзи был ребенок от женатого человека. Подумать только. И крутит она со всеми без разбора. Она мне не нравится, вот что я скажу. Хоть бы он и вправду не спутался с ней.
- Ну, может, она не такая уж и плохая, ма, - сказал Чарли, посыпая себе кашу сахаром. - Многие приносят в подоле, не она одна.
- Скажите, какой нашелся! - рассердилась матушка Паулс. - У тебя все хорошие. "Не такая плохая". Замечательная! По тебе, что ни возьми, все ладно. "Все приносят". Вырастишь своих, тогда узнаешь. - Она вытерла руки о грязное кухонное полотенце. - И не выгребай весь сахар. Это у нас до пятницы.
Чарли улыбнулся, поднося ложку ко рту.
- Ладно, ма. Хорошо. Успокойся.
Дождь свистел и хлестал по дому. На востоке небо бледнело, медленно наливаясь тусклым безжизненным светом, робко разбавляло серым черное, как будто осторожное утро тихо кралось мимо часовых обложного дождя.
В комнате больного скрипела и сотрясалась кровать, и из-за занавески послышался стон. Чарли сказал, тщательно выскабливая ложкой тарелку:
- Совсем плох старик.
- Пойду покормлю его овсянкой, - сказала мать. - Ему бы надо, конечно, супу. - Она пошла к плите, сняла с огня облупившийся эмалированный кофейник и поставила на стол. Чарли подождал, пока она налила ему в чашку кофе. Мелкий дождь стучал по стене и, звеня, стекал с крыши. В детской вода с металлическим призвуком полилась в бидон, поставленный под капель.
- Похоже, стихает, - сказал Чарли. Он потянулся за сахаром.
- Одну ложку, - сказала ему мать. - Будем надеяться. Ты бы заделал крышу-то, пока совсем не провалилась.
Сгорбившись на деревянном ящике за столом, Чарли размешал сахар, медленно поднес чашку к губам, подул на кофе, осторожно отхлебнул, снова подул и тихонько поставил чашку на треснутое блюдце. Матушка Паулс сидела на скамейке у плиты, откинувшись к стене, закрыв глаза, словно о чем-то мечтала.
Чарли снова поднял чашку и стал пить, слушая, как шумит за стеной дождь. До него доносился откуда-то издалека резкий шелест листвы на деревьях, будто ветер трепал афиши на щитах.
Он поставил чашку, пошел к двери, открыл ее. Шелест листвы стал сильнее, и в кухню ворвался холодный ветер. Он сорвал с карниза капли воды и швырнул их через дверь, в кухню, дунул на лампу, и тени заплясали на закопченных стенах.
Матушку Паулс обдал поток холодного воздуха, и она открыла глаза.
- Что? Что случилось? - проговорила она.
- Смотрю, не кончился ли дождь, - сказал Чарли.
- Закрой дверь, - сказала мать.
Над темным и грязным двориком, над черными лужами, на которые падал из двери слабый желтый свет, над верхушками старых смоковниц, над сбившимися в кучу лачугами, нагроможденными по всему пустырю, над всем этим на небе проглядывало белесое пятно, постепенно расплывавшееся, будто течь на прохудившейся крыше вселенной. Дождь перестал, но ощущение его, как угроза, еще висело в воздухе.
На задворках кричали петухи, коричневая овчарка-полукровка по кличке "Сторож" вприпрыжку вынырнула из рассветного мрака, насквозь мокрая, будто после купанья, и ворвалась в кухню.
- Прогони собаку и закрой дверь, - проворчала мать. - Она тут наследит по всему полу.
- Пошел, Сторож, пошел, - сказал Чарли, похлопав собаку, и закрыл за ней дверь. - Скорей бы уж рассветало, - продолжал он. - Хочу управиться с крышей, пока снова не польет.
Собака оставила на полу кухни грязные следы.
Чарли пошел к себе в комнату, протиснулся в дверь, которая открывалась только наполовину из-за платяного шкафа. Младший, Йорни, посмотрел на него из-под одеяла, под которым он съежился на своей раскладушке. На двери с внутренней стороны висел желтый армейский плащ. Чарли снял его, просунул руки в рукава, запахнулся. Надел свою старую суконную кепку.
С потолка уже почти не текло, зато по нему чуть не в половину комнаты расползлось мокрое неправильной формы пятно.
Чарли долго смотрел на него, нахмурясь, и затем, громоздкий и неуклюжий в желтом клеенчатом дождевике, выбрался из комнаты.
5
Папаша Паулс построил этот дом давным-давно, еще когда они с матерью перекочевали в город из деревни. Мать была беременна Каролиной, а Рональд ковылял сопливым мальчишкой, цеплялся за ее подол и вечно скулил, как ушибленный щенок. Отец арендовал участок, один из немногих еще не занятых на этом песчаном пустыре, как раз застраивавшемся в те годы жалкими лачугами, которые выскакивали тогда, как болячка на ноге, на этой полосе земли, вытянутой вдоль шоссейной дороги.
Такие же, как они сами, приютили мать и Рональда, пока отец с Чарли жили в палатке из натянутых одеял, охраняя семейные пожитки и сколачивая дом. Фредерик Паулс работал отчаянно, надо было успеть построить хижину прежде, чем матери придет время рожать, и до того, как зарядят дожди. Но они с Чарли так и не успели, и Каролина родилась в курятнике, другого места люди, которые их приютили на первое время, им предложить не могли.
Отец и Чарли рылись на свалках, выпрашивали, а ночами потемней и воровали материалы для дома. Они за несколько миль таскали листы ржавого рифленого железа, доски, планки, куски картона и все, что могло понадобиться для сооружения лачуги: распрямленные канистры из-под горючего, рекламирующие фабричную марку автомобильного масла (это пошло на стены дома), ржавые закорюченные гвозди, которые Чарли выдергивал из старых досок на свалке среди мусора и выпрямлял молотком на камне; тряпье для заделки щелей и дыр, обрывки проволоки и вощеной бумаги, коробки, обрезки жести и обрывки провода, фанерные ящики и две железнодорожные шпалы. Самой потрясающей находкой оказалась плита. Она была найдена на куче щебня, вся покрытая ржавчиной, с продырявленными боками, всего с двумя конфорочными кольцами, без дверки и дымовой трубы. Отец с Чарли погрузили ее на самодельные салазки и волоком протащили четыре мили по дороге до самого участка. Чарли очистил печь от ржавчины, а отец сделал из листа жести и двух канистр новую дымовую трубу. Сосед, вызвавшийся им помочь, приволок откуда-то несколько побитых огнеупорных кирпичей.
Отец с Чарли - время от времени им помогали и другие обитатели трущоб, цветные и черные, - залили четырехгалонные жестянки бетоном и дали ему схватиться. А тогда расположили их по углам квадрата и на них настелили пол кухни и спальни. Некоторые доски для настила оказались слишком короткими, и их пришлось наращивать. Сколачивали внахлест, и, пока не привыкли, на полу долго спотыкались. Потом возвели стены - мозаику из старого оцинкованного железа и распрямленных жестянок из-под бензина, прибитых и прикрученных к подпоркам где гвоздем, где проволокой, - с квадратным отверстием, оставленным под окно в спальне. Отец выпросил кухонную дверь у компании, занимавшейся неподалеку сносом домов, и ухитрился даже заодно заполучить дверную раму для спальни вместе с несколькими наличниками.
Как только кухня была готова, они и перебрались, вместе с плитой конечно, которую водрузили на добытые соседом огнеупорные кирпичи. И уже потом заканчивали другую комнату.
Пришла зима, бетонные опоры осели в расквашенном грунте, и дом скособочился. А к тому времени, когда закончили спальню, стало еще хуже казалось, две половины вот-вот отвалятся друг от друга. Но папаша Паулс сколачивал их, сбивал, скручивал проволокой и неустанно молил бога, чтобы его постройка уцелела.
Крыша была приколочена гвоздями, а для большей прочности они придавили ее тяжелыми булыжниками. В самом конце отец даже смастерил маленький навес над кухонной дверью, которая была единственным входом в дом, а железнодорожная шпала пошла на ступеньки. В конечном счете, как их дом ни кряхтел и ни скрипел, как ни стонал, словно мученик на кресте, а устоял перед лицом непогоды, а потом и вовсе прирос к земле с упорством древних развалин.
Когда Рональд и Чарли подросли и в хижине стало тесно, к кухне пристроили еще одну комнату, и тогда все сооружение приобрело вид настоящего карточного домика: дунь - и развалится. Крылечко в кухне незаметно как-то само собой исчезло.
И теперь, ступив за порог, Чарли, громадный в желтом клеенчатом дождевике, сразу почувствовал под ногами раскисшую хлюпающую грязь. В воздухе еще висела мокрая дымка, но уже не моросило.
Он повернул голову и крикнул в кухню:
- Дождь перестал, ма!
Небо над головой все больше светлело, и вокруг вырисовывались, появляясь из темноты, знакомые предметы: чахлое тутовое деревце, и колья покосившейся изгороди вокруг дворика, и лужа посредине, и жидкая, поблескивающая от света из окна грязь. Дальше среди мокрых фиговых деревьев жались, припадая к побуревшему от влаги песку, другие лачуги. Там и сям, как глаза призраков на кладбище, мерцали их огоньки. Тонким подвывающим голосом залилась собака, и резкий хор подхватил и понес хриплое крещендо навстречу наступающему дню.
Чарли пошел вокруг дома, с трудом вытягивая ноги из грязи и оставляя за собой глубокие следы, тотчас наполнявшиеся бурой водой, вдоль мокрой покосившейся стены из кусков жести, вкривь и вкось пришитых планками, и завернул на извилистую, утонувшую в грязи улочку между двумя беспорядочными рядами ободранных лачуг. Одни сбились в кучу, будто искали друг у друга спасения от холода, а другие держались в стороне, бедные, но гордые, каждая посреди собственного болотца.
По слякотной улочке уже двигались люди, шлепая по вязкой грязи и спотыкаясь, вобрав голову в плечи под серой угрозой, нависшей с неба. Они брели в сторону пригородного шоссе, где уже ждали автобусы, чтобы везти их до города или заводских окраин.
Мужчина и девушка пробирались мимо дома Паулсов, обходя рытвины и лужи. Девушка была в высоких резиновых сапогах. Мокрые сапоги блестели.
Мужчина приветствовал Чарли, помахав намокшим пакетом с завтраком:
- Эй, Чарли, привет, старина. Дрянь погодка, а?
- Jа, - отозвался Чарли через изгородь. - Теперь, надо полагать, зачастит... - Он выругался.
- Доброе утро, Чарли, - окликнула девушка из-под капюшона. Она куталась в старое шерстяное пальто, влажное от промозглого утреннего тумана.
- Привет, Марджи.
Они захлюпали дальше по слякоти, а Чарли обогнул лачугу и остановился у задней стены. Здесь крыша опускалась, он мог дотянуться до нее руками. Бетонный устой, на который упиралась балка пола, ушел вниз в мягкую почву, и между ним и повисшим углом дома зияла пустота. Чарли снова обошел вокруг лачуги, вернулся во двор, где у пустого курятника валялись старые козлы для пилки дров.
Здесь, на задах, стояла еще одна лачуга - большой контейнер-клеть для перевозки легковых автомобилей, установленный в нескольких дюймах над землей на деревянных колодах. Чарли и муж Каролины Альфред купили и привезли его на грузовике старого Янни Исаакса из самого города. Они выломали несколько планок, получился вход, эти же планки пошли на дверь. Она не очень плотно закрывалась, и, чтобы не было сквозняка, на ночь ее завешивали изнутри старыми мешками. Крышу они покрыли толем. Чарли достал немного краски, и Альфред помалярничал, как умел. Правда, на весь контейнер краски не хватило, и там, где она кончилась, осталась незакрашенной часть слова "Детройт".
Чарли перетащил козлы к задней стене, оттуда было легче забраться на крышу дома Паулсов. Он придвинул их вплотную, поставил ногу на перекладину, пробуя, выдержат ли они. Затем, убедившись, что выдержат, рывком оттолкнулся от земли, ухватившись руками за край крыши, подтянулся, неловкий в своем желтом балахоне, перекинул тело на кровлю дома, и все это быстро, чтобы под его весом не успела покоситься хлипкая лачуга.
Была минута, когда показалось, будто угол дома качнулся под ним. "О господи, - в отчаянии подумал он, - сейчас вся эта штука рухнет".
Но она выдержала со скрипом, только прогнулась под ним. И тогда он двинулся дальше со всей осторожностью, четвероногое в желтом дождевике, под мохнато-серым небом, прогибающимся от обременившей его влаги. Чарли рассматривал проржавевшие остатки кровли. Железо прогнило, отслоилось кусками ржавчины и в одном месте отошло во всю длину листа. Он прополз туда, с ужасом ощущая, как под его весом трещит прогнившая жесть, и подумал: "Вот черт, тут нужен целый кусок железа".
Потом он так же слез с крыши, чувствуя, как его жилище дрожит и сотрясается, будто в лихорадке, и спрыгнул в раздавшуюся под ним жирную грязь. Из-за угла выглянула мать.
Чарли сказал:
- Пойду схожу к старине Мостерту, посмотрю, не найдется ли у него какого-нибудь хлама на крышу.
К крыше над головой он относился серьезно.
Он еще постоял у ржавой рыжей стены их дома и, когда резким порывом ветер зашуршал по желтому плащу, подумал, только бы снова не нагнало дождя.
6
Вряд ли это можно было назвать улицей, даже переулком; просто измызганная, разбитая проселочная колея, петляющая как попало, вкривь и вкось, по целому лесу лачуг, хижин, будок и хибар; лабиринт щелей между лоскутной мозаикой дворов; корчащееся поле сражения, покрытое раскисшей грязью и переплетением ржавой колючей проволоки, искореженного железа, покосившихся кольев, прутьев, веток и всякого пришедшего в негодность ощетинившегося хлама, обрывков и обрезков, острых, как акульи зубы, - всего того, что пошло на сооружение изгородей вокруг утопающих в жидком месиве клочков земли.
По одной стороне поселка, отделяя его настоящим крепостным валом от собственно предместья, бугрилась хребтом вымершего чудовища городская свалка, и резкий сырой ветер трепал его чешую из обрывков истлевшей бумаги, стружек, кухонных отбросов, консервных банок и всякой не поддающейся описанию гнили. А сверху на него взирало тоскливо серое небо.
Пробираясь этим вязким лабиринтом, Чарли украдкой поглядывал вокруг, как лиса, опасающаяся ловушки. Время от времени он поднимал руку, приветствуя кого-нибудь за забором. В развалинах вокруг него шевелилась жизнь: глухо стучал топор по сырому дереву, визгливый голос распекал непослушное чадо. Отчаянно полоскалось на ветру мокрое белье, будто выцветшие флаги, оставшиеся после какого-то празднества; депутация дворняжек разнюхивала за хижиной какую-то таинственную приманку. И над всем этим висел плотный тяжелый запах плесени, прелой мешковины, дождя, стряпни, курятников и шатких будок, отхожих мест, накренившихся над лужами омерзительной жижи.
За обвисшей проволочной изгородью, на пустыре, размытом и перепаханном дождем и усеянном грязными клочками газетной бумаги, Чарли остановился. Он услышал свое имя, оглянулся и увидел у старой коновязи компанию парней.
Он сразу повернул к ним. Он зашагал неторопливо, вразвалку и тут же заметил, что их разговор, стихая по мере его приближения, иссяк, как вода в дырявой бадье. В нем шевельнулось любопытство и подозрение, но он все-таки улыбнулся, показав желтые квадратные зубы, блеснувшие в давно не бритой щетине.
Их стояло пятеро, целая коллекция огородных пугал, чучела, набитые трухой нищеты, наряженные в неописуемую рвань, бывшую когда-то куртками, штанами и головными уборами; двое босиком, с крепкими заскорузлыми от грязи ногами, искавшими тепла в жидком месиве, люди с лицами без возраста, черные потухшие головешки.
Чарли сказал:
- Hoit, men, привет всей компании. Я слышал, кто-то упомянул мое имя?
Четверо с настороженными ухмылками обернулись к пятому. Пятый стоял по ту сторону коновязи и оглядывал Чарли Паулса недобрым взглядом. Несмотря на холод, он был без пиджака.
- И не думал о тебе говорить, Чарли, - сказал тот. Синяя сырая рубаха плотно прилипла к его мускулистым плечам. Это был плотный, широкий в кости парень, но над поясным ремнем у него уже нависало брюшко, алкоголь разъедал его изнутри.
- Тогда все в порядке, - сказал Чарли. - Я просто спрашиваю, только и всего. - Он поскреб щетину на подбородке.
- Ну, а вы как, ребята, в порядке?
- Jа, Чарли, конечно, да, - промычали четверо. Они смущенно переминались с ноги на ногу и поглядывали на толстого крепыша.
- Ладно, если уж тебе так хочется знать, - проговорил тот неожиданно с наглой усмешкой, но не очень решительно: - Мы говорили о твоем брате. Об этом сопляке, Ронни.
Остальные протестующе забубнили хором:
- Эй, Роман, старик, никто не говорил... Мы ничего не говорили. Это ты зря, Роман, слышишь? Пошли. Ничего мы такого не говорили, это точно. - И они захлюпали по грязи, отодвигаясь подальше от греха и оставляя Романа одного у коновязи.
- Ну, а чего вы тогда всполошились? - спросил Чарли, переводя взгляд с одного на другого. - В чем дело, а? - И Роману: - Ну и что: Ронни?
- Ничего, - сказал Роман. - Просто ты ему брат. А я просто говорю, пусть этот Ронни лучше не пристает к моей бабе. Понятно?
- К какой бабе? - переспросил Чарли. - Ты, между прочим, мог бы сказать это Ронни сам. Верно?
- О'кэй. Но, может быть, ты все-таки передашь ему? Скажи, пусть он лучше держится подальше от Сюзи. - Роман смотрел на Чарли дерзким взглядом, в нем были вызов и презрение.
Чарли покачал головой и хмыкнул:
- Из-за всякой... беспокоиться. И не подумаю.
Черный соседский кобель подлетел к ним, повертелся вокруг столбов коновязи, оставил на каждом отметину и помчался дальше. Чарли посмотрел ему вслед. Потом он услышал, как Роман сказал: "Мое дело предупредить".
Он повернулся к Роману, громоздкий, неуклюжий в своем желтом дождевике.
- Эй, парень, - сказал он. - Мне не нравится твой тон. Понятно? "Предупредить"! Какие там еще предупреждения? Насчет чего это ты предупреждаешь?
- Насчет Сюзи. Это моя девчонка, - сказал Роман. На Чарли смотрело твердое, изрытое оспой лицо, похожее на глыбу выветренного песчаника. - Я только предупреждаю тебя, что этот сопляк сам нарывается на неприятность.
- Слушай, - сказал Чарли. В нем закипало раздражение. - Никаких предупреждений я передавать не буду. И тебя предупреждаю: оставь Ронни в покое. Понял? - Он сказал это спокойно и подумал. "Этот тип ищет драки, и, если он начнет задираться, придется снять дождевик".
- Это ты мне грозишь! Думаешь, я тебя боюсь? - сказал Роман, распаляясь.
- А, иди ты... - бросил Чарли. Он решил прекратить разговор. Он повернулся, чтобы уйти, но Роман обежал коновязь и бросился за ним с криком: "Нет, погоди! Что, струсил?.."
Чарли остановился в полуоборот к Роману и посмотрел на него поверх топорщившегося на плечах дождевика. Приятели Романа, хлюпая по грязи, подвинулись поближе и не спускали с них немигающих, вороватых и по-вороньи настороженных глаз. Каждый понимал, что Роман полезет драться. Чарли улыбнулся. Роман напоминал ему соседского кобеля, готового загрызть соперника из-за приглянувшейся суки.
- Ага, друг, смыться задумал? Нет, позволь, - наседал Роман.
Чарли сказал, поворачиваясь к нему лицом:
- Кто это смывается? Ну-ка повтори!
- Нечего мне грозить! - Роман знал, что на него смотрят. Над калитками, над заборами, вокруг пустыря стали показываться физиономии. Люди, как собаки помойку, пронюхали близкую драку.
- Ну и что дальше? - поинтересовался Чарли. - Захотел и пригрозил.
- Ты и твой братец, - зло ухмыляясь, сказал Роман, не желая уклоняться от первоначальной темы, - считаете, что можете просто взять и увести у человека бабу?
- Ты что, в уме? - сказал ему Чарли. - Ведь она тебе вроде не жена? У тебя есть своя жена. А вообще иди и объясняйся с Ронни насчет ваших девок. Не со мной.
- Ах, теперь ты прицепился к моей жене? - взвился Роман. - Лучше прикуси язык, ублюдок.
И как нападающая сторона, выискивавшая лишь повод для начала боевых действий, Роман решил, что теперь разговоры можно кончать, и двинулся на Чарли, - голова втянута в плечи, руки в локтях согнуты и прижаты к груди, кулаки стиснуты.
- Ну, сейчас я тебя разделаю, приятель. А потом и до братца очередь дойдет. - Он грязно выругался.
Чарли сказал:
- Оставь его в покое, понятно! И вообще полегче, как бы тебя самого не разделали. - Он отступил и, не сводя глаз с Романа, расстегнул крючки на плаще.
Зрители вокруг возбужденно заорали: