Ла Гума. И нитка втрое скрученная

   - И ты еще... - подхватил Чарли и, посмеиваясь, выпил глоток. - Ты тоже свое приложил.
   Ветер успокоился, и дождь теперь опять ровно барабанил по кровле. Муха, захваченная зимой врасплох, сонно проползла по рассохшейся обшивке на стене и запнулась в самом низу, у пыльного плинтуса. Она обшаривала комнату мириадами своих глаз, и в полумраке чуть поблескивали ее радужные крылышки. Поколебавшись, она оторвалась от стены и, прожужжав в крутом вираже, села на ящик между кроватями. Почистила крылышки, перепрыгнула через горку стряхнутого с сигареты пепла и остановилась, умываясь передними ножками. Казалось, она дрожит от холода. Затем она снова снялась с места, описала петлю над кроватью, где сидел дядя Бен, и понеслась на тусклый свет из крохотного оконца. Она ударилась о стекло и стала падать вниз, но выровнялась и, прогудев над ухом Чарли, уселась ему на рукав. Он смахнул ее, и она, покружившись, снова опустилась на ящик. Она осторожно поползла по крышке ящика, наткнулась на каплю пролитого вина, отпрянула, потом погрузила в нее хоботок и принялась пить.
   Дядя Бен говорил:
   - ...так-то вот. Просто не знаю, что это, Чарли. - Он уже был во власти печали, вина в первой бутылке заметно поубавилось, оставалось меньше чем на четверть.
   Чарли сказал, подняв бутылку и опоражнивая ее себе в банку, в то время как дядя Бен откупоривал вторую:
   - К нам на трубопровод пришел один новенький из города. Знаешь, что он говорил? А уж он знает, он всегда читает газеты и все такое. Он говорил: бедные вовсе не должны быть бедными. - Чарли взял вторую бутылку и долил, чтобы в обеих банках было поровну. - Он говорит, если б бедные собрались все вместе и захватили все, что есть в этом чертовом мире, никакой бы бедности больше не было. Просто смех разбирает, послушаешь, а ведь похоже, так оно и есть... - сказал Чарли.
   Он продолжал, воодушевляясь:
   - А дальше этот новенький говорит, если б, мол, все имущество на свете распределить поровну между людьми, всем бы хватило жить припеваючи. Он считает, что люди должны объединиться и взять все себе.
   Дядя Бен нахмурился и неодобрительно покачал головой.
   - Это уж греховно звучит. В Библии сказано: "Не пожелай добра ближнего своего".
   - ...твою Библию! - сказал Чарли. - Этот парень знает, что говорит, так я полагаю.
   - Я наслышался таких разговоров, - сказал дядя Бен. - Это штучки коммунистов. Разговоры против властей.
   - Слушай, - сказал Чарли, когда они выпили еще по одной. У него развязался язык. - Слушай, дядя Бен, однажды я зашел за Фридой в дом к тем людям, у которых она работает, чистит там и намывает. Черт, вот у них дом так дом, ей-богу, огромный, что твоя ратуша, не вру. Ну так вот, и там эта старая шлюха с рыжими волосами и толстым задом и ее муженек обжираются за столом длиной в милю, а на столе модные подсвечники и все такое прочее... А такой, как я, и коснуться не смей парадной двери. Тебе положено идти с черного хода! Жрут за шикарными полированными столами жаркого до отвала и всякие такие вещи, - Чарли насупился и глотнул из банки. - В Библии говорится также: "Возлюби ближнего своего". Слышал такое, когда еще сопляком ходил в воскресную школу.
   Муха опрокинулась на спину и теперь тонула в лужице вина. Скрюченные ножки беспомощно колотили по воздуху, крылья прилипли. Шум дождя за стеной перешел в тонкий шипящий свист, как при утечке газа. Чарли протянул руку и смахнул муху на пол. Она и там не переставала барахтаться. В родительской спальне закашлялся отец. После этого он долго дышал с присвистом, как худые кузнечные мехи.
   Дядя Бен тихо сказал:
   - Просто не знаю, Чарли, малыш. Может, вы, молодежь, знаете лучше моего, конечно. - Он говорил печально, будто сквозь слезы, и потряс вытертой, как старое шерстяное одеяло, головой, чтобы поймать ускользнувшую мысль. За спинами у них, оплакиваемый мелко сеявшей изморосью, угасал худосочный день. Чарли еще раз разлил по банкам, когда они услышали, как скрипнула и захлопнулась дверь на кухню.
   - Ма, - сказал Чарли.
   Это действительно была она. Мать заглянула в дверь.
   - Ну как отец? - спросила она, увидела дядю Бена, и лицо у нее стало строгим. - О, вот кто у нас.
   Дядя Бен робко улыбнулся, перевел взгляд на Чарли и потом сказал:
   - Вот, Рахиль, зашел проведать, как дела у Фредерика.
   - Гм. - Карие глаза матери, словно два острых ржавых гвоздя, впились в сторону бутылок на ящике: - Я не желаю терпеть здесь никакого пьянства, понятно?
   Чарли сказал:
   - Да мы просто по маленькой пропустили, ма. Ты не промокла, ма?
   Старый жакет был весь покрыт изморосью.
   - Немножко. Я переждала самый ливень. Ну, пойду к отцу. - Она скрылась за дверью, и они услышали ее шаги в соседней комнате.
   Дядя Бен сказал:
   - Мне, пожалуй, пора, так я понимаю.
   - Сиди, да сиди ты, - удержал его Чарли, засмеявшись. - Не съест она тебя, не бойся. Тут еще кое-что осталось в посудине. - В кухне хлопнули печной дверцей. - Вот оно. Как раз еще на две.
   Дядя Бен взял свою банку и поднял ее. Он чувствовал глубокую тоску, остановившись где-то на полпути, на грани опьянения, перебраться через которую у него не было больше сил. Он сказал:
   - Будем здоровы, - деликатно отогнув грязный мизинец, с осторожностью поднес банку ко рту и выпил.
   - Будем здоровы, - ответил Чарли и проглотил свое залпом.
   Вино ударило в голову и навело на грубо чувственные мысли, он откинулся на кровать и стал думать о Фриде, пытаясь вызвать в воображении очертания ее фигуры, ее груди, ног, бедер, но ничего не получалось, не возникала она, как Чарли, уже в полудреме, ни силился ее себе представить.
   Дядя Бен поднялся, аккуратно свернул комбинезон, подобрал свою шляпу и вышел в кухню, едва заметно пошатываясь, тщательно стараясь держать тело прямо, будто это была дорогая мебель, которую боже упаси за что-нибудь задеть и поцарапать.
   В кухне стоял терпкий запах трав, матушка Паулс заваривала кипятком какое-то месиво. Она, не отрывая глаз от работы, сказала:
   - Вот, принесла для Фреда трав. Вдруг поможет.
   Дядя Бен покрутил носом и сказал:
   - Jа, травы хорошие. Я вот помню, когда одно время меня мучили колики...
   Матушка Паулс не дала ему кончить:
   - Никогда тебя не мучили никакие колики. Не болтай чепухи.
   - Тогда было такое чувство, будто это колики, - сказал дядя Бен, хмурясь и покачиваясь, как дерево на ветру. Ему было не по себе в присутствии матушки Паулс. Он сказал: - Ну, пожалуй, я пойду. - Он икнул и поспешно прикрыл свои мягкие полные губы ладонью.
   - Погоди, куда уж ты пойдешь, - сказала она. - Поешь чего-нибудь. - Она пронзила его одним из своих уничтожающих взглядов, и он весь съежился.
   - Ты, поди, дома-то не очень готовишь себе горячее.
   - Да ничего, Рахиль, - сказал дядя Бен, прижимая к себе шляпу и свернутый комбинезон. - Я не хочу здесь болтаться, тебе мешать.
   - Я всегда говорила, что тебе надо жениться. Возьми себе жену.
   - Я не о том. Я не хочу вырывать у тебя кусок изо рта, женщина, продолжал дядя Бен.
   - Ладно, ладно, - сказала она ему, размешивая настой из трав. - У нас все равно мало, одним ртом больше, одним меньше, никакой разницы. Ступай, посиди у Чарли. Я тебя позову.
   Она принялась процеживать настой в битую-перебитую эмалированную кружку, не обращая больше на Бена никакого внимания. Перед тем как отнести настой отцу, она подложила в печку дров, подождала, пока они занялись, и поставила над огнем горшок. Печка ровно загудела.
   12
   Зимой не бывает вечеров. Сразу же опускается ночь, накрывая вялый, покорно гаснущий день своим холодным черным покрывалом. Ледяное дыхание ночи загоняет бедняков в хибары, где они жмутся к чадящим керосинкам, жаровням или старым железным печуркам. Люди забиваются под одеяла, напившись кофе с черным хлебом, и слушают голоса вторгающейся ночи: возню кур на насесте, стрекот бесчисленных сверчков, потирающих крылышки, далекое тявканье собаки.
   По шоссе, шурша резиной, мчатся вдаль ночные автопоезда, будто журчит по разрисованному пунктирами бетону бьющая из шланга вода. Фары выхватывают из тьмы желтые конусы света, безразличного к миазмам помоек, к живому аромату варящейся в горшках убоины по шесть пенсов за фунт и к тленным запахам ржавого железа и прогнившего дерева. Лучи мощных фар проносятся в темноте, не задерживаясь на светящихся оконцах лачуг, на желтых язычках керосиновых ламп, на красных угольях, тлеющих в решетчатых жестянках-жаровнях. Они мелькают поверх этих крохотных бескровных огоньков, которые силятся вырваться наружу из этих хижин с провисшими крышами, будто нетерпеливые надежды, которые скребутся у дверей и просятся на волю. Машины мчатся по шоссе мимо накренившихся хижин и людей, тонущих, словно акулы, в море грязи. Мерцает бетон в перемежающихся огнях, а ночь подкрадывается вплотную, чтобы заключить холодную землю в свои бесстрастные объятия.
   Чарли Паулс сидел у печки на корточках, прислонившись к стене. Он уперся локтями в колени. В одной руке у него была эмалированная миска, он держал ее почти у самого подбородка, а в другой - ложка, которой он отправлял в рот тушеную репу. Он медленно жевал, и на правой скуле у него ходила маленькая черная родинка.
   В кухне стало теплее, в старой железной печке потрескивали дрова, и наружная дверь была наглухо закрыта, не давая доступа мелкому дождю. Немного, правда, попахивало дымом, потому что дрова попались сырые. Собака свернулась клубком у ног Чарли и нетерпеливо урчала в ожидании объедков от ужина. Мелкий моросящий дождь с шелестом сеял по стенам дома.
   Мать сказала:
   - Я сварила отцу немного супа из репы. Да он, поди, уснул.
   Она стояла у плиты рядом с Чарли, дожидаясь, пока мужчины кончат ужинать. Рональд, самый младший - Иорни, дядя Бен и муж Каролины, совсем еще мальчишка, Алфи, набились вокруг стола, втиснутые в узкое пространство. Каролина, тяжелая и неуклюжая со своим животом, стояла, привалившись к шкафу, и молча наблюдала за всеми. Глуповатое, покрытое пятнами лицо, спокойно удовлетворенное и неосмысленное, было неподвижно, как у куклы. Она втайне гордилась своим мужем и смотрела, как он ест, не пропуская ни одного его движения.
   Алфи был худенький, ничем не приметный юноша с лицом, отмеченным удивительным безличием, будто кто-то взял да и попробовал печать, оставив на бумаге размазанный неразборчивый отпечаток: лицо в серой массе, пятно в толпе, начисто лишенное хоть каких-нибудь черт индивидуальности. Но он был работящий парень и хороший муж, хотя сейчас и обескураженный слегка результатами собственной недавно открывшейся доблести на супружеском ложе. На людях он почти рта не раскрывал, и одна Каролина знала, о чем у них были разговоры в лачуге из старого контейнера.
   Чарли сказал ему с набитым ртом:
   - А у вас крыша не должна протекать, толь хорошо держит. А, Алфи?
   - В порядке, - пробормотал Алфи, не поднимая от тарелки глаз.
   - Так Каролина считает, что вам не добиться этого домика.
   Алфи ничего не ответил, и мать строго взглянула на Чарльза.
   - Не говори с полным ртом, Чарльз, сделай одолжение, - сказала она.
   Чарли проглотил и сказал:
   - Извини, ма. - И потом продолжал: - А забавно все-таки, ведь сколько вот наберется таких, как мы, кто обмирает и трясется за свои крыши всякий раз, как с неба покаплет, а есть люди, которым ни черта не приходится ни о чем заботиться. Живут себе в шикарных хоромах, вроде таких, где Фрида работает. Я вот дяде Бену рассказывал. Да взять хотя бы даже этих, по шоссе... - Он собрал с тарелки последнюю ложку, отломил кусок хлеба и вытер тарелку насухо. - У одних ни гроша, другие кое-как перебиваются, у третьих чуть побольше, а есть такие, у кого до черта, купаются в деньгах. Тут один новенький к нам пришел, когда я работал на прокладке труб, так он говорит, что беднякам надо просто организовать вроде бы союз. - Он сунул в рот мякиш, которым вытирал тарелку, и молча жевал.
   Мать сказала:
   - Каждый несет свою ношу.
   - Вот и я так говорю, - сказал дядя Бен.
   - Jа, - сказал Чарли. - Пожалуй. Только вот не мешало бы подумать, кто это высчитывает да назначает, кому какую ношу нести?
   Мать сказала:
   - Ты говорил про Фриду. Как она там?
   - В последний раз, когда я ее видел, ничего, нормально, - сказал Чарли. - Можно мне теперь мою чашечку кофе, ма?
   Мать наливала кофе, а Рональд с трудом поднялся и, ни на кого не глядя, стал выбираться из-за стола. За все время, пока они ужинали, он не сказал ни слова. Он исподлобья взглянул на Чарли. Тот усмехнулся ему в ответ.
   Мать спросила, бросив в сторону Рональда сердитый взгляд:
   - Ну что это ты как печаль смертная? Чего ты опять надулся?
   Рональд не ответил, он пошел к себе, и они услышали, как он хлопнул дверью.
   - Просто не знаю, что с ним творится, - сказала мать. - А все эта девушка, за которой он увивается. Дурная эта девушка.
   Чарли знал причину скверного настроения брата. Он отозвал Рональда в сторону, когда тот вернулся с работы, и рассказал ему о стычке с этим типом, Романом.
   - Слушай, - сказал он ему. - Я не хочу ничего говорить при матери, сам знаешь, отец болен, и вообще... Но этот тип, Роман, точит на тебя зуб, потому что считает, что ты путаешься с его бабой, с этой Сюзи Мейер...
   Рональд, как обычно, полез в бутылку.
   - Его баба? - закипятился он. - Черта с два она его баба!
   - Ты послушай, - сказал ему Чарли. - Я тоже считаю, что у него нет на нее никаких прав, он женат и все такое. Но мне пришлось с ним сегодня подраться, потому что он полез на меня. Ну, я-то с ним всегда справлюсь, так? В любое время, пока у него не пропадет охота задираться. Но вообще-то он твердый орешек, этот малый. И для тебя он, пожалуй, тяжеловат. И потом я вообще не считаю, что из-за этой Сюзи стоило нарываться на неприятности. Что тебе, других мало?
   - ... - выругался Рональд. - Никто тебя не просит за меня заступаться, понятно? Не лезь не в свои дела!
   - О'кэй, - сказал Чарли, - но не могу же я стоять в стороне и смотреть, как Роман станет разделывать моего маленького братца, верно?
   - Маленького? - разозлился Рональд. - Если надо будет, я сам справлюсь с твоим Романом, слышишь? Не лезь в чужие дела, говорят тебе.
   - Ладно, а только я ему велел оставить тебя в покое. Надеюсь, он не полезет на рожон.
   - Говорят тебе, я сам с ним разберусь! - крикнул Рональд и ушел.
   Мать устало посмотрела ему вслед.
   - Мы так старались для нашей семьи, ваш отец и я. Теперь вот он заболел, нам и так тяжело, хватит с нас и без того неприятностей.
   Чарли сказал:
   - А, обойдется, не обращай внимания, ма.
   Дядя Бен сказал, отодвигая табуретку и поднимаясь из-за стола:
   - А я так полагаю, что с семьей всегда одни неприятности. У семейных вечно заботы, не то, так другое.
   Мать сказала:
   - Да. А только по мне лучше пусть заботы, чем совсем ничего. - И она посмотрела на дядю Бена.
   Чарли допил кофе и тоже встал, потирая затекшие икры. Собака юркнула у него между ног и забилась под стол. Чарли спросил:
   - Ну, ты идешь, дядя Бен? А то я бы с тобой прогулялся за компанию.
   Мать спросила:
   - Куда это ты собираешься в такой дождь, Чарльз?
   - А что, погода как погода, - сказал ей Чарли. Он снял с гвоздя желтый дождевик и рывком натянул его на себя. - А ты без пальто, дядя? - Спросил он.
   - Мне тут недалеко, - ответил дядя Бен.
   Мать сказала, обращаясь к Чарли:
   - Осторожнее, смотри. Здесь по ночам какого только хулиганья не шатается.
   - О, как-нибудь постоим за себя.
   Дядя Бен сказал:
   - Да пусть его, Рахиль. Он ведь уж мужчина. Ах, черт, а ведь ему было семнадцать годочков, когда он ушел в армию. И вот уже взрослый мужчина. Ну и бежит времечко, черт его подери.
   Чарли улыбнулся ему и подмигнул. Мать сказала дяде Бену:
   - Jа, взрослый мужчина. И я надеюсь, он не пойдет по твоим стопам.
   Дядя Бен смутился, а Чарли захохотал. Он сказал:
   - Ма, а мне так кажется, ты просто не знаешь дядю Бена. Правду я говорю, дядюшка?
   Он снова подмигнул, но дядя Бен не видел: он печально уставился в пространство, застыв посреди сизой от дыма кухни.
   13
   Он постучал и через некоторое время услышал в доме какое-то движение и затем ее голос:
   - Кто там?
   - Это я, Чарли, - отозвался он тихонько.
   Шел мелкий моросящий дождь, и он стоял у хижины, зажав в кулаке сигарету, ожидая, когда в замочной скважине повернется ключ. Неба над головой не было видно, повсюду кругом царила кромешная тьма, нарушаемая лишь, небрежно раскиданными точками огней. Ветер шуршал листьями, ударялись друг о друга ветки деревьев - казалось, по дереву скрежещут бесчисленные напильники. Он услышал, что дверь отпирают, и отшвырнул сигарету в слякотную темноту.
   Дверь слегка приоткрылась, и он протиснулся в щель.
   - Здравствуй, Фрида, моя девочка, - сказал он.
   Она несла свечу в жестянке и прикрывала пламя рукой, пока он не захлопнул за собой дверь и не повернул ключ.
   - Тише, - прошептала она, - не разбуди детей, - и добавила: - В такой дождь ты на улице?
   - Ты недовольна? Хочешь, чтобы я ушел? - пошутил он.
   - Не говори глупостей. Хотя ты давно не приходил.
   - Bokkie, bokkie, - засмеялся он. Они стояли в дрожащем свете.
   Ее жесткие волосы были заплетены на ночь в две короткие косы по обеим сторонам лица, и он видел тяжелые холмы ее грудей под старой, застиранной фланелью ночной рубашки. Он шел следом за ней по комнате, стягивая на ходу мокрый плащ; мимо детей, которые ворочались и бормотали во сне на диванчике.
   - Здесь тепло и приятно, - сказал он.
   - Я зажгла примус, - ответила Фрида. - Но он плохо горит. - И, зайдя за занавеску, висевшую посреди комнаты, усмехнувшись, спросила:
   - Ты пришел допить ту бутылку?
   - Вот еще, - он засмеялся. - Какого черта.
   Она поставила свечу на туалетный столик у кровати, и Чарли почувствовал, что у него пересохло во рту, когда он смотрел, как движутся ее полные округлые бедра под ночной рубашкой.
   - Мать знает, что ты здесь? - спросила она с издевкой.
   Он улыбнулся, расшнуровывая перепачканные в глине ботинки.
   - Догадывается, наверное. Да ведь она говорит, что я уже взрослый.
   - Но ты все никак не женишься, Чарли, - сказала она.
   - Нет. Меня, видно, контузило на этой войне.
   Упоминание о женитьбе огорчило его немного, и он попытался отшутиться, надеясь, что она не станет развивать эту тему.
   Она стояла близко к нему, и свеча горела на туалетном столике рядом с грудой одежды и разных вещиц. Здесь были баночки с остатками питательного крема, деодорантом, мазями, и облезлый тюбик губной помады, и обмылок туалетного мыла на блюдце, и растянутый пояс с подвязками - скопившаяся за месяцы добыча из хозяйского будуара. С засиженного мухами зеркала, словно захваченный в бою штандарт, поникнув, свисал рваный нейлоновый чулок.
   Она улыбнулась ему, но свеча, как рампа, светила снизу и отбрасывала тени, выхватывая из темноты лишь блеск ее глаз, и он не мог видеть ее улыбку. Но он видел глубину ее глаз, их нежность и удивительную красоту, которой не замечал раньше, и она немного подалась назад и легонько отпихивала его, и вся затрепетала, и ладони его запели на ее теле.
   - Чарли. Чарли. Чарли, милый!
   - Что, Фрида? Что?
   - Чарли, ну что ты так, опомнись...
   Но сопротивление ее ослабевало под его ищущими руками, и она вздохнула глубоко и облегченно, когда он прижался к ее груди и почувствовал дрожь в ее теле и нежное ответное прикосновение грубых рук поденщицы на своем лице.
   14
   Между хижинами, вся в разводах трещин, в изломах и залитых водой колдобинах, шла короткая полоса асфальта, вскоре терявшаяся среди пыльного, пышного былья. Это был труп улицы, которая давным-давно умерла, задушенная, погибшая без присмотра, и теперь ее теснили осевшие на сломанные зады, прижавшиеся к земле хибарки, точно ждущие своего часа прожорливые гиены.
   Там и сям вдоль несуществующей улицы еще стояли, доживая свой век, кирпичные оштукатуренные дома. Стекла в их окнах были выбиты, и фанера, ветошь и картон походили на черные повязки поверх пустых глазниц. Штукатурка со стен облетела, обнажив рваные раны кирпичной кладки, крыши держались тяжестью наваленных сверху булыжников. Дома эти стояли чуть в стороне от лачуг из картона и жести, с видом надменным, словно люди побогаче, вынужденные мириться со своей многочисленной бедной родней.
   Ронни Паулс вынырнул на улицу между двумя хижинами и остановился на мгновение у края исковерканного асфальта. Мелкий дождь сыпал не переставая, он промочил насквозь плечи его куртки, а теперь, когда дождь бил ему прямо в лицо, вода стала затекать за ворот рубашки. Он поежился и туже надвинул на лоб кепку, чтобы вода не попадала в глаза.
   Он пересек улицу, ссутулившись, глубоко засунув руки в карманы брюк. В воздухе стоял ровный шелест дождя, а листья деревьев мягко и тихо шуршали, точно кто-то подметал твердую землю. Он перебрался на другую сторону этого жалкого подобия улицы и зашагал вдоль мокрых нахохлившихся лачуг. На краю асфальта он споткнулся, угодив ногой в выбоину, и выругался, покачнувшись, еле удержав равновесие. Выпрямившись, он вновь зашагал, ступая по скользкой глине и мокрым листьям.
   Где-то впереди едва мерцал огонек, пробивавшийся через щели заколоченного окна. Когда-то дом состоял из четырех комнат, но было это очень давно, боковая стена и задняя обвалились беспорядочной мокрой грудой, обнажив внутренние перегородки, ну точно как после бомбежки. Сохранились лишь передняя комната да кухня.
   Палисадник перед домом был затоплен липким месивом из мокрой глины и черной грязи, и Рональд еле пробрался по нему к облезлой входной двери, темной и зловещей, как в кинофильме с привидениями. Он поежился и вытащил озябшую руку из кармана, чтобы постучать.
   Внутри, как в волшебной пещере, играл граммофон, сквозь щели в двери доносилась музыка: визгливый искаженный голос пел что-то о лунном свете, розах и воспоминаниях. Он постучал еще раз, переминаясь с ноги на ногу на разбитой единственной ступеньке. В доме что-то крикнули, другой голос ответил бранью. Потом взвизгнул и грохнул замок, и дверь слегка приоткрылась.
   - Ну кто там?
   В узкой полосе тусклого желтого света показался прямоугольник лица: сморщенная коричневая кожа, как скомканная оберточная бумага, серые клочья волос, глаз, будто плавающий в лужице какой-то жидкости, щель рта и рука, вцепившаяся в край двери, рука, похожая на коричневую куриную лапу.
   - Я хочу видеть Сюзи, - сказал Ронни, проклиная про себя и дождь, и эту отвратительную старуху. - Она дома? Скажите ей, что это Ронни.
   - Ее здесь нет, - злобно проскрипела старуха. - Убирайся отсюда. Чего тебе надо от Сюзи? - А где-то за ее спиной шипела под тупой иглой граммофонная пластинка.
   - Я хочу ее видеть, - настаивал Ронни. - Скажите ей...
   - Парень, я сказала, что ее здесь нет. Проваливай, проваливай.
   Рональд открыл было рот, чтобы сказать что-то еще, но дверь захлопнулась у него перед носом, и он услышал звук защелкнувшегося замка и вой убыстряющегося пения, очевидно, не снимая пластинки, заводили граммофон. Он поднял руку, чтобы снова постучать, но тут же раздумал. Чертова старая шлюха! Ненависть кипела в нем, а голос за дверью с металлическим скрежетом затянул что-то про Гавайи.
   "Чертова сука, пусть она лучше не водит меня за нос", - подумал Рональд, отходя от двери. Пусть лучше не якшается с другими мужчинами, не то он ей покажет. Он уходил обратно по липкой грязи, спотыкаясь о битый кирпич. Бешенство и досада клокотали в нем, и все туже завязывался в груди железный узел ненависти.
   Под моросящим дождем он перешел улицу. Остановился под эвкалиптом, с которого лило, как под открытым небом. Бьюсь об заклад, она там крутит свой чертов граммофон, ждет какого-нибудь... Он стоял, съежившись от холода, сжимая одной рукой воротник куртки. Позади залаяла и зарычала собака, заметалась на цепи. Рональд вышел из-под дерева, не думая о собаке, и остановился на краю искореженной мостовой. Он решил ждать.
   Через некоторое время ему захотелось курить, и, нервным движением нащупав смятую пачку, он вытащил сигарету из кармана. Он осторожно зажег ее, прикрывая от дождя ладонями. Но через минуту сигарета расползлась от воды в коричневое табачное месиво, и он со злостью швырнул ее в глину. Он все стоял, наблюдая за домом, злость не отпускала его, мокрые пальцы нащупывали в кармане складной нож. Дождь промочил насквозь его одежду, он чихнул и вытер верхнюю губу мокрой рукой. Он все еще мучительно думал об этой девушке, Сюзи, когда увидел, как чья-то массивная фигура перебралась через разбитую улицу и остановилась перед домом. Мужчина был одет в старое пальто, он притоптывал на пороге, чтобы согреться. Вскоре дверь приоткрыли, и в мокрую тишину улицы издевкой просочилась музыка из граммофона. Мужчина сказал что-то старухе, дверь широко распахнулась, и он быстро скрылся в доме.
   Там в доме одна половица разболталась и скрипела, когда на нее наступали. Пол был грязный, перепачканный глиной, на нем сохранились еще кое-где остатки линолеума, как содранные струпья громадной раны. Комната была загромождена обветшалой, покоробленной мебелью, сдвинутой сюда, когда остальная часть дома обрушилась. Доски на потолке прогнулись, в щели между ними напихали скомканные газеты. Повсюду виднелись громадные, причудливых очертаний пятна сырости и клеевая краска отставала от стен или вздувалась мокрыми пузырями.
   Старуха плелась в кухню и громко брюзжала.
   - Одно у ней на уме - мужики. Не тот, так другой. Вечно мужики, мужики, мужики.