– Что это – cross-eyed?
   И добрые однокашники, немедленно на все лады вытянув шеи, радостно изображали косоглазие.
   – Сам ты cross-eyed!
   – Да, – кивал довольный француз, – а еще у нее одна нога короче другой!
 
   Еще в нашей компании был молодой китаец. У него была заветная мечта – познакомиться с китайской девушкой. Вы удивитесь – в чем же проблема? Неужто китайских девушек мало? Много. Но китайцы у нас разные: те, из Китая, приехавшие учиться в университете, и эти, с американским гражданством. Университетским нельзя близко подходить к местным. Одноклассницы-китаянки не разговаривали с этим парнем, они вообще были очень зашоренные и опасливо поглядывали на бывшего соотечественника. Он сначала чувствовал себя неловко, но постепенно прижился под ласковым крылышком «Западноевропейского блока», и, что характерно, бывший монах не держал его за китайца.
 
   Японки, как и китаянки, держались в связке, по отдельности я их не видела. Уже потом, закончив курсы, я узнала их поближе, но во время учебы они сливались в одно вежливо улыбающееся целое. Они деликатно кивали в ответ на абсолютно все, а в моменты нашего буйства начинали оживленно лопотать между собой на японском, чем только усиливали общий галдеж.
 
   Кроме постоянных посетителей в нашем классе появлялись-исчезали эпизодические. О многих из одноклассников тех лет можно писать новеллы, истории эмигрантов неординарны, насыщенны, не похожи одна на другую, но так мы никогда не доберемся до финала. Впрочем, на одном персонаже я все-таки ненадолго остановлюсь.

История монаха

   На занятиях мы все время делали сообщения о традициях или культуре своих стран, что очень интересно, потому что одно дело – прочесть об этом в книге и совсем другое – послушать, что рассказывает абориген. Каждый рассказ нес на себе печать собственного отношения и был окрашен нежной краской ностальгии.
 
   Девушки чаще готовились обстоятельно – с фотографиями, плакатами, если дома было что-то, что можно принести-показать, обязательно приносили. Любили рассказывать о традиционной кухне, о легендах, о костюмах, об архитектуре, китаянки демонстрировали сложные прически, калейдоскоп сообщений был очень разнообразен. Я, чтобы избежать долгой речи на английском, который был слаб, устроила урок танцев и научила дружную братию танцевать кадриль. Доклады мужчин были короче, они брали не формой, а содержанием. Как-то тибетцу досталась тема – рассказать о традиционных свадьбах или форме брака. Его лаконичный рассказ произвел неизгладимое впечатление на аудиторию, и мы потом не раз к нему возвращались, пытаясь раздобыть новые детали.
 
   Итак, Нджи доложил нам, что традиционная модель семьи, которая к нынешним временам давно уже отмерла, хотя в далеких горных селах, может, еще кое-где держится, – многомужие. Женщина выходит замуж за всех братьев семьи, переезжая в их дом. Если в доме есть маленькие братья, то они ждут поры совершеннолетия и тоже вступают с ней в брак. Невесту подбирают старшему, но под всех братьев. Чем больше в семье сыновей, тем привлекательнее для невест дом. Такая модель была удобна тем, что, оставляя наследство, не нужно делить хозяйство, и с годами оно, по идее, должно расти и шириться.
   На этом Нджи закончил свою речь и просил задавать вопросы, если вдруг непонятно.
 
   У китаянок к нему вопросов, разумеется, не было, а мы, переварив, точнее, не переварив услышанное, начали. Первым выступил француз:
   – А как же решается проблема, когда кому спать с женой?
   Нджи не понял вопроса. Ему на разные лады разъяснили, он удивился:
   – Здесь нет никакой проблемы, это решается внутри семьи.
   Француз обиделся:
   – А другие что, ждут? Расписание, что ли?
   – Это по-разному, может, и так, или, кого она позовет, тот и идет.
   Девушки оживились.
   – А если одного она все время не зовет и не зовет? – забеспокоился за далекого тибетского мужа француз.
   – Значит, ему нужно постараться, чтобы заслужить ее внимание.
   Француз присвистнул.
   – А чьи, простите, считаются дети? – поднял руку венгр-молодожен.
   – Как чьи? Всех. В некоторых селах считалось – старшего брата, он глава семьи.
   – И тебе неинтересно знать, который из сыновей – твой?
   – Все мои.
   Мужская часть класса загудела.
   – Это неважно, – невозмутимо продолжал Нджи, – эти дети принадлежат одному роду, и, если кто-то из отцов погибнет, другие будут кормить всех детей как своих, а для матери и так неважно, кто отец ее ребенка, она будет заботиться обо всех одинаково.
   – А как насчет ревности? Братья не ревнуют, не ссорятся? – не унимался француз.
   – Как они могут ревновать, если это их всех жена?
   – Ну прям совсем?
   – Совсем. Наверное.
   – Ну вот тебе совсем-совсем радостно было бы смотреть, как брат идет с твоей женой в спальню?!
   – Так это и его жена тоже.
   – То есть тебе дела нет?
   – Нет.
   – У тебя сколько братьев?
   – Нисколько. Я один.
   – А если сосед косо посмотрит на твою жену, тебе тоже дела нет?
   – Как это посмотрит?
   – А вот так! – И француз изобразил вызывающий страстно-испепеляющий взгляд и помотал бровями.
   – Нет. Сосед так не посмотрит. Его убить могут.
   – А-а!!! – завопил класс, довольный, что ревность существует и в Тибете, и значит, если Шекспир покопался бы там повнимательнее, то все бы там нашлось. Все как у людей.
 
   Но меня беспокоил другой вопрос:
   – А что, если жене не захочется исполнять супружеские обязанности с каким-то из мужей?
   – Как это не захочется? – удивился Нджи, ход европейской мысли опять ставил его в тупик. – Как не захочется? Это ее обязанность.
   Девушки наперебой начали объяснять:
   – А так вот и не захочется!
   – Ну не нравится один, хоть режь!
   – Ну не может она с ним идти, со всеми без проблем, а с этим – ну никак!
   Француз и венгр в один голос, радостно:
   – А это уже ее проблемы!
   Девицы загалдели, начался базар стенка на стенку, который клубился бы еще долго, но смолк в одно мгновение, разбившись о тихий голос Нджи:
   – Нет. Это как раз – его проблема. Его большая проблема.
 
   Мы затихли. И он поведал нам грустную историю о том, что если случится, что одного мужа жена невзлюбит так, что превозмочь уже никак, то начинается черная полоса в жизни мужчины.
   Сначала, когда неприязнь еще не озвучена официально, он просто будет стараться изо всех сил, чтобы заслужить ее расположение, но если и это не приводит к нужному результату, то в игру вступает последняя карта: к женщине на поклон приходит свекровь.
   Она будет просить и обещать, лишь бы сыну было позволено остаться. Женщина, безгранично уважая возраст свекрови, может принять ее просьбу и оставить мужчину в доме.
 
   В этом месте класс замер… Как изменился мир!
   Тишину нарушил француз, как наименее сочувствующий тибетской модели семьи:
   – И что будет, если она скажет «нет»?
   – Тогда ему нужно уйти. Пути у него два – в монастырь или в наемные работники, жить при каком-то доме и работать за еду и кров.
   Мы опять немножко пошумели. В разных концах земли заикали далекие свекрови. Мне определенно нравился тибетский вариант:
   – Скажи, а мужчина может помогать женщине по дому или это считается только женской работой?
   Он не понял вопроса. Но я не унималась и настойчиво пыталась выяснить – кто в доме моет посуду на такую прорву людей?
   Оказалось, что домашние обязанности тибетской женщины мало отличались от европейских, исключалось только одно – женщина не могла работать на земле, сельскохозяйственные работы выполняли мужья.
   – Ну а там, обед приготовить или посуду помыть мужчина может?
   – Но он же занят делами вне дома.
   – Хорошо, а если, предположим, снаружи все сделано, он может помыть посуду или подмести пол, или он не станет этого делать ни при каких обстоятельствах, как, например, у мусульман?
   – A-а… конечно, может, почему нет? Если он освободился, то будет выполнять любую работу внутри дома, если нужна его помощь.
 
   – Скажи, Нджи… – вдруг задумчиво подала голос училка, сидевшая среди учеников. – А как ты стал монахом?..
   Он улыбнулся:
   – Родители отдали меня в монастырь, когда я был подростком. Это большая честь для семьи, если кто-то из детей станет монахом. Обычно отдают девочек, но у меня нет сестер. Я один у моих родителей.
   – А как быть остальным женщинам?
   – Каким остальным?
   – Ну тем, которые не выйдут замуж.
   – Что значит не выйдут? Которые не хотят замуж – становятся монахинями.
   – Нет, которые не хотят в монахини.
   – Тогда идут замуж.
   – Так на всех мужей не хватит!
   – Как не хватит? Это женщин не хватает, мужчин всегда больше.
   – О, а в Европе наоборот.
   Нджи вздохнул – там хорошо, где нас нет.
   – Как же быть тем, кому не хватит семей-братьев?
   Он опять не понял, ему опять объясняли, наконец, он заулыбался:
   – Вы хотите сказать, что какой-то женщине может не хватить мужчины?
   – Да!
   – Такого быть не может: если женщина хочет выйти замуж, она всегда найдет за кого, остаться одному – проблема мужская. Она может позвать одного из младших братьев, и они будут жить сами, но в деревнях, на земле, так не проживешь, нужно много мужей.
   И мы опять возражали и опять много говорили…
   Так проходили наши занятия-путешествия к далеким берегам. Студенты приносили диковинные вещи, хранящие память предков. Каждый бережно нес свой рассказ, как драгоценную воду в пригоршнях, боясь расплескать, пытаясь передать свое трепетное отношение к тому своему далекому непохожему, чего больше нигде не встретишь…
   …а он потом все-таки сказал нам, почему вышел из монашества. При китаянках, видимо, не хотел и всегда уходил от ответа, хотя мы делали несколько заходов. Но как-то в малом кругу мы мусолили задание, и зашла речь о том, что, прежде чем вернуться в мир, монаху назначается испытательный срок: проверяют на прочность его решение. Если этот путь пройден, и отговорить не удается, то его без препятствий отпускают. Но на семью ложится тень позора.
   – А почему ты все-таки решил уйти? – тихо спросили его в очередной раз.
   Он замолчал. Нам стало неловко: вот пристали, бестактные, видно же, что не хочет говорить, все, больше не спросим. И вдруг:
   – Я хотел быть с женщиной.
   – С конкретной? Ты был влюблен?!
   Он дернулся, взгляд стал черным:
   – Нет. Этого не могло быть.
   – А когда ты встретил свою жену?
   – Гораздо позже, в Индии, мы работали в одном университете, а потом переехали сюда.
   – А ты никогда не жалел о том, что сделал? – ляпнула я.
   – Моим родителям было очень тяжело.
   – Ты никогда не жалел?
   Он медленно поднял глаза и посмотрел в упор:
   – Нет. Нет ничего лучше, чем быть с женщиной.

Французские сосиски

   Каждый учебный день был похож один на другой: сорок пять минут занятие, пятнадцать минут перерыв и опять сорок пять минут. Нельзя сказать, что сам урок был совсем уж заформализован, но мы все-таки занимались каким-то делом и шли по заданной училкой колее. А перерыв первоначально был задуман как время неформального общения, предполагалось, что мы будем применять полученные знания в свободном полете.
   Японки уходили сразу и отдыхали от нас на японском. Китаянки, как более дисциплинированные, находились в классе, но шушукались тоже на своем. «Западноевропейский блок», таким образом, беспрепятственно принадлежал сам себе и мог потрындеть о чем хочешь.
   Но училка быстро учуяла своим политкорректным носом, что в нашем объединении есть что-то неправильное, и поспешила вмешаться и употребить наше свободное время на пользу (на нашу пользу, естественно). Она решила поучить нас «Искусству общения в обществе», оно же Social Skills, оно же Small Talk.
   Small Talk – это предельно выхолощенный разговор ни о чем на определенные темы, которые изначально исключают конфликтность, спорность, а часто также интерес и смысл. Суть смол-тока – передержать определенное время большое количество народа на маленькой площади так, чтобы все было мило и гладко, не вспыхнуло никаких размолвок, и чтобы в конце вечеринки все с легкой душой разошлись. Круг тем, вопросов и ответов выверен и отшлифован годами. Основное искусство – держать лицо.
   Вы спросите: а что, по-человечески и поговорить уже нельзя? Можно. Но для этого есть узкий круг друзей. Таким образом, училка лишила нас возможности поболтать в узком кругу друзей, заставляя играть по правилам смол-тока, и нам пришлось со взаимно покислевшими минами болтать о всякой всячине, при этом она сидела с нами, вежливым цербером направляя и корректируя беседу.
 
   Одна из главных тем смол-тока, я бы сказала, основополагающая, – о еде. Кто что ел. И вкусно ли это было. Варианты – вкусно, очень вкусно, рилли вкусно. Если было невкусно, то упоминать не надо.
   Когда в классе появился француз, мы по кругу отвечали на вопрос, как прошли наши выходные. Отвечать нужно было в определенной глагольной форме, пару предложений. Когда очередь дошла до него, он ответил:
   – В субботу мы ходили на большую вечеринку к друзьям.
   Этого было мало, училка направила:
   – Вам понравилось на вечеринке?
   – Да.
   – Что вы там ели?
   Француз подумал, что не понял, и на всякий случай переспросил.
   – Что вы там ели? – чеканно повторила училка.
   Он опешил. Бросил вопросительный взгляд назад и растерянно повернулся обратно. Училка опять пришла на помощь:
   – Там было много разной еды, не так ли?
   – Да, – кивнул смутившийся француз, он не понимал, в чем подвох.
   – Что вы там ели?
   – Ел?!.. В смысле… – он изобразил быстрые движения ложкой.
   – Да.
   – Ох… да не помню… какая разница… что-то ел…
   – Это было вкусно?
   Потерявший точку опоры француз пополз взглядом по лицам одноклассников, но первыми сидели фарфоровые китаянки, затем спавший мертвецким сном мексиканец, и, наконец, его взгляд уперся в меня. Я медленно кивнула, мол, все нормально, брат, у них всегда так. Он быстро обернулся и ответил:
   – Да, это было съедобно.
 
   Во время перерывов гастрономическо-погодная тема была у нас основной. Мы, конечно, удирали, как могли, но оставлять класс пустым было неловко, поэтому либо училка кого-нибудь в упор останавливала, либо мы сами поддерживали вялое присутствие. Так, ни шатко ни валко, мы отсиживали свою повинность по «непринужденной беседе», но неожиданно одна из китаянок забеременела, и у нас появилась общая тема для разговоров. У всех в классе, кроме молодых китаянок и училки, были дети, поэтому мы искренне расспрашивали ее о здоровье и что она ест. Однажды она пожаловалась, что никак не может привыкнуть в Америке к тому, что приходится есть мясо коровы, забитой «не сегодня». Она плакалась, что долго вообще не могла есть тут мясо, но постепенно приучает себя понемножку, и это ужасно, ужасно! Она мучилась и хотела домой, в деревню. С наступлением беременности наши внутригрупповые отношения с Китаем несколько потеплели, мы ее жалели. Она тоже помягчела. Подруги стали ее сторониться, как будто она выкинула что-то вздорное, да и не понимали они ничего в этом деле.
   Дни шли за днями, и однажды мексиканка осторожно спросила:
   – Скажи… а почему ты так сильно прибавляешь в весе? Что доктор говорит?
   Это была правда – разнесло нашу девицу со страшной силой.
   – Не знаю, а что, не должно?
   – Ну должно… но не так.
   Училка тут же закудахтала, что девочка выглядит прекрасно, что всё совершенно в норме, что доктор бы непременно так и сказал, начала делать пассы руками и таращить глаза, давая мексиканке понять, что та переходит границы приличий, но мексиканка строго подняла руку, как бы отстраняя ее, мол, политес – в другой раз. От неожиданности училка села.
   – Что ты ешь? Ты отекаешь?
   – Не знаю, – заканючила девчонка, – ем как всегда, как доктор говорит.
   – Расскажи, что ты ешь.
   И китаянка, шмыгая носом, начала перечислять все, что она ест. Мы, сдвинув брови, внимательно слушали (класс мгновенно превратился в научный консилиум, на каждом появилась незримая белая шапочка, на девочке – линялый халатик). Она детально перечисляла все, что ест и где покупает, училка автоматически поправляла произношение, мексиканка мерно кивала. Ничего криминального в ее рационе не было.
   – Это все?
   – Из еды – все.
   Мексиканка насторожилась:
   – А не из еды?
   – Только то, что доктор прописал.
   – Витамины?
   – Витамины тоже.
   – А что еще?
   – Peanut Butter, банку за пару дней.
   – Что?! – заорал класс. – Банку?!
   Peanut Butter – это арахисовое масло, калорий – на месяц вперед, даже больше. Считается, что оно придает энергию. Выглядит как вареная сгущенка, только не сладкая, поэтому его мажут на хлеб, а сверху заливают вареньем. Мы поняли, что произошло какое-то недоразумение, поэтому потребовали подробностей.
 
   И она рассказала, как пожаловалась врачу, что есть ничего не может, особенно по утрам, хочет спать, и плакать, и домой, на что доктор посоветовал есть что-нибудь сладенькое, но наша китаянка, оказывается, с детства не ест ничего сладкого, а теперь и вовсе не может. Доктор начал перебирать соблазнительные сладости, она отвергла все. Наконец он воскликнул:
   – Что, и Peanut Butter не любите? Не может быть! Его все любят! Вы должны, должны есть что-нибудь сладкое, ребенку это необходимо для формирования, к тому же там много белка!
 
   Далее следовали рыдания о том, что это невозможно есть и что это совершенно насъедобно (тут мы согласны). И главное – абсолютно не сладко!
   – Так его же не едят просто так! На него кладут желе! – испугалась училка..
   – Желе? – вытаращила глаза китаянка. – Еще и желе? Я не смогу! Я и так рыдаю каждый раз и терплю только из-за ребенка.
 
   Мы со всех сторон начали объяснять ей, что, во-первых, доктору и в башку не могло прийти, что она станет столько этого масла есть, а во-вторых, американских врачей вообще слушать не надо.
   – А кого надо слушать?
   – Нас!
   Удивительно, но она сразу это приняла. Особенно мексиканку. Та методично рассказывала ей, что нужно кушать, но мы опять уперлись в мясо.
   – Вот вырастет твой мачо, – уговаривала она ее, – будет профессором в университете, тогда пусть становится вегетарианцем сколько хочет, а сейчас нельзя! Детям нужно мясо, чтобы голова работала. – И она постучала себя кулаком по лбу, чтобы до беременной наверняка дошло, для чего нужно мясо. Та опять начала охать.
   – Слушай, – предложил венгр, – ну ешь тогда колбасу. Или ветчину? Уверен, даже в Китае колбаса сделана не в тот же день, когда ее едят.
   Мы единодушно одобрили это гениальное предложение, сошлись на том, что она будет делать себе на завтрак большой бутерброд, и разрешили ей выкинуть арахисовое масло.
   Училка попыталась втолковать китаянке, что та не может так радикально менять свой режим и должна получить согласие доктора, но ее авторитет уже был ничто по сравнению с авторитетом нашего консилиума. Училка пригрозила, мол, если что – пусть пеняет на себя. Мы неодобрительно загудели.
 
   Прошло несколько дней, скажем неделя.
   Китаянка в весе не сбавила, но скисла.
   Спросили – как здоровье, что ест, как настроение, как ветчина по утрам?
   Она чуть-чуть похорохорилась, но потом созналась, что все плохо. Мы расстроились – ну что, совсем?
   – Не совсем, но замерзшее масло на ветчине тяжело дается.
   – А почему замерзшее?
   – За ночь замерзает.
   – А что делает масло ночью на ветчине?!
   Китаянка на полном серьезе – а они, похоже, вообще никогда не шутят – объяснила, что бутерброд она себе делает с вечера, заворачивает в пленку и кладет в холодильник, потому что утром у нее не хватает времени его делать. (Замечу: она не работает и не учится, а курсы пару раз в неделю и начинаются эдак в час.)
   – А что там вообще делать? Минута!
   – Какая же минута? Надо хлеб порезать.
   – Это полминуты, купи порезанный!
   – Ветчину порезать.
   – Два куска?! Купи порезанную!
   – Лист салата помыть.
   – Помой с вечера.
   – Маслом намазать, это никак не минута! Я очень медленная по утрам, к тому же, как начинаю все это резать, сразу вспоминаю маму и нормальную еду, и хочу домой, и начинаю плакать. А когда утром поревешь – весь день такой.
   М-да… мы молча смотрели на нее.
   – Когда я готовила завтрак, на всю семью, – заметила мексиканка, – я одновременно еще делала кучу дел. И точно никогда не плакала над ветчиной. У меня не было ветчины. А была бы – я над ней не плакала бы.
   – Но у вас, наверное, было нормальное мясо!
   – Совсем не каждый день.
   Китаянка поняла, что она опять отдаляется от нас в туман глухого непонимания, и упавшим голосом прибавила:
   – Я не могу есть холодное мясо… или ветчину, какая разница…
   Француз пробурчал что-то по-французски (судя по интонации, выругался) и предложил:
   – Есть идея. Делай на завтрак сосиски. Это очень быстро, это типа мяса, и оно не холодное.
   Мы одобрительно загудели. Против сосисок никто ничего не имел.
   Китаянка высморкалась и попросила научить ее покупать и делать сосиски на завтрак.
   Рассказав и показав на пальцах все, что могли, объяснив, где это купить, мы приступили:
   – С утра, как встаешь, наливаешь в кастрюльку воды…
   – В какую?
   – В самую маленькую, чтобы две сосиски влезли, наливаешь воды…
   – Сколько?
   – Немного, половинку…
   Перебивают:
   – Нет, не так, проще наоборот: кладешь две сосиски и заливаешь водой…
   – На два пальца воды.
   – Это много, на один!
   Китаянка начинает испуганно моргать:
   – Так как же правильно?
   Начинаем шуметь, в сосисках каждый спец.
   – Стоп! – останавливает мексиканка. – Так мы ее запутаем, надо, чтобы объяснял кто-то один. Это его идея, – показывает на француза, – ты и говори!
   Довольный француз откинул прядь со лба и со знанием дела начал:
   – Приготовление этого блюда совершенно не займет у тебя времени и не напомнит о маме. Кстати… а воспоминания о муже у тебя не вызывают негативных эмоций?..
   – Говорите, пожалуйста, по существу, придерживайтесь рецепта! – занервничала училка.
   – А я по существу! Я же для беременной рассказываю, видите, какое у нее эмоциональное воображение, я должен это учитывать.
   – Нет, пусть девушки рассказывают, они это лучше сделают.
   – Нет, пусть он, пусть он! Он лучше знает, это традиционная французская кухня!
   – Мерси, – кивает в нашу сторону француз и продолжает: – Как только утром встаешь… – делает многозначительную паузу, выжидая, последует ли что-нибудь от училки, но нет, та терпит, – иди сразу на кухню. Кастрюльку достань с вечера, пусть стоит наготове… – опять строгая пауза. – Утром наливаешь воду в кастрюльку…
   – Подождите, я запишу.
   – Записывай. Налить воду в кастрюльку…
   – Сколько?
   – Какая кастрюлька?
   – Такая. (Показывает руками.)
   – Вот досюда. (Показывает.) Достаешь из холодильника две сосиски, бросаешь в воду и, пока они готовятся, идешь в душ. Как долго ты принимаешь душ?
   – Минут пять.
   – Отлично. Если будешь десять, то воды – в два раза больше.
   – Спасибо большое, – пропищала китаянка.
   – Вы уверены, что это нормальный завтрак для беременной женщины? – вставилась училка.
   – Да. Овощи она будет есть в течение дня, – отрезал француз голосом главврача.
   Проходит несколько занятий…
   Спрашиваем – как завтраки, как сосиски. Испуганно благодарит, говорит, что все нормально, старается привыкнуть, ест.
   Посоветовали ей менять сорта сосисок. Училка посоветовала посоветоваться с врачом.
 
   Проходит еще несколько занятий. Спрашиваем – как?
   Сначала говорит, что ничего, но видно – что-то не так. Начинаем нажимать, чтобы добраться до истины, и, наконец, начинаются всхлипывания и традиционное: «Это ужасно, ужасно!» – и совершенно невкусно, и надоело каждый день, но, разуверившись в американском докторе, она твердо решила следовать нашему совету, этим и держится, каждое утро начиная с двух сосисок.
   – Ну не знаем… – Вот зря связались, ей не угодишь! – А ты что, никакие не можешь?
   – Да все они одинаковые, не могу я есть холодные сосиски!
   – Почему холодные-то? Ты ешь их сразу.
   – Они всегда холодные!
   – Как они могут быть холодными, если они только что кипели?
   – Как кипели, почему?
   – Так пока ты в душе – они должны были кипеть.
   Китаянка подпрыгнула на месте и взвизгнула на француза:
   – Их что, нужно было варить?!
   – Конечно… А ты что делала?
   – Вы не говорили – варить! Вы сказали залить водой и идти в душ! Я не ставила их на огонь!
   – Но как они тогда должны были «готовиться»?
   – А я не знаю! Я думала, они впитывают воду и становятся готовыми для еды!
   – Ты что, ела сырые сосиски?!
   – А это что, вредно?! – Она выкатила глаза. – А для ребенка это вредно?!
 
   Начался галдеж (разбудили мексиканца). Мы оправдывались, что нам и в голову не могло прийти, что она может не поставить кастрюльку на огонь, она кричала, что у нее все записано, вот, посмотрите, где тут «поставить на огонь»?! Училка долдонила, что нужно слушать врача, а не одноклассников, надо срочно бежать на прием, неизвестно, какие еще необратимые изменения произошли в беременном организме; китаянка выла, мы орали, что ничего беременному организму от сырых сосисок не будет, что это даже полезнее, и, пока сосиски мокли в воде, из них выходили все пестициды, и моченые сосиски к тому же быстрее перевариваются.