Страница:
В девятом часу вечера присяжные заседатели после полуторачасового совещания вновь появились в зале заседаний бакбукского суда.
— Пришли ли вы к соглашению? — обратился секретарь к старшине присяжных.
— Да, сударь, — ответил старшина, долговязый старик с постным розовым лицом. — Мы пришли к соглашению.
— Признали ли вы Стифена Попфа и Санхо Анейро виновными в убийстве?
— Да, — ответил старшина. — Они виновны в убийстве.
— Присяжные признали обвиняемых виновными в убийстве! — скороговоркой прокричал в зал тщедушный, но очень подвижный судебный пристав. — Суд сейчас назначит им наказание!
Секретарь подал судье черную, в виде большого квадрата, шелковую шляпу. Судья покрыл ею голову в знак печали и сожаления о людях, которых он сейчас по тяжелому долгу своей службы обречет на смерть.
Господин Паппула, хотя и волновался, смотрел на судью со своей обычной безмятежной улыбкой. Он был рад, что кончился наконец этот проклятый процесс, и старался думать не о судьбе подсудимых, которых он так умело подвел к самой пасти смерти, а о своем уже близком повышении по должности.
Судья поправил шляпу на голове, откашлялся и обратился к подсудимым, стоявшим за толстыми прутьями железной клетки:
— Присяжные признали вас виновными в убийстве. Сам я присягал закону, и смягчать единственное наказание, налагаемое законами нашей страны за убийство, я не вправе. Имеете ли вы какое-либо законное основание отклонить смертную казнь? Таким основанием может послужить ваше заявление, что вы имеете дать свидетельское показание по государственному преступлению.
Наступило тяжелое молчание. Весь зал замер. Доктор Попф отрицательно мотнул головой. Молчал и Анейро.
Выдержав небольшую паузу, судья продолжал нестерпимо будничным голосом:
— Итак…
Но Анейро, словно очнувшись, прервал его:
— Я могу дать свидетельское показание по государственному преступлению!
Все в зале встрепенулись. Господин Паппула с гаденькой улыбочкой поощрительно кивнул Анейро.
— Говорите, — сказал судья и откинулся на спинку своего кресла, чтобы удобней слушать.
— Я считаю своим долгом заявить, — начал тихим, срывающимся голосом Санхо Анейро, и доктор Попф посмотрел на него с неописуемым ужасом и удивлением, — я считаю своим священным долгом заявить, что сейчас здесь, в зале бакбукского суда, совершается вопиющее преступление против законов нашей страны.
Попф облегченно вздохнул.
— Главным участником этого преступления являетесь вы, судья Тэк Урсус, и вы, прокурор Дан Паппула. Я знаю, и вы знаете, что вы были против нас с самого начала, прежде чем вы увидели нас. Прежде чем вы увидели нас, вы знали, что оба подсудимые честные люди и хотят облегчить положение трудового народа. Вы знали, что я коммунист, вы хотели считать и считали коммунистом и доктора Попфа. Вы знали, что я враг того строя, которому вы служите, вы догадывались, что если доктор Попф задумается над вопросом политики, то и он не сможет остаться равнодушным к капиталистической тирании, господствующей в нашей стране, и поэтому вы сделали все, что в ваших силах, для того чтобы вынести обвинительный приговор.
Я не первый и не последний рабочий, которого капиталисты посылают на казнь. Я страдаю за то, что я коммунист, и действительно я коммунист. Я страдаю за то, что я противник существующего строя, основанного на эксплуатации человека человеком, и действительно я противник существующего строя. Вы только можете убить меня. Но если бы вы могли казнить меня дважды, а я мог бы еще дважды родиться на свет, я снова стал бы жить для того же, что я уже делал!.. Я кончил.
Теперь поднялся судья Тэк Урсус, для того чтобы произнести формулу смерти.
— Вердикт присяжных ясен, — сказал он. — Раз это так, то на мне как на коронном судье лежит сейчас только одна обязанность, а именно: провозгласить соответствующую формулу. — Он повысил голос, постарался придать ему торжественность и хотя бы видимость беспристрастия, которого от него требовал закон. — Рассмотрено и повелено судом, дабы вы, Стифен Попф, понесли наказание смертью от электрического тока, пропущенного через ваше тело не позднее недели, считая с воскресенья, мая десятого дня текущего года. Так гласит закон. И рассмотрено и повелено судом, дабы вы, Санхо Анейро…
Его перебил доктор Стифен Попф. Он крикнул:
— Вы знаете, что я невиновен! Вы убиваете невинных людей!
В зале раздался пронзительный вопль: упала без чувств Береника.
Судья Тэк Урсус продолжал:
— …И рассмотрено и поведено судом, чтобы вы, Санхо Анейро, понесли наказание смертью от электрического тока, пропущенного через ваше тело не позднее недели, считая с воскресенья, мая десятого дня текущего года. Так гласит закон.
— Невинных людей убивают, — спокойно, но достаточно громко, чтобы его услышали во всем зале, проговорил Санхо Анейро.
Он глянул на господина Дана Паппула. Господин Дан Паппула отвернулся…
Таким образом суд над «бакбукскими убийцами» кончился так, как и ожидал господин Примо Падреле. На другой день в стране развернулась ожесточенная предвыборная борьба, в которой приговор над Попфом и Анейро играл решающую роль, как это предполагал и желал господин Примо Падреле. И все же в ближайшие дни оказалось, что даже господин Примо Падреле не в состоянии всего предвидеть.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о том, как Томазо Магараф ехал из Города Больших Жаб в Бакбук, а попал совсем в другой город
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, о неожиданных последствиях стрельбы в тире
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой Томазо Магараф знакомится с Усовершенствованным курортным приютом для круглых сирот
— Пришли ли вы к соглашению? — обратился секретарь к старшине присяжных.
— Да, сударь, — ответил старшина, долговязый старик с постным розовым лицом. — Мы пришли к соглашению.
— Признали ли вы Стифена Попфа и Санхо Анейро виновными в убийстве?
— Да, — ответил старшина. — Они виновны в убийстве.
— Присяжные признали обвиняемых виновными в убийстве! — скороговоркой прокричал в зал тщедушный, но очень подвижный судебный пристав. — Суд сейчас назначит им наказание!
Секретарь подал судье черную, в виде большого квадрата, шелковую шляпу. Судья покрыл ею голову в знак печали и сожаления о людях, которых он сейчас по тяжелому долгу своей службы обречет на смерть.
Господин Паппула, хотя и волновался, смотрел на судью со своей обычной безмятежной улыбкой. Он был рад, что кончился наконец этот проклятый процесс, и старался думать не о судьбе подсудимых, которых он так умело подвел к самой пасти смерти, а о своем уже близком повышении по должности.
Судья поправил шляпу на голове, откашлялся и обратился к подсудимым, стоявшим за толстыми прутьями железной клетки:
— Присяжные признали вас виновными в убийстве. Сам я присягал закону, и смягчать единственное наказание, налагаемое законами нашей страны за убийство, я не вправе. Имеете ли вы какое-либо законное основание отклонить смертную казнь? Таким основанием может послужить ваше заявление, что вы имеете дать свидетельское показание по государственному преступлению.
Наступило тяжелое молчание. Весь зал замер. Доктор Попф отрицательно мотнул головой. Молчал и Анейро.
Выдержав небольшую паузу, судья продолжал нестерпимо будничным голосом:
— Итак…
Но Анейро, словно очнувшись, прервал его:
— Я могу дать свидетельское показание по государственному преступлению!
Все в зале встрепенулись. Господин Паппула с гаденькой улыбочкой поощрительно кивнул Анейро.
— Говорите, — сказал судья и откинулся на спинку своего кресла, чтобы удобней слушать.
— Я считаю своим долгом заявить, — начал тихим, срывающимся голосом Санхо Анейро, и доктор Попф посмотрел на него с неописуемым ужасом и удивлением, — я считаю своим священным долгом заявить, что сейчас здесь, в зале бакбукского суда, совершается вопиющее преступление против законов нашей страны.
Попф облегченно вздохнул.
— Главным участником этого преступления являетесь вы, судья Тэк Урсус, и вы, прокурор Дан Паппула. Я знаю, и вы знаете, что вы были против нас с самого начала, прежде чем вы увидели нас. Прежде чем вы увидели нас, вы знали, что оба подсудимые честные люди и хотят облегчить положение трудового народа. Вы знали, что я коммунист, вы хотели считать и считали коммунистом и доктора Попфа. Вы знали, что я враг того строя, которому вы служите, вы догадывались, что если доктор Попф задумается над вопросом политики, то и он не сможет остаться равнодушным к капиталистической тирании, господствующей в нашей стране, и поэтому вы сделали все, что в ваших силах, для того чтобы вынести обвинительный приговор.
Я не первый и не последний рабочий, которого капиталисты посылают на казнь. Я страдаю за то, что я коммунист, и действительно я коммунист. Я страдаю за то, что я противник существующего строя, основанного на эксплуатации человека человеком, и действительно я противник существующего строя. Вы только можете убить меня. Но если бы вы могли казнить меня дважды, а я мог бы еще дважды родиться на свет, я снова стал бы жить для того же, что я уже делал!.. Я кончил.
Теперь поднялся судья Тэк Урсус, для того чтобы произнести формулу смерти.
— Вердикт присяжных ясен, — сказал он. — Раз это так, то на мне как на коронном судье лежит сейчас только одна обязанность, а именно: провозгласить соответствующую формулу. — Он повысил голос, постарался придать ему торжественность и хотя бы видимость беспристрастия, которого от него требовал закон. — Рассмотрено и повелено судом, дабы вы, Стифен Попф, понесли наказание смертью от электрического тока, пропущенного через ваше тело не позднее недели, считая с воскресенья, мая десятого дня текущего года. Так гласит закон. И рассмотрено и повелено судом, дабы вы, Санхо Анейро…
Его перебил доктор Стифен Попф. Он крикнул:
— Вы знаете, что я невиновен! Вы убиваете невинных людей!
В зале раздался пронзительный вопль: упала без чувств Береника.
Судья Тэк Урсус продолжал:
— …И рассмотрено и поведено судом, чтобы вы, Санхо Анейро, понесли наказание смертью от электрического тока, пропущенного через ваше тело не позднее недели, считая с воскресенья, мая десятого дня текущего года. Так гласит закон.
— Невинных людей убивают, — спокойно, но достаточно громко, чтобы его услышали во всем зале, проговорил Санхо Анейро.
Он глянул на господина Дана Паппула. Господин Дан Паппула отвернулся…
Таким образом суд над «бакбукскими убийцами» кончился так, как и ожидал господин Примо Падреле. На другой день в стране развернулась ожесточенная предвыборная борьба, в которой приговор над Попфом и Анейро играл решающую роль, как это предполагал и желал господин Примо Падреле. И все же в ближайшие дни оказалось, что даже господин Примо Падреле не в состоянии всего предвидеть.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о том, как Томазо Магараф ехал из Города Больших Жаб в Бакбук, а попал совсем в другой город
Как, вероятно, помнит читатель, Томазо Магараф, отчаявшись получить работу в Городе Больших Жаб, отправился в Бакбук к доктору Попфу. Доктор к этому времени уже сидел в тюрьме. Магараф этого не знал. И все же он ехал в Бакбук с тяжелым сердцем. С юных лет он привык зарабатывать себе на хлеб, и сознание, что он едет сейчас просить помощи у почти незнакомого, хотя и благожелательного человека, было для него невыносимо.
Бррр! Как это будет унизительно: ввалиться непрошеным, незваным в дом к замечательному ученому, оторвать его от важных научных работ, словно доктор и без того не сделал для него так много, не оказал ему совершенно безвозмездно величайшее из мыслимых благодеяний!
Он сидя прикорнул у окна, колеса нагоняли на него тоску своим монотонным тарахтеньем, душный и пыльный вагон печально поскрипывал, как бы сочувственно вспоминая вместе с Магарафом те совсем недавние времена, когда тот еще ездил в отдельных купе первого класса и к его услугам были самые дорогие рестораны, магазины и гостиницы Аржантейи.
За окном медленно проплывал пейзаж, осточертевший Магарафу за долгие годы его артистических скитаний. Море исчезло, лишь только поезд отгрохотал первый десяток километров от столицы. И сразу начались заводы, заводы, заводы. Они возникали перед Магарафом бесконечной вереницей унылых кирпичных и железобетонных зданий, серых дощатых заборов, испещренных саженными буквами фирменных названий. Стройные фабричные трубы, упиравшиеся дымными вершинами в неприветливые, низкие осенние облака, сменялись грузными, пузатыми домнами, на колошниковых площадках которых копошились крохотные человеческие фигурки. Мрачные литейные дворы. Закопченные своды стремительных бункерных эстакад. Черные, тускло поблескивающие горы угля. Рыжие горы железной руды, зеленоватые горы медной. Просторные изогнутые трубы кауперов и газопроводов. И снова домны, и пышущие огнем корпуса литейных, грохочущие громады кузнечных и механических цехов, длинные, как дурной сон, сборочные цехи, и составы, составы, составы — с рудой, углем, коксом, нефтью, серыми стальными болванками, голубоватыми рельсами, черными, чуть ржавыми чугунными чушками, составы с ящиками готовой продукции. Железнодорожные станции, зажатые со всех сторон пакгаузами, приземистыми и высокими, железными и деревянными, каменными, кирпичными, железобетонными. И снова заводы, и снова станции, и пакгаузы, и высокие, голенастые стальные мачты, уходящие в туманную, промозглую даль, как уэллсовские марсиане, с грузными серьгами фарфоровых изоляторов и могучими тросами проходов высокого напряжения.
Это здесь, у огненных рек расплавленного металла, у пылающих рассыпчатых многометровых стен коксовых пирогов, у раскаленных добела и словно живых, извивающихся змей проката, у блюмингов, разливочных машин, конвейеров, у рукастых подъемных кранов и разнообразных и разнокалибернейших станков и агрегатов, трудились изо дня в день, из года в год, до самого конца своих коротких и беспросветных жизней, миллионы людей, создавших богатство и мировое могущество своих хозяев.
Что, на первый взгляд, может быть общего между неприглядным, невыносимо будничным фабричным зданием и залитым огнями роскошным зданием столичного мюзик-холла, между безвестным слесарем или литейщиком и знаменитым артистом эстрады, имя которого у всех на устах? И все же все чаще и чаще приходил Томазо Магараф к обидной мысли, что даже в лучшие годы своей карьеры он по существу ничем не отличался от этих миллионов безвестных людей в грязных спецовках, что и он и они одинаково были наемными рабами чужих прибылей. Он всегда старался отогнать от себя эту мысль, она оскорбляла его, выводила из себя. Но она назойливо возвращалась вновь, и Томазо Магараф терял тогда всякое уважение к самому себе, потому что фабричный рабочий в Аржантейе — это самый последний человек. За ним идут уже профессиональные нищие.
В таком в высшей степени безрадостном настроении пребывал наш неудачливый герой, когда на одной из станций в вагон шумно ввалился грузный, высокий, багровощекий пассажир с перебитым носом и веселыми простодушными глазами общительного человека. Он легко забросил на багажную полку два весьма объемистых, но дешевых чемодана, плюхнулся на скамью напротив Магарафа, удовлетворенно вытер вспотевшее, сияющее лицо большим голубым платком, шумно вздохнул и, уставившись на Магарафа, вдруг ни с того, ни с сего залился раскатистым, детским смехом. Замолкнув так же неожиданно, он выпучил глаза, снова уставился на Магарафа, затем от полноты чувств, охвативших его, хлопнул Магарафа по коленке и снова захохотал.
— Томазо Магараф! — еле выдавил он из себя. — Будь я проклят, если не Томазо Магараф!
Магараф даже не успел рассердиться. Он хотел было смерить развязно хохочущего великана презрительным взглядом, но его лицо вдруг расплылось в теплой улыбке.
— Эге, старина! Вы не ошиблись! А судя по вашим изысканным манерам и мелодичному смеху, вы некий Эуген Циммарон!
Человека с перебитым носом охватил новый приступ смеха. Потребовалось несколько секунд, пока он наконец отсмеялся, отдышался и счастливо подмигнул Магарафу.
— Старый разбойник! Ты забыл упомянуть мой изящный носик, но бог тебе судья. Я ужасно рад тебя видеть. Ну что, не окончательно еще забыл старика Циммарона?
Забыть Циммарона! Человека, с которым душа в душу проработал два сезона в «Золотом павлине»! Двукратного чемпиона бокса Аржантейи! Человека, которого знает вся страна, которому не раз аплодировал сам президент Аржантейи!
— Ну, знаешь ли, — восторженно гремел между тем Циммарон, — если бы не фотографии в газетах, я бы ни за что, конечно, тебя не узнал! И потом, как ты одет! Прямо индийский набоб! Признавайся, богат?
— Как церковная крыса. А ты?
— Как ее сестра, — сразу поскучнел Циммарон. — Ты смотришь на Циммарона, а Циммарон уже давным-давно вышел в тираж. Только зря провалялся в этих грабительских клиниках, где стакан простой воды обходится тебе дороже бутылки шампанского, еле убрал оттуда ноги и, не приходя в сознание, — бац! — сдуру открыл ресторан… Хотел, видишь ли, отыграться после клиники… Тьфу! Вспомнить противно!
— Прогорел? — понимающе спросил Магараф.
— Странный вопрос! Конечно! Прогорел и решил: баста, еду в родные места, в Пелеп. Небоскребов там, правда, что-то незаметно, но зато экс-чемпионы бокса там не более частое явление. Открою в Пелепе какой ни на есть ресторанишко и кое-как дотяну до своего последнего земного нокаута.
Озабоченно сморщив свое багровое лицо, Циммарон снял с полки чемодан, извлек из него бутылку дешевого, но крепкого вина. Друзья выпили за встречу, за дружбу, за удачу, и не успел еще поезд дойти до ближайшей станции, как бывшему боксеру удалось уговорить Магарафа плюнуть на Бакбук, поехать в Пелеп и открыть там совместно ресторанчик. Экс-чемпион страны по боксу и бывший универсальный артист эстрады Томазо Магараф, тот самый, которого судили за то, что он вырос, должны были послужить неплохой приманкой в этом городке, еще более захолустном, нежели расположенный в двадцати километрах от него известный уже нам город Ломм.
— В крайнем случае, если тебя уж совершенно нестерпимо потянет обратно в мюзик-холл, — сказал Циммарон, — ты можешь отлично готовить свои номера и в Пелепе. Тихо, спокойно, ничто не отвлекает, и всегда под рукой добрый товарищ, который тоже кое-что понимает в цирковом деле, будь оно трижды проклято!
Так получилось, что Томазо Магараф, ехавший в Бакбук, пересел со своим старым коллегой в поезд, который на следующий день благополучно доставил их в Пелеп.
Бррр! Как это будет унизительно: ввалиться непрошеным, незваным в дом к замечательному ученому, оторвать его от важных научных работ, словно доктор и без того не сделал для него так много, не оказал ему совершенно безвозмездно величайшее из мыслимых благодеяний!
Он сидя прикорнул у окна, колеса нагоняли на него тоску своим монотонным тарахтеньем, душный и пыльный вагон печально поскрипывал, как бы сочувственно вспоминая вместе с Магарафом те совсем недавние времена, когда тот еще ездил в отдельных купе первого класса и к его услугам были самые дорогие рестораны, магазины и гостиницы Аржантейи.
За окном медленно проплывал пейзаж, осточертевший Магарафу за долгие годы его артистических скитаний. Море исчезло, лишь только поезд отгрохотал первый десяток километров от столицы. И сразу начались заводы, заводы, заводы. Они возникали перед Магарафом бесконечной вереницей унылых кирпичных и железобетонных зданий, серых дощатых заборов, испещренных саженными буквами фирменных названий. Стройные фабричные трубы, упиравшиеся дымными вершинами в неприветливые, низкие осенние облака, сменялись грузными, пузатыми домнами, на колошниковых площадках которых копошились крохотные человеческие фигурки. Мрачные литейные дворы. Закопченные своды стремительных бункерных эстакад. Черные, тускло поблескивающие горы угля. Рыжие горы железной руды, зеленоватые горы медной. Просторные изогнутые трубы кауперов и газопроводов. И снова домны, и пышущие огнем корпуса литейных, грохочущие громады кузнечных и механических цехов, длинные, как дурной сон, сборочные цехи, и составы, составы, составы — с рудой, углем, коксом, нефтью, серыми стальными болванками, голубоватыми рельсами, черными, чуть ржавыми чугунными чушками, составы с ящиками готовой продукции. Железнодорожные станции, зажатые со всех сторон пакгаузами, приземистыми и высокими, железными и деревянными, каменными, кирпичными, железобетонными. И снова заводы, и снова станции, и пакгаузы, и высокие, голенастые стальные мачты, уходящие в туманную, промозглую даль, как уэллсовские марсиане, с грузными серьгами фарфоровых изоляторов и могучими тросами проходов высокого напряжения.
Это здесь, у огненных рек расплавленного металла, у пылающих рассыпчатых многометровых стен коксовых пирогов, у раскаленных добела и словно живых, извивающихся змей проката, у блюмингов, разливочных машин, конвейеров, у рукастых подъемных кранов и разнообразных и разнокалибернейших станков и агрегатов, трудились изо дня в день, из года в год, до самого конца своих коротких и беспросветных жизней, миллионы людей, создавших богатство и мировое могущество своих хозяев.
Что, на первый взгляд, может быть общего между неприглядным, невыносимо будничным фабричным зданием и залитым огнями роскошным зданием столичного мюзик-холла, между безвестным слесарем или литейщиком и знаменитым артистом эстрады, имя которого у всех на устах? И все же все чаще и чаще приходил Томазо Магараф к обидной мысли, что даже в лучшие годы своей карьеры он по существу ничем не отличался от этих миллионов безвестных людей в грязных спецовках, что и он и они одинаково были наемными рабами чужих прибылей. Он всегда старался отогнать от себя эту мысль, она оскорбляла его, выводила из себя. Но она назойливо возвращалась вновь, и Томазо Магараф терял тогда всякое уважение к самому себе, потому что фабричный рабочий в Аржантейе — это самый последний человек. За ним идут уже профессиональные нищие.
В таком в высшей степени безрадостном настроении пребывал наш неудачливый герой, когда на одной из станций в вагон шумно ввалился грузный, высокий, багровощекий пассажир с перебитым носом и веселыми простодушными глазами общительного человека. Он легко забросил на багажную полку два весьма объемистых, но дешевых чемодана, плюхнулся на скамью напротив Магарафа, удовлетворенно вытер вспотевшее, сияющее лицо большим голубым платком, шумно вздохнул и, уставившись на Магарафа, вдруг ни с того, ни с сего залился раскатистым, детским смехом. Замолкнув так же неожиданно, он выпучил глаза, снова уставился на Магарафа, затем от полноты чувств, охвативших его, хлопнул Магарафа по коленке и снова захохотал.
— Томазо Магараф! — еле выдавил он из себя. — Будь я проклят, если не Томазо Магараф!
Магараф даже не успел рассердиться. Он хотел было смерить развязно хохочущего великана презрительным взглядом, но его лицо вдруг расплылось в теплой улыбке.
— Эге, старина! Вы не ошиблись! А судя по вашим изысканным манерам и мелодичному смеху, вы некий Эуген Циммарон!
Человека с перебитым носом охватил новый приступ смеха. Потребовалось несколько секунд, пока он наконец отсмеялся, отдышался и счастливо подмигнул Магарафу.
— Старый разбойник! Ты забыл упомянуть мой изящный носик, но бог тебе судья. Я ужасно рад тебя видеть. Ну что, не окончательно еще забыл старика Циммарона?
Забыть Циммарона! Человека, с которым душа в душу проработал два сезона в «Золотом павлине»! Двукратного чемпиона бокса Аржантейи! Человека, которого знает вся страна, которому не раз аплодировал сам президент Аржантейи!
— Ну, знаешь ли, — восторженно гремел между тем Циммарон, — если бы не фотографии в газетах, я бы ни за что, конечно, тебя не узнал! И потом, как ты одет! Прямо индийский набоб! Признавайся, богат?
— Как церковная крыса. А ты?
— Как ее сестра, — сразу поскучнел Циммарон. — Ты смотришь на Циммарона, а Циммарон уже давным-давно вышел в тираж. Только зря провалялся в этих грабительских клиниках, где стакан простой воды обходится тебе дороже бутылки шампанского, еле убрал оттуда ноги и, не приходя в сознание, — бац! — сдуру открыл ресторан… Хотел, видишь ли, отыграться после клиники… Тьфу! Вспомнить противно!
— Прогорел? — понимающе спросил Магараф.
— Странный вопрос! Конечно! Прогорел и решил: баста, еду в родные места, в Пелеп. Небоскребов там, правда, что-то незаметно, но зато экс-чемпионы бокса там не более частое явление. Открою в Пелепе какой ни на есть ресторанишко и кое-как дотяну до своего последнего земного нокаута.
Озабоченно сморщив свое багровое лицо, Циммарон снял с полки чемодан, извлек из него бутылку дешевого, но крепкого вина. Друзья выпили за встречу, за дружбу, за удачу, и не успел еще поезд дойти до ближайшей станции, как бывшему боксеру удалось уговорить Магарафа плюнуть на Бакбук, поехать в Пелеп и открыть там совместно ресторанчик. Экс-чемпион страны по боксу и бывший универсальный артист эстрады Томазо Магараф, тот самый, которого судили за то, что он вырос, должны были послужить неплохой приманкой в этом городке, еще более захолустном, нежели расположенный в двадцати километрах от него известный уже нам город Ломм.
— В крайнем случае, если тебя уж совершенно нестерпимо потянет обратно в мюзик-холл, — сказал Циммарон, — ты можешь отлично готовить свои номера и в Пелепе. Тихо, спокойно, ничто не отвлекает, и всегда под рукой добрый товарищ, который тоже кое-что понимает в цирковом деле, будь оно трижды проклято!
Так получилось, что Томазо Магараф, ехавший в Бакбук, пересел со своим старым коллегой в поезд, который на следующий день благополучно доставил их в Пелеп.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, о неожиданных последствиях стрельбы в тире
Как-никак, но для такого незначительного городка, как Пелеп, было немалой честью, что в нем поселились два столь знаменитых человека. Экс-чемпиону бокса удалось поэтому сравнительно легко получить необходимый кредит, который позволил им открыть на единственной площади Пелепа, рядом с двухэтажным зданием банка, небольшой ресторан под названием «Два чемпиона».
Компаньоны в целях экономии поселились у родителей Циммарона, славных и простых людей. Жители Пелепа явно гордились своими новыми согражданами, оказывали им всяческие знаки внимания и почтения, и это доставляло истинное удовольствие обоим друзьям. Конечно, Магараф не собирался задерживаться здесь на долгие годы, но ничего не имел против того, чтобы прожить здесь до весны. Ресторан у него много времени не отнимал и давал возможность более или менее безбедного существования, понятно применительно к местным масштабам. В высоком и прохладном сарае, любезно предоставленном в его распоряжение, Магараф с упорством, выработанным долгими годами артистической деятельности, готовил новые номера, которые должны были вернуть ему признание публики и владельцев мюзик-холлов. Когда дамы-патронессы пригласили Циммарона и Магарафа принять участие в ежегодном осеннем благотворительном спектакле, оба они, изнывавшие, как и всякие отставные артисты, от тоски по сцене, с удовольствием согласились. Циммарон красиво и без труда нокаутировал местного чемпиона бокса. Магараф поразил всех зрителей волшебным зрелищем метания бумеранга и вызвал бурный восторг любителей стрелкового спорта стрельбой по тарелочкам. Президент стрелкового клуба попросил Томазо взять на себя труд потренировать наиболее способных и подающих надежды членов клуба. Магараф не имел никаких оснований отказываться от этой почетной и недурно оплачиваемой работы. С тех пор он проводил по два часа в день в тире, не без успеха оправдывая возлагаемые на него надежды.
Двадцать шестого декабря в городе Ломм состоялись традиционные рождественские стрелковые состязания Пелеп — Ломм, на которых ученики Магарафа заняли все первые места. Поэтому Магарафа чествовали и победители и побежденные. Его упросили вне конкурса показать свое мастерство. Возбужденный всеобщим восхищением, он превзошел в этот день самого себя. Побежденные стрелки ломмского стрелкового клуба устроили торжественный банкет в честь победителей и их учителя. Победители не остались в долгу. Два дня прошли в сплошных празднествах и чествованиях. На третий день Магараф поднялся с постели с головой, трещавшей с похмелья, и твердым намерением никогда и нигде ни в каких банкетах не участвовать. Он опорожнил две бутылки содовой воды и собрался в ресторан «Два чемпиона», так как время уже давно перевалило за полдень.
Около ресторана его встретил корректный молодой человек в золотых очках. Молодой человек весьма учтиво поклонился, сдержанно отдал должное успехам уважаемого господина Магарафа, как стрелка-виртуоза и непревзойденного инструктора этого благороднейшего вида спорта, и осведомился, может ли он рассчитывать на десять минут благосклонного и терпеливого внимания.
— Видите ли, — начал он, получив утвердительный ответ, — я уполномочен пригласить вас принять участие в весьма серьезном и ответственном научном эксперименте. Но, прежде всего, я должен спросить, могу ли я рассчитывать на вашу скромность?
— Вполне, — сказал Магараф, заинтересованный таинственным тоном молодого человека. — Я совсем не болтлив. Только зачем нам ходить по солнцепеку? Зайдемте в ресторан и потолкуем в прохладе, за стаканом содовой.
— Мне не очень хотелось бы привлекать чье бы то ни было внимание, — уклончиво отозвался молодой человек. — Если вы не возражаете, я предпочел бы потолковать в машине.
Они уселись в маленькую спортивную машину, стоявшую у другого края площади, и покатили по автостраде, ведшей в Ломм.
— Вы должны меня извинить, — сказал молодой человек Магарафу. — Мне дано указание ни в коем случае не привлекать внимания посторонних к тому большому делу, которым сейчас занят наш коллектив. На нашей научной и просто человеческой совести судьба и репутация нескольких десятков больных людей.
И молодой человек дал понять Магарафу, что в научном учреждении, которое он имеет честь представлять и которое официально именуется Усовершенствованным курортным приютом для круглых сирот, находится на излечении группа больных, страдающих серьезной, но все же излечимой формой кретинизма. Господину Магарафу, конечно, должно быть понятно, почему от окружающего населения скрывается истинный характер и назначение Усовершенствованного курортного приюта: надо беречь самолюбие как самих пациентов, так и, в особенности, их несчастных родителей. Разработанный его шефом метод обеспечивает постепенное излечение больных кретинизмом при помощи особой, детально разработанной системы трудовых процессов. В целях развития у больных внимательности, элементов самодисциплины и интереса к окружающей их природе по плану намечен курс обучения их стрельбе в цель. Ясно, что во всей округе трудно найти более подходящего для этой задачи человека, нежели уважаемый господин Магараф. Вопросы оплаты не должны беспокоить господина Магарафа, так как все больные — дети весьма состоятельных фамилий. Двухмесячный курс обучения будет оплачен тремя тысячами кентавров, не считая, конечно, бесплатной квартиры и пансиона. Единственное условие: полная тайна. Дело идет о репутации нескольких десятков человек и, в конечном счете, об исходе исключительно важного научно-медицинского эксперимента.
— Только не думайте, что наши пациенты производят отталкивающее впечатление, какое обычно производят больные, страдающие кретинизмом, — заключил свои объяснения молодой человек, заметив, что его собеседник находится во власти самых противоречивых чувств. — Скорее они напоминают людей, которые к двадцатилетнему возрасту сохранили живость и непосредственность трех-четырехгодовалых веселых ребятишек. Уверяю вас, господин Магараф, иногда с ними попросту забавно возиться.
Магараф, одинаково прельщенный как необычностью предложения, так и значительностью заработка, все же попросил некоторый срок для обдумывания. Второго января, придумав более или менее правдоподобную причину, заставляющую его временно покинуть Пелеп и искренне огорченного Циммарона, Магараф сел в поезд и сошел на соседней станции Ломм, где его уже ждал все в той же маленькой машине молодой человек в золотых очках.
Спустя четверть часа известный уже нам нелюдимый сторож Усовершенствованного курортного приюта для круглых сирот пропустил машину внутрь территории, захлопнув за нею тяжелые железные ворота. А еще через несколько минут новый инструктор был принят директором приюта господином Альфредом Вандерхунтом в кабинете, который, как и следовало ожидать, больше походил на научную лабораторию. Господин Вандерхунт принял Магарафа милостиво, но суховато, и окинул его более внимательным и испытующим взглядом, нежели того заслуживал рядовой инструктор стрелкового дела. То, что он сказал Магарафу, уже было тому в основном известно из объяснений молодого человека в золотых очках. Предупредив о необходимости соблюдения строжайшей тайны, директор не удовлетворился устным обещанием Магарафа и предложил ему подписать письменное обязательство никому и ни под каким видом не разбалтывать что бы то ни было о работах приюта под страхом штрафа в тысячу кентавров. Магараф подписал этот документ не задумываясь.
На этом первое свидание директора Усовершенствованного курортного приюта с новым инструктором закончилось.
Когда дверь кабинета за Магарафом закрылась, лицо господина Вандерхунта искривилось в некоем подобии улыбки. Это было необыкновенно забавно — иметь инструктором в приюте именно Томазо Магарафа, выросшего лилипута. Как видим, господину Вандерхунту не было чуждо чувство юмора.
Что же касается Томазо Магарафа, то он был отведен в предназначенную для него комнату во флигеле, занимаемом сотрудниками приюта. Комната ему поправилась: высокая, просторная, недурно меблированная.
Магараф не спеша разделся и с наслаждением вытянулся на прохладной простыне. Он заснул не сразу: мешал громкий, басовитый плач, доносившийся из соседнего корпуса. Это капризничали пациенты доктора Вандерхунта, которых Томазо Магараф должен был обучать стрелковому делу, чтобы развивать в них элементы самодисциплины, внимательности и интереса к окружающей природе.
Компаньоны в целях экономии поселились у родителей Циммарона, славных и простых людей. Жители Пелепа явно гордились своими новыми согражданами, оказывали им всяческие знаки внимания и почтения, и это доставляло истинное удовольствие обоим друзьям. Конечно, Магараф не собирался задерживаться здесь на долгие годы, но ничего не имел против того, чтобы прожить здесь до весны. Ресторан у него много времени не отнимал и давал возможность более или менее безбедного существования, понятно применительно к местным масштабам. В высоком и прохладном сарае, любезно предоставленном в его распоряжение, Магараф с упорством, выработанным долгими годами артистической деятельности, готовил новые номера, которые должны были вернуть ему признание публики и владельцев мюзик-холлов. Когда дамы-патронессы пригласили Циммарона и Магарафа принять участие в ежегодном осеннем благотворительном спектакле, оба они, изнывавшие, как и всякие отставные артисты, от тоски по сцене, с удовольствием согласились. Циммарон красиво и без труда нокаутировал местного чемпиона бокса. Магараф поразил всех зрителей волшебным зрелищем метания бумеранга и вызвал бурный восторг любителей стрелкового спорта стрельбой по тарелочкам. Президент стрелкового клуба попросил Томазо взять на себя труд потренировать наиболее способных и подающих надежды членов клуба. Магараф не имел никаких оснований отказываться от этой почетной и недурно оплачиваемой работы. С тех пор он проводил по два часа в день в тире, не без успеха оправдывая возлагаемые на него надежды.
Двадцать шестого декабря в городе Ломм состоялись традиционные рождественские стрелковые состязания Пелеп — Ломм, на которых ученики Магарафа заняли все первые места. Поэтому Магарафа чествовали и победители и побежденные. Его упросили вне конкурса показать свое мастерство. Возбужденный всеобщим восхищением, он превзошел в этот день самого себя. Побежденные стрелки ломмского стрелкового клуба устроили торжественный банкет в честь победителей и их учителя. Победители не остались в долгу. Два дня прошли в сплошных празднествах и чествованиях. На третий день Магараф поднялся с постели с головой, трещавшей с похмелья, и твердым намерением никогда и нигде ни в каких банкетах не участвовать. Он опорожнил две бутылки содовой воды и собрался в ресторан «Два чемпиона», так как время уже давно перевалило за полдень.
Около ресторана его встретил корректный молодой человек в золотых очках. Молодой человек весьма учтиво поклонился, сдержанно отдал должное успехам уважаемого господина Магарафа, как стрелка-виртуоза и непревзойденного инструктора этого благороднейшего вида спорта, и осведомился, может ли он рассчитывать на десять минут благосклонного и терпеливого внимания.
— Видите ли, — начал он, получив утвердительный ответ, — я уполномочен пригласить вас принять участие в весьма серьезном и ответственном научном эксперименте. Но, прежде всего, я должен спросить, могу ли я рассчитывать на вашу скромность?
— Вполне, — сказал Магараф, заинтересованный таинственным тоном молодого человека. — Я совсем не болтлив. Только зачем нам ходить по солнцепеку? Зайдемте в ресторан и потолкуем в прохладе, за стаканом содовой.
— Мне не очень хотелось бы привлекать чье бы то ни было внимание, — уклончиво отозвался молодой человек. — Если вы не возражаете, я предпочел бы потолковать в машине.
Они уселись в маленькую спортивную машину, стоявшую у другого края площади, и покатили по автостраде, ведшей в Ломм.
— Вы должны меня извинить, — сказал молодой человек Магарафу. — Мне дано указание ни в коем случае не привлекать внимания посторонних к тому большому делу, которым сейчас занят наш коллектив. На нашей научной и просто человеческой совести судьба и репутация нескольких десятков больных людей.
И молодой человек дал понять Магарафу, что в научном учреждении, которое он имеет честь представлять и которое официально именуется Усовершенствованным курортным приютом для круглых сирот, находится на излечении группа больных, страдающих серьезной, но все же излечимой формой кретинизма. Господину Магарафу, конечно, должно быть понятно, почему от окружающего населения скрывается истинный характер и назначение Усовершенствованного курортного приюта: надо беречь самолюбие как самих пациентов, так и, в особенности, их несчастных родителей. Разработанный его шефом метод обеспечивает постепенное излечение больных кретинизмом при помощи особой, детально разработанной системы трудовых процессов. В целях развития у больных внимательности, элементов самодисциплины и интереса к окружающей их природе по плану намечен курс обучения их стрельбе в цель. Ясно, что во всей округе трудно найти более подходящего для этой задачи человека, нежели уважаемый господин Магараф. Вопросы оплаты не должны беспокоить господина Магарафа, так как все больные — дети весьма состоятельных фамилий. Двухмесячный курс обучения будет оплачен тремя тысячами кентавров, не считая, конечно, бесплатной квартиры и пансиона. Единственное условие: полная тайна. Дело идет о репутации нескольких десятков человек и, в конечном счете, об исходе исключительно важного научно-медицинского эксперимента.
— Только не думайте, что наши пациенты производят отталкивающее впечатление, какое обычно производят больные, страдающие кретинизмом, — заключил свои объяснения молодой человек, заметив, что его собеседник находится во власти самых противоречивых чувств. — Скорее они напоминают людей, которые к двадцатилетнему возрасту сохранили живость и непосредственность трех-четырехгодовалых веселых ребятишек. Уверяю вас, господин Магараф, иногда с ними попросту забавно возиться.
Магараф, одинаково прельщенный как необычностью предложения, так и значительностью заработка, все же попросил некоторый срок для обдумывания. Второго января, придумав более или менее правдоподобную причину, заставляющую его временно покинуть Пелеп и искренне огорченного Циммарона, Магараф сел в поезд и сошел на соседней станции Ломм, где его уже ждал все в той же маленькой машине молодой человек в золотых очках.
Спустя четверть часа известный уже нам нелюдимый сторож Усовершенствованного курортного приюта для круглых сирот пропустил машину внутрь территории, захлопнув за нею тяжелые железные ворота. А еще через несколько минут новый инструктор был принят директором приюта господином Альфредом Вандерхунтом в кабинете, который, как и следовало ожидать, больше походил на научную лабораторию. Господин Вандерхунт принял Магарафа милостиво, но суховато, и окинул его более внимательным и испытующим взглядом, нежели того заслуживал рядовой инструктор стрелкового дела. То, что он сказал Магарафу, уже было тому в основном известно из объяснений молодого человека в золотых очках. Предупредив о необходимости соблюдения строжайшей тайны, директор не удовлетворился устным обещанием Магарафа и предложил ему подписать письменное обязательство никому и ни под каким видом не разбалтывать что бы то ни было о работах приюта под страхом штрафа в тысячу кентавров. Магараф подписал этот документ не задумываясь.
На этом первое свидание директора Усовершенствованного курортного приюта с новым инструктором закончилось.
Когда дверь кабинета за Магарафом закрылась, лицо господина Вандерхунта искривилось в некоем подобии улыбки. Это было необыкновенно забавно — иметь инструктором в приюте именно Томазо Магарафа, выросшего лилипута. Как видим, господину Вандерхунту не было чуждо чувство юмора.
Что же касается Томазо Магарафа, то он был отведен в предназначенную для него комнату во флигеле, занимаемом сотрудниками приюта. Комната ему поправилась: высокая, просторная, недурно меблированная.
Магараф не спеша разделся и с наслаждением вытянулся на прохладной простыне. Он заснул не сразу: мешал громкий, басовитый плач, доносившийся из соседнего корпуса. Это капризничали пациенты доктора Вандерхунта, которых Томазо Магараф должен был обучать стрелковому делу, чтобы развивать в них элементы самодисциплины, внимательности и интереса к окружающей природе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой Томазо Магараф знакомится с Усовершенствованным курортным приютом для круглых сирот
Утром следующего дня Магараф был всесторонне освидетельствован старшим врачом приюта в присутствии господина Вандерхунта, после чего он был официально допущен к исполнению своих обязанностей. Так как до начала занятий еще оставалось довольно много времени, господин Вандерхунт предложил новому инструктору использовать свободное время для ознакомления с устройством и расположением приюта.
В проводники Магарафу был дан все тот же молодой человек в золотых очках, надевший сейчас поверх своего изящного костюма белоснежный халат.
Приют занимал обширную территорию площадью около одиннадцати с половиной гектаров, окруженную высокой железной изгородью, выкрашенной масляной краской в ярко-зеленый цвет. После унылого степного пейзажа Пелепа и Ломма глаз здесь приятно отдыхал на тенистых купах вечнозеленых деревьев, образовывавших густой парк, в котором скрывались от нескромных узоров проезжих десятка полтора зданий. Многочисленные клумбы, щедро разбитые на всех лужайках, и огромный пруд, площадью в семь с лишним гектаров, делали из этого тщательно огороженного куска земли подлинный курортный островок, затерянный в безграничном море холмистой степи.
У берега пруда высился искусно изготовленный из фанеры большой, в четверть натуральной величины, макет крейсера. При помощи весьма простого приспособления он мог передвигаться вдоль берега со скоростью до пяти миль в час. Молодой человек любезно продемонстрировал Магарафу движение макета. Для этого ему потребовалось только нажать кнопку на фанерной рубке корабля.
— Отличная игрушка! — восхищенно заметил Магарафу
Теперь все стало на место: если для нескольких десятков кретинов могут изготовлять такие игрушки, то, конечно, положенную ему зарплату никак нельзя было считать чрезмерной.
«Сколько же, однако, кретинов рождается у богачей!» — подумал он с веселым злорадством.
После пруда они посетили довольно просторную мастерскую, круглую, как манеж. Вдоль ее стен сплошным кольцом замыкался конвейер.
— Пожалуй, не стоит вам объяснять, как это используется для лечения пациентов, — сказал молодой человек. — Через полчаса вы сможете увидеть конвейер в действии и поймете все без объяснений.
Они вышли на залитую нежарким солнцем лужайку. Посыпанная мелким гравием аллея привела их к просторному двухэтажному дому, где расположены были палаты.
Воспитанники только что ушли на завтрак, и палаты были пусты. Ничего необычного Магараф в этих помещениях не заметил. Заурядные больничные палаты. Светлые, чистые, с настежь открытыми большими одностворчатыми окнами. Магараф подумал, что для таких зажиточных кретинов комнатки могли бы быть более богато обставлены. А, впрочем, его это никак не касается.
Уже покидая палаты, он обратил внимание на какие-то стоявшие вдоль стен предметы, покрытые, очевидно от пыли, голубоватыми, под цвет обоев, чехлами.
— Ах да, господин Магараф, чуть не забыл! — с готовностью промолвил молодой человек, заметив его вопросительный взгляд. — Это довольно занятные приспособления. Ими мы пользуемся на самых первых этапах лечения.
Он приказал молча сопровождавшему их мрачноватому служителю снять ближайший чехол, и глазам Магарафа представилось нечто напоминающее станину небольшого станка. Никаких сверлящих, режущих или шлифовальных приспособлений на нем, однако, не было. Только сбоку поблескивал небольшой никелированный штурвальчик с торчавшей наружу рукояткой, как у ручных швейных машин.
В проводники Магарафу был дан все тот же молодой человек в золотых очках, надевший сейчас поверх своего изящного костюма белоснежный халат.
Приют занимал обширную территорию площадью около одиннадцати с половиной гектаров, окруженную высокой железной изгородью, выкрашенной масляной краской в ярко-зеленый цвет. После унылого степного пейзажа Пелепа и Ломма глаз здесь приятно отдыхал на тенистых купах вечнозеленых деревьев, образовывавших густой парк, в котором скрывались от нескромных узоров проезжих десятка полтора зданий. Многочисленные клумбы, щедро разбитые на всех лужайках, и огромный пруд, площадью в семь с лишним гектаров, делали из этого тщательно огороженного куска земли подлинный курортный островок, затерянный в безграничном море холмистой степи.
У берега пруда высился искусно изготовленный из фанеры большой, в четверть натуральной величины, макет крейсера. При помощи весьма простого приспособления он мог передвигаться вдоль берега со скоростью до пяти миль в час. Молодой человек любезно продемонстрировал Магарафу движение макета. Для этого ему потребовалось только нажать кнопку на фанерной рубке корабля.
— Отличная игрушка! — восхищенно заметил Магарафу
Теперь все стало на место: если для нескольких десятков кретинов могут изготовлять такие игрушки, то, конечно, положенную ему зарплату никак нельзя было считать чрезмерной.
«Сколько же, однако, кретинов рождается у богачей!» — подумал он с веселым злорадством.
После пруда они посетили довольно просторную мастерскую, круглую, как манеж. Вдоль ее стен сплошным кольцом замыкался конвейер.
— Пожалуй, не стоит вам объяснять, как это используется для лечения пациентов, — сказал молодой человек. — Через полчаса вы сможете увидеть конвейер в действии и поймете все без объяснений.
Они вышли на залитую нежарким солнцем лужайку. Посыпанная мелким гравием аллея привела их к просторному двухэтажному дому, где расположены были палаты.
Воспитанники только что ушли на завтрак, и палаты были пусты. Ничего необычного Магараф в этих помещениях не заметил. Заурядные больничные палаты. Светлые, чистые, с настежь открытыми большими одностворчатыми окнами. Магараф подумал, что для таких зажиточных кретинов комнатки могли бы быть более богато обставлены. А, впрочем, его это никак не касается.
Уже покидая палаты, он обратил внимание на какие-то стоявшие вдоль стен предметы, покрытые, очевидно от пыли, голубоватыми, под цвет обоев, чехлами.
— Ах да, господин Магараф, чуть не забыл! — с готовностью промолвил молодой человек, заметив его вопросительный взгляд. — Это довольно занятные приспособления. Ими мы пользуемся на самых первых этапах лечения.
Он приказал молча сопровождавшему их мрачноватому служителю снять ближайший чехол, и глазам Магарафа представилось нечто напоминающее станину небольшого станка. Никаких сверлящих, режущих или шлифовальных приспособлений на нем, однако, не было. Только сбоку поблескивал небольшой никелированный штурвальчик с торчавшей наружу рукояткой, как у ручных швейных машин.