Лампитт Дина. Серебряный лебедь

   Но последние слова он пробормотал очень тихо, и Мелиор Мэри не расслышала их за ревом ветра.
   — Вы очень преданный друг, Митчел, — сказала она и положила маленькую сильную руку на его локоть.
   — …Но я обещал Джону Уэстону, что не вернусь в Саттон.
   — Проклятие, Бенистер, я прошу вас только об одном: в целости и сохранности доставить туда Сибеллу. Она совсем одна и сбита с толку, потому что не получала от меня никаких известий с тех пор, как я отправился провожать принцессу и ее мать в Рим. Если бы я тогда знал, что в результате попаду в эту чертову клетку, то ни за что не поддержал бы такую идею.
   Джозеф сидел в грязи. Его волосы, отросшие до плеч, были полны вшей. Кандалы с него сняли — Гиацинт поднял шум и заставил тюремщика сделать это.
   — Сначала меня не выпускали из этого проклятого монастыря, а теперь упекли сюда. Не думаю, что мне удастся выбраться живым, Бенистер. Вы должны отвезти Сибеллу туда, где ее семья.
   — Но что с Мелиор Мэри? Она в безопасности?
   — Да. Хотя ее сейчас тоже гноили бы вместе со мной, если бы Митчел не зарезал шестерых и не посадил ее на свою лошадь. Так что вы должны быть благодарны ему. Поэтому я умоляю вас доставить мою жену Джону и Елизавете. Дайте слово, что вы это сделаете.
   Гиацинт сам не знал, почему колебался, но что-то ему мешало. На мгновение в нем шевельнулось предчувствие опасности, всегда возникавшее при одном упоминании имени Сибеллы. Он заполнил минутную паузу, кашляя в кулак, и ответил Джозефу:
   — Конечно. Я отправлюсь прямо в Лондон.
   — Вы найдете ее в моем доме на площади Беркли. Пусть Джон проследит, чтобы он и другие мои дома были закрыты. И не позволяйте Сибелле беспокоиться.
   У Гиацинта немного отлегло от сердца, и он сказал:
   — Я позабочусь о ней.
   Словно поняв, что Мэтью чувствует себя виноватым, Джозеф понизил голос, и его последние слова были подобны каплям яда:
   — Но если вы, или любой другой мужчина, попытаетесь занять мое место и хотя бы пальцем до нее дотронуться — можете считать себя мертвецом. А теперь уходите. Если они захотят убить меня или оставят гнить здесь до конца моих дней, я изыщу возможность передать пару слов послу. А пока от меня нет никаких известий — значит, я жив, Бенистер. Запомните это. Молчание означает, что я еще жив.
   Прошел май, а с ним и праздник костров, и теперь солнце находилось в самой дальней точке от экватора, на щупальцах созвездия Рака. Под ярким небом весь мир был наполнен энергией и силой летнего солнцестояния, и, как будто в такт древним ритмам, бьющимся в таинственном сердце земли, замок Саттон наполнился теплом и гармонией с цветущей землей.
   Был вечер самого длинного дня в году. В эту ночь небо все время остается светлым, в эту ночь те, кто приблизился к бесконечным тайнам круговорота жизни и смерти, зажигают огни, чтобы с заходом солнца на землю не пришло зло.
   В конце концов перст судьбы указал на Сибеллу и Гиацинта. Этим несчастным созданиям снова предстояло пройти через все, что им было суждено — через боль и отчаяние. Надеяться им было не на что, но они не могли порвать таинственную страшную связь, влекущую их друг к другу.
   В лунном свете Сибелла встала с кровати и подошла к окну. Витражи и подоконники были точно такими же, как и в тот день, когда их установили в этом доме. Перед ней простирался посеребренный лунными лучами сад, и ничто, кроме тихого покачивания павлиньих хвостов, не нарушало покоя ночи. Она невидящим взглядом смотрела перед собой, чувствуя, что в ней проснулось давно забытое, что она должна идти к человеку, ставшему частью ее души, или умереть до восхода такого жестокого солнца.
   В соседней комнате ворочалась во сне Мелиор Мэри. Девушка потеряла покой с тех пор, как вернулась домой. Ей самой было странно, что она не боялась наказания отца, который, услышав о ее участии в похищении принцессы, больше не касался этой темы. Беспокоило ее совсем иное. Она знала, что никогда не обретет покоя, если не научится держать себя в руках и сдерживать огонь эмоций, полыхающий внутри, понимала, что должна прекратить мучить Мэтью Бенистера и держаться от него подальше. Она подарила ему свою невинность, свое тело, но потом вдруг испугалась — не самой любви, а того удовольствия, которое нашла в ней. В этом удовольствии скрывалась ее зависимость от другого человека. Она чувствовала свою слабость. Мэтью Бенистер мог завладеть ею, а значит, и поместьем Саттон.
   Но сейчас Мелиор Мэри больше не могла рисковать своей любовью. Устав от ее жестокости, Мэтью Бенистер через неделю собирался уехать из дома навсегда. Этого нельзя было допустить — ведь она сама выбрала брата Гиацинта в мужья, и он всегда должен оставаться при ней. Она должна поддаться страсти, пожирающей ее.
   Когда Сибелла проскользнула мимо ее двери, Мелиор Мэри ничего не услышала. В неведении остались и Джон с Елизаветой, которые с каждым годом становились все больше и больше похожи друг на друга — они одновременно высказывали одни и те же мысли, смеялись над одним и тем же, проявляли одинаковое отношение к событиям дня. Возраст заморозил в них огонь юношеских страстей. Но в помещении, где содержались кареты, в своей комнате проснулся Митчел. Кровь кельта не могла обмануть его: происходило что-то таинственное. Он встал и оделся, испугавшись, что его мисси угрожает опасность. Ради этой девушки он ушел от графа Нитсдейла и стал работать управляющим поместья Саттон. Митчел притаился в темноте, как собака, вынюхивающая опасность.
   А Гиацинт, проснувшись, почувствовал, что вокруг него замкнулась в своих переплетениях какая-то невидимая сеть, и услышал, что случалось с ним крайне редко, как огромное колесо Фортуны остановилось. Но он не ощутил радости от того, что может запрыгнуть на него, пока колесо не покатилось снова, чтобы перенести его на новый, совершенно иной этап жизни. Юношу переполняли мрачные предчувствия, над которыми он был не властен.
   Гиацинт вспомнил слова Мелиор Мэри, сказанные ею, когда он снова приехал в Саттон:
   — Это чувство сидит во мне. И, при всей его мерзости, я ничего не могу с ним поделать. Знаете ли вы, что, когда моя мать потеряла своего несчастного ребенка, я радовалась? Нет, не ее горю, и не тому, что малыш так и не увидел света Божьего, — я была счастлива тем, что мне ни с кем не придется делить Саттон, что я по-прежнему остаюсь единственной наследницей. Этот дом я могу разделить только с одним человеком — с вами. Вот почему очень важно, чтобы вы любили только меня. Если же вы уйдете, я останусь старой девой и никогда не рожу сына, который смог бы продолжить линию Уэстонов.
   Мелиор Мэри была очень возбуждена, ее глаза горели, а шапка серебристых волос вздрагивала с каждым поворотом головы.
   — Мне кажется, вам не стоит думать об этом, Мелиор Мэри, — ответил он. — Я человек из ниоткуда. Ваш отец хочет, чтобы вы вышли замуж за Уильяма Вольфа, его племянника. Так будет лучше для вашего наследства.
   — Никогда, — прошептала она. — Я в этом не нуждаюсь, Саттон и так мой. А моим мужем станете вы. Но помните, что я вам сказала: вы никого больше не должны любить.
   И теперь, лежа в тишине самой короткой в году ночи, он знал, что эта необычная девушка сейчас пересекает двор, чтобы упасть в его объятия и дать ему то, чего он так страстно желал два бесконечных года. Гиацинт жаждал наслаждения, которое могла дать только она. Мелиор Мэри обволакивала его своим чувством и возносила на вершину своей любви. В тот единственный раз она была почти ребенком — и вот сейчас снова идет к нему…
   Стук в дверь был довольно настойчивым — не легкое постукивание, которое он ожидал услышать, а три мерных удара, как в театре перед началом пьесы. Мэтью Бенистер понял: это его последний шанс, и, если он не ответит на стук, судьба больше не даст ему такой возможности. Но ему казалось, будто он попал в лабиринт, каждый новый поворот которого, как две капли воды похож на предыдущий. Молча лежать в темноте становилось невыносимым — проще было умереть.
   — Я здесь, — сказал он, и дверь очень медленно, словно происходило чудо, подалась назад.
   Фигура, стоявшая за дверью, вся купалась в серебристом свете луны, льющемся из окна на лестнице. Даже лицо, едва заметное под серебристым облаком волос, было как будто заковано в серебряную маску. Это Титания дождалась ночи свой мечты, это богиня Диана, это самая великая тайна мира пришла к нему, чтобы заключить его в свои объятия.
   Ее объятия были для него и материнской лаской, и любовью ребенка, и абсолютным единением с женой, дарованной судьбою… А затем Гиацинт упал на колени и склонил голову перед… Сибеллой.
   В своей грязной и отвратительной тюремной камере Джозеф Гейдж проснулся от какого-то сумасшедшего страшного сна и проворчал в темноте:
   — Я еще жив, Мэтью Бенистер. Помните. Я жив.
   Никто не думал о нем. Только в Англии, в замке Саттон, вздохнула во сне его сестра. Проснувшись, Мелиор Мэри набросила бархатную накидку и вышла из дома через большую дверь, которую все называли Центральным Входом. Когда она бесшумно шла среди раскачивающихся теней через двор, Митчел напрягся. Он ничего не видел и не слышал, но знал, что Мелиор Мэри где-то рядом, и чувствовал, что сейчас произойдет нечто ужасное.
   Будь Гиацинт в здравом уме, он обязательно услышал бы скрип калитки и легкие шаги по деревянной лестнице. Но в тот момент он блуждал под звездами со своей богиней, соединяя ее душу со своей. Он так и не узнал, так и не услышал, как открылась дверь и на пороге, все в том же жестоком лунном свете, появилась Мелиор Мэри, как она ахнула, сбежала вниз по лестнице и бросилась туда, где под синим небом возвышался замок Саттон. Не видел он и того, как ее безудержный порыв остановили сильные руки, схватившие девушку за плечи.
   — Мисси, куда вы?
   — Проклятие, Митчел, отпустите меня!
   Но он продолжал отчеканивать слова:
   — Куда вы направляетесь?
   — В замок, — ответила она ровным голосом без всяких эмоций. — Он предал нас обоих — и меня, и дом. И за это должен умереть.
   — Сначала я отлуплю вас так, что только мокрое место останется, мисси.
   — Отпустите меня, вы, шотландский скоморох, а то я выцарапаю вам глаза.
   — Вы не имеете права вешаться на мужчину!
   Митчел держал ее за запястья, а она сопротивлялась, как взбесившаяся кошка.
   — Имею! Имею! Он принадлежит Саттону! — Мелиор Мэри изливала на Митчела все свое отчаяние. — Митчел, я люблю его! Он должен быть моим! Как он мог так ужасно поступить?
   — Все из-за того, что сегодня волшебная ночь, мисси, — мягко ответил он. — Ночь, когда добро и зло ходят рядом.
   — Господи, помоги мне, — пробормотала она, утыкаясь лицом в грубую ткань его куртки. — Я никогда не прощу его. Он разбил мое сердце.
   В тишине Митчел криво усмехнулся.
   — Нет, мисси. Будут и другие.
   Он долго еще стоял так, обняв ее за плечи и гладя по волосам, пока она не выплакалась и пока первые лучи солнца, самые ранние в году, не осветили небо. И только тогда по росе отвел ее обратно в замок Саттон.
   Хор церкви Святого Петра пропел «Славься» в честь свадьбы короля династии Стюартов. Звук поднимался к высочайшему в мире алтарю, к сводчатому потолку и дальше, на самую вершину колокольни. Собор отозвался радостным перезвоном колоколов, оповещая все другие церкви в Риме о свершившемся. И они в свою очередь разразились перезвоном, чтобы весь мир узнал, что, несмотря на все опасности, священник провозгласил короля Джеймса III и принцессу Клементину Собиески мужем и женой.
   Плакали все до единого. Сэр Чарльз Воган, преклонивший колено перед Его Святейшеством и провозглашенный баронетом, сэр Роджер Гейдон, сэр Майкл Миссет — все они, соединенные королем Джеймсом, не стыдились слез, текущих по их щекам. Воган видел, как Клементина убегала из монастыря. Был сильный снегопад, принцесса потеряла туфельку, но радостно засмеялась, когда он подсаживал ее на лошадь, которая должна была вывезти ее на свободу.
   — Как имя той, что заняла мое место? — почти не дыша, спросила она.
   — Мелиор Мэри Уэстон, ваше высочество. Она англичанка.
   — Да благословит ее Бог! Если она когда-нибудь окажется в Риме, ей будет даровано почетное гражданство города.
   Но торжественные речи еще трудно давались девочке, которой едва исполнилось семнадцать, и она с облегчением рассмеялась вновь. Воган было подумал, что у нее начинается истерика, но воспитание семьи Собиески — очень древнего рода — взяло верх, и все свое внимание она переключила на то, чтобы ее лошадь не сбилась с пути в этой снежной ночи.
   А теперь она стояла рядом с женихом, такая маленькая и нежная. На ее будущего мужа возлагались надежды всех католиков и роялистов мира.
   Двое медленно развернулись спиной к алтарю и под мощные звуки органа, напоминающие о том, сколь важное историческое событие свершается в сей момент, вслед за святым отцом направились на площадь Святого Петра.
   В толпе стояла Тэмсин, леди Миссет. Ее живот был уже очень большим, но она, тем не менее, находилась там и ловила взгляд принцессы — теперь уже королевы Англии. Когда их глаза наконец встретились, Тэмсин приветливо улыбнулась ей. Она надевала теплые носки на ноги Клементины, чтобы уберечь ее от мороза, за что была провозглашена Дамой Чести. Король Джеймс тоже не забыл позаботиться о будущем своих верноподданных, которым из-за их дерзкого поведения запретили показываться в Англии. Воган не стал называть истинные имена Мелиор Мэри и О'Тула, чтобы они могли свободно въезжать и выезжать из страны в любое время. Но он сам и все остальные должны были находиться в ссылке до конца их дней. Однако в католической Испании их ждала довольно неплохая жизнь: полковник сэр Чарльз Воган становился губернатором Ла-Манша, полковнику сэру Роджеру Гейдону предстояло командовать гарнизоном в Мансанильо, а полковнику сэру Майклу Миссету был дарован Оран.
   Все ликовали и восторгались, когда король Джеймс под дождем из розовых лепестков вышел из собора, под которым покоились древние кости Святого Петра.
   — Можете идти, — сказал тюремщик. Джозеф с трудом пошевелился в темноте, к которой уже давно привык. Гниль была ему хорошо знакома, а слабость стала его нормальным состоянием. Увидев проблески слабого света, он лишь слегка прищурился.
   — Ну что вы на меня так уставились? — Голос был груб, но не зол. — Говорю же вам, вы свободны. Император устал от вас. А Джеймс Стюарт женился, как вы и говорили. Идите же!
   Джозеф, словно сова или мышь, никак не мог привыкнуть к свету.
   — Тогда снимите с меня цепи.
   — Хорошо… Ну, вот и все. Снаружи вас ждет фаэтон с посольским гербом.
   Но Джозеф смог только чуть-чуть повернуть голову.
   — Помогите мне выбраться на свет Божий. Клянусь, что это ужасное место вконец испортило мой…
   — Наряд? — Помимо собственной воли тюремщик улыбнулся.
   — Да, черт подери.
   Его слова прервались долгим стоном — ноги были закованы в цепи с начала мая, и, становясь сначала на колени, а потом пытаясь выпрямиться, Джозеф понял, насколько он ослабел.
   — Мне что, выползать на свободу?
   Тюремщик покачал головой.
   — Нет. В фаэтоне вас кто-то ждет. Я сейчас пришлю их за вами.
   — Молю Бога, чтобы это была не моя жена. Она не должна видеть меня в таком состоянии.
   Но тюремщик уже ушел. А когда вернулся, в убогую келью вообще не проникал свет, потому что, заслоняя собой весь дверной проем, появился Черномазый в дорожном костюме из черного с серебром материала, в треугольной шляпе и с золотой серьгой в ухе.
   — О, хозяин, что они с вами сделали! — воскликнул он.
   Джозеф изобразил на лице слабую улыбку.
   — Они вконец испортили мой на… — Но голос замер, Джозеф весь как-то обмяк, и Черномазый понял, что его хозяин почти без сознания. Но все же он нашел в себе силы прошептать: — Черномазый, Сибелла не должна увидеть меня в таком ужасном состоянии. Умоляю, приведи меня в порядок перед тем, как отвезти в Саттон.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   Когда-то сэр Ричард Уэстон и сэр Генри Норрис стояли приблизительно на расстоянии мили от поместья Саттон с мастером де Тревизи, строившим дом, и наблюдали, как здание постепенно приобретает отчетливые очертания. Сейчас Джон Уэстон, сидя верхом на своем каштановом Хантере, держал в руках кипу чертежей и смотрел в том же направлении. Еще несколько лет назад он намеревался восстановить разрушенную часть дома, но рождение мертвого сына выбило из головы подобные идеи. Однако теперь Джон подумал, что настало время вернуться к этому. Он только пока не знал, как поступить с крылом Гейт-Хауса.
   Когда род Генри Уэстона — сына сэра Фрэнсиса Уэстона, умершего под топором палача, — был продолжен Эдвардом VI, который унаследовал огромный дедовский дом и мог больше не страдать от бесчестия своего отца, замок Саттон стал знаменитым. Но благодаря герою Кале (существовала легенда, что Генри Уэстон был одним из шестерых смельчаков, которые последними покинули крепость) эта слава продлилась недолго.
   На праздновании по случаю коронации королевы Елизаветы он был возведен в рыцари, как в свое время его отец, присутствовавший на коронации ее матери Анны Болейн. И в тот же год Генри Уэстон женился на печальной темноволосой красавице Дороти Эрундел. Ее отец, Томас Эрундел, и отец Генри, Фрэнсис Уэстон, по случайному совпадению оба стали рыцарями на коронации Анны и оба были обезглавлены за государственную измену. По материнской линии Дороти носила фамилию Ховард — фамилию герцогского клана из Норфолка. Ее тетя, Кэтрин Ховард, пятая жена Генри III, была обвинена в порочности и осквернении брака.
   Злые языки поговаривали, что у Генри с Елизаветой общий отец. Но Дороти было тяжело слышать все эти сплетни. Двадцать два члена ее семьи были казнены или обесчещены, и поэтому в ее груди бушевали самые разные чувства, когда эта замкнутая и таинственная женщина, впервые входя в Большую Залу замка Саттон, посмотрела в лицо своей рыжеволосой кузине — очень хитрой дочери Генри VIII.
   Пожар заполыхал тремя днями позже, жаркой ночью 7 августа 1559 года, при довольно странных обстоятельствах. Никто не знал, как он начался, хотя некоторые утверждали, что видели, будто какая-то женщина в мантилье с капюшоном пробиралась по Длинной Галерее приблизительно за полчаса до того, как подняли тревогу. Ходили слухи, что Дороти, леди Уэстон, решила отомстить королеве и спалила проклятый дом, хотя она же в одной ночной рубашке пыталась помочь мужу погасить пламя, разрушившее дальний конец Длинной Галереи и внутреннее убранство Гейт-Хауса.
   А теперь, под лучами сентябрьского солнца, дом выглядел вполне прилично — казалось, что кое-где только подпортилась каменная кладка.
   Издали было незаметно, что внутри все выгорело.
   — Что вы об этом думаете? — спросил Джон Елизавету, сидевшую в небольшом фаэтоне рядом с ним. С тех пор как у нее случился выкидыш, он не разрешал ей ездить верхом, и в свои тридцать девять лет она слегка располнела из-за недостатка движения.
   — Насколько это опасно?
   — Вовсе не опасно. Дом стоит на хороших подпорках.
   — Тогда, может быть, восстановить только Длинную Галерею, а Гейт-Хаус оставить до лучших времен?
   Джон молча созерцал здание, покусывая нижнюю губу. В свои почти сорок пять он был по-прежнему высок и силен, и только быстро седеющие волосы и небольшой слой жира на том месте, где раньше был плоский подтянутый живот, напоминали о том, что с того дня, когда Елизавета стала его женой, прошло немало времени. Ни один человек не догадался бы, что между супругами Уэстон когда-то бывали разногласия, особенно посмотрев на них в тот момент, когда они критически осматривали свой дом и заглядывали в планы и чертежи — единство было абсолютным.
   Однако в их домашней обстановке что-то изменилось. Хотя причин тому, казалось, не было, но с тех пор, как Мелиор Мэри с Мэтью вернулись из Австрии, повсюду распространилось какое-то тягостное молчание. Не слышалось торопливых шагов наследницы дома, спешащей исполнить одно из ста своих желаний, Сибелла мягким голосом не рассказывала служанке ее судьбу, читая по ладони, не раздавался веселый смех Гиацинта, как бывало, когда он подшучивал над Томом или ухаживал за лошадьми. Все вокруг было неподвижным и печальным, будто дом прислушивался к своим обитателям.
   — Это из-за того, что нет Джозефа? — вдруг спросила Елизавета.
   Поскольку Уэстоны теперь были очень близки, Джон сразу понял, что имела в виду жена.
   — Не знаю. Все чертовски странно. Они все так переменились…
   — Может быть, вам не следовало принимать Мэтью обратно? Это совершенно не соответствует нашей истории о том, что Мелиор Мэри поехала за ним по делу.
   Джон хмыкнул:
   — Репутация Мелиор Мэри сейчас одна из самых добрых в графстве, но напортить ей могут все, даже Вольфы. Да и Гэбриэль Родерик частенько к нам заглядывает. Она уехала, желая помочь своему королю. Вот и все.
   — А вы не думаете, что на нее влияет Митчел? — спросила Елизавета уже по дороге к дому.
   И снова Джон прочитал ее мысли:
   — Нет, не может быть. Он же великий человек — участвовал в побеге Нитсдейла из крепости, видите ли…
   Елизавета закивала — историю о подвиге Митчела она слушала уже сотый раз.
   — …и это великолепно характеризует его. Нет, по-моему, все дело в Сибелле. Она почти ни слова не сказала за последние дни. Бедняжка чувствует себя совершенно потерянной без Джозефа.
   Когда лошадь Джона и фаэтон Елизаветы въехали во двор, супругам снова стало ясно, что нити, связующие их всех между собой, по какой-то причине рвутся. Гиацинт вышел, чтобы принять лошадей, и Елизавета пригляделась к нему внимательнее обычного. Перемены были разительны ниспадающие кудри, тонкие черты лица оставались прежними, но губы приобрели какое-то скорбное и тревожное выражение. Казалось, юноша исчерпал свою любовь к жизни. Вокруг него витала какая-то безнадежность.
   Мэтью увел лошадей, и Елизавета поняла, что сегодня они его больше не увидят. Гиацинт давно не ужинал со всей семьей, как бывало раньше, не приходил провести вечер с Джоном. Теперь он появлялся в замке только по чьей-либо просьбе, если был кому-то нужен.
   Как будто для того, чтобы подтвердить предположения матери, во дворе появилась Мелиор Мэри. Не говоря ни слова, даже не глядя на человека, с которым так счастливо провела детство, она спрыгнула с седла, перекинула поводья через голову лошади и передала в руки Мэтью, словно лакею.
   — Добрый день, — проронил он.
   — Добрый день, — буркнула она, глядя прямо перед собой, и, ничего не добавив, пошла к дому.
   Гиацинт виновато улыбнулся Елизавете, повернулся и пошел прочь, согнув спину под бременем своего несчастья.
   Но то, что ожидало Елизавету в доме, было еще хуже. Раздевшись и приведя себя в порядок после прогулки, она отправилась в свою комнату — в это время она обычно угощала чаем дочь, падчерицу и других женщин, иногда гостивших в Саттоне. Но когда она позвонила, Клоппер, войдя в комнату, сообщила, что миссис Гейдж плохо себя чувствует и лежит в постели, а мисс Мелиор Мэри просто не хочет пить.
   — Не хочет пить? Передай ей, что я желаю ее видеть, — сухо сказала Елизавета. — И позаботься о том, чтобы миссис Гейдж подали чай в постель. Не хочет пить! Что же дальше будет?
   Но, когда несколько минут спустя Мелиор Мэри появилась в дверях, гневная речь, подготовленная Елизаветой, замерла у нее на губах. Она увидела, какую красавицу произвела на свет, и от этого зрелища слова застряли в горле. Перед ней стояла ее дочь, и при свете дня были хорошо видны все нюансы ее красоты — серебристые волосы, светящиеся сиреневые глаза, свежие розовые щеки и черные пушистые ресницы, похожие на нежные лепестки цветка.
   — О, Мелиор Мэри, как я была бы счастлива увидеть тебя замужем! — воскликнула она, не подумав.
   В ответ на ее слова дочь слегка пожала плечами и засмеялась, но если бы Елизавета лучше ее знала, то поняла бы, что это был не смех, а крик боли и отчаяния.
   — Мне кажется, я не создана для замужества, мама, — вздохнула девушка. — Скорее всего, я навсегда останусь единственной хозяйкой Саттона, старой девой Мелиор Мэри Уэстон.
   — Чепуха! — вскричала Елизавета с жаром. — Все, чего тебе не хватает, — это немного лондонской жизни, моя милая.
   Дочь с улыбкой подошла к ней. Она была на три дюйма выше матери, чья миниатюрная фигура была одним из преимуществ для Александра Поупа, и в тот момент могло показаться, что старшая из них — Мелиор Мэри. Она обняла Елизавету за плечи.
   — Дорогая моя, боюсь, что мне действительно будут предлагать выйти замуж. Но у меня слишком недомашний характер. Я не создана для однообразных ежедневных улыбок какому-нибудь скучному мужчине, не смогу каждый день заказывать его любимые блюда глупым поварам. А что касается постели с нелюбимым…
   — Мелиор Мэри!
   — Но ведь это так, не правда ли? Год за годом терпеть и копить в себе обиду? — Она отвернулась и посмотрела в окно. — И все же есть на свете любовь, мама. Есть страсть, способная превратить каждый день жизни в радость.
   Елизавета молча смотрела на нее, не зная, что ответить. Дочь махнула рукой кому-то, проходившему по саду под окном.
   — Кто там? — спросила мать.
   — Всего лишь Митчел.
   К большому облегчению Елизаветы, появилась возможность сменить тему разговора, и она заметила:
   — Я не слишком хорошо знаю этого человека. Он кажется мне слишком молчаливым.
   Мелиор Мэри снова невесело засмеялась.