А когда мы вышли из кино, мы увидели, что свершилось чудо: дождь прошёл, сырой воздух был прозрачным и тёплым. Я взял Шурочку под руку, она, спрятав руки в карманы пальто, медленно пошла по уже пустынной, слабо освещённой цепочкой фонарей улице в сторону, противоположную той, откуда мы пришли.
После некоторого молчания, не тяготившего, очевидно, нас обоих, я решился заговорить о том, что в мыслях моих не оставляло меня всё время:
– Шура, как же это получилось, что вас нашли и ошиблись?
– Да так, очень просто. Мне тогда уже четырнадцать лет было, а у них тоже девочка была такого же возраста.
– Так что, они её разыскивали?
– Да.
– Почему же они решили, что это вы?
– Всё совпадало и была похожа.
– И они вас забрали?
– Да.
– А где они жили?
– В Москве.
– Ну, а как же потом обнаружилось, что это не вы?
– А их дочь нашлась…
И дальше из скупых спокойных ответов стала вырисовываться удивительная история, возможная только в реальной жизни, которую не подделает никакая выдумка.
…Подобранная в трагическом хаосе войны девочка, лишенная родных, подлинного имени, отчества и фамилии, живёт в оршанском детдоме, полностью сросшись со своей судьбой. И вот неожиданно, через десять лет после окончания войны, ей сообщают, что её нашли родители. Её отец – дипломатический работник, занимавший должности посла СССР в различных европейских странах. Происходит встреча с родителями, её забирают в Москву. У неё настоящее, новое для неё имя, настояшая семья, квартира, она учится в московской школе, начинает заниматься спортивной гимнастикой. После потрясающей перемены жизнь входит в колею и продолжается так более года, – и тут приходит официальное известие, что дочь М.П.Козырева найдена в ташкентском детдоме.
И здесь дипломатический работник совершает ошибку, что может быть простительным только ввиду действительно чрезвычайных обстоятельств. Вместе с женой он улетает в Ташкент. И вернувшись с подлинной Шурой Козыревой, они обнаруживают, что жертва печального недоразумения немедленно после их отъезда сложила свой скудный личный багаж и вернулась в Оршу.
Нужно ли говорить о том, что следом за Шурой примчались в Оршу и Козыревы, и достаточно посмотреть на Шурочкины суровые брови, чтобы догадаться о тщетности всех их уговоров. Шура осталась в детдоме. Имя, отчество и фамилию она оставила новые, и таким образом сейчас существуют две Александры Михайловны Козыревы, ровесницы, внешне похожие одна на другую. Бывая в Москве проездом или на гимнастических соревнованиях, Шура приходит к ним, она дружит со своей сводной сестрой – так, что ли, можно её назвать…
Теперь мы снова идём молча, я – обдумывая услышанное, Шура – просто потому, что прекратились мои назойливые вопросы. А вокруг незаметно стало удивительно хорошо.
После надоевших дождей особенно остро ощущалась прелесть ясной ночи, когда на небе даже видны звёзды.
– Смотрите, Шурочка, ведь можно прямо подумать, что сейчас не осень, а весна: воздух тёплый и влажный, голые ветки деревьев, и даже запах какой-то особый, весенний. Ведь правда? Давайте думать, будто мы действительно гуляем ранней весной!
Она улыбнулась, как бы не возражая против этой игры. Мы уже зашли в район более старых построек, небольших двухэтажных домов за густо разросшимися палисадниками.
На середине улицы было что-то вроде запущенного бульвара. Мы перешли на его дорожку и шли всё дальше, пока не пришли к концу всего – и бульвара, и домов, и улицы. Перед нами был овражистый абсолютно тёмный пустырь, за которым далеко-далеко мерцали огни новых бесконечных окраин этого фантастически широко и беспорядочно раскинувшегося города.
Мы остановились. Я слегка обнял Шурочку сзади за плечи, она прислонилась ко мне, и мы всё так же молча смотрели на цепочку рассыпанных впереди огоньков. Мы стояли так долго, потом я тихонько сказал "Пойдём?", она выпрямилась, и мы зашагали по бульвару обратно.
И не знаю почему, но эта проведенная вместе пауза на краю чёрной пустоты словно сняла с Шурочки оковы замкнутости, она стала более многословной, и говорить стала по-другому, и словно даже спешила высказаться, будто для этого было отмерено время, которое ограничено и случается нечасто. И тут было всё – и трудная жизнь в общежитии, когда надо и работать и ездить в институт далеко в центр, и занятия гимнастикой, и прочитанные книги, и внезапный рассказ о том, как в детдоме её кровать стояла у окна, и она любила ночью смотреть на небо, когда быстро бежали облака и ей казалось, что она сама вместе с кроватью и комнатой мчится куда-то… Она снова спрятала руку вместе с моей рукой в карман своего пальто, и я держал пальцы на её тёплой шершавой ладошке гимнастки, и ощущал при каждом шаге движение её бедра, и был весь во власти этой осенней ночи, похожей на весну, под впечатлением этой до крайности заурядной и в то же время удивительной ситуации.
Так мы дошли до Шурочкиного общежития, и она всё порывалась проводить меня, чтобы я не заблудился, или, по крайней мере, довести до угла и подробно объяснить дальнейший маршрут. А назавтра, по моей просьбе, она принесла на работу фотографию, на которой были сняты четыре девушки. Честное слово, любой сразу бы сказал, что две из них – родные сёстры! Одинаковые густые брови и глубоко сидящие глаза, только у той, второй, взгляд более мягкий…
Снова шёл дождь, я уезжал из Куйбышева и прощался с Шурочкой. Я говорил, что еду через Москву и могу передать привет Козыревым. Она дала мне номер телефона, который удивил меня отсутствием начальных букв, как было тогда в московских номерах, но она сказала, что всё правильно.
В Москве я попробовал набрать этот номер – и, конечно, безрезультатно. Набрал его с буквой "К", как это нужно для центра, и попал не туда. В справочном бюро телефона М.П.Козырева не значилось. В Куйбышеве с тех пор я не бывал. Это всё, что я знаю о Шурочке."
Это Я
Ты, кажется, ревнуешь? Но это совершенно лишено смысла, и я тебе сейчас объясню, почему.
Видишь ли, я – это целая страна, или скорее большой-большой населённый остров. И на этом острове есть всё. На морском побережьи, в шумных припортовых кварталах, суетится множество всякого народа, торопясь ухватить свою долю мишурных житейских благ, ощупывая друг друга взглядами в поисках удовольствия или выгоды.
Здесь всё заманчиво и всё фальшиво, и все понимают эту фальшь, соглашаясь на неё по правилам игры.
Вдали от этого внешнего пояса лежат покойные долины и холмы, заселённые положительным людом, здесь в почёте добрые семейные традиции, размеренная трудовая жизнь, согретая взаимной заботой, доброжелательностью и преданностью.
Но есть ещё один мир, пустынный и прекрасный, поднимающийся от холмов труднопроходимыми лесистыми склонами всё вверх, к обнажённым скалам и дальше – к ослепительным снежным вершинам разума и духовности, среди которых становится понятной вздорность и преходящесть всего того, что лежит далеко внизу.
И сюда ко мне сумела дойти только ты. Здесь мы только вдвоём – так имеет ли значение всё остальное, может ли идти речь о каком-то соперничестве?