Пообедав, он прилег на кан [16], подложил ладони под голову и уставился в потолок.
– Эй! Помоги вымыть посуду! Я тебе не прислуга! – крикнула Хуню.
Он нехотя поднялся, прошел в соседнюю комнату и принялся помогать. Обычно очень старательный, он делал все кое-как. Раньше он часто помогал Хуню, еще когда жил у Лю Сые, но сейчас не хотелось – она была ему противна.
Впервые в жизни Сянцзы испытал чувство ненависти. Почему – и сам не знал. Но ссориться не хотел – бесполезно. Он чувствовал, что отныне жизнь его будет сущим адом.
Покончив с уборкой, Хуню огляделась, вздохнула и рассмеялась.
– Ну как?
– Что «как»? Сянцзы сидел на корточках у печки, грел руки, хотя они совсем не замерзли, – просто он не знал, чем заняться. В собственном доме не мог найти себе места.
– Давай погуляем! Сходим на базар. Хотя нет, уже поздно. Пройдемся лучше по улице!
Хуню желала вкусить все радости новобрачной. Быть всегда рядом с мужем, весело проводить время – в общем, наслаждаться жизнью.
Она никогда не испытывала недостатка в еде, одежде, деньгах, но была одинока. И сейчас хотела вознаградить себя за прошлое, гордо пройтись с Сянцзы по улицам, чтобы все видели.
У Сянцзы не было ни малейшего желания выходить из дому. Он считал, что с женой вообще неудобно появляться на людях, а такую, как у него, надо держать взаперти. Гордиться нечем, и чем реже их будут видеть вместе, тем лучше. Чего доброго, еще встретишь знакомых! Кто из рикш западной части города не знает Хуню и Сянцзы? Увидят и станут смеяться.
– Может, лучше поговорим? – предложил он, все еще сидя на корточках.
– О чем?
Хуню подошла и встала около печки. Опершись локтями о колени, Сянцзы рассеянно смотрел на огонь и молчал.
– Я не могу без дела сидеть, – проговорил он наконец.
– Ах, бедненький! – рассмеялась Хуню. – День не побегал с коляской, и душа ноет, да? Бери пример с моего старика: он никогда не был рикшей, не торговал своей силой, жил смекалкой! И жил припеваючи, а под старость открыл контору. Учись! Коляску возить и дурак может, но какой от этого толк? Ладно, поживем несколько дней в свое удовольствие, а там посмотрим. Куда спешить? Ничего не случится. Я не хочу с тобой спорить, но лучше меня не зли!
– Давай сейчас поговорим! – стоял на своем Сянцзы. Раз он не смог уйти, надо заняться делом.
– Ну что ж, давай!
Хуню принесла скамейку и села.
– Сколько у тебя денег? – спросил он.
– Ах, вот ты о чем! Я знала, что ты спросишь об этом. Ведь ты и женился на мне ради денег, верно?
У Сянцзы перехватило дыхание. Старик Лю и рикши из «Жэньхэчана» считали, что он позарился на богатство и соблазнил Хуню. А теперь и она то же, самое говорит! Пусть он все потерял – и коляску и деньги, – но неужели он должен кланяться и благодарить за каждую горсть риса? С каким удовольствием он вцепился бы ей в горло и душил, душил, чтобы глаза вылезли из орбит! Он всех их передушил бы, а себе перерезал бы горло. Раз он такое ничтожество, незачем жить на свете!
Нечего было сюда возвращаться…
Видя, что с Сянцзы творится что-то неладное, Хуню смягчилась.
– Ладно! Скажу тебе. У меня было юаней пятьсот. На квартиру, паланкин, оклейку комнат и все остальное ушло около ста юаней, осталось чуть меньше четырехсот. Но ты не волнуйся, отдохни хорошенько хоть несколько дней. Сколько лет бегал с коляской, потел! Да и я засиделась в девицах. Хочу поразвлечься. Кончатся деньги, попросим у старика. Не поругайся я с ним в тот день, ни за что не ушла бы из дома. Сейчас злость прошла. Отец есть отец, а я у него – единственная. Да и ты ему по душе! Придем повинимся. У него деньги есть. По наследству достанутся нам. Поверь, лучше с ним помириться, чем всю жизнь спину гнуть на чужих. А может, ты дня через два сам к нему сходишь? Выгонит – не беда! Раз выгонит, другой выгонит, а на третий наверняка сменит гнев на милость. Я уж как-нибудь его умаслю. Кто знает, может, потом переберемся обратно. Вот тогда будем ходить с гордо поднятой головой, никто не посмеет на нас коситься! Здесь нельзя оставаться надолго, иначе будем всю жизнь бедняками. Правильно я говорю?
Но у Сянцзы на уме было совсем другое. Когда Хуню пришла в дом Цао, он решил жениться на ней, чтобы на ее деньги купить коляску. Что и говорить, пользоваться деньгами жены не очень-то порядочно, но раз уж все так сложилось, делать нечего. То, о чем говорит Хуню, тоже выход. Только не для него.
Человек, в сущности, ничто: он как птица, которая в поисках корма добровольно летит в силки. Даже в клетке поет, хотя знает, что в любой момент ее могут продать.
Сянцзы не желал идти на поклон к Лю Сые. С Хуню его хоть что-то связывает, с Лю Сые – ничего. Он достаточно настрадался из-за Хуню, чтобы еще унижаться перед ее отцом.
– Не могу я сидеть сложа руки! – снова буркнул Сянцзы и замолчал. Не хотелось ни говорить, ни спорить.
– Ах, бедняга! – с иронией произнесла Хуню. – В таком случае займись торговлей!
– Нет! Я умею только возить коляску, и мне это нравится!
От злости у Сянцзы стучало в висках.
– Слушай, ты! Я не позволю тебе бегать с коляской! Не желаю, чтобы потный, вонючий рикша ложился со мной в постель! У тебя свои планы, у меня свои. Посмотрим, чья возьмет! Свадьбу справляли на мои деньги, ты и медяка не дал. Вот и подумай, кто кого должен слушаться!
Сянцзы ничего не ответил
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
– Эй! Помоги вымыть посуду! Я тебе не прислуга! – крикнула Хуню.
Он нехотя поднялся, прошел в соседнюю комнату и принялся помогать. Обычно очень старательный, он делал все кое-как. Раньше он часто помогал Хуню, еще когда жил у Лю Сые, но сейчас не хотелось – она была ему противна.
Впервые в жизни Сянцзы испытал чувство ненависти. Почему – и сам не знал. Но ссориться не хотел – бесполезно. Он чувствовал, что отныне жизнь его будет сущим адом.
Покончив с уборкой, Хуню огляделась, вздохнула и рассмеялась.
– Ну как?
– Что «как»? Сянцзы сидел на корточках у печки, грел руки, хотя они совсем не замерзли, – просто он не знал, чем заняться. В собственном доме не мог найти себе места.
– Давай погуляем! Сходим на базар. Хотя нет, уже поздно. Пройдемся лучше по улице!
Хуню желала вкусить все радости новобрачной. Быть всегда рядом с мужем, весело проводить время – в общем, наслаждаться жизнью.
Она никогда не испытывала недостатка в еде, одежде, деньгах, но была одинока. И сейчас хотела вознаградить себя за прошлое, гордо пройтись с Сянцзы по улицам, чтобы все видели.
У Сянцзы не было ни малейшего желания выходить из дому. Он считал, что с женой вообще неудобно появляться на людях, а такую, как у него, надо держать взаперти. Гордиться нечем, и чем реже их будут видеть вместе, тем лучше. Чего доброго, еще встретишь знакомых! Кто из рикш западной части города не знает Хуню и Сянцзы? Увидят и станут смеяться.
– Может, лучше поговорим? – предложил он, все еще сидя на корточках.
– О чем?
Хуню подошла и встала около печки. Опершись локтями о колени, Сянцзы рассеянно смотрел на огонь и молчал.
– Я не могу без дела сидеть, – проговорил он наконец.
– Ах, бедненький! – рассмеялась Хуню. – День не побегал с коляской, и душа ноет, да? Бери пример с моего старика: он никогда не был рикшей, не торговал своей силой, жил смекалкой! И жил припеваючи, а под старость открыл контору. Учись! Коляску возить и дурак может, но какой от этого толк? Ладно, поживем несколько дней в свое удовольствие, а там посмотрим. Куда спешить? Ничего не случится. Я не хочу с тобой спорить, но лучше меня не зли!
– Давай сейчас поговорим! – стоял на своем Сянцзы. Раз он не смог уйти, надо заняться делом.
– Ну что ж, давай!
Хуню принесла скамейку и села.
– Сколько у тебя денег? – спросил он.
– Ах, вот ты о чем! Я знала, что ты спросишь об этом. Ведь ты и женился на мне ради денег, верно?
У Сянцзы перехватило дыхание. Старик Лю и рикши из «Жэньхэчана» считали, что он позарился на богатство и соблазнил Хуню. А теперь и она то же, самое говорит! Пусть он все потерял – и коляску и деньги, – но неужели он должен кланяться и благодарить за каждую горсть риса? С каким удовольствием он вцепился бы ей в горло и душил, душил, чтобы глаза вылезли из орбит! Он всех их передушил бы, а себе перерезал бы горло. Раз он такое ничтожество, незачем жить на свете!
Нечего было сюда возвращаться…
Видя, что с Сянцзы творится что-то неладное, Хуню смягчилась.
– Ладно! Скажу тебе. У меня было юаней пятьсот. На квартиру, паланкин, оклейку комнат и все остальное ушло около ста юаней, осталось чуть меньше четырехсот. Но ты не волнуйся, отдохни хорошенько хоть несколько дней. Сколько лет бегал с коляской, потел! Да и я засиделась в девицах. Хочу поразвлечься. Кончатся деньги, попросим у старика. Не поругайся я с ним в тот день, ни за что не ушла бы из дома. Сейчас злость прошла. Отец есть отец, а я у него – единственная. Да и ты ему по душе! Придем повинимся. У него деньги есть. По наследству достанутся нам. Поверь, лучше с ним помириться, чем всю жизнь спину гнуть на чужих. А может, ты дня через два сам к нему сходишь? Выгонит – не беда! Раз выгонит, другой выгонит, а на третий наверняка сменит гнев на милость. Я уж как-нибудь его умаслю. Кто знает, может, потом переберемся обратно. Вот тогда будем ходить с гордо поднятой головой, никто не посмеет на нас коситься! Здесь нельзя оставаться надолго, иначе будем всю жизнь бедняками. Правильно я говорю?
Но у Сянцзы на уме было совсем другое. Когда Хуню пришла в дом Цао, он решил жениться на ней, чтобы на ее деньги купить коляску. Что и говорить, пользоваться деньгами жены не очень-то порядочно, но раз уж все так сложилось, делать нечего. То, о чем говорит Хуню, тоже выход. Только не для него.
Человек, в сущности, ничто: он как птица, которая в поисках корма добровольно летит в силки. Даже в клетке поет, хотя знает, что в любой момент ее могут продать.
Сянцзы не желал идти на поклон к Лю Сые. С Хуню его хоть что-то связывает, с Лю Сые – ничего. Он достаточно настрадался из-за Хуню, чтобы еще унижаться перед ее отцом.
– Не могу я сидеть сложа руки! – снова буркнул Сянцзы и замолчал. Не хотелось ни говорить, ни спорить.
– Ах, бедняга! – с иронией произнесла Хуню. – В таком случае займись торговлей!
– Нет! Я умею только возить коляску, и мне это нравится!
От злости у Сянцзы стучало в висках.
– Слушай, ты! Я не позволю тебе бегать с коляской! Не желаю, чтобы потный, вонючий рикша ложился со мной в постель! У тебя свои планы, у меня свои. Посмотрим, чья возьмет! Свадьбу справляли на мои деньги, ты и медяка не дал. Вот и подумай, кто кого должен слушаться!
Сянцзы ничего не ответил
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Просидев без дела до праздника юаньсяо [17], Сянцзы потерял всякое терпение.
Зато Хуню была счастлива. Она хлопотала, готовила юаньсяо и пельмени, утром ходила на базар, вечером гуляла по городу. Она совсем не считалась с Сянцзы, не давала ему и слова сказать, но вместе с тем старалась его всячески задобрить, покупала подарки, готовила изысканные блюда.
Во дворе жило еще несколько семей, большей частью по семь-восемь человек в одной комнатушке. Здесь ютился разный люд – рикши, мелкие торговцы, полицейские, слуги. Никто не бездельничал, даже ребятишки и те по утрам бегали с крохотными мисками за даровой кашей, а после обеда собирали несгоревший уголь. Только самые маленькие с покрасневшими от холода попками возились и дрались на дворе. Зола из печей, мусор, помои – все выбрасывали во двор, и никто не заботился об уборке. Посреди двора была огромная лужа, которая зимой замерзала. Возвратившись с углем домой, ребята постарше с шумом и криком катались по льду.
Тяжелее всего приходилось старикам и женщинам. Старики в худой одежонке весь день лежали голодные на остывшем кане в ожидании скудной похлебки, на которую заработают молодые. А молодые, бывало, возвращались с пустыми руками, усталые, злые, и ко всем придирались. Старикам оставалось лишь молча глотать слезы.
Женщины ухаживали и за старыми, и за малыми, да еще ублажали мужчин, добывающих деньги. Даже беременные по-прежнему выполняли самую тяжелую черную работу, а ели только кашицу из бататов с маисовыми лепешками. Если же и этого не было, к прежним заботам прибавлялись новые – искать возможность самим заработать на жизнь. Вечерами, когда наконец удавалось кое-как накормить стариков и детей и уложить спать, женщины при свете коптилок шили, стирали, штопали. Стены в домах были ветхие, по комнатам гулял ветер, выдувая последнее тепло.
Женщины не знали ни часа отдыха, ни минуты покоя. В жалких лохмотьях, полуголодные, некоторые – на сносях, они должны были работать не меньше мужчин и еще думать о том, как накормить семью. К тридцати годам, обессиленные нуждой и болезнями, они превращались в изможденных, облысевших старух.
Девушки, завернувшись в тряпье, почти голые, сидели в своих комнатушках, как в заточении – им не в чем было выйти на улицу. Когда же приходилось выбежать во двор по нужде, они с опаской выглядывали из дверей – нет ли кого поблизости, и выскакивали, словно воришки. Зимой и летом они не видели ни солнца, ни неба. Дурнушек ждала участь их матерей, красивые знали, что рано или поздно будут проданы родителями «ради их же собственного счастья».
В таком окружении Хуню чувствовала себя наверху блаженства. Только у нее была и еда и одежда, только она могла жить, ни о чем не заботясь. Хуню ходила с высоко поднятой головой, кичась своим превосходством, и боялась лишь одного – как бы у нее чего-нибудь не попросили. Ей не было дела до этих бедняков. Прежде сюда приносили самые дешевые товары – кости, мороженую капусту, сок сырых бобов, ослятину или конину. Но с тех пор как здесь поселилась Хуню, перед воротами можно было услышать выкрики торговцев, предлагающих баранину, копченую рыбу, пампушки, соленье или жаркое, соевый творог. Купив целую тарелку какой-нибудь снеди, Хуню важно шествовала домой. Ребятишки, согревая у рта озябшие ручонки, с завистью провожали ее глазами, словно сказочную принцессу! Хуню не трогала нищета – она хотела наслаждаться жизнью.
Сянцзы ненавидел ее за это; он сам вырос в бедности и хорошо понимал, что такое лишения. Ему не нужны были все эти роскошные блюда – столько денег на них уходило! Но главное, что мучило Сянцзы, это то, что Хуню запрещала ему возить коляску. Держит дома и откармливает, словно корову, чтобы побольше надоить молока! Он для нее – забава. Эта жизнь не только тяготила – пугала его. Он понимал, что для рикши здоровье – все, и надо его беречь. Но если и дальше так пойдет, он потеряет и силу и сноровку. Сянцзы не мог без боли думать об этом. Нет, если ему дорога жизнь, нужно немедленно браться за коляску. Бегать, бегать целыми днями, а дома засыпать мертвым сном, едва коснувшись подушки. Ему не нужны эти вкусные блюда, он не желает потакать ее прихотям! Он решил больше не уступать. Согласится Хуню купить коляску – хорошо, не согласится – возьмет напрокат.
С семнадцатого числа Сянцзы начал возить коляску, арендовав ее на целый день. Отвез двух пассажиров на дальнее расстояние и почувствовал боль в ногах и ломоту в пояснице. Раньше этого не было. Он понимал, что за двадцать дней безделья ноги отвыкли от работы, но старался себя успокоить: ничего, побегает немного, разомнется, и все пройдет.
Вновь -подвернулся пассажир; на этот раз Сянцзы поехал еще с тремя рикшами. Взявшись за ручки, они пропустили вперед высокого рикшу. Тот улыбнулся. Он отлично знал, что его товарищи бегают лучше, но старался изо всех сил. Так пробежали больше ли. Рикши его похвалили.
– А ты молодец! Есть еще сила!
Тяжело дыша, он ответил:
– Разве с вами, братцы, можно бежать медленно?
Он и в самом деле бежал быстро, даже Сянцзы с трудом за ним поспевал. Но как-то неуклюже: спина не гнулась, длинное тело было непослушным. Он подавался вперед, а руки торчали сзади. Казалось, он протискивается сквозь толпу, не думая о коляске. Оттого, что спина не гнулась, ему приходилось слишком часто перебирать ногами, и он все время спотыкался. Видно было, что ему очень трудно бежать. Поворачивал он так резко, что рикшам становилось за него страшно.
Наконец добрались до места. Длинный рикша был весь в поту. Поставив коляску, он выпрямился и улыбнулся, но когда получал с пассажира деньги, едва не выронил их, так сильно дрожали руки.
Рикши, которым доводится бежать вместе, быстро становятся друзьями. Все четверо поставили коляски рядом, вытерли пот и, улыбаясь, заговорили. Длинный стоял поодаль и никак не мог отдышаться, потом с трудом произнес:
– Да, былой удали нет! Поясница, ноги – не те! Быстро устаю, спотыкаюсь.
– Нет, ты неплохо бежал! – возразил низкорослый парень лет двадцати. – Мы еле за тобой поспевали.
Длинный смущенно вздохнул: он был рад похвале.
– Да, ты здорово бегаешь, всех нас уморил, – подхватил другой рикша. – Верно говорю! А ведь ты уже не молодой.
Высокий рикша улыбнулся.
– Что возраст, братцы! Скажу вам другое: рикше нельзя обзаводиться семьей! – Рикши с любопытством на него посмотрели, и он продолжал: – Как женишься, ни днем, ни ночью нет покоя, того и гляди пропадешь совсем. Гляньте, у меня поясница не гнется! И бежал я не так уж быстро, а задыхаюсь от кашля, и сердце вот-вот разобьется! Что говорить – рикшам нельзя жениться! Эх, судьба! Даже малые пичужки паруются, а нам это заказано. И еще скажу: едва женишься – пойдут детишки, каждый год, один за другим. У меня пятеро! И все, как галчата, сидят с открытыми ртами и ждут еды! Плата за коляску высокая, продукты дорогие, работа тяжелая. Нет уж, холостяку лучше! Взыграет кровь, сходи в белый дом. Подхватишь сифилис, ну и плевать! Умрешь – никто не заплачет. А у кого большая семья, тот даже умереть спокойно не может. Правильно я говорю? – обратился он к Сянцзы.
Тот молча кивнул.
В этот момент подошел пассажир. Низенький парень первым выкрикнул цену, но отошел в сторону и сказал длинному:
– Вези ты! У тебя дома пятеро… Тот улыбнулся.
– Ладно! По правде говоря, не надо бы мне соглашаться… Ну, ничего, зато принесу домой побольше лепешек. Еще встретимся, братья!
Когда высокий рикша был уже далеко, низенький проговорил как бы про себя:
– Будь проклята эта жизнь! Даже жену приласкать сил не хватает, а богач – тот готов хоть с пятерыми обниматься!
– Да что говорить. – подхватил второй. – Длинный прав. Ну скажи, к чему нам, рикшам, семья? Жена – не кукла, чтобы на нее только любоваться! В том-то и штука. Жрать нечего, а силы уходят и на работе и дома. Разве их хватит?
Сянцзы взялся за коляску:
– Поеду в южную сторону, здесь нет пассажиров.
– В добрый час! – в один голос ответили рикши. Но Сянцзы уже не слышал. Ноги все еще ныли; он хотел было сдать коляску, но вернуться домой не осмеливался: там ждало чудовище, сосущее его кровь.
Дни теперь были длиннее, и до пяти часов Сянцзы успел обернуться еще несколько раз. Сдав коляску, он ненадолго задержался в чайной. Выпил две чашки чаю и решил как следует закусить. Съел несколько пирожков с мясом, чашку вареных красных бобов и побрел домой. Пусть будет скандал Сянцзы спокоен. Он знает, что делать: ругаться не станет, сразу завалится спать, а утром опять за коляску.
Когда Сянцзы вошел, Хуню чуть не расплакалась. Сянцзы хотел поздороваться с независимым видом, но не сумел; виновато опустил голову и молча прошел в другую комнату. Хуню не проронила ни слова. Было тихо, словно в пещере. Голоса соседей, кашель, плач детей, доносившиеся со двора, казались смутными и далекими.
Никто не хотел заговаривать первым. Молча легли в постель, как чужие.
– Что ты делал весь день? Где пропадал? не выдержала Хуню. Голос ее звучал гневно и в то же время насмешливо.
– Возил коляску! – ответил он сквозь сон, и в горле у него запершило.
– Ну, конечно! Ты ведь не можешь жить без вонючего пота! Сердце не позволяет! Дрянь ты паршивая! Я старалась, готовила, а ты даже поесть не пришел, таскался неизвестно где. Лучше не выводи меня из себя! Я отчаянная, в отца. Попробуй приди завтра поздно, увидишь меня в петле! Мое слово твердое.
– Да пойми ты, не могу я сидеть без дела!
– Сходи к старику! Он что-нибудь придумает.
– Не пойду!
– Вот упрямый осел!
– Я хочу возить коляску, собственную, свою! – вы рвалось у Сянцзы. – Помешаешь уйду и никогда не вернусь!
– Да-а?! – презрительно протянула Хуню, но тут же призадумалась.
Она знала, что такие, как Сянцзы, не бросают слов на ветер. Ей стоило большого труда подцепить мужа, и она не собиралась так просто выпускать его из рук. Человек под ходящий: честный, трудолюбивый, здоровый. В ее годы да с ее внешностью лучшего, пожалуй, не найти. Надо только все делать по-умному – то прикрикнуть, то приласкать.
– Я знаю: ты упрямый, но пойми, ведь я за тебя болею душой. Ну, не хочешь, я сама пойду к старику. Как-никак отец он мне, и поклониться не стыдно.
– Примет нас старик или не примет, все равно буду возить коляску.
Хуню долго молчала. Она не думала, что Сянцзы окажется таким несговорчивым – того и гляди вырвется из ее ловушки. Дураком его не назовешь, хоть и простак. Не так уж легко удержать этого верзилу. Выведешь его из терпения – бросит, еще и побьет. Нет, доводить до разрыва нельзя. Так что надо пока ослабить узду.
– Ладно! Нравится бегать с коляской – бегай! Но поклянись, что не станешь наниматься на постоянную работу и к вечеру будешь возвращаться домой. Я волнуюсь, когда весь день тебя дома нет.
Сянцзы вспомнил слова пожилого рикши и словно увидел перед собой толпы рикш, мелких торговцев, рабочих, у которых не гнется спина и ноги не ходят. Его ждет такая же участь. Он не станет спорить с Хуню, только бы не мешала возить коляску. Это уже победа. И Сянцзы сказал:
– Хорошо, я не наймусь на постоянную работу. Хуню хоть и обещала пойти к отцу, но не очень-то
с этим спешила. Они раньше тоже часто ссорились, и старик всегда умел настоять па своем. А теперь и подавно, даже слезами его не проймешь. Вышла замуж, и, как говорится – отрезанный ломоть. Поэтому Хуню не решалась идти к отцу. Что, если старик не пойдет на уступки или вообще ее выгонит? Тут она совершенно бессильна. Никто не может помочь. В лучшем случае посоветуют вернуться домой.
Сянцзы целыми днями возил коляску, а Хуню, оставшись одна, ходила из комнаты в комнату. Соберется пойти к отцу, принарядится, а духу не хватает. Не так это просто. Можно лицо потерять. Но ради собственного благополучия надо бы, конечно, пойти.
Хорошо, если отец сменит гнев на милость, и ей удастся вместе с Сянцзы перебраться в «Жэньхэчан». Работа для него найдется, он не будет возить коляску, а со временем сможет продолжить дело отца. От этих мыслей становилось веселее.
Ну, а если отец упрется? Она останется опозоренной. Мало того. Придется смириться с тем, что она – жена рикши. Простая женщина, как те, что живут с ней по соседству. Как это тоскливо и страшно!
Она готова была раскаяться, что вышла за Сянцзы. Конечно, он работящий, упорный, но, если отец не уступит, ему всю жизнь придется возить коляску. Стоило об этом подумать, как возникало желание порвать с Сянцзы и вернуться в родительский дом.
Хуню часто сидела на кане и вспоминала первые дни замужества, когда она расцвела, словно цветок под лучами солнца. Нет, она не в силах расстаться с Сянцзы! Пусть возит коляску, пусть побирается – она будет с ним. Ведь терпят ее соседки, и она будет терпеть. И нечего думать об отце.
Сянцзы старался не попадать в западную часть города, чтобы не встречаться с рикшами из «Жэньхэчана», и возил коляску в восточной части. Но однажды, сдав коляску, он решил побывать в знакомом квартале. Слова Хуню запали ему в душу. Сянцзы хотел себя испытать, посмотреть, сможет ли он вернуться к Лю Сые. Предположим, Хуню помирится с отцом и они переселятся в «Жэньхэчан». Но как он будет себя там чувствовать?
Еще издалека завидев прокатную контору, Сянцзы поглубже натянул шапку, чтобы его никто не узнал. Лампочка над воротами живо напомнила ему, как он пришел сюда, как потом Хуню затащила его к себе, и на сердце стало невыносимо тяжело. Вспомнился – и отчетливо – скандал в день рождения Лю Сые, все, что произошло вслед за ним. На память пришло и другое: Сишань, верблюды, семья Цао, сыщик – все ужасы, которые ему довелось пережить. Сначала эти воспоминания оставили его безучастным, словно больше не касались его. Однако потом мысль о том, что они – тоже часть его жизни, вселила в душу смятение. Все закружилось, замелькало, поплыло перед глазами… Почему на его долю выпало столько обид и страданий? И сколько с тех пор прошло времени? Наверное, много, а ему кажется, что все это было вчера. Сколько же ему лет? Одно Сянцзы знал: он сильно постарел с того дня, когда впервые попал в «Жэньхэчан». Тогда в его сердце жили надежды, а сейчас в нем отчаяние. Прошлое угнетало его.
Сянцзы долго, не отрываясь, смотрел на яркую электрическую лампочку, под которой висели три позолоченных иероглифа «Жэнь хэ чан». Вдруг сердце его дрогнуло: ему показалось, будто иероглифы другие, не те, особенно первый. Сянцзы хорошо его помнил, хотя не знал грамоты. Иероглиф был очень простой! Сянцзы не мог понять, в чем дело. Взглянул на дом – везде темно. В обеих комнатах – отца и дочери!
Наконец ему надоело стоять, и он уныло побрел домой, дорогой размышляя может, старик разорился? Надо бы толком все разузнать и сказать Хуню.
Жена, когда он вернулся, грызла со скуки семечки. Лицо ее не предвещало ничего хорошего
– Опять где-то шлялся! – напустилась она на Сянцзы. – Смотри, лопнет мое терпение! Весь день тебя нет дома, а я боюсь нос высунуть, того и гляди что-нибудь сопрут. Во дворе всякий сброд, не с кем словом перемолвиться. А я ведь живая! Сам подумай, как нам жить дальше?
Сянцзы не проронил ни слова.
– Ну, что молчишь? Хочешь меня разозлить? Или язык отсох? – Хуню трещала как пулемет.
Сянцзы все молчал.
– Давай сделаем так. – Хуню старалась говорить строго, но вид у нее был растерянный: она чувствовала свое бессилие. – Купим две коляски и будем сдавать в аренду. А ты будешь дома, ладно?
– Две коляски – три мао в день, на это не прокормишься! Одну будем сдавать, другую я буду возить.
Сянцзы говорил не спеша, обдумывая каждое слово. Ведь речь шла о колясках, и он забыл обо всем на свете.
– А что переменится? Тебя все равно не будет дома.
– Можно по-другому. – Все мысли Сянцзы сосредоточились сейчас на колясках. – Одну будем сдавать в аренду на весь день, другую – на полдня. Я буду работать либо до трех, либо с трех допоздна. Согласна?
– Ладно, посмотрим, – сказала Хуню. – Не придумаю ничего другого, так и сделаем.
Сянцзы ликовал. Он будет возить свою коляску! Пусть купленную на деньги жены. Не важно, постепенно он соберет нужную сумму и купит еще одну – та будет только его собственностью.
Сянцзы вдруг почувствовал, что и в Хуню есть что-то хорошее. Он неожиданно улыбнулся ей, улыбнулся искренне, от всего сердца, как бы разом вычеркнув из своей жизни все горести. На душе у него стало так легко и светло, словно он заново родился!
Зато Хуню была счастлива. Она хлопотала, готовила юаньсяо и пельмени, утром ходила на базар, вечером гуляла по городу. Она совсем не считалась с Сянцзы, не давала ему и слова сказать, но вместе с тем старалась его всячески задобрить, покупала подарки, готовила изысканные блюда.
Во дворе жило еще несколько семей, большей частью по семь-восемь человек в одной комнатушке. Здесь ютился разный люд – рикши, мелкие торговцы, полицейские, слуги. Никто не бездельничал, даже ребятишки и те по утрам бегали с крохотными мисками за даровой кашей, а после обеда собирали несгоревший уголь. Только самые маленькие с покрасневшими от холода попками возились и дрались на дворе. Зола из печей, мусор, помои – все выбрасывали во двор, и никто не заботился об уборке. Посреди двора была огромная лужа, которая зимой замерзала. Возвратившись с углем домой, ребята постарше с шумом и криком катались по льду.
Тяжелее всего приходилось старикам и женщинам. Старики в худой одежонке весь день лежали голодные на остывшем кане в ожидании скудной похлебки, на которую заработают молодые. А молодые, бывало, возвращались с пустыми руками, усталые, злые, и ко всем придирались. Старикам оставалось лишь молча глотать слезы.
Женщины ухаживали и за старыми, и за малыми, да еще ублажали мужчин, добывающих деньги. Даже беременные по-прежнему выполняли самую тяжелую черную работу, а ели только кашицу из бататов с маисовыми лепешками. Если же и этого не было, к прежним заботам прибавлялись новые – искать возможность самим заработать на жизнь. Вечерами, когда наконец удавалось кое-как накормить стариков и детей и уложить спать, женщины при свете коптилок шили, стирали, штопали. Стены в домах были ветхие, по комнатам гулял ветер, выдувая последнее тепло.
Женщины не знали ни часа отдыха, ни минуты покоя. В жалких лохмотьях, полуголодные, некоторые – на сносях, они должны были работать не меньше мужчин и еще думать о том, как накормить семью. К тридцати годам, обессиленные нуждой и болезнями, они превращались в изможденных, облысевших старух.
Девушки, завернувшись в тряпье, почти голые, сидели в своих комнатушках, как в заточении – им не в чем было выйти на улицу. Когда же приходилось выбежать во двор по нужде, они с опаской выглядывали из дверей – нет ли кого поблизости, и выскакивали, словно воришки. Зимой и летом они не видели ни солнца, ни неба. Дурнушек ждала участь их матерей, красивые знали, что рано или поздно будут проданы родителями «ради их же собственного счастья».
В таком окружении Хуню чувствовала себя наверху блаженства. Только у нее была и еда и одежда, только она могла жить, ни о чем не заботясь. Хуню ходила с высоко поднятой головой, кичась своим превосходством, и боялась лишь одного – как бы у нее чего-нибудь не попросили. Ей не было дела до этих бедняков. Прежде сюда приносили самые дешевые товары – кости, мороженую капусту, сок сырых бобов, ослятину или конину. Но с тех пор как здесь поселилась Хуню, перед воротами можно было услышать выкрики торговцев, предлагающих баранину, копченую рыбу, пампушки, соленье или жаркое, соевый творог. Купив целую тарелку какой-нибудь снеди, Хуню важно шествовала домой. Ребятишки, согревая у рта озябшие ручонки, с завистью провожали ее глазами, словно сказочную принцессу! Хуню не трогала нищета – она хотела наслаждаться жизнью.
Сянцзы ненавидел ее за это; он сам вырос в бедности и хорошо понимал, что такое лишения. Ему не нужны были все эти роскошные блюда – столько денег на них уходило! Но главное, что мучило Сянцзы, это то, что Хуню запрещала ему возить коляску. Держит дома и откармливает, словно корову, чтобы побольше надоить молока! Он для нее – забава. Эта жизнь не только тяготила – пугала его. Он понимал, что для рикши здоровье – все, и надо его беречь. Но если и дальше так пойдет, он потеряет и силу и сноровку. Сянцзы не мог без боли думать об этом. Нет, если ему дорога жизнь, нужно немедленно браться за коляску. Бегать, бегать целыми днями, а дома засыпать мертвым сном, едва коснувшись подушки. Ему не нужны эти вкусные блюда, он не желает потакать ее прихотям! Он решил больше не уступать. Согласится Хуню купить коляску – хорошо, не согласится – возьмет напрокат.
С семнадцатого числа Сянцзы начал возить коляску, арендовав ее на целый день. Отвез двух пассажиров на дальнее расстояние и почувствовал боль в ногах и ломоту в пояснице. Раньше этого не было. Он понимал, что за двадцать дней безделья ноги отвыкли от работы, но старался себя успокоить: ничего, побегает немного, разомнется, и все пройдет.
Вновь -подвернулся пассажир; на этот раз Сянцзы поехал еще с тремя рикшами. Взявшись за ручки, они пропустили вперед высокого рикшу. Тот улыбнулся. Он отлично знал, что его товарищи бегают лучше, но старался изо всех сил. Так пробежали больше ли. Рикши его похвалили.
– А ты молодец! Есть еще сила!
Тяжело дыша, он ответил:
– Разве с вами, братцы, можно бежать медленно?
Он и в самом деле бежал быстро, даже Сянцзы с трудом за ним поспевал. Но как-то неуклюже: спина не гнулась, длинное тело было непослушным. Он подавался вперед, а руки торчали сзади. Казалось, он протискивается сквозь толпу, не думая о коляске. Оттого, что спина не гнулась, ему приходилось слишком часто перебирать ногами, и он все время спотыкался. Видно было, что ему очень трудно бежать. Поворачивал он так резко, что рикшам становилось за него страшно.
Наконец добрались до места. Длинный рикша был весь в поту. Поставив коляску, он выпрямился и улыбнулся, но когда получал с пассажира деньги, едва не выронил их, так сильно дрожали руки.
Рикши, которым доводится бежать вместе, быстро становятся друзьями. Все четверо поставили коляски рядом, вытерли пот и, улыбаясь, заговорили. Длинный стоял поодаль и никак не мог отдышаться, потом с трудом произнес:
– Да, былой удали нет! Поясница, ноги – не те! Быстро устаю, спотыкаюсь.
– Нет, ты неплохо бежал! – возразил низкорослый парень лет двадцати. – Мы еле за тобой поспевали.
Длинный смущенно вздохнул: он был рад похвале.
– Да, ты здорово бегаешь, всех нас уморил, – подхватил другой рикша. – Верно говорю! А ведь ты уже не молодой.
Высокий рикша улыбнулся.
– Что возраст, братцы! Скажу вам другое: рикше нельзя обзаводиться семьей! – Рикши с любопытством на него посмотрели, и он продолжал: – Как женишься, ни днем, ни ночью нет покоя, того и гляди пропадешь совсем. Гляньте, у меня поясница не гнется! И бежал я не так уж быстро, а задыхаюсь от кашля, и сердце вот-вот разобьется! Что говорить – рикшам нельзя жениться! Эх, судьба! Даже малые пичужки паруются, а нам это заказано. И еще скажу: едва женишься – пойдут детишки, каждый год, один за другим. У меня пятеро! И все, как галчата, сидят с открытыми ртами и ждут еды! Плата за коляску высокая, продукты дорогие, работа тяжелая. Нет уж, холостяку лучше! Взыграет кровь, сходи в белый дом. Подхватишь сифилис, ну и плевать! Умрешь – никто не заплачет. А у кого большая семья, тот даже умереть спокойно не может. Правильно я говорю? – обратился он к Сянцзы.
Тот молча кивнул.
В этот момент подошел пассажир. Низенький парень первым выкрикнул цену, но отошел в сторону и сказал длинному:
– Вези ты! У тебя дома пятеро… Тот улыбнулся.
– Ладно! По правде говоря, не надо бы мне соглашаться… Ну, ничего, зато принесу домой побольше лепешек. Еще встретимся, братья!
Когда высокий рикша был уже далеко, низенький проговорил как бы про себя:
– Будь проклята эта жизнь! Даже жену приласкать сил не хватает, а богач – тот готов хоть с пятерыми обниматься!
– Да что говорить. – подхватил второй. – Длинный прав. Ну скажи, к чему нам, рикшам, семья? Жена – не кукла, чтобы на нее только любоваться! В том-то и штука. Жрать нечего, а силы уходят и на работе и дома. Разве их хватит?
Сянцзы взялся за коляску:
– Поеду в южную сторону, здесь нет пассажиров.
– В добрый час! – в один голос ответили рикши. Но Сянцзы уже не слышал. Ноги все еще ныли; он хотел было сдать коляску, но вернуться домой не осмеливался: там ждало чудовище, сосущее его кровь.
Дни теперь были длиннее, и до пяти часов Сянцзы успел обернуться еще несколько раз. Сдав коляску, он ненадолго задержался в чайной. Выпил две чашки чаю и решил как следует закусить. Съел несколько пирожков с мясом, чашку вареных красных бобов и побрел домой. Пусть будет скандал Сянцзы спокоен. Он знает, что делать: ругаться не станет, сразу завалится спать, а утром опять за коляску.
Когда Сянцзы вошел, Хуню чуть не расплакалась. Сянцзы хотел поздороваться с независимым видом, но не сумел; виновато опустил голову и молча прошел в другую комнату. Хуню не проронила ни слова. Было тихо, словно в пещере. Голоса соседей, кашель, плач детей, доносившиеся со двора, казались смутными и далекими.
Никто не хотел заговаривать первым. Молча легли в постель, как чужие.
– Что ты делал весь день? Где пропадал? не выдержала Хуню. Голос ее звучал гневно и в то же время насмешливо.
– Возил коляску! – ответил он сквозь сон, и в горле у него запершило.
– Ну, конечно! Ты ведь не можешь жить без вонючего пота! Сердце не позволяет! Дрянь ты паршивая! Я старалась, готовила, а ты даже поесть не пришел, таскался неизвестно где. Лучше не выводи меня из себя! Я отчаянная, в отца. Попробуй приди завтра поздно, увидишь меня в петле! Мое слово твердое.
– Да пойми ты, не могу я сидеть без дела!
– Сходи к старику! Он что-нибудь придумает.
– Не пойду!
– Вот упрямый осел!
– Я хочу возить коляску, собственную, свою! – вы рвалось у Сянцзы. – Помешаешь уйду и никогда не вернусь!
– Да-а?! – презрительно протянула Хуню, но тут же призадумалась.
Она знала, что такие, как Сянцзы, не бросают слов на ветер. Ей стоило большого труда подцепить мужа, и она не собиралась так просто выпускать его из рук. Человек под ходящий: честный, трудолюбивый, здоровый. В ее годы да с ее внешностью лучшего, пожалуй, не найти. Надо только все делать по-умному – то прикрикнуть, то приласкать.
– Я знаю: ты упрямый, но пойми, ведь я за тебя болею душой. Ну, не хочешь, я сама пойду к старику. Как-никак отец он мне, и поклониться не стыдно.
– Примет нас старик или не примет, все равно буду возить коляску.
Хуню долго молчала. Она не думала, что Сянцзы окажется таким несговорчивым – того и гляди вырвется из ее ловушки. Дураком его не назовешь, хоть и простак. Не так уж легко удержать этого верзилу. Выведешь его из терпения – бросит, еще и побьет. Нет, доводить до разрыва нельзя. Так что надо пока ослабить узду.
– Ладно! Нравится бегать с коляской – бегай! Но поклянись, что не станешь наниматься на постоянную работу и к вечеру будешь возвращаться домой. Я волнуюсь, когда весь день тебя дома нет.
Сянцзы вспомнил слова пожилого рикши и словно увидел перед собой толпы рикш, мелких торговцев, рабочих, у которых не гнется спина и ноги не ходят. Его ждет такая же участь. Он не станет спорить с Хуню, только бы не мешала возить коляску. Это уже победа. И Сянцзы сказал:
– Хорошо, я не наймусь на постоянную работу. Хуню хоть и обещала пойти к отцу, но не очень-то
с этим спешила. Они раньше тоже часто ссорились, и старик всегда умел настоять па своем. А теперь и подавно, даже слезами его не проймешь. Вышла замуж, и, как говорится – отрезанный ломоть. Поэтому Хуню не решалась идти к отцу. Что, если старик не пойдет на уступки или вообще ее выгонит? Тут она совершенно бессильна. Никто не может помочь. В лучшем случае посоветуют вернуться домой.
Сянцзы целыми днями возил коляску, а Хуню, оставшись одна, ходила из комнаты в комнату. Соберется пойти к отцу, принарядится, а духу не хватает. Не так это просто. Можно лицо потерять. Но ради собственного благополучия надо бы, конечно, пойти.
Хорошо, если отец сменит гнев на милость, и ей удастся вместе с Сянцзы перебраться в «Жэньхэчан». Работа для него найдется, он не будет возить коляску, а со временем сможет продолжить дело отца. От этих мыслей становилось веселее.
Ну, а если отец упрется? Она останется опозоренной. Мало того. Придется смириться с тем, что она – жена рикши. Простая женщина, как те, что живут с ней по соседству. Как это тоскливо и страшно!
Она готова была раскаяться, что вышла за Сянцзы. Конечно, он работящий, упорный, но, если отец не уступит, ему всю жизнь придется возить коляску. Стоило об этом подумать, как возникало желание порвать с Сянцзы и вернуться в родительский дом.
Хуню часто сидела на кане и вспоминала первые дни замужества, когда она расцвела, словно цветок под лучами солнца. Нет, она не в силах расстаться с Сянцзы! Пусть возит коляску, пусть побирается – она будет с ним. Ведь терпят ее соседки, и она будет терпеть. И нечего думать об отце.
Сянцзы старался не попадать в западную часть города, чтобы не встречаться с рикшами из «Жэньхэчана», и возил коляску в восточной части. Но однажды, сдав коляску, он решил побывать в знакомом квартале. Слова Хуню запали ему в душу. Сянцзы хотел себя испытать, посмотреть, сможет ли он вернуться к Лю Сые. Предположим, Хуню помирится с отцом и они переселятся в «Жэньхэчан». Но как он будет себя там чувствовать?
Еще издалека завидев прокатную контору, Сянцзы поглубже натянул шапку, чтобы его никто не узнал. Лампочка над воротами живо напомнила ему, как он пришел сюда, как потом Хуню затащила его к себе, и на сердце стало невыносимо тяжело. Вспомнился – и отчетливо – скандал в день рождения Лю Сые, все, что произошло вслед за ним. На память пришло и другое: Сишань, верблюды, семья Цао, сыщик – все ужасы, которые ему довелось пережить. Сначала эти воспоминания оставили его безучастным, словно больше не касались его. Однако потом мысль о том, что они – тоже часть его жизни, вселила в душу смятение. Все закружилось, замелькало, поплыло перед глазами… Почему на его долю выпало столько обид и страданий? И сколько с тех пор прошло времени? Наверное, много, а ему кажется, что все это было вчера. Сколько же ему лет? Одно Сянцзы знал: он сильно постарел с того дня, когда впервые попал в «Жэньхэчан». Тогда в его сердце жили надежды, а сейчас в нем отчаяние. Прошлое угнетало его.
Сянцзы долго, не отрываясь, смотрел на яркую электрическую лампочку, под которой висели три позолоченных иероглифа «Жэнь хэ чан». Вдруг сердце его дрогнуло: ему показалось, будто иероглифы другие, не те, особенно первый. Сянцзы хорошо его помнил, хотя не знал грамоты. Иероглиф был очень простой! Сянцзы не мог понять, в чем дело. Взглянул на дом – везде темно. В обеих комнатах – отца и дочери!
Наконец ему надоело стоять, и он уныло побрел домой, дорогой размышляя может, старик разорился? Надо бы толком все разузнать и сказать Хуню.
Жена, когда он вернулся, грызла со скуки семечки. Лицо ее не предвещало ничего хорошего
– Опять где-то шлялся! – напустилась она на Сянцзы. – Смотри, лопнет мое терпение! Весь день тебя нет дома, а я боюсь нос высунуть, того и гляди что-нибудь сопрут. Во дворе всякий сброд, не с кем словом перемолвиться. А я ведь живая! Сам подумай, как нам жить дальше?
Сянцзы не проронил ни слова.
– Ну, что молчишь? Хочешь меня разозлить? Или язык отсох? – Хуню трещала как пулемет.
Сянцзы все молчал.
– Давай сделаем так. – Хуню старалась говорить строго, но вид у нее был растерянный: она чувствовала свое бессилие. – Купим две коляски и будем сдавать в аренду. А ты будешь дома, ладно?
– Две коляски – три мао в день, на это не прокормишься! Одну будем сдавать, другую я буду возить.
Сянцзы говорил не спеша, обдумывая каждое слово. Ведь речь шла о колясках, и он забыл обо всем на свете.
– А что переменится? Тебя все равно не будет дома.
– Можно по-другому. – Все мысли Сянцзы сосредоточились сейчас на колясках. – Одну будем сдавать в аренду на весь день, другую – на полдня. Я буду работать либо до трех, либо с трех допоздна. Согласна?
– Ладно, посмотрим, – сказала Хуню. – Не придумаю ничего другого, так и сделаем.
Сянцзы ликовал. Он будет возить свою коляску! Пусть купленную на деньги жены. Не важно, постепенно он соберет нужную сумму и купит еще одну – та будет только его собственностью.
Сянцзы вдруг почувствовал, что и в Хуню есть что-то хорошее. Он неожиданно улыбнулся ей, улыбнулся искренне, от всего сердца, как бы разом вычеркнув из своей жизни все горести. На душе у него стало так легко и светло, словно он заново родился!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Вскоре Сянцзы кое-что разузнал о Лю Сые. Старик часть колясок продал, а часть передал на паях владельцу другой прокатной конторы в западной части города. Сянцзы понял: старик один не справлялся и ликвидировал дело. А вот куда он перебрался, этого Сянцзы не выяснил.
Сянцзы не знал, радоваться или печалиться. С одной стороны, это было ему как будто на руку – планы Хуню сорвались, и теперь он сможет честно зарабатывать на жизнь, ни от кого не зависеть и не поступаться своей гордостью. Но вместе с тем жаль, что пропало столько добра! Кто мог подумать, что старик заграбастает все и ему с Хуню ничего не достанется!
Но раз так случилось, что думать об этом и горевать? Пока есть сила, он не пропадет. Поэтому Сянцзы рассказал обо всем Хуню совершенно спокойно.
Однако Хуню пришла в отчаяние. Она живо представила себе свое будущее. Все кончено! Теперь она на всю жизнь останется женой рикши и будет жить в этом дворе! Она допускала, что отец женится вторично, но ей в голову не приходило, что он бросит «Жэньхэчанж». Женись отец,Хуню еще поборолась бы за свою долю имущества, а может быть, договорилась бы с мачехой. Пока старик держал коляски, оставалась какая-то надежда. Но что отец проявит такую жестокость, превратит имущество в наличные и тайком улизнет – этого она не могла себе представить. Размолвку с отцом она надеялась использовать в своих интересах, зная, что ему не обойтись без нее. А старик взял и распростился с «Жэньхэчаном»!
Весна давала о себе знать, почки на деревьях порозовели, набухли, но во дворе, где жили Сянцзы с Хуню, приближения весны почти не чувствовалось: тут не было ни деревца, ни цветка. Лишь теплый ветер гулял по двору, превращал в лужи лед, разносил зловоние отбросов, поднимал с грязной земли и кружил куриные перья, шелуху чеснока и обрывки бумаги. Тем, кто жил в этом дворе, каждое время года приносило свои заботы. Правда, весной старики могли выйти погреться на солнышке, а девушки – смыть слой копоти с лиц, да и женщины не боялись выпустить детей поиграть: ребятишки запускали змеев из старой бумаги, бегали по двору, и смуглые ручонки их больше не мерзли и не трескались от холода. Но закрылась благотворительная столовая, перестали отпускать в долг рис, благодетели не раздавали денег. Бедняки, казалось, были отданы на милость весеннему ветру и солнцу.
Когда начинают зеленеть всходы, а запасы прошлогоднего риса кончаются, цены на продукты растут. Дни становятся длиннее, старикам не хочется спать, и они еще больше страдают от голода. Вши весной еще злее, так и кишат в рваной ватной одежде. Так что и от весны беднякам одно горе.
Сердце Хуню замирало, когда она смотрела на грязный двор и лохмотья соседей, когда вдыхала талый зловонный воздух, слышала стоны стариков и плач детей. Зимой люди прятались, грязь скрывалась под снегом, а сейчас и люди и грязь – все на виду. Стены оттаяли и обмякли, того и гляди рухнут в первый же дождливый день. Двор, казалось, сплошь зарос отвратительным бурьяном нищеты, все выглядело куда хуже, чем зимой.
Сянцзы не знал, радоваться или печалиться. С одной стороны, это было ему как будто на руку – планы Хуню сорвались, и теперь он сможет честно зарабатывать на жизнь, ни от кого не зависеть и не поступаться своей гордостью. Но вместе с тем жаль, что пропало столько добра! Кто мог подумать, что старик заграбастает все и ему с Хуню ничего не достанется!
Но раз так случилось, что думать об этом и горевать? Пока есть сила, он не пропадет. Поэтому Сянцзы рассказал обо всем Хуню совершенно спокойно.
Однако Хуню пришла в отчаяние. Она живо представила себе свое будущее. Все кончено! Теперь она на всю жизнь останется женой рикши и будет жить в этом дворе! Она допускала, что отец женится вторично, но ей в голову не приходило, что он бросит «Жэньхэчанж». Женись отец,Хуню еще поборолась бы за свою долю имущества, а может быть, договорилась бы с мачехой. Пока старик держал коляски, оставалась какая-то надежда. Но что отец проявит такую жестокость, превратит имущество в наличные и тайком улизнет – этого она не могла себе представить. Размолвку с отцом она надеялась использовать в своих интересах, зная, что ему не обойтись без нее. А старик взял и распростился с «Жэньхэчаном»!
Весна давала о себе знать, почки на деревьях порозовели, набухли, но во дворе, где жили Сянцзы с Хуню, приближения весны почти не чувствовалось: тут не было ни деревца, ни цветка. Лишь теплый ветер гулял по двору, превращал в лужи лед, разносил зловоние отбросов, поднимал с грязной земли и кружил куриные перья, шелуху чеснока и обрывки бумаги. Тем, кто жил в этом дворе, каждое время года приносило свои заботы. Правда, весной старики могли выйти погреться на солнышке, а девушки – смыть слой копоти с лиц, да и женщины не боялись выпустить детей поиграть: ребятишки запускали змеев из старой бумаги, бегали по двору, и смуглые ручонки их больше не мерзли и не трескались от холода. Но закрылась благотворительная столовая, перестали отпускать в долг рис, благодетели не раздавали денег. Бедняки, казалось, были отданы на милость весеннему ветру и солнцу.
Когда начинают зеленеть всходы, а запасы прошлогоднего риса кончаются, цены на продукты растут. Дни становятся длиннее, старикам не хочется спать, и они еще больше страдают от голода. Вши весной еще злее, так и кишат в рваной ватной одежде. Так что и от весны беднякам одно горе.
Сердце Хуню замирало, когда она смотрела на грязный двор и лохмотья соседей, когда вдыхала талый зловонный воздух, слышала стоны стариков и плач детей. Зимой люди прятались, грязь скрывалась под снегом, а сейчас и люди и грязь – все на виду. Стены оттаяли и обмякли, того и гляди рухнут в первый же дождливый день. Двор, казалось, сплошь зарос отвратительным бурьяном нищеты, все выглядело куда хуже, чем зимой.