Лапина Татьяна. Тетрадь для сна

   Может быть, пытаясь "экспериментально" мечтать о вас, я слишком хорошо помнила, чем кончилось для меня тогда вот это - "сказал", "обнял". Я крестилась в собственных слезах.
   С вами я уже была близко - достаточно было открыть ваш дневник.
   Простите меня. Вы - любовь, но другая. Слава Богу, что вы ничего у меня не просите (все-таки я вас люблю немножко больше литературы).
   Вот так я попала в плен собственных возможностей. Я просто сутками - то хожу вокруг этого дома, то вхожу в него - все без сна. Физически сил уже нет - сидеть, смотреть в экран и нажимать на клавиши, держать ручку - а все думается и придумывается - больше. Чем можно записать. Что-то меня отвлекает, и две трети времени уходят на хождение около.
   Мечтаю о приборе, который мог бы записывать мысли.
   Никогда мне не приходило в голову - так выносить сор из избы.
   ----------------------------------------------------------------------
   Вы с Котей недаром казались мне одним (нельзя изменить Коте с А. и обратно). Вы оба - отзвуки того. Что мы наделали?!
   Будь моя воля... Недаром я ее не знаю!
   10 ноября. Пришла в редакцию "Эмки" с какой-то ерундой - и с изумлением увидела Г., стоящую, а потом сидящую возле А. и болтающую с ним запросто. Мы с ней полгода работали вместе, в "Дне". Она мне нравится - простотой, непритязательностью, непогруженностью в шашни-сплетни. Ее муж - из молодых да ранних, работает на радио.
   Она может так, а мне нельзя. Я действительно не умею...
   Вспомнилось, как на монархической выставке Г. говорила:
   - Для меня стихи - это непостижимо, у кого они получаются - загадка. И как это возможно?
   Не было в этом никакой позы, чистое удивление. Пора удивиться и мне.
   Ушла я из редакции, как всякий призрак от всяких живых. К сожалению, я была - замеченный призрак.
   ----------------------------------------------------------------------
   А. пишет: кто-то выдумал середину. А вот мне никак ее не найти. Это нужно сделать, чтобы отгородиться от интерпретаций: вымыслов, домыслов, мнений - что у меня к нему.
   Что с того, что сегодня я его увидела? Окруженного людьми, с каждым из которых отдельно - кроме разве что рыжей Анки - я могу спокойно здороваться и говорить? И они поняли, и я знала: пришла, потому что пришлось. Не остановилась поболтать, потому что - не хочу давать повод. Но повод и так виден.
   Точно так же ведет себя наша знакомая Н., которая неравнодушна к Коте. Она справедливо считает, что я Коте не пара, и подчеркивает дистанцию. И об этом, увы, весь свет знает. Теперь я уже не решусь гадать, чего она хочет от Коти. Очень может быть - ничего.
   И я ничего не хочу? Вранье. Хотела - сначала текстов, потом - улыбок, дружбы в конце концов. Дружить с тем, кого любишь, трудно ли это? Трудно не так, как обычно трудно.
   Одного А. мне было мало, понадобились тексты. Он, собственно, пытался произвести впечатление, произвел даже, но тогда я легко справилась отвлеклась.
   Одних текстов... Если бы он был известным! Настолько известным, чтобы не нужно было - его видеть, у него просить...
   Я хочу от А. всего. Тоже и правда, и неправда. Полной искренности - это есть. Разговора - говорю и так! Остального, чего обычно хотят в таких случаях, я действительно не хочу.
   Или еще - мне нужен А. в качестве источника вдохновения. Когда он близко - сам или его вещи - мне есть о чем писать. Ибо я ничего не люблю, кроме как - писать.
   Эстетство. Худшее из возможных, ничего ни от жизни, ни от искусства не оставляющее. Я бы сказала, циничное эстетство.
   А в стихах, с чего ни начинала, получался - сплошной отказ.
   16 ноября. Открытое обращение к А. кончилось. Сама не заметила, как. С приездом Коти дом снова распался на куски. Где книги, где чашки, где ведро с мусором - конвейер, в котором делаешь все по привычке. Шестой круг ада. И ни метра пространства для тетради. Скорей, скорей!
   Если бы не молебен накануне, я бы просто сломалась. Но все время помнила. что мне уже некуда уйти. Все это мое, повторяла себе, до тех пор, пока Котя не рассказал о нашедшейся вдруг в Петербурге родственнице. О том. что это уральская ветвь, и она так же удивлена и огорчена браком внучки, как его двоюродная тетя (петербургская ветвь) - браком сына.
   Я посмотрела на себя со стороны. "Плохи твои дела, Муравьев!" (довлатовская шуточка про психа). Я увидела еще раз, как неловко держу вилку и совсем не умею - нож, как сутулюсь и беру чашку без блюдца, как все на свете платья на мне "подброшены вверх саксофоном". Как по всему моему облику видно, что я - не та. Что самозванка. Я понимала: эти люди никого не хотят оскорбить, это мое вторжение в дом их оскорбляет.
   Совсем и ни к чему, чтобы Котя вдруг на мне женился. Я не знала началось с этого или этим все кончилось - меня просто, как всегда при этих разговорах, захлестнуло волной. Я ушла на дно и до Котиного отъезда отсиживалась в водорослях Тарковского.
   Накануне нацарапала "дуракам" какие-то ехидные абстракции. То, что вышло поутру в рубрике, было почти кровной местью: вместо моих опусов в середине полосы красовался обнаженный торс - с надписью... Объектив схватил случайно кончики черных волос на плечах. Они решили так подшутить над конкурсом красоты.
   Это было издевательством: узнать А. не по текстам, не по глазам. К тому же по сложению он определенно напоминал Котю... С какого борта вода слаще, как сказала мудрая Феврония? Мне ни с какого не было сладко, я просто укрылась от всех - в самой себе. Ничего хорошего, конечно, не происходило. Тоскливое обреченное углубление в знакомые каждому первокласснику слова. Немного - совсем немного - это напоминало дневник А. (По этому поводу папа прочел мне целую лекцию о плагиаторах). Мама продолжала сокрушаться моей ленью, неэлегантностью и моей жизнью с Котей. Вернее, уже самим Котей. А я платила за все по своим и Котиным счетам и имела за это крышу, ничего, кроме крыши. Мы не ссорились, просто так - тихо расходились.
   К стихам я тоже потеряла интерес - должно быть, после того, как увидела сборник. Себя - в глазах Аси - "поэтессой". Может быть, стихи дали мне тогда большой аванс, и вот теперь он кончился. Все это возвращало к Анне. То есть опять к А.
   Выборы, бессонница, боль в спине - какая там флейта! - заевшая зажигалка. Меня не утешало, что А., за его забором, в его жизни, более одинокой, по существу, чем моя, еще хуже. Бывшие друзья приглашали всех на выставку, как год назад на свою свадьбу - меня не звали из-за Коти. На Котю косились в Собрании из-за меня.
   Без Коти прогулки по городу утешали. Даже этому, тесному, как комната для прислуги. Мокрые камни, розы в ведрах на Виру, темно-коричневое эстонское благополучие: черный кофе, ликеры в строгих стаканчиках, запах пирожных. Гладкие шоколадно-зеркальные столики и стоечки. Ничего не хотелось съесть и выпить, просто - знать, что оно есть. Что есть чистота, покой, уют. Мне не хотелось всего этого, как год назад не хотелось шляпки. То есть захотелось, когда примерила, но самой остроты несвойственного желания хватило. Теперь мне точно так же хотелось или не хотелось любви.
   21 ноября. Михайлов день. Вчера с Машей заказали молебен за всех, кроме А. Об его крещении я ничего не знаю. Михаил только здесь - Мишка (косолапый или местечковый), на небе он то, что положено - небожитель (Флоренский плюс мои домыслы). Если отнять аспект "косолапости", А. очень подходит такое имя.
   Сегодня с Женькой ходили отдавать в "Эстонию" Котино депутатское интервью. По
   всему видно, не возьмут. А Женька и так живет впроголодь. Не везет не только Коте, но и всем, кто "включился в его круг". А я в этом живу! Женька ищет квартиру. Спросила, живет ли он у А. И зря! Выяснилось, что не только Женька, но и А. - нигде не живет, т.к. оба - один в Тарту, а другой в Таллинне - прописаны у жен (бывших), и не они, так тещи... Так прояснился вопрос про жен. И еще одно: А. может уехать отсюда.
   Не верьте моему молчанию. Я не верю вашему. Я просто больше ничего не могу. Как жаль, что нельзя писать вам письма!
   Если он уедет - я напишу.
   Маша: Наше нежелание (общаться с кем-либо) - состояние временное. Думаю, что он сам тебе все расскажет. Это все не так невозможно, как кажется.
   Она спросила, действительно ли я ничего не хотела, кроме текстов. Не верит. А я обрадовалась даже чужому подозрению.
   "Не так невозможно"? Ну конечно! Мое "невозможно" - поговорить!
   "Танюша (довольно простодушная корреспондентка "МЭ) прибежала после прочтения "Анны" и - в восторге: "Замечательно! Только одно я не поняла кто же все-таки ее убил?" Мне сразу так хорошо сделалось, так приятно..."
   Над всем этим - его недовольное лицо сегодня, когда я вошла.
   1 декабря. Родители в гостях, я сижу с дедушкой.
   Мне казалось, что раз ничего не придумано - значит, жизнь должна дописать. А жизнь не хотела. Я могла бы сочинить сюжет, как он уехал из города, где он и был, собственно, лишь проездом (очень мало кто из близких мне задержался здесь). "В Таллинн я прилетел налегке. Джинсы, куртка... Пиджака тоже не было". И, кажется, даже рукописей. Они после появились...
   Довлатов, хлебнувший здесь изрядно, и вовсе не меду, назвал город вертикальным. Город знакомцев. О каждом можно написать в газете. Можно быть представленным вчера и познакомиться через год. Может быть, у нас с А. именно этим и кончилось бы. А он бы уже не хотел писать. Или - освоил бы новый метод. Или еще - женился бы. Зачем женатому собеседник?
   Но вышло иначе. На то и город - маленький. Слухи появляются быстрее, чем сам соберешься. Итак, его выписали родственники жены. И не продлили вид на жительство. И в редакции ничем не смогли помочь (а может, не захотели). И тут подвернулось в Москве...мало ли что.
   ...Я прихожу в корректуру. И мне между прочим - а на самом деле совершенно преднамеренно - говорят: "А знаешь? А. уезжает". Мне очень жаль. Но у меня Котя, собака, ремонт, родственники на пенсии, компьютер, сборники стихов - своя жизнь. И что меняется? Я говорю, что положено в таких случаях - или не положено - говорить, а вечером никого нет в их комнате, даже Анки нет, а он сидит за своим синим экраном и, верно, по инерции занят автомобильной рубрикой. И я прихожу. Приношу тот осенний сборник. И вот эту повесть. Сажусь, как тогда, напротив, наискосок. И, как тогда, нервно закуриваю. И его пальцы только на секунду замирают над клавишами. И тут звонит телефон (у меня тоже звонит). И выясняется, что ему нужно срочно уходить. И я говорю ему, как чеховская героиня про бутылку: "Раскройте это в самый темный и печальный час". ...Тут пришла соседка - подвыпившая и в надежде на водку. Мы покурили и поболтали - как я живу со "своим" и почему не крашу глаза (устают глаза и вообще усталость). На мое счастье, проснулся дедушка. Но что же сделает А.? Уложив дедушку снова, я начала рыться в газетах, нашла целую полосу о защите церкви (довольно странно - одной православной церкви от другой православной). Решила: нужно написать об этом. И тут - маленькая заметка А. об очередном закрытом памятнике. Писать стало скучно...
   Маше я тут же все и выложила по телефону:
   Я хотела, чтобы он сделал это сам...
   - А почему не ты?
   - Это сложно... Мне хотелось написать за него, а чтобы он написал за меня...
   (Чтобы мы независимо друг от друга написали одно и то же.)
   "Я каждый день знаю, что уйду отсюда, пойду домой, - пешком, я недалеко отсюда живу, - а дома - сел - и все исчезло, все, отрешился. Хотя такого уж четкого принципа, вроде "ни дня без строчки", и нет, но вот - сел - и все. Мгновенно ушел - от всего этого".
   При этих словах он слабо махнул рукой в сторону экрана - и меня, если бы я не сидела с другого краю.
   Я все время забываю самое простое - что он мужчина, что ему трудно полюбить "изнутри".
   В общем, тут все повернулось по-старому, как в давнем (да! зима уже давно не "на краю", а в разгаре) стихотворении про дождь. Я оказалась сама себе (и ему) соперницей. Я - это ты, как я могу за тебя - написать, подойти - и тебя же любить? Читать твое - и за тебя писать? Бесконечная река рефлексии, только немного похожей на твою, а может, просто - впадающей в твою?
   Я была с тобой в каждом отдельном мгновении "Дневника", содрогалась, когда через южную листву целились тебе в спину, бродила в четырех стенах после ухода Анны - и не могла тебя окликнуть, стояла за спиной, когда ты разговаривал в кафе со случайной, с позволения сказать, знакомой... А я была - душой. А ты меня - не видел и не чувствовал. Кажется, я теперь даже знаю гаммы. И очень знаю, как это - стоять перед начальством и доказывать ему себя. А оно тебя не видит - видит нелепого, возможно, не бездарного, но непонятного даже со своим талантом, раздражающе упорно выдающего темный бред. А теперь даже знаю, что можно, ничего не доказывая, справляться самому. Впрочем, это ты справляешься сам. Я женщина - я бы не справилась, не будь вот этого, под названием "Жар". Я и тебе тогда, в редакции, призналась: больше не могу одна, сама в себе - ты явно не так понял. Смешной человек, речь шла о другом! Мне даже сочинить наш роман никак не удается.
   ----------------------------------------------------------------------
   Ты входишь в дом и пьешь до дна.
   Весна была нема.
   А я, как полная луна,
   Могу теперь сама.
   А я, как древняя страна,
   Все помню без ума,
   И слышит только тишина,
   Что слышу я сама.
   А ты по праву входишь в дом
   И говоришь: потом,
   Потом стихи, сейчас - вино
   И темной ночи дно.
   И я , как путника, прошу:
   Не трогай, чем дышу!
   Себя зачем же наказал,
   Что трогал, чем дышал?
   И что же делать нам вдвоем,
   Любимый без ума,
   Когда ты сам нашел мне дом,
   Где я могу сама?
   ----------------------------------------------------------------------
   Весна, нарушающая согласование времен - конечно, молодость. Мне тогда, как и теперь, необходима была тетрадь. Но я жгла тетради, не встречая среди многих - даже хороших и любимых - пишущих пары себе.
   ----------------------------------------------------------------------
   Праздник Введения. Непонятно почему (все причины в отдельности ничтожны) не пошла в храм. Выяснилось, что время на храм всегда есть, но, к сожалению, поздно.
   У Маши год назад, в эти же дни, развивались странные отношения с неким М, нашим общим с Котей приятелем. Этот самый М. явно метался, ища дружбы с девушками. Непременно просвещенными, может быть, даже "творческими". Нашел нас четверых. М. оказался редкой в наших краях красивой, но пугливой рыбкой, его огорчала наша пристрастность, ему повсюду мерещились сети. Он не знал, с какими неумелыми рыбаками имеет дело. Тогда, в ноябре, М. как бы сидел в башне, а девушки, т.е. мы, как бы ждали снаружи (хотя по-настоящему в башне сидели все). Машка тогда, изложив свои "мысли по поводу" в тетерадке, как у нас водилось, отдала ему все. После этого они не разговаривали, кажется, полгода. Примирение вышло бледным, скомканным и уже на фоне приближающейся свадьбы М. (с Джульеттками дружил - женился на единственной в нашей маргинальной тусовке Аннушке).
   Я никогда не понимала, зачем Маша это сделала. М. и без того был истерзан. Он совсем не хотел никого мучить. Вот и сбежал. Предсказать его реакцию было не сложно. Но роман кончился свадьбой, все встало на места. И вот теперь Маша, под влиянием, может быть, моей повести к А., решила вернуть тетрадку. Я забрала ее с вахты на башне и принесла ей. Вместе с тетрадкой М. прислал гневную отповедь: как посмели мы, гнусные сплетники, нарушать его покой, глумиться над церковью, осквернять все чистое и светлое? "Одна рыба всегда слишком явная цель для целой флотилии китобоев".
   Маша только временно взяла на себя положенное мне.
   Мне давно пора - растратить вас до конца и проститься. Вас слишком на многое хватает. Я бы рада кончить все записи, но это не зависит от меня...
   Говорю на следующий день Маше:
   -Трудно быть героем. Героя всегда тянет убить автора.
   ----------------------------------------------------------------------
   Ну, скорей! Кончаешься?
   А она не хочет,
   Бесполезным чаяньем,
   Прелестью морочит.
   Выпьем на прощание?
   Разобьем на счастье?
   А она: терзанию
   Длиться, не кончаться.
   А она: о пустыни
   Помолись, невеста!
   Не чинись: где пусто мне,
   Как тебе не тесно?
   Что ж, с утра и до ночи
   Умирать от страха?
   А она: на донышке
   Не мечтай - не сахар!
   ----------------------------------------------------------------------
   5 декабря. То, чего я ждала, произошло. Меня выгнали из "Эмки" с позором и треском - когда у ж е ушла. Посоветовали писать. Сказали, что я плохой корректор. Передо мной закрыли все двери, кроме одной.
   Как раз писать (это) я не могла.
   "Пишите". "Не дышите!" Мне нужно было срочно сказать А. об этой комнате... Которая продается по страшной дешевке. Я не смогла.
   Котя увел меня, увещевая не расстраиваться из-за денег. Не заметила, как мы оказались в "Дне". И сели покурить с Женькой. И я и ему сказала: позвони А, скажи. Он кивнул рассеянно:
   - Если бы я его увидел...
   - А я - видела! И - не решилась!
   Потом они с Котей заговорили о крестном ходе. Я прокралась в корректуру. В одну из моих бывших корректур.
   - Позвонить?..
   - И можно даже сесть! И расслабиться! Чувствуй себя как дома!
   Я села. И расслабилась. И набрала номер, по которому в течение двух недель дозвониться было немыслимо.
   - Слушаю.
   - Это Елена... Я от Жени слышала - у вас проблемы с жильем?
   - Да (спокойно).
   - Я решила, что должна вам сказать: один мой приятель...
   - Нет, я уже почти решил - и почти договорился с банком. Но все равно спасибо хотя бы за такую поддержку.
   И тут я говорю:
   - Приходите на крестный ход!
   Выяснилось, что он православный. То есть - настоящий. У него есть имя, и можно заказать...
   ----------------------------------------------------------------------
   Из редакции я сразу пошла в собор, где уже были все мои подруги, а главное - престольный праздник с акафистом. За акафистом мне снова стало грустно. Незаслуженно грустно. Я не так плохо воевала с собой (все-таки для нашей войны пока еще плохо).
   Зато торжественно впервые был заказан молебен за А. Никто не мог нас разлучить - кроме нас самих, а сами мы только этим и занимались. Видит Бог, не первые, не впервые.
   ----------------------------------------------------------------------
   Ну вот и все.
   Молчи. Оставь слова
   Для тщетного пустого убежденья.
   Нетленная любовь и без того жива,
   А тленная умрет в ближайшее мгновенье.
   Вот кончилось.
   Стою - русалкой под крестом.
   Молчи, не говори, не дли минуту боли.
   Дай только умереть злодейке, а потом
   Ты выйдешь, как корабль из гавани на волю.
   Мы ничего не знаем о любви,
   Как мальчики с машинками, как девы
   С кувшинками. Молчи. И просто так живи.
   Без вздоха обо мне, без памяти, без гнева.
   ----------------------------------------------------------------------
   Машка говорит:
   - А все потому, что у тебя крепкая молитва!
   До сих пор не пойму...
   7 декабря. Крестили маму. Меня шесть лет назад - в Екатерининской церковке на автостанции в Феодосии, ее - в день великомученицы Екатерины, в соборе наверху. Инициал тот же, а имя другое. Отец Виктор непрерывно повторял: как красиво и редко - Есфирь! Мама сказала: я чувствую себя иначе.
   Читаю Битова. Это тот же А., только старше, спокойнее. Отстраненнее. Хотя он одного возраста не с нами, а с моей мамой, например, похожи - все трое. Различаемся - этим самым возрастом. И как я не знала, что такая проза живет? Мне это казалось только - собственным сном...
   "Подлинный писатель никогда не умеет писать. У него может только еще раз получиться" (А.Б.).
   Потому что приходится - еще и жить. Если бы можно было - бродить по улицам, устроить себе "запой", болдинскую осень - получалось бы долго.
   Не всегда - я не знала еще, что замыслы старше нас.
   "Подлинный замысел мучительно невыразим". Он, А., это знает.
   ----------------------------------------------------------------------
   Так я стою, не отклоняясь,
   А он уходит, изменяясь,
   Не узнан - грек или грузин
   Мучительно невыразим.
   Назад, в библейскую картину
   Уходит, распрямляя спину,
   Оставив неподъемный груз.
   И так прозрачен наш союз,
   Что ближним кажется - обратным,
   А дальним - вовсе непонятной
   И темной блажью. Что мне блажь?
   Докажешь? Сердце ли отдашь?
   ----------------------------------------------------------------------
   9 декабря. Сегодня приходила Анка - брать интервью у Коти по поводу все той же Думы. Мне смертельно хотелось спросить: "Анка! Помнишь желтую обезьяну?"
   Размером с ладонь, которую папа купил в Феодосии, и она ждала, не принимая участия в играх, до октября. До Анкиного дня рождения. Тогда мы учились в пятом классе.
   Ни о какой обезьянке, а тем более - о белом пуделе Тиме, который был тогда у Анки, я, конечно, не говорила. Теперь у нее был волкодав и трое детей. Впрочем, с пятого класса она, клянусь, не сильно изменилась.
   - Мне все время звонит в редакцию какая-то сумасшедшая. Называет меня Муся Розенкукиш. Ругает за то, что я наплодила еврейских детей. Она и А. преследует. Ее не устраивает его профиль...
   Маша с Котей хихикнули, а я, чтобы занять паузу, сказала пошлость: мало того, что он грузин...
   - Ну вообще-то он грек, - ответила Анка, - вообще-то - я пошла...
   ----------------------------------------------------------------------
   Одно время я думала, что здесь меня держат угрызения совести, компьютер и Джойка. Компьютер в конце концов сломался, немногое из того, что успели распечатать, оказался - мой сборник. Я не хотела зла Джойке. Я просто жила у Коти, как на вокзале, вот и все. Был ли это расчет? Скорее страх.
   А то, что повесть не желала кончаться, было даже интересно. Мне все чаще приходило в голову, что времени - нет, и что А. был прав, когда писал свою книгу. И мне не было ни скучно, ни страшно (скучно и страшно было в доме, это - не был дом). Конечно, легче легкого было вообразить, что это мания, которую надо лечить. Я и лечилась, открывая тетрадь. Я постепенно становилась наркоманкой: тетрадь была все та же. Невольно я искала прецедента в литературе: целый сборник стихов и целая книга прозы, сплошь посвященные одному и тому же лицу. Никого не находила! Одинокий наркоман, никому не мешающий жить. Ведь у меня отняли все остальное. Ребенок, которому не дают игрушку - это не смешно. Может быть - инфантильно, но я не знала толком, что есть взрослость (мне не за кого было отвечать, кроме Джойки).
   Впрочем, поломку компьютера и приход Анки я воспринимала, никому об этом не говоря, все равно - как знак надежды. Что разговор в редакции о моем непрофессионализме показался. Поверить в этот кошмар все равно было нельзя. Пару раз просыпалась с ощущением, что мне - отрезали руку, а я все пробую схватиться за что-то этой рукой. Что на ней все еще - кольцо. Сном оказывался запрет его видеть. И вместо письма Татьяны ("вы не узнали б никогда, когда б надежду я имела...") я задала этот вопрос. Вот здесь кончался сон. Я могла наяву подавать записки за здравие.
   Может быть, даже присылать записки, как Йоко Оно. Например, на именины. Нет, этого я уже не могла. И казалось, а особенно по утрам, что мой сон только для того и случился. Что меня простят. Что поверят в мою обыкновенность и позовут снова. Что повесть кончится, и я смогу наконец написать нормальную статью.
   И тогда, и теперь я не в состоянии была нарисовать "идеальное будущее". "Я ничего не хочу делать, только - писать", - сказал А.
   Никем - быть, только - находиться.
   А в действительности при этом ни дня не проходит без строчки.>
   10 декабря. Снова Джульетки и Аннушки. Работала полдня в "Вестях", и вместо нобелевских лауреатов, которых срочно понадобилось найти, попался Феллини. Новая версия. Фотография Анны. Кое-что о любви к Джульетте, которая не дожила (как считают авторы, к счастью) до этих публикаций.
   Да, Джульеттой я могла бы быть для кого-нибудь. А Анной - нет! Но Феллини, которому нужны Анны, мне неинтересен...
   Вечером с Котей и двумя его приятелями смотрели "Ностальгию". Смотрела "Ностальгию", а увидела "Зеркало". Которое для меня буквально: смотреть в себя. Героиня - на которую герою у ж е плевать, он у ж е далеко. Но отражение матери - жены - Марии - Маргариты. Вот в этой Маргарите Джульетта и Анна соединились (ее дочь, по имени Анна и вообще - Анна, замужем за актером, внешне очень похожим на А.).
   Следовало назвать этот фильм "Реквием". Маргарита во всех интервью утверждает: Тарковский ее любил. Не верит никто. Я верю. Он не мог ее не любить, когда делал "Зеркало" и, может быть, немного потом. Но в "Ностальгии" он готовится к смерти. Он уходит - туда - искусство становится маловыразительным, образ Маргариты, сделавшейся из "матери-жены" переводчицей - оскорбительно земным. Фильм - плоский, обратно-перспективный. И актер, который может все, ничего не делает - просто двигается.
   Смерть Тарковского все-таки печальна. Но это чисто русский перевертыш жить только своей болью, говорить только о ней - и умереть профессионалом на чужбине. Не лучше ли в крепостные, как Сосновский?
   Все время думаю, что он не кинорежиссер, что он - кто-то другой.
   ----------------------------------------------------------------------
   Вот так постепенно... она отдалялась, махала на прощание и не желала уходить. Я уже знала, что лучше пусть сама вещь за мной бегает, чем я за ней, и это не лень. Пусть она лучше от меня убежит, чем я - ее оттолкну.
   Мне запретили - сначала читать, потом видеть - моего героя, казалось бы, все ясно, но финала я не могла выписать. Мне нужно было еще раз его встретить. И, возможно, это был другой человек. Чувство, сменившее образ.
   Зато с Женькой стало легко и даже уютно. Он принес мне толстенную папку тартуских опусов, многие стихи оказались посвященными ему (мои робкие попытки - явно не первые). И журнал, где кое-что из этого было напечатано. И даже надписал: "Дорогой Еленке, таллиннской подпольщице." И слушал весь мой бред. И угощал в редакции "Дня" кофе с булочками - меня и Котю. Я даже решилась рассказать им о повести.